Текст книги "Пляжная музыка"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 52 страниц)

Глава двадцать пятая

Я вез своего деда Сайласа Макколла в Уотерфорд, чтобы забрать Джинни Пени из частной лечебницы, а братья остались в доме деда заканчивать пандус для коляски Джинни Пени. Дед был типичным южанином: крепко сбитым, курящим, наблюдательным, но неразговорчивым.

– Рад, что Джинни Пени возвращается домой? – спросил я.

– Разве у меня есть выбор? – хмыкнул Сайлас. – Ей нравится доводить сиделок до белого каления.

– А как отец?

– Проспался и уехал в город.

Вконец вымотанные процедурой выписки из лечебницы, мы усадили Джинни Пени на заднее сиденье. Бюрократические процедуры требуют слишком большой отдачи сил, особенно если речь идет об очень старых и очень больных. Бабушка даже не помахала рукой медперсоналу, выстроившемуся на крыльце, чтобы пожелать ей всего хорошего.

– Чудовища, – заявила она, когда мы с Сайласом помахали им в ответ. – Пиявки, которые только и умеют, что горшки выносить. Переносчики болезней. Пенициллиновые палочки. Их нельзя подпускать к настоящим леди или рафинированным дамам.

– А мне они показались очень милыми, – невозмутимо отозвался Сайлас.

– Ты меня даже ни разу не навестил, – прошипела Джинни Пени. – Уж лучше бы я вышла за Улисса Гранта [146]146
  Улисс Грант – американский политический и военный деятель, полководец северян в годы Гражданской войны в США, 18-й президент США.


[Закрыть], чем за такого продажного негодяя, как Сайлас Макколл.

– Можешь остановиться у продуктового магазина? – спросил дед. – Хочу купить мозельского.

– Джинни Пени, дед приезжал к тебе каждый день, – вступился я за Сайласа.

– Внуки покинули меня. Весь город ждал моей смерти. Все просто с ума посходили бы от радости, если бы я умерла.

– А я возглавил бы парад на Мэйн-стрит, – пробормотал Сайлас.

– Кончай ее дразнить, – дотронулся я до руки деда. – Джинни Пени, дома тебя уже ждут не дождутся все твои внуки. Мы целый день мастерили для тебя пандус.

– И это вы называете подарком? Пандус для коляски?!

– Я все предусмотрел. Ты будешь довольна, – успокоил ее я.

Когда мы въехали во двор, все четверо моих братьев уже собрались возле дома. Здание прекрасно сохранилось и выглядело вполне достойно на фоне окружавших его современных домов, выросших на берегу. Сразу за задним двором начинался поворот к четырнадцатой лунке поля для гольфа, спроектированного Робертом Трентом Джонсом.

Электрокар для гольфа с двумя солидными пенсионерами, словно корабль по морю, бесшумно катился в сторону виднеющейся зелени. Четыре белохвостые оленихи, прекрасные в своей воздушной хрупкости, щипали высокую траву на поле. Когда я был еще маленьким, то думал, что остров совсем дикий, и даже представить себе не мог здесь мяча для гольфа. Но с тех пор все изменилось.

Хотя, подумал я, мои старики остались все теми же. Мне всегда казалось, что они абсолютно не подходят друг другу. Их словно соединила привычка, а не любовь. Джинни Пени всегда задевало то, что мы, ее внуки, предпочитали ей Сайласа и любили его гораздо больше. Но мы с этим не соглашались, недвусмысленно заявляя, что любим ее ровно настолько, насколько она нам это позволяет, в зависимости от непредсказуемых перепадов своего настроения.

– Мальчики… – начал я.

– Лучшие мальчики на свете, – добавил Сайлас.

– Когда спят, – ответила Джинни Пени, но я видел, что она весьма рада снова очутиться дома и приятно удивлена оказанной ей торжественной встречей.

Братья с радостными криками сбежали вниз приветствовать бабушку. Они колотили по дверце машины и так громко вопили, что даже непреклонная Джинни Пени наконец-то соизволила улыбнуться. При виде ее улыбки все четверо притворились, будто у них закружилась голова, и повалились на траву, словно в глубоком обмороке.

– Они всегда вели себя как щенята, – сказала бабушка, когда Сайлас высадил ее из машины, а я спустил с крыльца инвалидное кресло.

