Текст книги "Пляжная музыка"

Автор книги: Пэт Конрой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 52 страниц)

– Джек, а как насчет твоих братьев? Они говорят обо мне? Я им нравлюсь? Я буду тебе крайне признателен за любую информацию. Гарантирую полную конфиденциальность.

– Мы все знаем, что вы любите нашу маму, доктор, – ответил я. – И мы вам очень признательны.

– Так они не сердятся на меня за то, что я взял на себя, так сказать, бразды правления? – спросил доктор, и мы устремили взор на женщин нашей жизни.

– Доктор, мой отец – алкоголик, – начал я. – Очень может быть, что под морем выпивки, которую он вылакал с начала шестидесятых, скрывается вполне достойный человек. Но думаю, лучше бы он пил бензин, а не бурбон. Бензин доконал бы его быстрее, и мы бы меньше его ненавидели.

– Твой отец звонил сегодня, – сообщил доктор Питтс. – И мне опять страшно.

– Зачем он звонит сюда?

– Когда он навеселе, то постоянно звонит и изводит твою бедную маму. Думаю, мне следовало бы вмешаться и положить этому конец, но она говорит, что сама справится. Ей сейчас потребуются все ее силы. И нельзя растрачивать их понапрасну. Особенно из-за такой ерунды.

– Странная болезнь – лейкемия, – перевел я разговор. – Мама выглядит даже здоровее, чем обычно. Каждое утро она проходит по пять миль. И цвет лица вернулся. Может, она еще поборется?

– Все может быть. Человеческий организм – непостижимая штука. Он таит в себе столько тайн, что в уме не укладывается.

– Так вы думаете, что мама выкарабкается? – спросил я, поняв, что в моей душе впервые шевельнулась надежда.

– Мне хотелось бы думать, что твоя мать будет жить вечно, – ответил доктор, осторожно подбирая слова. – Мне просто кажется, что я не смогу без нее жить. Я очень надеюсь, что она справится, так как у меня просто нет выбора.

– А какая разновидность лейкемии у мамы?

– Самая плохая, – бросил доктор.

– А врач у нее хороший? – спросил я.

– Это сейчас значения не имеет, – нервно кашлянул доктор Питтс.

Доктор Питтс вышел, чтобы налить нам еще выпить, и мне вдруг показалось, что отчим пытается скрыть хромоту. Взяв бокалы, мы присоединились к Люси, дышавшей теплым весенним воздухом. Из Южной Америки потянулись ржанки – первые предвестники зеленого шума.

Мы сидели на веранде и слушали монотонный шум моря. Волны двигались ритмично, упорядоченно, словно песок в песочных часах, освещенных луной. Обстановка была такой умиротворяющей, такой спокойной, что я с любовью взглянул на мать, которая всегда мечтала именно о таких тихих домашних вечерних ритуалах. Театральное действо, приближенное к обычной нормальности, трогало ее до глубины души.

Первой его увидела Люси. Даже виду не подав, будто что-то не так, она поднялась и разгладила руками платье.

– Джим, дорогой, – сказала она, – может, сбегаешь к Ти-Ти Боунсу, пока магазин не закрылся? Я забыла купить к ужину пасту и хлеба.

– Конечно, – отставил бокал доктор Питтс. – Развлекай гостей.

– А можно нам с Ли поехать с тобой? – спросила Люси, озабоченно посмотрев в сторону берега.

Я проследил за ее взглядом и все понял без слов.

– Мама, можешь прихватить для меня баночку майонеза «Хеллманнс»? – спросил я.

– С превеликим удовольствием, – ответила она. – А ты пока поставь воду для пасты.

– Уже иду, – отозвался я, краешком глаза следя за приближающейся фигурой мужчины. – А ты, Ли, сможешь выбрать себе десерт, какой понравится.

Когда они вошли в дом, я спустился по ступеням, ведущим к берегу, отметив про себя, что прилив потихоньку усиливается. Но я смотрел не на море, а на отца, который вцепился в бутылку, словно она была набита драгоценными камнями. Отец нетвердой походкой шел к дому, пока вдруг не обнаружил, что я загораживаю ему дорогу. Мы так и остались стоять в сгустившихся сумерках, меряя друг друга взглядами.

