Текст книги "Гвиневера. Дитя северной весны"
Автор книги: Персия Вулли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц)
5
ЗИМА
Несмотря на сомнения отца жертвоприношение на следующий день прошло благополучно, и, пока кровь быка стекала в котел, люди распевали старые песни, с большим удовольствием вспоминая, каким удачным выдался прошедший год. Не чувствовалось никакого беспокойства или неудовлетворенности, и все мы встретили новый год веселым праздником и с большими надеждами.
Вскоре пришла зима, раньше, чем обычно, и принесла с собой огромное северное сияние, сверкающее и исчезающее в ночном небе, окруженное яркими цветными полосами. Часто в непогожие дни, когда Лин оставалась дома, я ходила в мастерскую Руфона и садилась около ящика для ремонта сбруи.
Я проводила там многие часы, наблюдая, как огромный старик, задумчиво жующий соломинку, дергал, растягивал и развязывал ремни уздечек, сбруи и седельных сумок. Он показал мне, как искать первые признаки износа и как наращивать новый кусок кожи, и я гордилась, что выполняю работу точно в соответствии с его требованиями. И он всегда говорил о лошадях.
Однажды он рассказал мне о боевых жеребцах, подкованных для сражений и обученных лягаться копытами.
– Это легионеры так использовали боевых лошадей? – спросила я со смешанным чувством восхищения и неприязни от незримого присутствия римских обычаев.
– Не знаю. Думаю, что римляне не очень-то использовали лошадей в сражениях, если только для охраны Стены. В большинстве случаев легионеры сражались в пешем порядке, как и мы сейчас, но их было столько, что казалось, будто вся страна пришла в движение.
Я старалась представить, как же выглядели римляне. Однажды я спросила об этом Нонни, которая в ответ фыркнула и сказала, что они были злодеями, что может подтвердить любой добрый кельт. Кети только засмеялась и предположила, что все мы были римлянами до начала Смутного времени. Руфон сказал, что он понятия об этом не имеет и его это не интересует. По его мнению, римляне равнодушно относились к лошадям и потому не заслуживали внимания.
Однажды, придя на кухню из конюшни, я застала там мать, что-то разыскивающую в шкафу для пряностей. Она посмотрела на меня и сморщила нос.
– Боже, дитя, от тебя пахнет конюшней. Чем ты занималась? – Замечание было сделано вскользь, и, не дожидаясь ответа, она вернулась к своим поискам.
– Помогала Руфону, – сказала я, пожимая плечами, гадая, для чего нам эти приправы. Травы в изобилии росли в каждом саду и в каждом поле, но гораздо реже в шкафу для специй попадались кусочки орехов и коры, придающих остроту пище. Нонни говорила, что готовить еду, используя кусочки деревьев, которые сами выросли в земле, – варварский обычай, но Кети отвечала, что еда будет невкусной, если мы ограничимся только луком и чесноком в качестве приправы. Как бы то ни было, специи всегда приберегались для особого случая, и мне стало любопытно, зачем они понадобились матери сейчас. – Что ты хочешь делать?
– Испечь пироги для праздника зимы, – ответила она рассеянно, хмуро оглядывая дальнюю полку. – Ты много времени проводишь с Руфоном?
– Наверное, – медленно ответила я, поглядывая на печеные яблоки, которые Гледис поставила охлаждаться. – Он говорит, что я уже так же быстро нахожу слабое место в сбруе, как и он сам.
Мать наконец вынула нужный ей ящик, повернулась и прямо посмотрела на меня.
– Я думала, что ты в ткацкой вместе с Видой.
Я слишком поздно сообразила, что язык снова подвел меня; все, что я могла сейчас сделать, это отвернуться и больше не раскрывать рта.