Ти взбежал по новому пандусу, пахнущему свежим деревом, улегся сверху и на весь двор закричал оттуда Джинни Пени:

– Привет, старушка!

– Не называй меня старушкой, а то так тебя отхожу, что еще долго не сможешь сидеть! – возмутилась Джинни Пени.

– Послушай, Джинни Пени, ты у нас прямо ангел, – радостно выдохнул Ти, затем, притворившись убитым, совсем как в плохом кино, скатился по пандусу и остался лежать на дорожке.

– Его нужно покрыть лаком, – распорядилась Джинни Пени. – Терпеть не могу необработанное дерево. Оно оскорбляет мое эстетическое чувство.

– Бабушка, я тоже рад тебя видеть! – воскликнул Даллас.

– Спасибо вам, мальчики, за то, что построили пандус, – девчоночьим голосом поддакнул Дюпри.

– Да что там говорить, горбатого могила исправит, – заметил Сайлас, вкатывая кресло на пандус. – Прямо-таки черт в юбке, а не баба.

– Да, я такая, – гордо заявила бабушка.

Посреди пандуса братья поставили кресло на стопор и принялись целовать Джинни Пени. Они покрывали ее лицо поцелуями и щекотали под ребрами. Целовали в глаза, щеки и лоб, пока она не стала отбиваться от них палкой. Тогда они со смехом отскочили, а когда Сайлас подкатил кресло к передней двери, снова набросились на нее. Бабушка, с одной стороны, вроде бы и радовалась поцелуям, а с другой – с трудом их терпела. Она жаждала внимания, но вовсе не хотела, чтобы к ней прикасались. Джинни Пени всегда считала, что люди придают поцелуям слишком уж большое значение.

Мы сидели на крыльце, пока Джон Хардин обрабатывал пандус наждачной бумагой, убирая шершавые места. Из нас только он был настоящим плотником. Уж что-что, а руки у него были точно на месте. Несмотря на все свои способности, он оставался безработным, поскольку не мог выносить ни малейшего давления, неизбежного даже на самом спокойном рабочем месте. Мы смотрели, как он чистит свежие бревна, восхищаясь его экономными движениями.

– Давайте посмотрим правде в глаза. Джинни Пени – настоящая заноза в заднице. Или я единственный, кто это заметил? – нарушил молчание Ти.

– Кто? – переспросил Дюпри. – Эта милая старушенция?

Ли появилась на крыльце, после того как прочла Джинни Пени стихотворение, которое сама сочинила в честь возвращения прабабушки.

– Джинни Пени понравилось твое стихотворение, дорогая? – поинтересовался у Ли ее дядя Дюпри.

– Не знаю, – ответила Ли. – Сказала, что понравилось.

– Не бери в голову, – успокоил ее Ти. – Быть любезной не в ее характере.

– Нельзя от нее слишком многого требовать, – согласился Дюпри.

– А вы все знали мою маму? – спросила Ли у братьев, явно озадачив их своим вопросом.

– Ну конечно же, Ли, – отозвался Дюпри. – А что ты хочешь узнать? Ты сама-то хоть что-нибудь помнишь о Шайле?

– Я почти не помню, что значит иметь маму, дядя Дюпри, – вздохнула Ли.

– У тебя была замечательная мама, солнышко, – улыбнулся Даллас.

– И хорошенькая, как картинка. Совсем как ты, – прибавил Ти.

– Она вам всем нравилась? – уточнила Ли.

– Нравилась? – переспросил Дюпри. – Да мы все были влюблены в твою маму. Не знаю, говорил ли тебе твой папочка, но она была очень сексапильной.

– Лучшей танцорши я в жизни не встречал, – сказал Ти. – Шэг [147]147
  Шэг – веселый и энергичный парный танец, возникший в США в конце 1920-х годов и долгое время остававшийся одним из любимейших танцев американских студентов. Танец «Каролина шэг» является символом штата Южная Каролина.


[Закрыть]выдавала, как никто.

– А что такое шэг?

– Девочка, родившаяся в Южной Каролине, и не знает, что такое шэг?! – удивился Дюпри. – Это преступление против человечества.

– Выходит, что твой папаша и гроша ломаного не стоит, – заметил Ти.

– Парни, в Италии шэг не танцуют, – запротестовал я. – С таким же успехом я мог бы научить ее хуле [148]148
  Хула – гавайский танец, сопровождаемый песнопением.


