Текст книги "Пляжная музыка"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 52 страниц)

– Без укола у него в голове все винтики раскрутились, – заявил Дюпри.

Джон Хардин взглянул на братьев. Закрыл глаза, постарался очистить голову от помех и постороннего шума, но там по-прежнему все стучало и ревело, и ни один мир – ни тот, что был внутри его, ни тот, которому он смотрел в лицо, снова открыв глаза, – теперь не был для него безопасен. Дрогнувшим голосом он проговорил:

– Они в той комнате убивают нашу маму, а никому из вас нет до этого дела. Мы должны пойти туда и помочь ей. Она защищала нас от него, когда мы были еще малышами… Вот негодяй, который убивает нашу мать!

– Познакомьтесь с Джоном Хардином, док, – ухмыльнулся Ти. – Вряд ли вы слышали о нем в медицинском колледже.

Джон Хардин направился к доктору Пейтону. Походка у него была угрожающей, но механической, точно у робота.

– Нам пора, Джек, – обратился ко мне Дюпри, поднявшись, чтобы помешать Джону Хардину добраться до врача. Умело изменив его маршрут, мы направили брата к автомату с безалкогольными напитками. Дюпри сунул в щель три четвертака и протянул Джону Хардину бутылку кока-колы.

– Мне бы лучше диетическую коку, – запротестовал Джон Хардин. – Я пытаюсь худеть. В этом городе все толстые, как свиньи, и я хочу диетическую коку.

– Сейчас дам, – согласился Даллас.

Я вынул из кармана горсть монет, выудив три четвертака из итальянской мелочи.

– Это что такое? – заинтересовался Джон Хардин, взяв в руку итальянскую монету и поднеся ее к свету.

– Тысяча лир, – ответил я. – Монета из Италии.

– Дурацкая страна, – заявил Джон Хардин. – Не могут даже четвертаков понаделать. – Он сунул итальянскую монету в автомат, и она беспрепятственно туда провалилась. – Ни на что не годится. И автомат ее не берет.

Слава богу, монета отвлекла внимание Джона Хардина.

Врач оглядел комнату, и по его глазам было видно, что ему явно не по себе среди взрывных и неуправляемых представителей клана Макколл. Его нервировала наша непредсказуемость.

– У миссис Питтс температура сорок, – сказал доктор Пейтон, и в комнате стало тихо. – С технической точки зрения Джон Хардин был прав, заявляя, что я убиваю его мать. Я провожу ей курс самой мощной химиотерапии. Содержание белых клеток в ее крови угрожающе высоко. Она сейчас в страшной опасности. Может умереть в любую минуту. Я пытаюсь это предотвратить. Не знаю, получится или нет.

– Ха! – воскликнул Джон Хардин и, угрожающе помахивая указательным пальцем, направился к молодому врачу. – Вы все слышали? Он признал, что ни черта не смыслит. Только что сознался, что убивает ее. За мной, братья! Спасем нашу маму!

– Успокойся, Джон Хардин, или я отвезу тебя на Булл-стрит, – сказал Дюпри, имея в виду психиатрическую больницу штата.

– Дюпри, но ты ведь слышал, – развел руками Джон Хардин. – Он убивает нашу мать. Он сам это признал.

– Он пытается ее спасти, – возразил Дюпри. – Не мешай, ему и так тяжело.

Старший Макколл откашлялся, и в эмоционально накаленной атмосфере снова запахло окружным судом.

– Это Господь наказывает Люси за то, что она ушла от меня, – раздался голос судьи в наступившей тишине. – Вот так-то. Не больше и не меньше.

Я дал себе слово сохранять спокойствие и держаться в стороне, но замечание отца вывело меня из себя.

– Эй, папа, как насчет того, чтобы заткнуться? Не больше и не меньше.

– Нечего запугивать меня, сынок, – возмутился он. – Право на свободу слова в Америке, насколько я знаю, еще никто не отменял. К тому же я вооружен.