Я терпеть не могла прядение. Оно напоминало мне о вражеских набегах, когда мужчины сражались, а женщины и дети прятались в тайных убежищах на озерах до тех пор, пока опасность не отступала. Эти времена были наполнены страхом, и женщины молча занимались своими повседневными делами, и ни одной не хотелось играть с детьми, смеяться или весело спускаться к озеру. Мне казалось, что те дни состояли из плотной серой шерсти, на которой мы, дети, учились прясть; грубая и сальная, она царапала мне руки и вызывала раздражение, пока я не начала ненавидеть ее. Даже запах сырой овечьей шерсти напоминал мне о страхе и заточении в угрюмых убежищах.
– Думаю, Гвен, что мне лучше потолковать с Руфоном, – сказала мать со вздохом, – потому что я хочу, чтобы с завтрашнего дня ты была на верхнем этаже с Видой.
Разочарование, видимо, явственно отразилось на моем лице, потому что она положила мне руку на плечо и обняла меня.
– Знаю… я знаю, как тебе нравится бывать в конюшнях, но есть вещи, связанные с ведением дома, которым тебе надо научиться, и они начинаются с ручной прялки и овечьей шерсти. Без ткацкой работы не будет одежды, сумок, настенных драпировок, штандартов, сетей для ловли рыбы или веревок для кухни. И ты никогда не сумеешь руководить работой ткацкой, если не научишься всем премудростям этого дела сейчас.
Я посмотрела на мать, рассерженная, обманутая и несчастная, и она расхохоталась.
– Ах, дитя, все не так ужасно. Это вовсе не означает, что ты иногда не сможешь проводить время с Руфоном и лошадьми. Но нужно начинать привыкать к тому, что следует знать всем молодым девушкам. И завтра ты сначала должна явиться к Виде, чтобы она могла начать заниматься с тобой. Теперь иди и умойся; я не хочу, чтобы ты появилась в большом зале, воняя как куча навоза.
Тебе-то просто это говорить, думала я возмущенно, плескаясь в корыте с водой. Ты взрослая и можешь поступать так, как тебе хочется, а мне предстоит каждый день сидеть взаперти среди всей этой вонючей шерсти и слушать болтовню женщин.
Однако следующим утром я послушно пришла в ткацкую, где Вида огорченно разглядывала узловатую, неровную нитку, которую я ссучила для нее.
– Ну, в ткацком деле нет ничего такого, чему со временем нельзя научиться, – сказала она, показывая на дочь Гледис, у которой получалась бесконечная, ровная нить при едва заметных движениях пальцев. – Она занимается этим с прошлой весны, и ее работа поначалу была ничем не лучше твоей.
Я посмотрела на девочку, мрачно отметив про себя, что она, вероятно, боится лошадей, но придержала язык и занялась волокнами овечьей шерсти.
Итак, я вступила в женский мирок, где чесали и сучили, ткали и шили. В отличие от огороженного выгула или ската холма, где мы почти всегда играли с Лин, ткацкая на верхнем этаже была тесной и душной, и я находила разговоры женщин о детях и кухне невероятно скучными по сравнению с беседами Руфона.
Они причитали по поводу быстрого наступления зимы с пургой и ледяными ветрами; даже выносливых овец приходилось загонять в хлев, чтобы они на долгие недели не затерялись под безмолвным снежным покровом. Но мне казалось, что я так же могла узнать об этом от путешественника, приехавшего однажды вечером и сообщившего, что озеро Дервентуотер уже замерзло, что голод и холод озлобляют диких зверей, и в течение целого дня его преследовала стая волков, хотя он не сходил с дороги.
Дни постепенно становились темнее. В ткацкой тоже рано темнело, и сальные светильники горели весь день напролет. От их тепла и едкого дыма в комнате делалось очень душно, отчего дни казались ужасно длинными и скучными. Каждое утро я нехотя приступала к работе, будто исполняя приговор совета, и вскоре начала ждать праздника середины зимы с таким же нетерпением, как изгнанник ждет возвращения на родину.