– Что, надумал заняться серфингом? – спросил я. – Или просто решил пройтись, чтобы похудеть?

– Мне необходимо поговорить с твоей матерью, – неприязненно ответил Джонсон Хэгуд. – Хочу справиться о состоянии ее здоровья.

– Со здоровьем у нее паршиво, – ответил я. – Она умирает. Кончай, папа. Своими визитами ты только каждый раз пугаешь маму.

Он посмотрел в сторону дома, а потом – на меня.

– А я и не пил вовсе, – сказал он, подняв почти полную бутылку. – Вот, принес показать.

– Вижу.

– Мои дети накинулись на меня, точно бешеные собаки.

– Жаль только, что поздно, – заметил я.

– Ты до сих пор не привел свою дочь проведать меня, – произнес он с обидой в голосе. – Вы там, у себя в Европе, наверное, только с принцами крови и общались. Куда уж нам до вас!

– Ну да, мы кочевали из одного Габсбургского дворца в другой, – печально покачал я головой. – Папа, мы дважды приходили тебя навестить. И оба раза ты был в полной отключке.

– В последнее время я постоянно находился под давлением, – сообщил мне Джонсон Хэгуд, подняв к тусклому небу бутылку, чтобы проверить уровень бурбона.

– И в чем дело?

– Хотел покончить с выпивкой, – заявил он абсолютно серьезно, без намека на иронию, а я, не выдержав, рассмеялся. – Ты всегда меня ненавидел, Джек. И стоял во главе заговорщиков, действовавших против меня.

– Не всегда, – возразил я. – Пару лет я тебя просто жалел. Ну а потом пришла ненависть.

– Ты каждый день водишь Ли к родителям Шайлы, а ведь Фоксы обошлись с тобой хуже, чем я.

– Фоксы пытались отнять у меня ребенка, – сказал я. – А ты пытался отнять у меня детство. У Фоксов ничего не получилось. Ты же весьма преуспел.

Отец снова посмотрел мимо меня на дом, полагая, что Люси наблюдает сейчас за этой сценой.

– Люси! Люси! Я выбрасываю белый флаг. Мне нужно с тобой поговорить, – неожиданно крикнул он.

– Ты что, хочешь опозорить ее перед соседями?

– Это всегда было ее слабым местом, – хихикнул отец. – Ее и в самом деле волнует, что подумают соседи. И это много лет давало мне тактическое преимущество. А ну, посторонись! На Хилтон-роуд есть один врач, который может вылечить твою мать. У него имеется лекарство, сделанное из абрикосовых косточек, которое можно купить только в Мексике.

– Ну да, – отозвался я. – В Мексике никто не умирает от рака. У мамы уже есть врач. И он убивает ее не хуже любого другого.

Отец отвинтил крышку на бутылке «Олд гранд-дэд» и торопливо глотнул. Мне уже не раз приходилось видеть, как он залпом выпивал пинту бурбона.

– Ты был самым странным из моих сыновей, а это уже о чем-то говорит. Здесь тебя никто не смог переплюнуть. Какое чудное сборище неудачников! – пристально посмотрев на меня, произнес отец и, снова взявшись за бутылку, добавил: – Ты родился уродцем, сынок. Но здесь меня трудно было в чем-то винить, хотя ты и все остальные готовы обвинить меня даже в том, что океан слишком соленый. Люди говорили мне, что второго такого уродливого младенца в Уотерфорде было не сыскать. Краснолицый, крошечный, орущий. Мне всегда казалось, что у тебя лицо человека, попавшего под каток.

Я не переставал удивляться умению отца бить ниже пояса. Горе ребенку, рожденному с веснушками, астигматизмом, родимыми пятнами, рыжими волосами. Отец всегда находил у противников слабые места и ради того, чтобы побольнее уколоть людей, которых любил больше всего на свете, мог сказать все, что угодно.

– Послушай, папа, мамы здесь нет, – заявил я. – Она забрала с собой Ли и Джима от греха подальше, когда увидела, что ты идешь. А меня послала, чтобы избавиться от тебя.

– Можно подумать, что с тобой целая армия!

