Текст книги "Пляжная музыка"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 52 страниц)

Через год влюбленные, к обоюдному сожалению, разорвали помолвку, и уже спустя шесть месяцев Элизабет вышла замуж за Тэннера Приоло Сэмса, торговца из Чарлстона, выходца из безупречной семьи и обладателя превосходных манер, достойных настоящего южанина, чего сильно не хватало Шерману, с его холодной сдержанностью жителя Среднего Запада. Тэннер Сэмс и был тем самым поклонником, который собирался вызвать Шермана на дуэль за то, что тот осмелился ухаживать за Элизабет. Его терпение, а потом и начало странной войны заставили Элизабет обратить внимание на Тэннера Сэмса, и тот до конца дней был благодарен армии Санта-Анны [96]96
  Антонио Лопес де Санта-Анна (1794–1876) – мексиканский генерал, государственный и политический деятель; 11 раз занимал пост президента Мексики на протяжении 22 лет. Во время его правления Мексика оказалась вовлечена в американо-мексиканскую войну.


[Закрыть].

Элизабет стала играть роль жены, матери и хозяйки дома и, как известно, делала это с большим достоинством. С каждым годом красота ее расцветала все больше, и даже Мэри Честнат [97]97
  Мэри Честнат – автор знаменитых дневников времен Гражданской войны.


[Закрыть]трижды в своем дневнике упомянула о появлении Элизабет на балах, причем записи эти становились все восторженнее.

После начала Гражданской войны Шерман приехал на Юг лишь для того, чтобы пройтись по нему огнем и мечом. Шерман заставил Юг страдать и гореть ярким пламенем своего неистовства. А ведь он любил Юг больше других северных генералов, так как понимал и его гордость, и его противоречия, однако понимание это не помешало генералу с холодной яростью продвигаться вперед через горы и речные долины. Он прошел со своими людьми от Миссисипи до окраин Атланты; он видел, как его армия захлебывалась в собственной крови, оставляя в земле Юга, ставшей священной после стольких жертв, десятки тысяч мальчиков из Иллинойса и Огайо. Отрезав все каналы доставки продовольствия, Шерман опустошил Атланту и научил своих солдат, что даже ценой спичек можно поставить врага на колени. Шерман помнил элегическое время, проведенное им в Чарлстоне, и необыкновенную любовь его жителей к своей благоуханной земле и уютным домам, а потому сровнял с землей прекрасные южные города на территории в пятьсот миль. И вот так, выбирая подходящий момент, Шерман безжалостно и коварно вел своих людей от Чикмауги до Атлантики, выжигая свое кровавое имя на распростертом теле несчастной Джорджии.

Шерман пролил кровь мальчиков Юга, утопил их в сотнях южных рек, уложил на полях и по обочинам дорог. Он заставил женщин Юга оплакивать мертвых и рыдать над ранеными, обнаружив, что страдания ограбленных и голодных женщин не менее эффективны для победы в войне, чем подкрепление во время боя. Он прошел через Джорджию, точно нож сквозь масло, и преподал штату урок, познакомив с ужасами войны. Долгой холодной осенью 1864 года он, как первый завоеватель, оставил за спиной своей армии дымящиеся плантации Юга.

Имя Шермана превратилось на Юге в ругательное слово из двух слогов. Прекрасные женщины с манерами аристократок сплевывали себе под ноги, произнося это имя вслух.

Шерман вел своих солдат к Саванне и торговым путям Атлантики, он писал новую страницу в истории военной стратегии. Он скакал к Элизабет.

– Все боялись, что после взятия Саванны и разграбления Джорджии генерал Шерман двинет свою армию на Чарлстон, который первым начал военные действия в войне между штатами, – продолжила мать. – Чарлстон подвергся жесточайшей осаде, и население приготовилось покинуть город, прежде чем его атакует враг. Горожане уже решили собственноручно сжечь Чарлстон дотла, лишь бы не позволить ордам Шермана подпалить этот святой город. Чарлстон должен был сгореть от рук любящих его людей. Прошел слух, что Шерман двинул свое войско через Саванну, и слух этот оказался правдой. Весь Юг и вся нация ждали известия о том, что Шерман обрушит свою ярость на город, начавший этот ужасный конфликт. Однако, дойдя до Покоталиго, Шерман повернул свою армию и, к всеобщему удивлению, пошел на Колумбию, где устроил настоящую бойню, а потом сжег город дотла. После такого удивительного поступка Шерман написал письмо матери Элизабет, которая по-прежнему жила в этом доме. Когда в начале войны янки взяли Уотерфорд, мать Элизабет отказалась бежать и всю войну провела в оккупации. Янки относились к ней с большим уважением. А вот и письмо, которое генерал Шерман написал матери Элизабет.