По мере приближения праздника охотники стали чаще выезжать в лес, и мать давала отцу свертки с едой. Их нужно было оставлять у ручья, которым пользовались древние. Это были низкорослые и смуглые люди, живущие в диких лесных чащах, вдали от усадеб и дорог. Нонни считала, что они связаны с духами и предвещают смерть. Кети говорила, что, может быть, это и так, но они были первым народом, жившим здесь с тех пор, когда всю Британию называли Альбионом. Некоторые даже считали их детьми старых богов, и в тяжелые зимы каждый благоразумный землевладелец оставлял им еду в лесу, когда зимы были тяжелыми.
Перед началом праздника двор ожил – сюда собрались люди со всей округи. Некоторые хотели участвовать в церемонии приглашения солнца согласно принятому обычаю, другие предвкушали, что смогут наесться впрок на ближайшие месяцы. Но большинство приехали повеселиться, поохотиться и посостязаться во дворе дома или внизу, у реки.
В день праздника я проснулась из-за особой тишины, которая наступает после снегопада, и, вглядевшись в щелку ставня, затаила дыхание от открывшейся мне картины. Натянув самую теплую одежду, я бегом спустилась вниз, чтобы найти Лин, и вскоре мы уже стояли на вершине холма, разглядывая знакомые окрестности, ставшие внезапно удивительно красивыми, потому что в Эпплби редко выпадало так много снега.
День был ярким, снег хрустящим, все вокруг искрилось, и я натянула капюшон своего плаща из шкуры тюленя, отделанный светло-зеленым шелком. Остальные дети по случаю праздника вскоре присоединились к нам. Мы катались на санках по дороге, ведущей с холма, смеялись и прыгали на морозном воздухе, сталкивали друг друга в сугробы и все вместе лепили снеговика для богов. Получился прекрасный зимний дракон, увенчанный остролистом, – даже жрец улыбнулся, проходя здесь, впервые с тех пор, как мать отказалась отпустить меня к Владычице, и я недоумевала, что могла означать его улыбка.
Тем предпраздничным вечером Нонни одевала маленького принца, а мать причесывала меня. Я беспокойно ерзала при движении гребня по спутанным волосам, пока она не тряхнула меня за плечо.
– Ради всего святого, дитя, дай мне привести в порядок твои волосы. Я никогда не видела девочку, доставляющую столько неприятностей.
– А я видела, – сказала Нонни, взглянув на нее. – По части проделок ты обычно была первой, сама знаешь.
Мать рассмеялась и пожала плечами.
– Наверное, ты права, Нонни. Но мне никогда не нравилось сидеть у очага, подобно глупому котенку. Всегда было столько интересного у лодок или у хижин рыбаков. И, конечно, с лошадьми…
Я резко повернулась, понимая, что поймала ее на слове и что ей из справедливости придется выслушать меня. Я немедленно изложила свои доводы, почему мне уже можно расстаться с ткацкой, не забыв упомянуть о том, что даже Вида отметила мои успехи в прядении. И нельзя ли мне прямо сейчас вернуться к Руфону, чтобы помогать ему на конюшне?
Мать, усмехнувшись, продолжала расчесывать мои волосы, перечисляя многое, чему мне придется научиться до того, как я смогу управлять собственным домом, а уход за лошадьми не входил в число подобных обязанностей. Закончив с прической, она развернула меня лицом к себе и стала рассматривать результаты своей работы.
– Ты выглядишь достаточно хорошо, чтобы не уронить честь твоего отца сегодня вечером, дитя, и он может по-настоящему гордиться тобой. – Целую минуту она улыбалась мне, весело и серьезно одновременно. – Катбад привез новости, которые, я думаю, тебя заинтересуют, поэтому будь внимательна на совете после обеда.
Внизу был накрыт стол, где подавали маленькие твердые пироги с пряностями, пропитанные медом, а над очагом непрерывно вращались на вертелах куски дичи. Это было великолепное угощение, и после него, до начала танцев, отец призвал совет к вниманию.
Катбад вернулся от Владычицы с предложением остаться и учить детей в Эпплби, и мать объявила, что родители могут по своему усмотрению присылать детей ко двору обучаться всему, чему друиды учат в святилище. Среди собравшихся пробежал шумок, и не одна голова закивала в знак одобрения.