Доктор Питтс и доктор Пейтон, остолбенев, уставились на судью Макколла с раскрытыми ртами. Он же смотрел на них без всякой злобы и абсолютно спокойно.

– Он нас разыгрывает, доктор Пейтон, – сказал Ти. – Нет у па никакого оружия.

Услышав это, отец вынул пистолет из привязанной к лодыжке кобуры и стал крутить его на пальце, словно гангстер из старых фильмов. Даллас подошел к отцу, забрал пистолет и, вынув обойму, продемонстрировал всем, что он не заряжен.

– Судья Макколл, никакого оружия в комнате ожидания! – с облегчением выдохнул доктор Пейтон.

– У меня есть значок помощника шерифа. Вот, пожалуйста. – Судья поднял бумажник. – Здесь сказано, что я могу носить оружие на всей территории графства Уотерфорд. Сын, верни оружие законному владельцу.

– Потом отдам, папа, а то я нервничаю, когда ты им размахиваешь, – произнес Даллас и ехидно добавил: – Я рад, что в нашей стране нет запрета на ношение оружия и пьяницы, такие, как отец, могут практиковаться в стрельбе, сколько душе угодно.

– Зато индейцы держатся на расстоянии, – попробовал пошутить судья, но сыновья были слишком сердиты на него, чтобы улыбнуться.

На меня вдруг навалилась страшная усталость. Я написал больше десятка статей об опасности разницы во времени и считал себя чем-то вроде эксперта в том, какую ужасную цену платит путешественник за резкую смену часовых поясов. Вот и сейчас я чувствовал, что тело мое готовилось к итальянскому закату, хотя в Южной Каролине день только начинался. Я привык к ночным звукам на пьяцце, к полицейским сиренам где-то там вдалеке, к музыкантам, играющим для туристов на мандолине, а еще к шлепанью по коридору босых ножек Ли, готовой выслушать мою очередную историю.

Ли. Ее имя острым клинком вонзилось мне в сердце, и я, посмотрев на часы, пообещал себе позвонить ей в три часа дня, когда она у себя в Риме как раз будет ложиться спать. Я обвел глазами всех собравшихся и подумал, что Ли в этой комнате никого, кроме меня, не узнает. И я вдруг засомневался, правильно ли сделал, отрезав ее от мощных сил, от которых вместе с половиной крови она унаследовала и хитрость, и безрассудство, от людей, собравшихся на это мрачное бдение, чтобы выразить протест надвигающейся смерти. Хотя я расходился во мнениях практически с каждым в этой комнате, хотя разногласия всегда были сильной стороной моей семьи, в том, что мы собрались вместе, были и своя красота, и некая дань верности присяге – и сердце мое растаяло. Пять лет назад я объявил себя человеком, у которого нет семьи. Но сейчас я уже не знал, был ли то смертный грех или я просто выдавал желаемое за действительное.

Беспокойство не позволяло мне усидеть на месте, а потому я встал, чтобы немного размяться. Я пошел по коридору, поскольку мне хотелось хоть чуть-чуть побыть одному, но за мной увязался доктор Питтс. Хотя он все еще чувствовал неловкость в моем присутствии, его одиночество и нежная забота о матери тронули меня.

– Джек, можно с вами поговорить? – спросил доктор Питтс.

– Разумеется.

– Ваша мать хочет, чтобы ее соборовали.

– Откуда вы знаете?

– Я все о ней знаю, – ответил доктор Питтс. – Знаю, что она хотела бы, чтобы я связался с отцом Джудом из аббатства Мепкин. Вы с ним знакомы.

– Траппист, – констатировал я. – Мама часто водила нас к нему, когда мы были детьми. В пятидесятые он даже жил с нами какое-то время.

Я нашел телефон-автомат и позвонил в аббатство, а затем, вернувшись в комнату ожидания, подвел отчима к окну, подальше от перекрестного огня взглядов своих родственников.

– Вы позвонили отцу Джуду? – спросил доктор Питтс.

– Я говорил с его аббатом. Сейчас поеду за ним.