Люси пошла по библиотеке, а толпа расступилась, чтобы дать ей пройти. Она нажала на кнопку, и лампа в виде китайской вазы осветила письмо, висевшее в рамке на стене.

– Поскольку все вы не сможете подойти достаточно близко, то, если не возражаете, я прочту вам его вслух.

Но матери и не требовать читать письмо, поскольку она давно выучила его наизусть. В доме вдруг стало особенно тихо, когда зазвучал ее голос.

Дорогая миссис Коутсворт.

Я с большим у довольствием и великой грустью вспоминаю вечер, проведенный в Вашем доме. Я слышал о смерти Вашего супруга в сражении при Чанселлорсвилле, и это известие весьма меня огорчило. Я заметил, что кавалерийский отряд, который в тот момент он возглавлял, прорвал линию Союза и нанес ему большие потери.

Он пал смертью храбрых, и я надеюсь, что это принесет Вам некоторое утешение.

Вы наверняка уже слышали, что я веду свою армию против сил Конфедерации, обороняющих Колумбию. Юг разгромлен, и война скоро закончится. Мне хотелось бы передать наилучшие пожелания Вашей дочери Элизабет. Скажите ей, что я отношусь к ней с глубоким уважением. Я никогда не был уверен в том, стоили ли война с Мексикой и великие победы, одержанные американскими солдатами, потери Элизабет. Я много думал о ней и когда шел через Юг, и когда наконец приблизился к месту, ставшему для меня волшебным только потому, что здесь жила Элизабет. Прошу Вас передать дочери несколько слов. Скажите Элизабет, что я приношу ей в дар Чарлстон.

Искренне Ваш

У. Т. Шерман, генерал армии

История еще не знала примеров, чтобы группа туристов так хорошо оправдала каждый потраченный бакс, как те счастливые любители домов, которых мать провела по своим владениям. Я знал, что каждый раз во время этого повествования она старалась получить что-то и для себя. Матери хотелось, чтобы хоть кто-нибудь посмотрел на нее так, как когда-то Шерман смотрел на Элизабет, и она знала, что этим человеком может быть кто угодно, но только не мой отец. Я часто оглядывался на пронизанный солнцем дом своего детства и говорил себе, что придет день и я полюблю женщину так, как когда-то любил Шерман. Я готов был обойти весь земной шар, лишь бы найти девушку, которой написал бы письма, достойные того, чтобы потомки вешали их на стену библиотеки. С именем этой девушки на устах я дошел бы до самого моря, писал бы ее имя на песке до тех пор, пока прилив не смыл бы его. Эта легенда о прекрасной любви наложила на меня отпечаток. И полностью изменила жизнь моей матери.

Люси сделала эту историю своей, и только своей. История эта затронула потайные струны души моей матери и дала ей твердую веру в будущее, надежду на случай, хотя и не замаскировала неизбывную боль, сидевшую в ней с детских лет. Эта великая история позволила ей легче переносить правду жизни. Несмотря на все превратности судьбы, Люси стала хранительницей дома Элизабет, обладательницей плача генерала Шермана по своей потерянной любви.

Когда толпа стала потихоньку спускаться с крыльца, братья окликнули меня, и я помахал им рукой. Через несколько месяцев мне предстояло покинуть дом навсегда и оставить любимых братьев вместе с их проказами.

– Эй, красавчик, – позвала меня Люси, – ты что, так и уйдешь, не поцеловав мать на прощание?

Я густо покраснел, однако взбежал по ступеням, и мать крепко прижала меня к себе. Майк, Кэйперс и Джордан громко зааплодировали, а я покраснел еще больше.

Мать стерла с моей щеки губную помаду, мы посмотрели друг на друга, и неожиданно вся жестокость и быстротечность времени навалились на меня, едва не сбив с ног. Мама тоже почувствовала остроту момента. Она заглянула мне в глаза, легко коснувшись щеки.

– Генерал Шерман, генерал Шерман! – услышал я девичий голос с преувеличенным южным акцентом. – Мы уходим.

– Он уже идет, Элизабет, – рассмеялась мать.