Какие бы отговорки ни были у матери, многим эта мысль показалась разумной и, естественно, порадовала меня, потому что я получала возможность с чистой совестью проводить часть дня вне ткацкой.
Когда совет был завершен, начался танец, приглашающий солнце вернуться, сопровождаемый звоном множества колокольчиков и стрекотом трещоток. Все мы были одеты в самые яркие платья или туники и разукрашены витыми ожерельями и другими блестящими побрякушками. На матери было новое шелковое платье и все ее золотые украшения из шкатулки с драгоценностями. Когда она начала танцевать, грациозно перемещаясь по кругу и приглашая каждого следовать за ней, я была уверена, что она – самая красивая женщина на свете.
Итак, мы пели и плясали до глубокой ночи. Взрослые, дети и старики – все кружились вокруг очага, и это был великолепный праздник, шумный, яркий, и даже лики, вырезанные на столбах, подпиравших хоры, счастливо ухмылялись, выглядывая из-за раскрашенных листьев. Я была уверена, что как бы далеко ни находился бог Солнца, он услышит свой народ и вернется.
На следующее утро Катбад сел за стол, когда мы с Лин ели овсянку. Я настороженно наблюдала за ним, надеясь, что его общество будет интереснее, чем компания в ткацкой.
– Вам надо многое узнать о мире, о свойствах растений и об их применении, о жизни в ручьях и о движении звезд, – объявил он, когда к нам нерешительно подошли несколько мальчиков из конюшен и бочком придвинулись к столу. – Но я думаю, что мы отложим изучение внешнего мира до тех пор, пока не потеплеет, а пока займемся религиозными верованиями, понятиями и историей религии, поскольку это можно изучать где угодно.
Его будущие ученики молча кивнули, и к группе присоединилась дочь Гледис, тихо сев напротив жреца и уставившись на него таким же отсутствующим взглядом, каким пялилась на шерсть, когда сучила нитку. Либо она была образцом терпения, либо не очень сообразительной, но в чем именно заключалось дело, я еще не поняла.
– У кого-нибудь есть вопросы? – спросил жрец, благожелательно оглядывая растущую около него стайку.
– Мама сказала, чтобы я не задавала слишком много вопросов, – выпалила я.
Наш наставник сморщил свое юное лицо в веселой улыбке.
– Когда-то в древней Греции жил один очень необычный человек, который полагал, что вопросы являются лучшим способом чему-нибудь научиться, девочка. Он считался очень умным, но вожди боялись его и запрещали ходить на рынок и все время задавать вопросы. Немногие помнят имена тех, кто стал причиной его смерти, однако славы Сократа хватило на тысячелетия, и мы по-прежнему считаем его прекрасным учителем.
– О чем он спрашивал? – голос Лин был звонким и сильным: судя по всему, она надеялась, что эти вопросы касались богов. Когда Катбад стал объяснять, незаметно начался наш первый урок, и оставшаяся часть утра прошла в разговорах, рассказах и любопытных вопросах. Во второй половине дня я направилась в ткацкую в полной уверенности, что новшество должно стать очень приятным.
Друид оказался восхитительным наставником, хотя я была разочарована тем, что наше образование не включало обучения магии, которой, как я подозревала, учила бы Владычица. В основном он услаждал нас рассказами о других народах и странах, особенно об античных богах и героях Греции.
Мы провели много времени, обсуждая троянскую войну и странные, причудливые судьбы семей героев, которые прожили жизни, полные преданности и вероломства в то далекое, счастливое время. Я была особенно заворожена Еленой.
– Легендарная Елена, – подчеркнул он, поглаживая рыжую бороду. – Само ее имя вызывает в воображении гибель мужских душ. Замечали ли вы когда-нибудь, – добавил он задумчиво, – что есть два вида красоты: внутренняя, которая не может обмануть, и внешняя, обманывающая часто?