[Закрыть].

– Извинения не принимаются, – заявил Дюпри. – Сейчас подгоню к крыльцу свой пикап и включу приемник. В образовании моей племянницы имеется трагический пробел.

– Уж лучше бы ее воспитали в приюте Южной Каролины, – вступил в разговор Даллас. – Мне просто стыдно, что у меня такой брат.

– Вы только посмотрите на Дюпри с его пикапом, – ухмыльнулся Джон Хардин. – Ну кто, кроме него, может слушать такую дрянь!

– В душе Дюпри – настоящая деревенщина, – заметил Ти. – Деревенщина, старающаяся выбиться в люди. Это низшая форма жизни.

Дюпри подогнал автомобиль к побитому морским ветром крыльцу. Поставил пленку и включил музыку на полную громкость.

– Пляжная музыка Каролины, – заявил Дюпри, поднявшись на крыльцо. – Священные звуки.

– Сейчас дядья будут исправлять преступную небрежность твоего отца, – произнес Даллас. – Я вполне могу вменить ему гражданский иск.

Дюпри взял Ли за руку и начал показывать ей па. Я сгреб Ти в охапку и повел его в танце, а Ли, как завороженная, смотрела на нас, так как никогда не видела меня танцующим.

– Суть шэга, Ли, – начал объяснять я, – в том, чтобы лицо оставалось совершенно равнодушным. Шэг говорит не о страсти. Он говорит о лете, о тайных желаниях, об отношениях. Твое лицо должно быть совершенно бесстрастным.

– А кто этот парень? Неужто Платон? Мы просто учим ребенка танцевать, – хмыкнул Дюпри.

– Я танцую за девушку, – объяснил Ти племяннице, – потому что я моложе и они заставляли меня быть их партнершей, когда сами только разучивали шэг.

Когда из динамиков послышалась следующая песня – «Double Shot of My Babyʼs Love» [149]149
  Это сингл группы «Свингинг медальонз» из Гринвуда, штат Южная Каролина, которая исполняла в основном пляжную музыку. Песня сразу же стала хитом, в 1966 году разошлось более миллиона пластинок. Особенным успехом пользовалась у студентов.


[Закрыть], Даллас пригласил Ли на танец.

– Никто не танцевал шэг лучше твоей матери, – сказал он. – Да она могла станцевать все, что угодно, – подхватил Дюпри.

– Вы только посмотрите! Ли схватывает прямо на лету! – восхитился Даллас.

– Материнская кровь, – отозвался Ти. – Эта девочка рождена для шэга. Моя очередь после Джона Хардина. Я научу ее грязному шэгу.

– Грязный шэг, – в восторге взвизгнула Ли. – Какое смешное название!

В тот день Ли навсегда полюбила своих дядей. Она была очарована их веселым вниманием, и лицо ее прямо-таки светилось от удовольствия. Тело Ли двигалось, повинуясь ритму, и искреннее восхищение со стороны моих братьев впервые пробудило в ней женское начало. Они даже выстроились в очередь, чтобы с ней станцевать, причем каждый хотел быть первым. Наше крыльцо превратилось в шикарную танцевальную площадку, и Ли запомнила его на всю жизнь. Ее выбирали, выделяли, и она чувствовала себя сказочной королевой в окружении преданных вассалов. Под конец дня Ли танцевала шэг не хуже своих учителей.

Я внимательно наблюдал за тем, как Ли танцует с братьями, и их доброта к моей девочке тронула меня до глубины души.

Потом Дюпри похлопал меня по плечу и сказал:

– Следующий танец за тобой.

Зазвучала песня «Save the Last Dance for Me» в исполнении группы «Дрифтерз», и Ли заметила, что мое настроение изменилось.

– Что-то не так, папочка? – спросила она, когда я подал ей руку.

– Можешь перемотать назад, Дюпри? Мне нужно объяснить значение этой песни, – произнес я и, повернувшись к Ли, спросил: – Помнишь историю о том, как мы с мамой влюбились друг в друга?

– В ту ночь, когда дом рухнул в море? – уточнила Ли.

– В ту самую. Когда мы с мамой остались в доме одни, так как все остальные сбежали, мы танцевали именно шэг.

– Этого я не знала.

– Я и в самом деле должен был научить тебя шэгу. Мои братья абсолютно правы.