Я побежал на звук голоса и с удивлением увидел протянутую руку Шайлы.

Часть III

Глава восемнадцатая

Поскольку я пишу книги о путешествиях, то аэропорты знаю хорошо, а римский аэропорт Леонардо да Винчи изучил как свои пять пальцев. Но в тот декабрьский день, когда мама впервые приехала в Италию, мне показалось, что по случаю ее прибытия аэропорт изменился и расширился. Мы едва не потеряли мать, когда она целую неделю пролежала в коме, и с тех пор, как она поправилась, все пропорции волшебным образом изменились для нас. После долгого интермеццо, овеянного печалью и напрасной тратой времени в попытке исцелить душу, истерзанную гибелью Шайлы, я наконец-то воссоединился с семьей. Я вновь обрел связь с чем-то очень важным для себя, и отзвуки этой поездки домой еще долго звучали в моей душе, причем так сильно, как я сам того не ожидал. Когда я поехал к умирающей матери, то даже подумать не мог, что у ее постели найду свое давным-давно потерянное второе «я».

Как только пассажиры потянулись мимо таможенников и вооруженных до зубов неулыбчивых солдат, я указал Ли на мать:

– Ли, беги обними вон ту женщину. Это твоя бабушка.

Ли легко прошла сквозь толпу, и я последовал за ней. Пока Люси оглядывалась по сторонам, Ли уже успела подбежать к ней.

– Чао, ба! Я Ли Макколл, твоя внучка.

Люси взглянула на черноглазую красавицу внучку и спросила:

– Дорогая, где же ты была всю мою жизнь?

Люси присела и заключила Ли в объятия, а потом поднялась и поцеловала меня. Мы забрали ее чемоданы, и Люси, взяв Ли за руку, последовала за мной к поджидавшему нас римскому такси.

То, что мать выздоровела, было настоящим чудом, и ее лицо светилось здоровьем, что казалось просто невозможным, если учесть, какую массовую атаку выдержало ее бедное тело. Волосы у нее отросли, хотя и были еще очень короткими, походка осталась такой же легкой, и я заметил, что итальянцы средних лет бросают на нее томные оценивающие взгляды. Мать писала мне, что каждый день проходит по пять миль по пляжу и пропустила только один месяц своих обязательных утренних проверок кладок морских черепах. Сейчас, в декабре, у нее был самый лучший загар в римском аэропорту.

Люси посмотрела на толпы встречающих и неодобрительно покачала головой, так как не любила шума и толчеи.

– Похоже, здесь переплюнули учения китайских пожарных [98]98
  Это дословный перевод очень популярного у американцев выражения «Chinese fire drill», которое означает суматоху, хаотическое движение, полный беспорядок. Возникло это выражение, как считают, в начале 1900-х годов, когда на судне, управляемом английскими чиновниками и китайской командой, проводились пожарные учения в машинном отделении.


[Закрыть], – заметила она.

– Я не хочу вырастить из Ли расиста, ма, – добродушно заметил я.

– В этом нет никакого расизма. Я в жизни не видела учений китайских пожарных, – ответила Люси и, подумав, добавила: – До этого момента.

Она вынула итальянские деньги, которые поменяла еще в Саванне, и показала их Ли. Помахав бумажкой в тысячу лир, сказала:

– Даже и не знаю, это пять центов или миллион долларов.

– Считай, что у тебя один доллар, ба, – ответила Ли.

– Какой умный ребенок, – удивилась Люси. – Если девочка разбирается в цифрах, то за нее можно не волноваться.

– Ты прекрасно выглядишь, мама, – сказал я. – Ремиссия пошла тебе на пользу.

– Два месяца я была лысой, как свинья, – призналась она. – Если у тебя завалялись лишние деньги, вкладывай их в парики, не прогадаешь! У тебя прекрасные волосы, Ли. Совсем как у твоей мамы.

– Спасибо, ба, – поблагодарила Ли.

– У меня в чемодане много подарков для тебя. Больше, чем моей одежды, – сообщила Люси. – Все в Уотерфорде прислали тебе подарки, так как хотят сказать, что с нетерпением ждут тебя обратно.

– Двадцать седьмого декабря, – заявила Ли. – Мы вернемся в Уотерфорд вместе с тобой. Тебе очень понравится Рождество в Риме.

– Ли, а помнишь, как я любила тебя, когда ты была еще крошкой? – спросила Люси, прижимая к себе внучку.