– Очнись, папа! Мама вышла замуж. У нее новая жизнь, – покачал я головой. – И тебе нет нужды унижать ее и позорить в глазах нового мужа.

– Мы дали клятву перед Всемогущим Богом, – торжественно произнес он. – Перед Царем царей. Перед Создателем всего сущего, большого и малого.

– Она отказалась от этих клятв, – сказал я. – С помощью юриста. Слыхал о юристах?

– Она покинула меня, когда я больше всего в ней нуждался. Я был абсолютно беспомощным. Меня рвало в каждой канаве. Я вздымал руки в ночи, призывая ангела милосердия. Алкоголизм – это болезнь, сынок. Твоя мать оставила свой пост, как медсестра, бросившая прокаженного. Потому Бог и покарал ее, поразив раком.

– Я обязательно ей передам. Она будет рада это услышать. А теперь убирайся. Давай отведу тебя к деду.

– Я не нуждаюсь в эскорте из придурков и дегенератов. А ты – и то и другое. Видел я твои педерастические кулинарные книжонки. Так вот, я лучше умру с голоду, чем возьму в рот такое дерьмо.

– Папа, одну книгу я напишу специально для тебя. Первую главу назову «Мартини», вторую – «Маргарита», третью – «Виски с содовой», а четвертую – «Кровавая Мэри»…

– Я пью только неразбавленные напитки, – гордо заявил отец.

– Тогда я эту книгу упрощу. Рецепт будет следующим: «Купите бутылку алкоголя. Откройте ее. Высосите все до дна. Поблюйте на песок. Напейтесь до потери пульса». Назовем этот рецепт «Завтрак».

– Имей хоть каплю уважения к отцу, – обиделся Джонсон Хэгуд. – Я уже говорил тебе, что это болезнь. Мне необходимо сочувствие, а не порицание.

– Убирайся с маминого двора, – сказал я, чувствуя, что начинаю закипать.

– Это не ее двор. Кусочек земли, на которой я стою, относится к прибрежной зоне великого штата Южная Каролина. Ни один мужчина и ни одна женщина не могут купить или претендовать на побережье, так как оно находится в бессрочном владении штата и его жителей. Не спорь со мной о том, что касается права, ты, маленький идиот. Я, черт побери, лучший юрист, которого ты когда-либо видел, и законов Южной Каролины успел позабыть столько, что тебе даже не снилось.

– Ты утопил свою карьеру юриста в бутылке виски «Джим Бим».

– Я очень глубокий человек. И куда тебе до меня! А пью я от отчаяния, разочарования и душевной пустоты. Тебе этого не понять.

– Благодаря тебе я мог бы прочесть в Гарварде курс лекций на все эти темы, – парировал я. – Но давай внесем ясность: ты пьешь, потому что тебе нравится напиваться.

– Чего ради я должен тебя слушать? – ядовито спросил отец, снова наливаясь злобой. – Ты просто недотепа, который только и делает, что пишет кулинарные книжонки. Маменькин сынок, освоивший кухонные премудрости, потому что не может оторваться от мамкиной юбки. Ты всегда любил таскаться по магазинам. Я как раз собирался сделать Люси подарок, но, пожалуй, подарю это тебе.

– Я уже все это слышал раньше, папа, – ответил я, изо всех сил стараясь держать себя в руках. – Ты забываешь все, что говоришь, так как вечно пьян. А вот мы все помним, так как абсолютно трезвы. Единственное, чего уж ты точно не забудешь, так это то, как я вышвырну тебя пинком под зад. Ты только это и понимаешь. Давай попробуем по-другому.

– А я хочу так! Так мне легче выказать тебе презрение. Свое отвращение. Мой дорогой мальчик, можешь и дальше притворяться, что тебя не волнуют мои слова. Тебе явно не все равно. Ты ничем не лучше своей родни. Я отыскиваю то, что тебя особенно больно ранит, и мне это нравится. Это новый вид спорта, который я сам изобрел. Мой любимый вид отдыха. Трахать деток. Находишь самое слабое место. Работаешь над ним, как дантист, выискивающий кариес. Просверли чуть поглубже – и можно затронуть нерв. Еще на миллиметр глубже – и вот они уже, визжа, ползают перед тобой на коленях.