Он перешел к тому, что безобразное не всегда плохое, хотя мы с отвращением отворачиваемся от пауков и жаб, считая их отвратительными, и о том, что красота сама по себе не является показателем добра, потому что многие ядовитые плоды, например, красивы внешне.
Такое времяпрепровождение уже стало привычным: Катбад начинал говорить об одном, а мы все вместе заканчивали размышлениями о другом. И часто я поднималась в ткацкую, раздумывая о вещах гораздо более интересных, чем домашние заботы женщин, к которым все-таки приходилось присоединяться.
Возможно, поэтому я и не подозревала о беде, которую они уже предчувствовали.
6
СМЕРТЬ
Зима тянулась медленно, и в большом зале с каждым днем появлялось все больше детей. Во время сильных снегопадов и трескучих морозов делать на улице было нечего, и часто согреться можно было только у очага. По вечерам здесь рассказывались истории о трагических событиях и невероятном везении, и все соглашались с тем, что зимы хуже этой они не помнят.
В начале февраля отметили праздник Имболка, но из-за холодов к нам смогли присоединиться только соседи, и веселье получилось вымученным и сдержанным.
С едой и дровами становилось все хуже, и люди начали обращаться за помощью к королю, хотя обычно решали подобные вопросы с матерью.
– Ваше высочество, – сказала Гледис однажды, скрывая испуг за таким официальным обращением, – вы только что отдали женщине половину солонины, которую мы отложили для королевского обеда.
Она кивнула в сторону скрюченной и закутанной в тряпки жены кровельщика, бредущей к воротам с небольшой вязанкой хвороста и драгоценным мясом, зажатым в руках.
– Знаю, Гледис, знаю, – ответила мать. – Но у них очень большая семья и мало дров – они едва живы. Нам по крайней мере тепло в большом зале, даже если и приходится есть овсянку. Сегодня мы можем обойтись супом вместо тушеного мяса.
Гледис покачала головой и что-то пробормотала, принимаясь за свою работу, а позже вечером я услышала, как мать говорила Нонни:
– Мы не можем позволить им уйти голодными, Нонни, ты же понимаешь. Конечно, придется жить скромнее, но это совсем не большая цена, которую приходится платить за то, чтобы спасти людей от голода.
Довольно скоро просьб о помощи стало столько, что проще оказалось собрать нуждающихся под одной крышей, чем давать милостыню каждому в отдельности. К середине марта вокруг очага спала толпа людей, от которых некуда было деться, но дни уже стали длиннее, и мы с нетерпением ждали изменения погоды.
– Я не знаю, где их еще разместить, – вздохнула однажды вечером мать, когда они с отцом укладывались спать. – В большом зале живут целые семьи, а с теми, которые появились на этой неделе, вообще стало нечем дышать. Как ты относишься к тому, чтобы часть из них поселить в конюшне? Я выглянула из-за занавесок, которыми был отгорожен мой угол. Мать сидела перед зеркалом, вынимая из волос шпильки, а отец подошел и стал за ее спиной.
– В самой конюшне нельзя, – ответил он, снимая с нее головной убор с эмалью и пропуская между пальцами длинные рыжие пряди ее волос. – Съестные припасы и то, что осталось от корма для скота, слишком драгоценны, чтобы подвергать их опасности от людей и огня. Лучше заставить конюшенных уплотниться и позволить людям занять часть их спальных мест.
– Ты думаешь, холода продлятся еще долго? – Она прислонилась к мужу и заглянула ему в лицо, усталая, озабоченная и надеющаяся на его поддержку.
– Трудно сказать, любимая. Но думаю, что нам необходимо, по возможности, быть готовыми ко всему на случай поздней весны.
Мама кивнула, и, когда он наклонился, чтобы поцеловать ее в макушку, я нырнула под одеяла, успокоенная тем, что наше будущее находится в таких опытных руках. А на следующий день потеплело, и начались дожди, наполняя ручьи грязной водой. Снег, ставший серым и безобразным, благодаря ливням, начал таять, и предстоящая смена времен года очень обрадовала всех.