– Я совсем не помню Южную Каролину, – призналась Ли. – Пыталась, но у меня ничего не получается.

– На следующее лето я привлеку тебя к работе на острове Орион. Будем спасать от истребления морских черепах.

– Здорово! И я все это увижу?! – радостно воскликнула Ли.

– Увидишь? – переспросила Люси. – Я сделаю из тебя хранительницу черепах.

– Должно быть, в Уотерфорде замечательно, – отозвалась Ли. – Знаешь, ба, ты первый человек, кроме папы, который знал Великую Собаку Чиппи.

– Чиппи? – Люси бросила на меня удивленный взгляд. – Великая собака?

– Я рассказываю Ли всякие истории о Чиппи, – объяснил я.

– О чем там рассказывать, – озадаченно произнесла мама. – Чиппи была приблудившейся дворняжкой.

– Нет, мама, – твердо сказал я, и она уловила в моем голосе легкое неодобрение. – Чиппи была великолепной собакой. Бесстрашной, умной. Она защищала семью Макколл.

– Она ведь столько раз спасала вашу семью. Правда, ба? – спросила Ли.

– О да. – До Люси наконец-то дошло. – Вряд ли кто-нибудь из нас дожил до сегодняшнего дня, если бы не Чиппи… Это замечательная собака.

Когда в тот вечер я укладывал Ли спать, она крепко обняла меня и поблагодарила за то, что разрешил бабушке приехать.

– Мне очень понравилась твоя мама, папочка – сказала Ли. – Она ко мне так хорошо относится, и ты на нее очень похож.

– Да ладно тебе, – одернул ее я. – Будет тебе заливать!

– Правда-правда, – улыбнулась Ли. – Она говорит, что я вылитая мама. Что это значит?

– Вылитая мама? – переспросил я. – Это значит, что ты очень похожа на свою маму. Хочешь, я расскажу тебе историю? Еще раз о том, как мы с Шайлой влюбились друг в друга на пляже? Или хочешь услышать что-нибудь другое?

– Скажи, папочка, а твоя мама была хорошей рассказчицей?

– Она была лучшей. Никто не умел лгать так хорошо, как она.

– А что, истории – это всегда ложь?

Я хорошенько подумал, прежде чем ответить:

– Нет, истории – это не ложь. Истории доставляют удовольствие. А вот ложь, как правило, приносит боль.

– Пусть тогда бабушка расскажет мне какую-нибудь историю, – попросила Ли. – Папочка, ты ведь правда не обидишься?

– Сейчас я ее приведу, – ответил я.

– Спокойной ночи, – поцеловала меня Ли. – Я люблю слушать истории о Великой Собаке Чиппи, только когда мне грустно. А сегодня я чувствую себя самой счастливой на свете.

В гостиной я выглянул из окна на пьяццу Фарнезе и стал смотреть на римлян, торопливо идущих по холодным улицам. Видел и прохожих, и собственное отражение в окне. За темным окном кто-то вполне мог за мной подсматривать, и одновременно оно давало мне роскошную возможность самосозерцания. Автор книг о путешествиях решил вглядеться в себя и получше себя изучить.

Мне только что исполнилось тридцать семь, но человек, щурившийся на меня из оконного стекла, его ссутулившаяся, стоящая над пьяццей фигура показалась мне неживой и второстепенной по отношению к людскому потоку внизу. У людей там, внизу, была какая-то цель, они пересекали пьяццу Фарнезе и исчезали в одной из семи улиц, ведущих в сердце Рима эпохи Возрождения. Люди решительно и целеустремленно куда-то направлялись, в то время как все, что делал я, вдруг показалось мне несущественным и необязательным. Мне внезапно захотелось активных действий, сменить Великий пост на Марди Гра [99]99
  Марди Гра – вторник на Масленой неделе, последний день перед началом католического Великого поста. Мировой аналог славянского праздника Масленицы. Праздник отмечается во многих странах мира. Из городов США самые массовые и пышные празднования проходят в Новом Орлеане.


[Закрыть]. Возможно, из-за приезда матери, из-за ее поразительной энергии я осознал, что слишком долго довольствовался позицией стороннего наблюдателя. Излишняя осторожность уже начала больно ранить, страх сковывал меня, замедлял мою поступь, удерживал от спонтанных поступков, не давал лихо срезать углы. И в раме окна я увидел себя таким, какой я есть: человеком, боящимся женщин, любви, страсти, не ценящим силу дружбы. Я вдруг увидел себя на перепутье, человеком, не знающим, какую дорогу выбрать, и неожиданно понял, чтó со мной не так.