– Ничего страшного, папочка. Ты научил меня многому другому.

– Это была наша любимая песня. Моя и твоей мамы. Мы влюбились друг в друга, когда танцевали под нее.

Ли еще ни разу в жизни не танцевала со мной, и ей было приятно, что ее дяди одобрительно загудели, наблюдая за тем, как мы двигаемся под слова этой замечательной песни. Они хлопали в ладоши, притопывали и лихо свистели, когда я кружил Ли на изъеденном ветром крыльце. Больше всего ее удивило то, что шэг у нее все равно получался хуже, чем у меня. О чем она и сказала. И чем дольше мы танцевали, тем сильнее она напоминала мне зеркальное отражение Шайлы. И тогда я заплакал, впервые за все это время.

Она не замечала моих слез, пока братья не притихли. Мы перестали танцевать, и я присел на ступеньку. Мой ребенок обнял меня, увидев, что я вконец расклеился из-за песни, которую мы с ее матерью любили больше всего на свете. Я еще мог выдерживать груз воспоминаний, но не сумел выдержать эту музыку, которая делала воспоминания просто убийственными.

Глава двадцать шестая

В начале мая, через месяц после нашего возвращения, я по просьбе Люси повез ее по шоссе номер 17 в сторону Чарлстона, к траппистам в аббатство Мепкин. Хотя о причине своего визита мать высказалась довольно туманно, она все же сказала, что хочет исповедаться отцу Джуду. С того самого момента, как я привозил отца Джуда в больницу к матери, чтобы он соборовал ее, я стал подозревать, что между ними имеется нечто большее, чем просто отношения между кающейся грешницей и духовником, однако я уже не считал, как когда-то в детстве, что они любовники. В свое время я пытался прижать Люси к стенке, но она была мастерицей уходить от ответа. Мать с честью выдержала бы любой перекрестный допрос. В ее устах английский язык становился некой дымовой завесой, да и выражение глаз нисколечко не менялось. Пока мы ехали в Чарлстон, я внимательно к ней присматривался, но она казалась абсолютно спокойной и очень красивой.

Долгое время мне хотелось, чтобы она раскрылась сама, ответив на все накопившиеся у меня с детства вопросы, о которых я думал даже тогда, когда лежал в Риме с забинтованной головой. Хотя у меня не было четкой стратегии по изъятию у нее скрытой информации, я намеревался начать допрос исподволь, чтобы не вызвать подозрений.

– У меня замечательная новость, – вдруг произнесла она, протянув руки к солнцу.

Лишь только после того, как у нее обнаружили лейкемию, Люси согласилась пристегиваться ремнем безопасности. Раньше она гордо от него отказывалась, и сейчас мне странно было видеть ее пристегнутой.

– Я хочу поделиться ею с тобой, но обещай, что не расскажешь ни одной живой душе.

– Обещаю, что расскажу только одному-единственному человеку, – отозвался я. – В противном случае буду считать себя незаслуживающим доверия. Тайна для меня – слишком большой груз.

– Папа Римский только что аннулировал мой брак с твоим отцом. И мы с доктором Питтсом вчера обвенчались.

– Спасибо, что пригласила своих сыновей.

– Мы не хотели устраивать шумиху, – объяснила Люси. – Я написала Папе благодарственное письмо.

– У вас с отцом пятеро детей, – напомнил я.

– Это было ужасной ошибкой. Сейчас мне кажется, что я очнулась от кошмарного сна.

– Так что, мы теперь бастарды? – сердито спросил я, поправив зеркало заднего вида.

– Мне это как-то в голову не приходило, – хихикнула Люси. – Господи! Вот смеху-то. Да, наверное, так оно и есть. Я забыла спросить. Джуд точно должен знать.

– Выходит, и не было никакого брака. И боль, и печаль, и страдания… Ничего этого не было, – произнес я.

– Все было, – возразила Люси, – но церковь все аннулировала, позволила начать с чистого листа. Даже записи об этом не осталось.

– Я сам живое воплощение этой записи, – не сдавался я.

– Нет, – сказала Люси. – Тебя аннулировали.

– Если меня нет, то я не могу вести машину! – закричал я. – Я не существую. Меня здесь нет. Мои родители никогда не были женаты, и я не родился. А ну-ка держи руль, мама, потому что я один из аннулированных сыновей суки.