Но потоп непрерывно продолжался в течение многих недель, иногда превращаясь в моросящий дождь, иногда изливаясь целыми потоками с пропитанного влагой неба. Люди просыпались в тусклом сером свете еще одного пасмурного утра и следили за тем, как день переходит в вечер, минуя сумерки. Без солнца весна никогда не наступит.
Вода была везде – она лила как из ведра сверху или бесконечно капала с мокрой соломы, собираясь лужами между булыжниками двора или образуя вонючие застойные болота в низинах.
Крестьяне, скот которых был уничтожен лютой стужей, обнаружили, что их поля залиты водой и земля стала грязью. Зерно для весенних посевов было съедено, что спасло семьи от голодной смерти, овцы умирали от истощения: их ноги не держали их, пока они искали себе пропитание.
С каждым днем очередь просителей у ворот возрастала, разливаясь, как река в половодье. Они приходили с женами, детьми и стариками и обращались за помощью к королю, будучи не в состоянии прокормить себя. Когда места в доме уже не осталось, на внутреннем дворе расставили шатры и навесы в качестве временных убежищ от дождя.
Страшное уныние царило и в доме, и на конюшне.
– Кажется, что плохое питание и теснота не столь уж плохи, – ворчал узколицый мужчина, помощник кузнеца Элидана, – потому что, куда бы ты ни ткнулся, везде толкутся дети.
– Я не потерплю таких жалоб, – резко сказал Руфон, дергая туго натянутую веревку. – И без твоего нытья и стонов полно забот. Если бы у тебя достало ума, ты благодарил бы богов за то, что у нас такой заботливый король. Закрепи здесь этот шест, иначе мы никогда не поставим навес.
Пока мать старалась обеспечить кровом всех страждущих, задачей отца было накормить их. Он ежедневно возглавлял охотничьи отряды, с трудом пробираясь через мокрые леса или храбро бросая вызов топким торфяным болотам, и охотники считали день удачным, если приносили тощего зайца или барсука, выманенного из норы. Но чаще они возвращались ни с чем, потому что дикие звери были в том же положении, что и люди у очага, а дождь все не прекращался.
Наконец забили одну из старых рабочих лошадей, чтобы накормить людей. На еду пошел белый с черным мерин, с которым Руфон нянчился с тех пор, как он был жеребенком и его мать загрызли волки. До того как был занесен нож мясника, Руфон провел с мерином последние несколько минут, поглаживая животное по носу и пытаясь успокоить его, а быть может, самого себя.
Мать и Гледис сварили в огромных котлах густой суп и весь день раздавали его в большом зале, чтобы каждый мог побыть в тепле и укрыться от дождя хотя бы на несколько минут.
Однако, несмотря на суету с мясом, это оказалось слабым утешением. Небо по-прежнему было покрыто тучами, и, даже когда прекращался дождь, солнца видно не было. Дети простужались, и один из стариков умер.
И однажды какой-то младенец заплакал не от голода, а от жара, и к ночи умер на руках матери.
После этого разом заболело много людей, пораженных недугом в одночасье, и те, кто не умер сразу, лежали слабые и ко всему безразличные.
За несколько дней появилось столько мертвых, что мы не успевали хоронить их, и по углам затаилось отчаяние.
С самого начала мать во всем принимала участие, превратив большой зал в лазарет, помогая Кети готовить снадобья и пытаясь, по возможности, обнадежить и успокоить людей.
– Госпожа, – прошептала однажды вечером лекарка, – у нас на исходе травы.
– Делай все, что в твоих силах, – ответила мать. – Разве в сундуке в семейной комнате нет трав?
– Возможно, и есть, – сдержанно ответила Кети, – но они предназначены на случай крайней необходимости для тебя, короля и ваших детей.
– Я не могу представить себе более крайней необходимости, – отрывисто сказала мать. – Бессмысленно хранить их, когда они нужны сейчас.
Ее голос прозвучал скорее устало, нежели резко, будто мама весь день пробиралась по бесконечной трясине. Она со вздохом отослала Кети наверх за оставшимися травами.