Мои размышления прервал голос матери:

– Холодно, как на Аляске. А что, в этой стране не верят в отопление?

– Сейчас включу. В старых домах гуляют сквозняки, – ответил я.

– И еще – будь лапочкой, принеси мамочке «Чивас Ригал» со льдом, – промурлыкала Люси. – Надеюсь, хоть лед-то в этой стране есть?

Я смешал нам обоим напитки, включил отопление и вернулся в гостиную. Люси стояла перед высоким окном, от которого я только что отошел, и разглядывала прохожих.

– И что делают все эти люди? – спросила она и, взяв стакан, добавила: – Спасибо, дорогой. Чувствую себя просто ужасно, словно по мне прошло стадо бизонов.

– Это разница во времени. Тебе надо поскорее лечь в постель.

– У меня для тебя десятки писем, – сказала Люси. – И столько же устных сообщений, но это может подождать. Что там за слухи о тебе и Джордане Эллиоте?

– Это всего лишь слухи, – ответил я. – За ними ничего нет.

– Ничего нет отвратительнее, чем врать умирающей матери, – нахмурилась Люси.

– Ты не умираешь, – возмутился я. – Не говори так!

– Официально я умираю, – гордо произнесла Люси. – У меня и бумага есть от врача, там все написано. Скажи Джордану, что это моя последняя возможность повидать его.

– Не понимаю, о чем ты, – соврал я, почувствовав, что попал в ловушку к женщине, которая научила меня и ненавидеть ложь, и одновременно, в случае необходимости, пользоваться ею.

– Он будет счастлив повидаться со мной, – заявила она, так как все еще продолжала верить, что любой мужчина почтет за счастье оказаться в ее обществе.

– А что в первую очередь ты хочешь посмотреть в Риме? – спросил я, резко сменив тему.

– Лурд [100]100
  Лурд – город во Франции. Один из наиболее популярных в Европе центров паломничества, где в XIX веке святой Бернадетте явилась Дева Мария.


[Закрыть], – ответила она.

– Лурд? – удивился я.

– Да, Лурд, – подтвердила Люси.

– Но ведь Лурд во Франции, мама, а мы в Италии.

– А разве он не по пути? – поинтересовалась она.

– Нет, не по пути, – рассмеялся я.

– Что ж, если моя жизнь не имеет для тебя никакого значения, то обойдемся и без Лурда, – надула губы Люси.

– Мама, – сказал я, – да бывал я в Лурде. Все это чушь собачья, к тому же до него тысяча миль.

– Неправда, – обиделась Люси.

– Мама, я же пишу о путешествиях и знаю, как далеко Лурд от гребаного Рима.

– Ну зачем же так вульгарно! – рассердилась Люси.

– Спрос на чудеса резко упал, – ответил я.

– Ну, я слышала, что и в Риме есть церкви, где случались чудеса, – не сдавалась Люси.

– Как же я не подумал? – щелкнул я пальцами. – Конечно, мама. Ты хочешь чудес. Этот город полон чудес. Здесь есть церковь с кусочком подлинного креста, а в другой хранится терновый венец. Устроим себе праздник. Обойдем все церкви, прославившиеся чудесами. А ведь есть еще и собор Святого Петра.

– Мне непременно надо в Ватикан, – заявила Люси.

– Я организовал тебе аудиенциею у Папы, – сказал я. – Мы все пойдем на полуночную мессу в собор Святого Петра.

– Аудиенция у Папы! – задохнулась от восторга Люси. – Что мне надеть? Слава богу, что у меня отросли волосы. В парике я смахиваю на бродяжку.

– А теперь, мама, тебе надо поспать, – твердо произнес я. – Прежде чем начать наслаждаться Римом, необходимо хорошенько отдохнуть.

– Я им уже наслаждаюсь, – сказала она и после паузы добавила: – Может, хочешь познакомить меня с какой-нибудь подругой?

– Нет, – отрезал я. – У меня нет подруги, с которой я хотел бы тебя познакомить.

– У девочки должна быть мать, – нахмурилась Люси. – Может, я суюсь не в свое дело, но Ли тоскует по женской ласке. Я вижу это по ее глазам. У детей, лишенных матери, всегда такие глаза.