Я поднял руки вверх, и Люси, перегнувшись, перехватила руль.

– Думаю, что возможность не родиться на свет стала бы лучшим подарком моим детям. Дом, где я вас растила, был несчастливым.

– Au contraire. Это мечта, ставшая явью, – возразил я. – В главных ролях: дети-ублюдки, их девственница мать и алкоголик отец, которого впоследствии сделают рогоносцем, а Папа Римский, соответственно, оскопит.

– Так вот, я очень хочу, чтобы мне слово в слово передали все, что скажет твой отец, когда узнает правду. Я буду упиваться каждым слогом его агонии.

– Тебе не следует так ненавидеть отца, – сказал я, снова берясь за руль. – В конце концов, ты ведь никогда не была за ним замужем.

– Да, мне больше не надо злиться. Ведь теперь все так, будто ничего и не было. Может, мы даже станем друзьями.

– Я могу тебя ему представить, – предложил я. – Судья Макколл, позвольте представить вам миссис Питтс. Папа Римский аннулировал все слухи о том, что когда-то вы были мужем и женой и во время вашего долгого и жуткого брака произвели на свет пятерых детей.

– Ты дошутишься, – предупредила меня Люси.

– Римско-католическая церковь, – покачал я головой. – Ну почему ты вырастила меня в такой смехотворной, закостенелой, недалекой, порочной, странной, невежественной, дурацкой церкви? Ради бога, мы ведь южане, мама. Я мог бы быть англиканцем и прекрасно играл бы в гольф. Пресвитерианцем – и тогда имел бы сморщенную задницу и время от времени авторитетно покашливал бы. Методистом – и меня не тошнило бы при виде того, как поливают батат алтеем. Баптистом – и я с удовольствием втихаря закладывал бы за воротник. Говорил бы на незнакомых мне языках. Но нет, нет, ты обрекла меня на неестественное, уродливое, одинокое существование, взрастив в единственной церкви, способной заклеймить меня как неудачника в раю для моих сверстников.

– Я воспитала своих детей в той церкви, которая все равно что «кадиллак» среди других машин, – возразила Люси.

– Мы не настоящие твои дети, – отрезал я. – Твой брак аннулирован. Забудь о своей утренней тошноте, о родовых муках, об окровавленной плаценте, кормлении каждые два часа, о кори, о ветрянке… Ничего этого не было. Твои ребятишки – это пять маленьких ночных кошмаров, которых у тебя не было.

– «Кадиллак». Верх совершенства, – сказала она и, откинув голову на подушку, прикрыла глаза.

Несколько миль мы проехали в гробовой тишине, а потом мать сказала:

– Хочу исповедаться отцу Джуду. Ничто другое не поможет.

– Объясни, почему отец Джуд так важен для тебя?

Я понял, что мой вопрос матери не слишком понравился, так как она долго не отвечала.

– Потом. Я не позволю тебе испортить мне этот день, – отрезала Люси. – Ты каждый раз пытаешься меня пристыдить за то, что я неправильно тебя воспитывала. Так вот, с меня хватит. Ты закончил колледж, у тебя очаровательная дочь, ты написал кучу книг, и на каждой красуются твои имя и фотография. И после этого ты еще имеешь наглость заявлять, что я плохая мать! У тебя было замечательное детство.

– Да уж, редкое везение!

– Ты понятия не имеешь, что такое настоящее невезение.

– Ну так объясни мне, какое такое мое везение, – ответил я с легкой иронией, стараясь, чтобы в голосе моем не было горечи, но горечь оказалась сильнее иронии.

– Когда тебя били, то кровь все текла, как и у меня когда-то, – отозвалась Люси. – Но при этом ты лежал в теплой постели… сытый, а мамочка прикладывала к твоему лицу холодное полотенце.

– Когда я был маленьким, ты говорила мне, что выросла в Атланте.

– Я жила там какое-то время, – ощетинилась Люси.

– А на прикроватной тумбочке у тебя стояла фотография родителей.

– Хорошая история, – ответила Люси. – Твой отец на нее купился.

– Но только не Джинни Пени, – догадался я.

– Что правда, то правда. Только не Джинни Пени. Она с первого взгляда поняла, что я вышла из грязи.

– Так в чем же дело?! – воскликнул я.