Итак, из наших последних запасов были сварены новые порции снадобья, и Кети склонилась над горшками, тряся головой и бормоча заклинания, пытаясь спасти целую страну.
К концу первой недели после начала эпидемии менее чем половина от обычного количества людей были в состоянии собраться на обед в большом зале. Мы, сжимая в руках миски с отменным супом, сгрудились вокруг огня, потому что соломенные тюфяки с больными заняли почти все свободное место, и расставить столы было негде.
Когда с едой покончили, Нидан, предводитель королевских воинов, сделал знак слушать его, и люди замолчали.
– Мы обречены, – начал он, вглядываясь в измученные лица сидящих около огня. – Это дело богов, разгневанных какими-то нашими поступками или чем-то еще, что мы оставили недоделанным. И если мы хотим выжить, то должны найти способ умилостивить их.
В ответ раздалось согласное бормотание, но кто-то заметил со смесью отчаяния и гнева:
– Как нам узнать, какого из богов нужно умилостивить и каким обрядом? – Сразу возник ожесточенный спор между сторонниками каждого известного в Регеде бога, и наконец мой отец потребовал тишины.
– Совершенно ясно, что кто-то должен подсказать нам выход. Я, например, хочу просить старых богов, и… – он сделал паузу и посмотрел прямо на Катбада, – я клянусь сделать все, что необходимо, для защиты моего народа.
Воцарилась внезапная тишина, словно каждый, беззвучно вдохнув воздух, задержал дыхание. Те, кто следил за отцом, пока он говорил, смотрели на него в изумлении, а другие повернулись и тоже уставились на него, когда до них дошел смысл его речи. Я не знала точно, что внушало этот бессловесный страх, но мне свело живот от дурного предчувствия.
В этой тишине встал жрец и поклонился королю.
– Ты всегда был мудр и справедлив, господин. Я понял, что сейчас ты предлагаешь наиболее священное из всех жертвоприношений – то, на котором держится все королевство. Правильно ли я понял тебя?
– Да, – последовал ответ. – Я приношу безоговорочный обет.
Мать сильно побледнела, будто для нее это было неожиданностью, и я посмотрела на нее и Катбада, но враждебности между ними не заметила.
Жрец взглянул на отца с уважением и восхищением и обернулся к людям.
– Вам очень повезло, что у вас такой король. Но я не верю, что потребуется старый обряд. По крайней мере, мы должны посоветоваться с Владычицей. До Белтейна еще десять дней, и если я смогу одолжить у кого-нибудь кобылу, то поеду в святилище посоветоваться с нею. Если удача будет сопутствовать мне, я вернусь до того, как костер будет зажжен.
Последовало подробное обсуждение, и утром Катбад в сопровождении небольшого отряда из людей Нидана отбыл. Жрец ехал на Быстроногой, что, вероятно, спасло ей жизнь, потому что всех других лошадей, за исключением жеребца моего отца и двух рабочих лошадей, на следующий день отпустили на волю в надежде, что они смогут прокормиться самостоятельно. Если какая-то часть из них выживет, мы постараемся отловить их будущим летом. Я понимала, что, возможно, больше не увижу свою лошадь, и молила Эпону проследить за тем, чтобы она пережила ужасную весну и позже забрела на чью-нибудь усадьбу.
Одну из оставшихся лошадей забили, и несколько дней мы ели бульон с кусочками мяса.
Через неделю после отъезда Катбада заболел маленький принц, и той ночью матери у очага не было, хотя она спустилась вниз, когда ребенок заснул.
Она выглядела усталой и осунувшейся, медленно пробираясь между людьми, останавливаясь, чтобы успокоить одного или переброситься парой слов с другим. Я нагнала ее, когда она подошла к Гледис, сидевшей рядом со своей больной дочкой.
– Как она? – спросила мать, когда кухарка посмотрела на нее.
– Еще жива, – ответила она, – но ей не лучше. Совсем не лучше.