– Вовсе нет, – рассердился я.

– Ты этого не замечаешь, – не отставала Люси, – потому что не хочешь. Хватит бить баклуши, принимайся за дело, найди бедному ребенку маму.

– Она не нуждается в матери, – рассердился я теперь уже на себя, потому что не сумел скрыть свое раздражение. – Мария любит ее совсем как мать.

– Мария не говорит по-английски, – отрезала Люси. – Как Ли узнает о материнской любви от человека, который и слова-то толком не может сказать по-английски?

– Мне было бы намного легче, если бы и ты не умела говорить по-английски, – ухмыльнулся я.

Ее смех был звонким и ярким, словно подброшенный в воздух наградной кубок, и она продолжала смеяться, пока шла по длинному коридору к своей спальне.

В поисках святого, который заступился бы за Люси, мы обошли почти все церкви, часовни и базилики Рима, и по дороге я учил ее разбираться в римском кофе: мы постоянно останавливались, чтобы выпить по чашечке эспрессо или капучино. Каждый день ходили на ланч в «Да Фортунато», и нас обслуживал Фредди, демонстрируя безупречные манеры и свой ломаный английский. Фредди запал на Люси, устраивая ей праздник из пасты и антипасты, и пятидесятивосьмилетней Люси пришлось попрактиковаться в искусстве невинного обольщения в городе, где еда и соблазн ставились выше невинности.

Мы посетили с мамой двадцать одну могилу выдающихся личностей, которым посчастливилось вписать свое имя в святцы. Люси составила список могил, на которые молилась. Она была уверена, что делегация этих святых встретит ее на Небесах, если ее молитвы останутся без ответа и она все же умрет. У меня глаза лезли на лоб, но мать была неутомима, и мне приходилось водить ее по темным разукрашенным улицам, где здания от времени покрылись румянцем, приобрели цвет охры, корицы или старого золота.

Покидая каждую церковь, Люси обычно набирала полные пригоршни святой воды и орошала ею лимфатические узлы, в которых поселились клетки-убийцы. Потом она весело выходила на улицу, а святая вода еще полквартала капала с ее зимнего пальто. Эта церемония крещения казалась мне смехотворной, уже не говоря о том, что ставила меня в неловкое положение.

– Меня это успокаивает, – заявляла Люси, чувствуя мое недовольство. – Потерпи, пожалуйста.

– А почему бы не попросить священника благословить воду в фонтане Треви? Тогда ты каждый день могла бы делать в нем пару кругов.

– Очень остроумно! – обиделась Люси.

– Мы станем первыми людьми, арестованными за сверхнормативное потребление святой воды, – заметил я.

– Церковь может себе это позволить, сынок, – отозвалась Люси.

– Ну наконец-то мы пришли к согласию в нашем теологическом споре, – хмыкнул я.

Поскольку я регулярно провожу большую экскурсию на Форуме, то решил, что матери будет полезно осмотреть настоящие достопримечательности и надо заманить ее в развалины Вечного города. Однако что бы я ни говорил ей о деятельности римского Сената или о взлетах и падениях цезарей, мать все пропускала мимо ушей. Она приехала в Италию с единственной целью – заручиться поддержкой какого-нибудь святого, способного ее исцелить, а до языческого Рима ей и вовсе не было дела.

– Это всего лишь камни, – сказала мать, когда я объяснил ей, зачем воздвигли арку Тита. – Если б захотела посмотреть камни, то поехала бы в Смоки [101]101
  Люси имеет в виду национальный парк Грейт-Смоки-Маунтинс (в переводе с английского означает «Большие дымные горы»), расположенный в самом сердце Аппалачских гор, на границе штатов Теннесси и Северная Каролина.


[Закрыть].

– Это одно из мест, где зародилась западная цивилизация, – назидательно произнес я.

– Ты будто рекламный проспект читаешь, – заявила она, заглянув в написанный мною путеводитель. – По твоим книгам и не разберешь, куда идти.

– Дорогая моя мама, тебе не нужно смотреть в книгу. Ты ведь со мной.

– Ну так давай. Говори кратко. Не мямли.

– Ох! – еле сдерживаясь, выдохнул я. – Это же Форум, мама. Давай я отведу тебя к другим камням. Но прежде чем отправимся, зайди в храм Сатурна. Попроси этого бога излечить тебя от лейкемии.

– Что за бог? – заинтересовалась Люси.