– Возьмите автомобиль вашей матери. Он до сих пор на стоянке, – предложил доктор Питтс.

Его голос дрогнул, и он даже прослезился, тем самым снова доказав, что его любовь к ней по меньшей мере не уступает нашей.

Глава двенадцатая

Материнский «кадиллак» насквозь пропах духами «Белые плечи». Будучи чем-то средним между плавучим театром и локомотивом, автомобиль этот своими царственными размерами соответствовал имиджу, который создала себе мать, став женой врача, так как жене судьи надлежало ограничивать себя из соображений благоразумия и осторожности. И хотя всю жизнь Люси этим благоразумием демонстративно пренебрегала, тем не менее она постоянно ощущала на себе груз предписаний. Сделавшись докторшей, Люси с удовольствием тешила природное тщеславие. «Лейкемия, – подумал я, – стала расплатой за такое поведение».

Объездными путями я направился в аббатство Мепкин – городок молитв, спрятанный в субтропическом лесу в тридцати милях от Чарлстона, штат Южная Каролина. Такое уединенное место было выбрано не случайно. Спокойные мужчины с бритыми головами удалились от мира в туман заводей реки Купер, чтобы посвятить себя одиночеству и духовному оцепенению.

Молчание было одним из видов служения Богу, а пост – свидетельством верности Ему. Каждый день отшельники встречали молитвенным пением. Среди них были старики, хрупкие и прекрасные, как песочные часы. Они продавали яйца и мед местным посредникам, баптистам и методистам, а те распространяли продукцию по всему штату. На мой взгляд, это были на редкость странные люди, и все же аббатство Мепкин становилось спасительной гаванью для матери да и для всех нас, когда судья уходил в длительный запой. Мы сбегали в аббатство Мепкин, чтобы излечить там свои израненные души. Обычно мы останавливались в домике для гостей и каждый день ходили вместе с монахами к мессе, а мать часами бродила по лесу с отцом Джудом. Я вырос в твердом убеждении, что она была влюблена в этого разочарованного и молчаливого человека.

Пока я ехал по длинной подъездной дорожке, прямо передо мной из леса выскочил нахальный рыжий лисенок – выскочил и остановился. Я сбросил скорость и уставился на лисенка, который, похоже, нисколечко меня не боялся. Я свистнул, а лисенок наклонил голову набок, в свою очередь с любопытством уставившись на меня. И тут из чащи выпрыгнула его мамаша, схватила своего непослушного детеныша за шкирку и утащила обратно в нору.

«Дикая природа – вот чего мне не хватало в Италии, – подумал я. – Связи с неприрученным миром».

Отец Джуд поджидал меня у колокола, вносящего строгий распорядок в жизнь монахов. Это был высокий, похожий на цаплю человек с лицом боязливого, неуверенно стоящего на ногах травоядного животного. В общении с другими людьми он казался неловким и чересчур осторожным. Мать почитала Джуда за святого, но, по-моему, он делал веру слишком уж печальной. Когда я был ребенком, мне казалось, что он меня боится и смотрит на меня как на хрупкую фарфоровую статуэтку. Когда же я повзрослел, он старательно избегал моего взгляда. Назад мы поехали по той же дороге. Джуд нервничал так, будто я вез его в публичный дом.

Говорил он очень мало и не обращал внимания ни на заросшие кипарисом болота, ни на чернильно-черные реки – Эдисто, Ашепу и Комбахи. Но когда мы въехали на первый из нескольких мостов, означавших начало зоны соленой воды, где уотерфордские марши постепенно вытесняют древесную растительность – тополя и тупело [70]70
  Тупело – вид деревьев, характерных для болотистой местности Северной Америки и Азии.


[Закрыть], он вдруг подал голос:

– Джек, ты скучаешь по Богу?

Безыскусность вопроса изумила меня.

– Почему вы спрашиваете, отец?

– Когда-то ты был очень набожным мальчиком, – ответил священник.

– Я тогда и в зубную фею верил, и в десятицентовик под подушкой. Мне нужны твердые доказательства.