– А как с запасами еды на кухне?
Гледис пожала крепкими плечами.
– Осталось около двух баррелей овса, полбарреля ячменя и несколько мешков с горохом, а мужчины принесли двух куропаток. Сегодня я порезала в суп последнюю капусту, и у нас осталось несколько старых реп. Есть еще топленый свиной жир, но другая еда почти кончилась, и я не знаю, что мы будем делать.
Грузная старуха сгорбилась от горя, и мать опустилась на колени рядом с ней.
– Позволь мне посидеть с твоей дочерью, пока ты сходишь за чистой водой. Мы вымоем девочке лицо и шею, и ей станет легче. – Мать с болью посмотрела на пышущее жаром тело на тюфяке и потрепала кухарку по плечу. – Ты все время так занята остальными, что у тебя нет времени отдохнуть.
Старуха заупрямилась, потом все же пошла за водой, а мы с матерью сидели рядом с девочкой, которую я никогда не любила. Я вспомнила все недоброе, что думала о ней в ткацкой, и молилась, чтобы она поправилась. И напомнила богине о Лин, потому что никто давно ничего не слышал о ее семье, и я боялась, что их тоже свалила болезнь.
Позже, когда я крутилась рядом с Кети у очага, мать спросила ее, на сколько хватит запаса лекарств.
– Не могу сказать, сколько лекарства в отварах и сколько простой воды с множеством слов, произнесенных над ней, – проворчала Кети и взяла мать за руку. – Мне не нравятся эти круги у тебя под глазами, госпожа. Сколько времени ты не спала?
– Со мной все в порядке, – успокоила ее мать. – Я вернусь к себе, как только осмотрю остальных. – Это прозвучало так, будто она предполагала управиться очень быстро, но, когда я поднялась наверх, мать все еще занималась другими.
Я заползла под одеяла и лежала, слушая, как вода капает с крыши. Живот болел от страха и от голода. Весна, надежды и боги, казалось, были очень далеки, и я обращалась к каждому богу, которого могла вспомнить, – от великой Бригиты до Цернунна, рогатого бога, умолот их, чтобы от нашего двора больше не потребовалось никаких жертв.
На следующее утро я проснулась и увидела мать, спящую на стуле возле кровати брата, закутанную в меховой плащ. Уголь давно прогорел в жаровне у ее ног. Она выглядела такой усталой и жалкой, что я соскочила с кровати, подкралась к ней по устланному камышом полу и положила голову ей на колени. Мать сонно заворочалась, протянула руку и погладила мои волосы пальцами, показавшимися мне горячими и сухими по сравнению с моим лбом.
– Это когда-нибудь кончится? – прошептала я.
– Конечно, дитя, конечно, – успокоила меня она, постепенно приходя в себя. – Все имеет свой конец, и хорошее, и плохое.
– Но если нет… если все пойдет так, как сейчас… о каком ритуале поехал узнавать Катбад?
Я почти надеялась, что мама опять заснет и не ответит на мой вопрос. Помолчав, она начала накручивать локон из моих волос себе на палец. А когда заговорила, ее шепот был таким же слабым, как и мой собственный.
– Говорят, что в старые времена в праздник Белтейн в качестве человеческой жертвы приносили короля, как приносят в жертву быка на Самхейн. Такие ритуалы угасли во времена империи. Но мысль жива по-прежнему: король должен сделать все ради блага своего народа… и в очень скверные времена это означает, что он должен пожертвовать собой.
При этих словах у меня свело желудок. Я каким-то образом предчувствовала нечто подобное, но, как многие ужасные вещи, зло бесформенно, пока кто-то не назовет его по имени. От страха мой голос сел и был едва слышен.
– В ткацкой женщины говорят, что настолько плохо не было никогда…
– Они всегда говорят так, когда дела принимают дурной оборот, – тихо ответила мать. – Потом она внезапно села, полностью очнувшись. Протянув руку, она взяла меня за подбородок, подняла мою голову и посмотрела прямо в лицо.