Помолчав, Люси продолжила свой рассказ:

– Джинни Пени понадобилось время, чтобы проверить мою историю. И она подбиралась к правде все ближе и ближе. Но когда все раскрылось, я уже родила ей трех внуков, а четвертый был на подходе. К тому времени твой отец уже успешно осваивал продукцию винокуренного завода Джека Дэниела в Теннесси [150]150
  Джек Дэниел – создатель виски, родился в 1850 году.


[Закрыть]. Джинни Пени быстро сообразила, что, каким бы ни было мое происхождение, я была достаточно хороша, чтобы подтирать блевотину ее сыночка. Так что я дорого заплатила за свою маленькую невинную ложь.

– А кем были твои родители?

– К чему тебе это! К величайшему сожалению, они были больше чем ничто. На земле нет ничего более грустного, чем печаль Юга. Вот так и с моими родителями. Мама была доброй, но больно уж жалкой и бесхребетной. Отец был низкий человек, но, как любила говорить мама, только когда не спал… Ха-ха!

От ее смеха мурашки побежали у меня по спине.

– В горах слово «низкий» имеет совсем другое значение. В краю, куда свет проникает только поздним утром, и люди живут более жестокие. Папаша мой мало видел света.

– Ты их любила?

– Его? Никогда! Слишком много чести! – огрызнулась Люси. – Вечно болтался как говно в проруби. Ни разу не видела, чтобы он хотя бы улыбнулся.

– Они живы?

– Нет, слава богу, – отозвалась она. – Будь они живы, мы с Джудом вряд ли имели бы возможность рассказать эту сказку.

– Ты и Джуд? Что ты хочешь сказать?

– Я этого не говорила, – спохватилась Люси.

– Твой отец пил?

– Ха! – фыркнула Люси. – Да он пил так, что твоему отцу до него далеко.

– А разве можно пить еще больше? – удивился я.

– Вот и я так думала. Ты сейчас ближе к середине. На дюйм повыше. Так-то оно вернее будет. Ты думаешь, Джек, что знаешь, чего ждать от жизни. Думаешь, что детство научило тебя обходить все ловушки. Но все не так просто. Боль идет не по прямой. Она идет по спирали и выскакивает из-за спины. Вот эти-то витки тебя и убивают.

Мы подъехали к дороге, ведущей в аббатство. Когда автомобиль попадал в островки неподвижной тени, я чувствовал себя потерянным. Казалось, сама земля притихла, когда мы приблизились к коленопреклоненным, с тонзурой на голове, обитателям аббатства Мепкин. Лес во всей своей горделивой дикости развернул за нашей спиной запретные флаги. Столетний дикий виноград свисал ковром с берез и склоненных дубов. Свернув на длинную подъездную аллею, мы с Люси притихли, словно прислушиваясь к тайным распоряжениям. Сама природа здесь, похоже, вступила в молчаливый сговор со здешними обитателями. Я припарковался и, глубоко вдохнув наполненный благовониями воздух, позвонил в колокольчик для посетителей. Откуда-то издалека доносилось пение монахов. Здания были совсем новыми и выглядели так, словно построены были не для Юга, а для калифорнийских холмов.

В конце дорожки показался отец Джуд. Его сложенные руки были скрыты длинными рукавами сутаны, и шел он, слегка наклонив голову вперед. Они с Люси обнялись и так и остались стоять обнявшись.

Джуд был совершенно бесплотным, и его белая кожа напоминала спаржу, которой славится французский Аржантей. У него было измученное лицо немало повидавшего на своем веку человека, хотя, насколько мне было известно, он практически не общался с внешним миром. И когда отец Джуд повел Люси в часовню, где служили мессу, меня в очередной раз удивила их потаенная близость.

После службы я извинился и прошел в библиотеку, где и провел середину дня: писал письма и просматривал странную подборку журналов, прошедших цензуру монаха, ответственного за заказ периодических изданий для аббатства. Люси вместе с Джудом ходила по территории аббатства, и хотя они пригласили меня присоединиться к ним, я отказался, понимая, что они предпочитают побыть вдвоем.

Я даже немножко завидовал уединенному, созерцательному образу жизни монахов. Я восхищался их жесткой дисциплиной, и это-то в столетие, которое с каждым прошедшим годом казалось мне все более смехотворным. Я подумал, что, быть может, одиночество, молитва и бедность – самый красноречивый и действенный ответ нашему абсурдному времени, где отчужденность является и нравственным состоянием, и философией.