– Не делай этого, папа, – прошептал я. – Я тебя предупреждаю.

– Леди и джентльмены, позвольте пригласить на авансцену прекрасную и неземную Шайлу Фокс.

Я бросился на отца, схватил его за горло и слегка приподнял. Он отчаянно сопротивлялся, стараясь ударить меня бутылкой, но я вырвал ее и зашвырнул далеко в море, в яростный прилив.

– Твоя скорбь по Шайле – сплошное притворство! – завопил отец. – Ты сплошная фальшивка. Я видел, как ты выходил со своей дочкой из дома Фоксов. Как это мило! Любящий отец. Скорбящий вдовец. Все это игра. Если папочка и дальше будет притворяться, то весь мир поверит, будто он любит свою дочурку. Я вижу только твою холодность, Джек. Вижу Ледяного человека. Потому что я сам жил с этим холодом в душе, и это разрушило мою жизнь.

– Я не такой, как ты.

– Да у тебя все от меня, – хвастливо расхохотался он. – Всем моим сыновьям досталась эта ледяная отметина, с которой я боролся всю жизнь. Посмотри на бедного Далласа. Моего партнера. У него чудная жена и парочка ребятишек, но ему этого мало. Он ищет девку, готовую задаром раздвинуть ноги, а найдя, наивно считает, что напал на золотую жилу. Вы всю жизнь ищете любви и даже не замечаете, что она спит у вас под боком.

– Ты ничего о нас не знаешь, – яростно прошептал я.

– Посмотри-ка туда! – воскликнул Джонсон Хэгуд, показав на дом.

Люси уже вернулась из магазина вместе с Джимом и Ли. Я увидел, что мать подошла к освещенному окну и выглянула в темноту. Мы ее видели, а вот она нас нет.

– Вот что я потерял. Так как не ценил, что имел. Могу поклясться, ты даже и не подозревал, насколько сильно любил Шайлу, пока не увидел ее в морге. Что, скажешь, не так, Джек? – с горечью произнес отец и, бросив последний взгляд на бывшую жену, заорал: – Я люблю тебя, Люси! Все еще люблю! – И когда Люси отскочила от окна, он прибавил: – Я люблю тебя, сучка крашеная!

Глава двадцать четвертая

Макс и Эсфирь Русофф получали огромное удовольствие от своего бизнеса в Уотерфорде. В умении торговать Макс был настоящим волшебником, а Эсфирь аккуратно вела бухгалтерские книги, каллиграфическим почерком выводя ровные ряды цифр, красивых, как тюльпаны на клумбе. Бизнес для них был своеобразным продолжением искусства вежливого обхождения, и любого, кто заходил к ним в магазин, они встречали как почетного гостя. Макс выступал в роли радушного хозяина, советчика и шутника, Эсфирь же держалась на заднем плане, занимаясь счетами и складом.

Они процветали. Некогда маленький продуктовый магазин стал первым в городе супермаркетом, а весной 1937 года открылся универмаг Русоффа. Универмаг быстро стал популярным: там всегда были модные товары и разумные цены. Первая женщина, специально приехавшая к ним из Чарлстона, получила в подарок сумочку; на следующей неделе ее фотография появилась в местной газете. Они и сами не ожидали от себя таких способностей к маркетингу и рекламе. Все, к чему они прикасались, обращалось в золото, и они поначалу даже поверить не могли, что им так повезло и что на них снизошла благодать Божья.

В 1939 году еврейский Бог отвернулся от своего народа. Долгие годы в дом Макса и Эсфирь приходили письма от родственников, разбросанных по всей России и Польше. Эсфирь считала своей святой обязанностью вести переписку буквально с каждым родственником, а Макс с самых первых дней, как обосновался в Уотерфорде, постоянно посылал деньги своей семье в Европу.

В 1939 году письма из Польши перестали приходить. Почтовый ящик опустел, и в тот год идиш как язык умер для Эсфирь Русофф.