– Твоя мать сказала, что ты отступился от католической веры.

– Все правильно, – согласился я, стараясь держать себя в руках, хотя его заявление мне не понравилось. – Но это вовсе не означает, что я не люблю время от времени сыграть в бинго.

– Это и все, что означала для тебя церковь? – спросил священник. – Бинго?

– Нет, – ответил я. – Для меня она также означает инквизицию. Франко. Молчание Папы во время холокоста. Аборты. Контроль рождаемости. Целебат.

– Понимаю, – отозвался священник.

– И это всего лишь верхушка айсберга, – заявил я.

– Но Бог, – настаивал отец Джуд. – Как же Он?

– У нас с Ним любовная ссора.

– Почему?

– Он помог убить мою жену, – ответил я. – Не в прямом смысле, конечно. Но мне легче винить Его, чем себя.

– Странный подход, – сказал отец Джуд.

Я посмотрел на человека с изможденным лицом святого. Худоба придавала ему страстность, которой недоставало его тихому голосу.

– В детстве мы считали, что у вас с мамой роман. Ни секунды в этом не сомневались.

Священник улыбнулся, но отнюдь не удивился моим откровениям.

– Вы были слишком близки, – продолжил я. – Когда вы двое были вместе, между вами всегда было что-то странное и недоговоренное. Шепот, прикосновение рук. Прогулки по лесу. Отец чертовски ревновал. Он всегда вас ненавидел.

– А-а, судья, – произнес священник. – Да. Но он тоже ничего не понимал. Однажды он столкнулся со мной по поводу твоей матери. Говорил, что у него есть доказательство нашей любовной связи. Даже объявил, что написал об этом Папе.

– Вы были любовниками? – спросил я.

– Нет, но мы любили друг друга, – ответил отец Джуд.

– Но почему? Откуда это влечение?

– Это не было влечением, – возразил священник. – Это была история.

– История?

– Я знал ее еще до того, как она встретила твоего отца.

– Продолжайте, – попросил я.

– Наши души находят успокоение друг в друге, – произнес священник. – Нас объединяют тайны. Старые тайны.

– Почему бы вам не говорить на латыни? Может, тогда будет более понятно, – рассердился я.

– Тебе известно что-нибудь о детстве твоей матери? – поинтересовался он.

– Конечно.

– Что?

– Она родилась в горах Северной Каролины. Выросла в Атланте. С отцом встретилась в Чарлстоне.

– Ты ничего не знаешь. Так я и думал, – усмехнулся он.

– Я знаю больше, чем вы, – сказал я и добавил: – Приятель.

Мы ехали в полном молчании, наверное, не меньше минуты, прежде чем он ответил:

– Нет, ты не знаешь… приятель.

Я припарковал машину, и мы, ни слова не говоря, торопливо вошли в больницу и направились прямо к постели матери. Я махнул братьям рукой, а священник прошествовал мимо так, словно в комнате никого не было. Его губы уже шевелились в беззвучной молитве, когда он поставил свой чемоданчик у подножия кровати и начал готовиться к соборованию. Прежде чем начать, отец Джуд встал на колени подле матери, взял ее руку, поцеловал в ладонь и тихо заплакал.

Поскольку его поведение показалось мне странным и неподобающим, я отошел к окну. Посмотрел сквозь жалюзи на реку, стараясь ничем не обнаруживать свое присутствие. Такого человека, как этот священник, трудно было согреть: в душе он был холоден как лед и занесен снегом по краям. Мне казалось, что мать предает меня своей дружбой с ним. Я услышал, как он говорит:

– Они не знают, через что мы прошли, Люси. Не знают, как мы здесь оказались.

Эти слова удивили меня не меньше, чем его слезы. Я осуждал изможденного священника за отстраненность, хотя сам, стоя возле находящейся в коме матери, не позволял себе ни малейшего проявления чувств. Мои слезы замерзли и превратились в ледник, до которого я был не в силах дотянуться. Что же я за человек такой, если не могу даже зарыдать возле постели умирающей матери? Люси учила сыновей быть твердыми и терпеливыми и поплатилась за это тем, что мы не смогли пролить ни слезинки. Я повернулся спиной к отцу Джуду, который совершал последние приготовления к соборованию.