Мне нравилась простота монахов и хотелось следовать их всепоглощающей, незамысловатой любви к Богу. Меня прельщала идея отрешения и молчания, но я сомневался, что смогу с подобающим достоинством последовать их примеру.

Мы уже возвращались в Уотерфорд, когда на долину потихоньку стала опускаться ночь, и лишь верхушки деревьев, обступивших шоссе, озарялись последними лучами солнца, и в этом призрачном свете я не мог не заметить, насколько измучена Люси. Ее усталый вид пробудил беспокойство в моей душе, и я сразу представил себе наступление белых кровяных телец, скопившихся у границ ее кровеносной системы. Когда-то я лежал, уютно свернувшись в ее теле, питался теплыми водами расцветшей внутри ее реки, научился любить безопасную темноту женской утробы, познал безмятежную музыку сердцебиения, а также то, что материнская любовь начинается в храме ее чрева, витражное окно которого символизирует зарождение новой жизни и является источником ее эликсира. И теперь та самая кровь, что питала меня, медленно ее убивает. Наверное, поэтому люди верят в богов и так нуждаются в них в темные часы отчаяния под безразличным звездным небом. Ибо ничто другое не может тронуть надменное равнодушие мира. «И вот моя мать, – подумал я. – Именно внутри ее я впервые узнал о рае и планете, на которой должен был появиться – голый и испуганный».

– Перестань думать о моих похоронах, – бросила Люси, не открывая глаз. – Я пока еще не умерла. Просто смертельно устала.

– Я думал о том, как можно жить в штате, где невозможно получить приличную китайскую еду.

– Все ты врешь, – сказала она. – Ты уже мысленно меня похоронил.

– А почему бы мне не убить отца? – предложил я. – Тогда мы смогли бы своими глазами увидеть, как это бывает, когда умирает один из родителей. Но поскольку это всего лишь наш отец, никто даже глазом не моргнул бы.

– Не смей так говорить о своем отце, – рассердилась Люси.

– Он мне не отец, – возразил я. – Не забудь об аннулировании брака и о нашем позоре: ведь мы теперь бастарды.

– Что ты можешь знать о стыде, сынок? – спросила Люси.

Она выпрямилась на сиденье и разгладила морщинки на платье. Потом открыла сумочку, достала флакон духов «Белые плечи», побрызгала себе на запястья, и автомобиль, пробиваясь сквозь воздушный поток, повез по шоссе историю моего детства.

– Много, – ответил я. – Я много знаю о позоре.

Она покачала головой и натерла духами шею и лицо.

– Джуд переживает, что ты покинул лоно церкви, – вздохнула она.

– Это не его дело, – огрызнулся я.

– Он крестил всех моих мальчиков. Дал тебе первое причастие, – напомнила она.

– Мы считали вас любовниками. Я сказал ему об этом, когда он тебя соборовал.

– И что он тебе ответил? – рассмеявшись, спросила Люси.

– Не много. Он обычно не переходит на личности.

– Джуд сказал мне, что настало время, – произнесла мать и закрыла глаза.

– Время для чего?

– Выложить карты на стол.

– Что, опять о позоре? – поинтересовался я.

– Да. Этим всегда все и кончается, – кивнула Люси. – Джек, отец Джуд – мой брат. Твой дядя.

– Странно, – только и мог выдавить я, после того как молча проехал еще одну милю. – Странно даже для тебя.

– Я запуталась в собственной лжи. Не знала, как вернуться назад и начать по новой. Могла выдержать все, но только не презрение Джинни Пени. Понимаешь, о чем я?

– Нет, – честно признался я. – Понятия не имею. В большинстве южных семей принято представлять родным дядям их юных племянников задолго до того, как им исполнится тридцать семь.

– Ты такой старомодный, – улыбнулась Люси.

– Даже для нас, мама, это уже чересчур. Если честно, то, по мне, уж лучше бы отец Джуд был твоим любовником. Легче было бы переварить.

– Когда-то я считала, что поступаю вполне разумно, – ответила она.

– Я просто жду не дождусь подробностей, – сказал я и, высунувшись из окна, выкрикнул во все горло: – Жутких, гребаных, невероятных подробностей!

– Держи себя в руках, – одернула меня Люси и начала рассказ.

И я стал слушать.