Узнав о тревогах семьи Русофф, Сайлас Макколл устроил им встречу с достопочтенным Барнуэллом Миддлтоном, который представлял их округ в Конгрессе Соединенных Штатов. В октябре 1941 года твердолобый, но утонченный Миддлтон сидел в ресторане «У Гарри» в Уотерфорде и смотрел на обветренное лицо и мощные руки Макса Русоффа. Сайлас Макколл сидел рядом и слушал, как Макс рассказывает об исчезновении их с Эсфирь родственников, после того как в Польшу, а потом и в Россию вошла немецкая армия. Закончив рассказ, Макс протянул конгрессмену список всех своих родственников, с именами и адресами. В списке было шестьдесят восемь человек, включая четверых младенцев.

Миддлтон откашлялся, сделал глоток черного кофе и только потом заговорил.

– Плохие времена, Макс.

– А что вам известно? – спросил Макс.

– Что все плохо. Хуже, чем вы думаете. Хуже, чем все думают.

– Черт возьми, Барнуэлл! – сердито перебил его Сайлас. – Вы же видите, человек жутко нервничает. Не заставляйте его страдать еще больше, пока не узнаете хоть что-то наверняка.

– Макс, что бы я там ни узнал, это будут плохие вести.

– Мы евреи, – ответил Макс. – И нам не привыкать к плохим вестям.

С тех пор прошло больше года, но Русофф так и не дождался ни единого слова от Барнуэлла Миддлтона. К тому времени Соединенные Штаты уже начали активные боевые действия против фашистской Германии. Макс ничего не слышал о евреях Киронички, так как стена молчания, окружавшая Польшу, передвинулось на территорию России. В тот год оба сына четы Русофф, Марк и Генри, записались в армию США. Отправив сыновей воевать с немцами, Макс и Эсфирь наконец-то почувствовали себя настоящими американцами. Когда мальчики садились на корабль, чтобы отправиться за океан, Макс дал им миниатюрные изображения статуи Свободы, и эти фигурки они пронесли через всю войну. Они сражались как американские солдаты, яростно и решительно, а еще – как сыновья Великого Еврея, которым никакие казаки не страшны. Они воевали в Северной Европе, там, где навеки умолкли голоса всех их родственников.

В середине 1943 года Барнуэлл Миддлтон встретился с Максом и Сайласом за ланчем, впервые с того времени, как пообещал Максу разузнать о судьбах его родственников. Первые пятнадцать минут Барнуэлл говорил о военных действиях, о победах и поражениях союзников и о мрачном настроении в Вашингтоне.

Сайлас, нетерпеливо слушавший его, наконец не выдержал:

– Ближе к делу, Барнуэлл.

– Вы сумели что-нибудь узнать о наших семьях? – спросил Макс.

– Да, – мрачно проронил Миддлтон. – Лучше бы я не получал ответа. Но я его получил.

Перегнувшись через стол, Барнуэлл взял Макса за руку, крепко ее сжал и не выпускал все время, пока рассказывал ему новости из Восточной Европы, сидя в кафе Южной Каролины, славящемся плохим кофе и хорошими пирогами.

– Макс, – прошептал он. – Все имена, которые вы мне дали. Все они… Все они мертвы, Макс. Все до одного мертвы.

Макс ничего не сказал. Он не пытался говорить, да и не смог бы выдавить ни звука, даже если бы ему надо было принять участие в разговоре.

– Да откуда вы знаете? – вмешался Сайлас. – Время сейчас военное. Неразбериха. Армии ведут боевые действия. Вы не можете знать наверняка.

– Вы правы, Сайлас, – согласился Барнуэлл. – Некоторые из этих людей могли убежать или не попасть в поле зрения властей. Кто-то мог спрятаться. Информация приходит с опозданием. Я даже не знаю наверняка, откуда она поступила и кто ее передал. Источник находится в Швейцарии, и человек этот – немец. Вот и все, что мне известно. Он говорит, что вся ваша семья погибла. И семья Эсфирь – тоже. В городах, о которых вы дали сведения, не осталось ни одного еврея.

– Judenrein [145]145
  Judenrein ( нем.) – по нацистской терминологии, место, очищенное от евреев.


[Закрыть], – произнес наконец Макс.