– Соборование, – сказал я сам себе, когда священник зажег свечи и подал их мне. – Входная, – говорил я. – Евхаристия и консекрация, Господи, помилуй и исповедуй.

Найдется ли на свете хотя бы еще один мальчик, который больше меня любил бы возвышенный церковный язык? С помощью языка своей церкви я мог приблизиться к алтарю Бога, а слова, как плетущаяся роза, поддерживали меня. Я, так давно утративший веру, слышал, как церковь поет мне любовные песни, когда священник приблизился к постели матери. Слова, обретшие крылья и покрывшиеся перьями, словно заступники, плавали в воздухе вокруг меня. Эта мать, эта святая земля, эта базилика, однажды приютившая меня.

Отец Джуд надел фиолетовую епитрахиль и поднес крест к губам Люси для поцелуя. Поскольку она была без сознания и на пороге смерти, он отпустил Люси все ее грехи, и, в согласии с верой, бессмертная душа Люси заблестела, как только что отчеканенная монета. Сейчас она была белоснежной.

Отец Джуд осенил мать крестным знамением и обратился ко мне:

– Сможешь произнести ответы?

Я кивнул.

– Давно не произносил. По-английски или на латыни? – спросил я.

Он, проигнорировав мой вопрос, просто начал:

– Pax huic domui…

И во мне тотчас же проснулся алтарный служка. Я мысленно перевел слова, которые считал такими красивыми – «Мир дому сему», и ответил:

– Et omnibus habitantibus in ea. И всем в нем живущим.

Я смотрел, как отец Джуд совершает кропление святой водой. Он окропил тело матери, постель, потом меня. Подал мне черную книжечку, открытую на 484-й странице. Мои глаза упали на слова: «Да не осмелятся бесы приблизиться к сему месту, да пребудут в нем ангелы мира, да уйдет зло из сего дома. Слава Те, Господи». По моему лицу стекали капли святой воды.

Я вспомнил, как часто после загулов отца молился о ниспослании ему смерти, и, пока я произносил ответы на латыни, это воспоминание потрясло меня. Отец Джуд был теперь абсолютно спокоен: преисполненный важности церемонии, он полностью погрузился в проведение обряда.

Мы работали слаженно, как и много лет назад, когда я прислуживал ему во время мессы в аббатстве Мепкин. Он погрузил большой палец в чашу с елеем и начертил крест на веках Люси. Я читал на английском, а он – на латыни:

– Через это святое помазание по благостному милосердию Своему да поможет тебе Господь по благодати Святого Духа. Аминь. И, избавив тебя от грехов, да спасет тебя и милостиво облегчит твои страдания. Аминь.

Затем он так же, крестом, смазал ей уши, ноздри, губы, руки и ступни.

– Kyrie eleison, – сказал он. – Господи, помилуй.

– Christe eleison, – ответил я. – Христос, помилуй.

Под конец он помолился о том, чтобы избавить ее от происков лукавого, и попросил Иисуса принять Люси в любящие объятия после перенесенных ею страданий и испытаний в бренной и грешной жизни.

Впервые после возвращения домой я смотрел на Люси как на мать. Когда-то я жил внутри этой женщины, у нас было общее кровообращение. Когда она вкушала пищу, то питала и меня. Я пытался представить ее такой, какой она была до моего рождения, думающей о ребенке, которого носила, мечтающей, чтобы, повзрослев, он был бы близок к ней, любил бы ее, восхищался бы ею, ее крепким здоровьем, ее легендарной красотой. Может ли мальчик слишком сильно любить свою мать? Что происходит с душой, когда любовь, как, например, в моем случае, уходит и обращается на других? Как может все это произойти за время одной жизни и как, ради всего святого, это произошло со мной?