– Сатурн, – радостно произнес я. – Один из главных римских богов. Он не навредит.

– Я не стану молиться чужим богам, – гордо заявила мать.

– Привереда, – сказал я и повернулся к восьми колоннам. – Сатурн, пожалуйста, излечи мою бедную маму от рака.

– Не слушай его, Сатурн, – вмешалась Люси. – Мальчик валяет дурака.

– Я просто хочу ничего не упустить, – заявил я и повел мать к дворцу Кампидолио.

За день до Рождества мы с Люси отправилась в церковь Санта-Мария делла Паче, чтобы мама смогла очистить душу от грехов до причастия на полуночной рождественской мессе. Мы медленно прошлись по пьяцце Навона, останавливаясь у каждого ларька, где Люси покупала фигурки Святого семейства – безвкусно окрашенных мудрецов и пастухов с бесстрастными лицами – для своего вертепа в Уотерфорде. Площадь сияла огнями, в толпе туристов сновали карманники. Элегантная дама в меховом манто торговалась с крикливым крестьянином с Апеннин, сбивая цену с фигурки Младенца Христа. Бездарный уличный художник написал пастелью портрет японки, но та заявила, что он сделал ее похожей на кореянку.

Войдя в церковь, я обратил внимание матери на грациозных и выразительных сивилл работы Рафаэля, но матери было не до искусства: ей надо было думать о спасении души. Взглянув на ряд темных исповедален, она спросила:

– Как же я исповедуюсь, если ни слова не знаю по-итальянски?

– Вот тебе итальянский словарь, – ответил я, протянув ей маленькую книжку.

– Очень смешно! – фыркнула Люси. – Мне и в голову не приходило, как трудно было пилигримам.

– Зато мать-церковь подумала, – отозвался я, указав на исповедальню в дальнем углу. – Там священник, говорящий по-английски. Что у тебя за грехи? Разве можно согрешить во время химиотерапии?

– Сынок, я иногда впадала в отчаяние, – призналась Люси, не поняв шутку.

– Это не грех, мама, – успокоил ее я. – Просто жизнь хлопает тебя по плечу и говорит: «Привет».

– Я ненадолго, – бросила мать и отдернула коричневую занавеску исповедальни.

Я услышал, как священник со щелчком опустил экран.

Стоя за бархатным занавесом, я прислушивался к тихому материнскому бормотанию и более низкому тембру голоса священника. Встав на колени, я пытался молиться, но не чувствовал ответных движений души, несущих успокоение. Как часто, приходя в церковь, я тупо упирался взглядом в пол, не в силах обратиться к Богу. А ведь ребенком я легко говорил с Ним, но в то время мне лучше удавались светские беседы, да и себя я воспринимал не так серьезно.

Неожиданно мать высунула голову из-за занавески и уставилась на меня.

– Ты что, решил надо мной подшутить?

– Есть немного, – ответил я.

– Этот священник предложил мне в качестве покаяния пять раз прочитать «Отче наш», «Аве Мария» и испечь ему дюжину печенья с шоколадной крошкой.

– Ох уж эти мне современные священники! – вздохнул я. – Они слишком далеко заходят.

– Джордан всегда любил мое печенье, – сказала она и вернулась в исповедальню.

– Вы же в церкви, мадам! – услышал я голос Джордана. – Я нахожу ваше поведение неподобающим.

Оба одновременно вышли из исповедальни, и я увидел, как мать прыгнула в объятия Джордана, а он поднял ее и закружил.

– Это говорит о том, Джордан, что некоторые молитвы все же исполняются! – воскликнула она.

– Я тоже так думаю, – согласился он.

– С первого дня твоего исчезновения я молилась, чтобы ты был жив и здоров, – заявила Люси.

– Ваши молитвы помогли. Я чувствовал их, – ответил Джордан, поставив мать на мраморный пол.

– Ради бога! Я только что позавтракал, – вмешался я.

– Не обращай на него внимания, – сказала Люси.

– Именно так я и делаю, – рассмеялся Джордан.

– Неужели ты настоящий священник?

– Говорят, что так. Разве я не очистил только что вашу душу? Теперь спокойно можете отправляться на полуночную мессу в соборе Святого Петра.

– А Джек ходит на исповедь?

– Ни разу не ходил, – ответил Джордан. – Он неисправим.

– Заставь его, – распорядилась мать.

– К несчастью, Джек обладает свободой воли, как и все мы, – вздохнул Джордан.