– Они убивают всех евреев подряд, – сказал Барнуэлл. – За исключением тех, кого отправляют в концентрационные лагеря. Большинство членов вашей семьи расстреляли прямо в поле. Евреев заставляют рыть ямы, а потом их ставят на краю этих самых ям и скашивают автоматной очередью.

– Там было четыре ребенка. Четыре младенца, – прошептал Макс.

– Немцы не разбираются, – ответил Барнуэлл.

– Они что же, и младенцев из автоматов? – не поверил своим ушам Сайлас.

– Да, или закапывают живьем, после того как убьют матерей, – подтвердил Барнуэлл. – Там была девочка-подросток… Думали, что это племянница Эсфирь. Она скрывается в Польше. Но оказалось, что она просто однофамилица девочки из списка Эсфирь – Руфь Грубер. Какой стыд. Выяснилось, что у нее вообще нет родственников.

– А что случилось с семьей этой девочки? – спросил Макс.

– Думаю, то же, что и с вашей, – пожал плечами Барнуэлл. – Говорят, польское подполье может тайком вывезти ее.

– Тогда вы должны это сделать, – предложил Сайлас.

– Цена уж не по-детски высока, – отозвался Барнуэлл с иронией в голосе. – Они просят пятьдесят тысяч долларов наличными.

Сайлас присвистнул, а Барнуэлл наконец-то выпустил руку Макса и поманил пальцем официантку, чтобы попросить еще кофе.

– Чудесный мир, – усмехнулся Сайлас. – Скажите мне хоть что-то хорошее о человеческом роде.

– Эта девочка… – начал Макс.

– Какая девочка? – удивился Барнуэлл.

– Та, что скрывается. Та, которую вы приняли за племянницу Эсфирь, – сказал он.

– У нее никого нет. Она из другой части Польши.

– И все же. Это еврейская девочка, и она в беде.

– Да, – кивнул Барнуэлл.

– Мы с Эсфирь хотим привезти эту девочку в Америку, – заявил Макс.

Оба мужчины взглянули на Макса так, словно решили, что ослышались.

– Она же не твоя, Макс. И не Эсфирь, – удивился Сайлас. – К тому же она идет с ценником в пятьдесят тысяч баксов.

– Это еврейская девочка, попавшая в беду. А потому все равно что моя. Все равно что моей жены. Вы говорите, что семья Эсфирь, скорее всего, погибла. Как и моя. Кто, если не мы, должен ей помочь?!

– Что значит жизнь одной маленькой девочки, когда идет такая большая война, – произнес Барнуэлл.

– А я думаю, очень даже значит, – возразил Макс.

– Но у вас ведь нет пятидесяти тысяч наличными, – заявил конгрессмен и поднялся из-за стола с видом человека, потратившего и так слишком много времени на вопрос, который не подлежит обсуждению. – Ни у кого в городе нет такой суммы наличными.

– За исключением вас, – ответил Сайлас. – Стоит избрать человека в Конгресс, и он за четыре года становится миллионером. Барнуэлл, расскажите мне, как это делается.

– Бог любит пьяниц и дураков, – усмехнулся Барнуэлл Миддлтон.

В тот вечер Макс вывел Эсфирь на веранду, выходящую на реку Уотерфорд. Они смотрели, как солнце окрашивает скопления низких облаков неземным золотым цветом. Супруги пили шнапс из маленьких хрустальных рюмок. Это уже стало ритуалом: так они отмечали свои успехи и расслаблялись после тяжких трудов первых лет в этом городе.

Макс не знал, как сказать женщине, которую любил больше всего на свете, что та потеряла всех своих родных. Эсфирь выросла в удивительно дружной и любящей семье, и Максу трудно было сказать, что Европа, которую она знала, умерла.

И тогда, выпив вторую рюмку шнапса, Макс рассказал ей обо всем на идиш.

Шесть дней Эсфирь Русофф скорбела, а в Шаббат молодой раввин прочел в их доме поминальный каддиш. Макс и Эсфирь поклялись построить в Уотерфорде синагогу в память об обеих семьях.

После завершения шивы Эсфирь, снова лежа в объятиях Макса, прошептала:

– Эта девочка, Макс. Та, о которой говорил Барнуэлл.

– У меня она тоже из головы не выходит, – признался Макс.

– Что мы можем сделать?