Обряд подошел к концу, и отец Джуд, сняв фиолетовую епитрахиль, повернулся ко мне и сказал:

– Ты снова в долгу перед церковью.

– Почему?

– Потому что твоя мать будет жить.

– А вы откуда знаете?

– Меня услышали, – ответил священник.

– Что за ерунда! – воскликнул я.

Священник так крепко схватил меня за запястье, что у меня онемела рука, и яростно произнес:

– Нет, Джек! Вера! Это вера.

Из больницы я ушел рано и сразу же отправился в «Пигли-Вигли» [71]71
  «Пигли-Вигли» – американская сеть супермаркетов.


[Закрыть]купить продукты к ужину, который хотел приготовить для отца и братьев. После изобилия Кампо деʼФьори я не был готов к бедности продуктового отдела супермаркета маленького южного городка. Но человек я гибкий, особенно когда речь заходит о кухне, а потому купил фасоль, овощи, свиные ребрышки и заторопился к дому отца, чтобы успеть все приготовить.

Братья устали от пребывания в комнате ожидания, и вскоре они уже собрались вокруг меня на кухне и внимательно наблюдали за тем, как я готовлю ужин. Отец продолжил свое трезвое бдение в больнице в компании доктора Питтса и отца Джуда. Я как раз чистил картошку, когда вспомнил, что со дня приезда не говорил с Ли. Дважды я звонил в Рим, но Ли в это время уже видела десятый сон. Я посмотрел на висящие на стене часы и сообразил, что в Риме скоро полночь.

– Парни, а вы пригласили на ужин Джона Хардина? – спросил я с телефонной трубкой в руке.

– Конечно, братишка, – отозвался Ти, отхлебнув пива. – Он сказал: пусть, мол, Джек поцелует его в задницу. Он не намерен пробовать твою новомодную еду.

– Ему же хуже, – заметил я.

Я поговорил с телефонисткой и сообщил ей номер своей кредитной карты, код Италии, Рима и, наконец, номер телефона квартиры на пьяцце Фарнезе. После двух гудков услышал голосок Ли.

– Папочка! – воскликнула она.

– Здравствуй, детка. – У меня даже горло перехватило от любви к этому ребенку. – Я сейчас с твоими дядями, и все они передают тебе привет.

– Папочка, а как бабушка Люси? Она поправится?

– Пока неизвестно. Врачи надеются, что она будет жить, но сейчас ничего определенного сказать нельзя.

– Папочка, если она умрет, можно мне приехать на похороны?

– Ты тотчас же вылетишь. Ближайшим же рейсом. Обещаю. Мария хорошо за тобой ухаживает?

– Конечно, папочка. Только заставляет меня слишком много есть. Она меня закормила. И одевает слишком тепло. И еще думает, что все мои куклы заразные. Постоянно заставляет меня за тебя молиться. Вчера мы в трех разных церквях поставили свечки за твою маму.

– Мария молодец. А как школа? Как сестра Розария? Как поживают люди на пьяцце?

– Все в порядке, папочка, – ответила Ли, а затем, чуть понизив голос, сообщила: – Вчера вечером звонили мамочкины родители. Мы долго разговаривали.

У меня екнуло сердце.

– И что они сказали?

– Дедушка почти ничего. Он просто заплакал, когда услышал мой голос. Потом бабушка Фокс забрала у него трубку. Она такая хорошая. Такая милая. Она сказала, что надеется повидаться с тобой. Ты к ним зайдешь?

– Когда у меня будет время, солнышко, – ответил я. – Это не так просто, Ли. Дедушка Фокс не слишком меня любит. И никогда не любил.

– Он сказал, что у них есть законное право видеться со мной.

– Родная, я тебе еще многого не рассказал.

– Но расскажешь?

– Как только мы снова будем вместе. Как только что-то прояснится с моей мамой.

– Я нашла в библиотеке альбом с фотографиями. Там два человека стоят возле реки. Это родители моей мамы? Это дедушка и бабушка?

– Я знаю эту фотографию, – сказал я. – Да.