– Ты выглядишь замечательно. Как настоящий священник.

– А вы, Люси, по-прежнему одна из самых красивых женщин в мире, – улыбнулся Джордан.

– Ваш орден должен лучше платить офтальмологам, – ответила мать. – Впрочем, благодарю.

– Встретимся в Ватикане, – сказал Джордан. – Пока, Люси. Пока, Джек.

В тот вечер, перед тем как идти к мессе в собор Святого Петра, мы все очень серьезно отнеслись к выбору одежды для рождественской вечеринки. Я надел смокинг, а Ли пришла, чтобы полюбоваться мною, а заодно помочь вдеть запонки. Сама она надела длинное белое платье с вырезом по шее, которое еще больше подчеркивало ее хрупкость и миловидность. Достав из шкатулки Шайлы нить жемчуга, я надел его на шею дочери, и мы оба с удовольствием застыли перед старинным зеркалом.

– Папочка, мне так хочется проколоть уши, – сказала Ли, и девочка в зеркале заговорила со мной тем же голоском, что и ребенок рядом со мной.

– А не рановато ли? – засомневался я.

– В моем классе у трех девочек уже проколоты уши, – ответила Ли. – Мне хочется носить мамины сережки. Они такие красивые.

– Поживем – увидим, – произнес я, глядя на Ли. Глаза у нее были темные, как дворцы Рима.

– Можно мне чуть-чуть подкрасить губы? – спросила Ли.

– Да. Если тебе так хочется.

– Мне очень хочется.

– А ты умеешь? – спросил я. – Лично я нет.

– Ну конечно, – кивнула Ли. – Когда я ночую у Наташи, то всегда это делаю.

Ли расстегнула вечернюю сумочку Шайлы, вынула тюбик, выпятила губы и ловко наложила помаду на нижнюю губку. Затем сжала рот и немного подвигала губами, пока верхняя не покраснела так же, как и нижняя. Это действие, в его простоте и невинности, было, как я понял, одним из первых поступков, которые проделывает каждая девочка, прежде чем выпорхнуть из родительского гнезда. Ее тело было хронометром, и Ли, а вовсе не я, была его счастливой обладательницей.

В этот момент в комнату вошла Люси.

– Нет, нет! Не делай этого, юная леди! – громко воскликнула она и, подойдя к зеркалу, отобрала у Ли помаду, а затем добавила: – Ли, ты еще слишком мала для помады. Ступай в спальню и сними жемчуг. Жемчуг на маленькой девочке выглядит вульгарно. А теперь беги и хорошенько умойся.

Ли изумленно посмотрела на меня, и я понял, что с ней в жизни так не разговаривали. Я всегда спокойно обсуждал с дочерью все спорные вопросы, а потому Ли не знала об унижении ребенка и о том, что взрослые постоянно наступают на чувства маленьких беспомощных людей, находящихся на их попечении.

– Иди в гостиную, Ли, – велел я. – Ты выглядишь просто замечательно.

Ли, не глядя на бабушку, в ярости выскочила из комнаты. «Да, она настоящая Макколл», – подумал я, провожая ее взглядом.

– Ты оскорбила Ли в лучших чувствах, – нахмурился я. – Никогда больше так не делай.

– Кто-то должен взять на себя заботу об интересах ребенка, – возразила Люси. – Ты одел ее, как шлюшку.

– Мама, – произнес я, изо всех сил стараясь сохранить спокойствие, но чувствуя, как в душе закипает ярость. – Пэрис и Линда Шоу устраивают для тебя прием. Он замечательный новеллист, а она светская женщина, и живут они в очень красивом доме. Там будут все мои римские друзья. Они хотят показать мне и Ли, что любят нас. Они хотят показать тебе, что рады твоему выздоровлению, твоему приезду и моему воссоединению с семьей после стольких лет разлуки. Но я знал, что ты найдешь способ испортить и этот вечер. Всю мою жизнь ты изо всех сил старалась омрачить любой счастливый момент. Счастье тебя возмущает. Празднества тебя бесят.

– Ты сам не знаешь, что говоришь, – сказала Люси. – Я всегда любила вечеринки.

– Это так. И сегодня ты повеселишься. Но ты просто спец в области раздоров. Вот сейчас… взяла и испортила Ли праздник, а вместе с ней и мне.

– Это не моя вина, если ты не понимаешь, что подобает маленькой девочке, а что нет.