– Продать все, – сказал Макс. – Дом. Супермаркет. Универмаг. Начать все заново.

– А мы сможем собрать пятьдесят тысяч долларов? Это же целое состояние. Нам не потянуть.

– Банк даст нам ссуду, чтобы покрыть остальное, – сказал Макс. – Я уверен.

– Тогда мы сделаем это, – заявила Эсфирь.

– Да, – сказал Макс.

– Ты сделал бы это и без моего согласия, – улыбнулась Эсфирь. – Я тебя знаю, муженек. Мне просто хватает ума соглашаться с тем, что ты уже для себя решил. Но это правильно. Даже если это и будет в ущерб нашим детям.

– Как спасение еще одного ребенка может навредить нашим детям? – спросил Макс.

В последующие месяцы Макс продал свой универмаг владельцам торговой сети «Белк» из Чарлстона, продал супермаркет ретейлеру тоже из Чарлстона и продал свой дом на Долфин-стрит без пяти минут отставному генерал-лейтенанту Корпуса морской пехоты, базирующегося на острове Поллок. Макс перевел пятьдесят тысяч долларов Барнуэллу Миддлтону в Вашингтон, получив в ответ отрезвляющую телеграмму, что шансы, дескать, очень невелики и операцию по спасению ребенка осуществить невероятно трудно. Но тем не менее Барнуэлл Миддлтон поклялся сделать все от него зависящее.

Но здание, где когда-то был его первый маленький магазин, который он много лет назад открыл в Уотерфорде, Макс так и не продал, и оно пустовало. Семья переехала обратно на верхний этаж, и Макс с Эсфирь снова с головой ушли в бизнес.

Прошел почти год, прежде чем Макс получил телеграмму от Барнуэлла Миддлтона. Конгрессмен сообщал, что 18 июля 1944 года в порт Уотерфорда прибудет торговое судно. В списке пассажиров числится девочка по имени Руфь Грубер. Макс позвал жену, чтобы порадовать ее хорошей новостью, затем позвонил Сайласу Макколлу, а тот все доложил Джинни Пени. Новость перелетала от дома к дому, как это бывает в маленьких городах, и была она живой, светлой и легкой, потому что история эта несла радость в мир, слишком хорошо знакомый с сообщениями о местных мальчиках, погибающих там, за океаном.

Когда судно прибыло в Уотерфорд, по сходням спустилась красивая девочка-подросток в сопровождении сурового капитана. Девочка явно смутилась, услышав ропот, пробежавший по толпе. Макс и Эсфирь приветствовали ее на идиш, и девочка сделала книксен. Макс заплакал и заключил ее в объятия. Девочка спрятала голову на его широкой груди, а город приветственно зашумел. И тогда девочка поняла, что с этого дня стала частью Уотерфорда, штат Южная Каролина, и обрела здесь свой дом. Жители открыли для этой девочки, Руфь Грубер, свои сердца, наблюдали за ее успехами в школе, дождались ее совершеннолетия и присутствовали на ее свадьбе с Джорджем Фоксом. Город был с ней, когда она родила своего первого ребенка, Шайлу, и был с ней, когда она похоронила этого ребенка.

Но самое главное, что навсегда запомнил город, – это то, как еврейская сирота, выкупленная чужими людьми, впервые ступила на землю Уотерфорда и упала в объятия Великого Еврея.

Сайлас Макколл потом расскажет своим внукам, что когда увидел прибытие этой девочки, то впервые поверил, что Америка выиграет войну. И сколько раз он ни рассказывал бы историю прибытия Руфь внукам, заканчивал он ее всегда именно этими словами, и каждый раз у маленьких Макколлов по коже пробегали мурашки.

Город ревел, говорил он, город просто ревел.

А вот свою историю Руфь не рассказывала в Уотерфорде никому, кроме мужа и дочери Шайлы, мне же она поведала ее весной 1986 года, после того как мы пришли к согласию и я вернулся в город с ее внучкой Ли, чтобы облегчить своей матери уход из жизни.

И только тогда, когда Руфь рассказала мне всю страшную правду о своей жизни в Польше во время оккупации, я наконец узнал, что означали слова «хранительница монет».