– Они кажутся такими добрыми.

– Да, вот именно что кажутся.

– А еще раньше звонила Марта, – сообщила Ли. – Она боялась, ты рассердишься, что она дала наш телефон своим родителям.

– Да уж, это не сделало меня самым счастливым человеком на земле, – отозвался я. – Но похоже, в этом месяце нас затянуло в семейный водоворот. Что-то назревает. А когда что-то назревает, то с приливной волной уже не поспоришь.

– А обо мне кто-нибудь спрашивал? Они хотят меня видеть?

– Они все страшно хотят тебя видеть, – сказал я. – А уж я-то как по тебе соскучился! – Тут я поднял глаза и увидел рядом с собой Дюпри, Далласа и Ти.

– Можно нам поздороваться с нашей племянницей? – спросил Дюпри. – Мы недолго. Просто поприветствуем от имени семьи, – добавил Дюпри и взял трубку: – Привет, Ли. Это твой дядя Дюпри. Ты еще не знаешь этого, но я готов влюбиться в тебя, а ты – в меня. По правде говоря, я уже влюбился, просто послушав твой разговор с папой.

Подмигнув мне, Дюпри выслушал ответ Ли, и написанное на его лице удовольствие сказало мне, что он в полном восторге от беседы с Ли. Даллас потянулся к трубке, но Дюпри шлепнул его по руке, а потом произнес:

– Твой дядя Даллас хочет сказать тебе словечко, дорогая. Но запомни: лучший в этом жалком помете твой дядя Дюпри.

Потом трубкой завладел Даллас.

– Не верь ни одному его слову, Ли. Это я, твой любимый дядя Даллас. Ты полюбишь меня гораздо больше, чем Дюпри, потому что я веселее, красивее и у меня гораздо больше денег. А еще у меня есть двое ребятишек, с которыми ты сможешь играть, и я каждый день буду закармливать тебя мороженым. Ну вот, мой брат Ти вырывает у меня трубку… Да, мы прекрасно проведем время. Теперь о твоем дяде Ти: он весит четыреста фунтов, никогда не моется и рассказывает грязные анекдоты даже маленьким девочкам. Никто не любит Ти, поэтому ничего другого от тебя и не ждут.

Даллас наконец отдал трубку Ти, и тот первым из дядьев выслушал Ли и узнал, что у нее на уме. Он то и дело смеялся, а потом заявил:

– Господи, вот приедешь сюда, и мы закатим вечеринку. Я научу тебя ловить крабов и забрасывать сеть на креветок. Станем удить рыбу с берега. А если будешь хорошей девочкой, я возьму тебя на глубоководную рыбалку. А если будешь плохой девочкой, то научу тебя курить и куплю туфли на высоком каблуке. Ну ладно, передаю трубку твоему папе. Говорят, что мы с ним похожи, но я гораздо красивее.

Я пожелал Ли спокойной ночи, но тут вмешалась Мария, потребовав, чтобы Ли передала ей трубку. Разговаривая по междугороднему телефону, Мария всегда вела счет деньгам, поэтому и сейчас так тараторила, переходя на местный диалект своей родной деревни, что я практически ничего не понимал.

– Lentamente, Мария, – попросил я.

Мария продолжала сыпать новостями. Жаловалась на цены на продукты, повторяла сплетни, услышанные на пьяцце, и уверяла меня, что Ли такая же умница и красавица, как и до моего отъезда. Заканчивая свою часть разговора, Мария выразила надежду, что она истратила не слишком много денег, и попросила меня не забывать красоты Рима.

Потом трубку снова взяла Ли.

– Папочка, можешь кое-что для меня сделать? – спросила она.

– Все, что угодно, детка. Ты же знаешь.

– Не злись на мамочкиных родителей за то, что они мне позвонили. Обещаешь?

– Обещаю, – согласился я.

– И еще одно, – попросила она.

– Выкладывай.

– Расскажи мне историю.

– Никогда не забуду тот год, когда случилось наводнение, и Великую Собаку Чиппи… – начал я.