Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Пьер Грималь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 42 страниц)

Таковы исходные, глубинные черты римской цивилизации, которые объясняют и оправдывают страстный, подчас театральный тон римского судебного красноречия, отличающий его от красноречия политического, от выступлений в сенате или на сходках, которые магистрат созывал в перерывах между собраниями народа, – законодательными или выборными. Выступления в сенате или на сходках в несравненно большей степени апеллировали к логике и использовали аргументы, основанные на фактах, тогда как защитительные речи, имевшие целью отстоять интересы гражданина, обращались в конечном счете не в меньшей степени, чем к разуму людей, заседавших в суде, к их сердцу и чувству и должны были заранее рассеять возражения, способные поколебать доводы защитника. В речи «В защиту Квинкция» Цицерон пошел этим путем.

В Риме, однако, любой судебный процесс оказывался в зависимости от политического положения в городе. Ощущается эта зависимость и в речи «В защиту Квинкция». Публий Квинкций, как мы помним, дабы приостановить действие преторского эдикта, лишавшего его имущества, прибег к интерцессии народного трибуна. Трибуном этим был Марк Юний Брут, отправлявший свою магистратуру в 83 году, то есть до принятия сулланских законов. Между тем один из законов Суллы, так называемый Корнелиев, как раз касался границ трибунской власти и лишал трибуна абсолютного права приостанавливать действие эдикта, вынесенного магистратом (в деле Квинкция – претором); правом этим трибун мог отныне пользоваться для защиты гражданина только при учете всех сопутствующих обстоятельств данного дела. Как признал позже сам же Цицерон в одной из веррин, Корнелиев закон отнимал у трибунов право «приносить вред, но оставлял возможность оказывать помощь». Смысл закона состоял, иначе говоря, в том, что трибун не смел больше вмешиваться в вопросы законодательства, но мог воздействовать на применение данного закона в каждом конкретном случае. Перед нами тот же принцип, который породил право апелляции к народному собранию, то же чувство, что закон или абстрактная норма не должны приводить к принятию бесповоротных решений, что между правом во всей его строгости и человеком должно стоять понятие справедливости. Трибунам теперь предстояло заботиться именно о ней.

Процесс Публия Квинкция развернулся после вступления в силу Корнелиева закона, что позволяло адвокатам Невия представить интерцессию Юнпя Брута (к тому же сильно скомпрометированного сотрудничеством с марианцами) как пример трибунского своеволия, которому как раз и должен был положить конец закон, только чго проведенный диктатором. Цицерон с самого начала ясно видел эту опасность и постарался заранее обезвредить аргументы противников, заявив, будто Брут вмешался не с целью воспрепятствовать законным действиям претора, а единственно ради оказания помощи попавшему в беду гражданину, что вполне соответствовало духу нового закона. Нависшая над Квинкцием угроза в довершение ко всему быть еще и заподозренным в принадлежности к антисулланской оппозиции отпадала сама собой.

Было и еще одно обстоятельство, неблагоприятное для ответчика. В качестве своего «прокуратора» (то есть лица, уполномоченного защищать интересы Квинкция в пору его отсутствия) он избрал некоего Секста Альфена – римского всадника, который на следующий же год оказался в проскрипционных списках Суллы. Дело поэтому могли представить так, будто расхождение Квинкция и Невия касалось не только материальных интересов, но имело и политическую подоплеку, будто Квинкций в глубине души оставался марианцем, тогда как Невий даже и в трудные дни сохранял неколебимую верность Сулле. Цицерон, однако, сумел представить ситуацию в совершенно ином свете, напомнив, что Альфен был родственником Невия, воспитан в его доме и, по всей вероятности, именно там научился ненавидеть аристократов, любых, вплоть до вышедших из гладиаторов. Цицерон замечает также, что эдикт, передающий Невию имущество Квинкция, был принят, по-видимому, претором Корнелием Долабеллой, сулланцем; однако законным основанием принятого решения явился эдикт претора 83 года Бурриена – человека из окружения Мария. В двусмысленном положении, следовательно, оказывались и истец, и ответчик; поэтому никто, заключает Цицерон, не заинтересован в том, чтобы ворошить прошлое, которое лучше поскорее забыть.

Случай этот раскрывает в Цицероне многое. Казалось бы, ею пригласили выступить в качестве защитника в процессе, который касался лишь материальных интересов клиента. Но, согласившись, Цицерон оказался перед лицом ситуации весьма запутанной и тем более острой, что в царившей тогда атмосфере сводить личные счеты было весьма несложно. Сама трудность этого процесса дала возможность Цицерону показать себя знатоком правил риторики и тонким диалектиком, зрелым адвокатом, владевшим искусством прибегать в нужный момент к «общим местам», которые именно благодаря своей всеобщности особенно сильно действовали на судей и слушателей. Надо сказать, что суд был в состоянии оценить все эти качества молодого оратора, поскольку председательствовал в нем правовед Аквилий, в прошлом также один из учеников Муция Сцеволы Авгура. Не менее важно было и то, что Цицерон продемонстрировал иа процессе свою способность видеть политический контекст судебного дела. В силу всех этих обстоятельств речь «В защиту Публия Квинкция» послужила превосходным началом адвокатской карьеры будущего оратора, выставила в ярком свете его таланты и сравняла его с Гортензием, над которым он, кажется, одержал победу, поскольку, как прпнято считать, Квинкций выиграл дело.

Тяжба Публия Квинкция и Невия однажды уже разбиралась в суде до того процесса, в котором выступал Цицерон. При первом разборе дела адвокатом Квинкция был некий Марк Юний Брут, о котором нам известно только, что в пору второго процесса он выполнял государственное поручение и находился вдали от Рима. Цицерон согласился взять на себя защиту Квинкция по просьбе шурина последнего – актера Квинта Росция, что дает нам возможность представить себе более наглядно образ жизни начинающего оратора и дружескую среду, его окружавшую. Росций с давних пор был любимцем римской аристократии, толпившейся вокруг него, как придворные вокруг восточного монарха. Лутаций Катул, победитель кимвров, написал в его честь стихотворение, тут же ставшее знаменитым, а Сулла, презрев скверную репутацию, которая в ту эпоху сопутствовала актерам, даровал Росцию всадническое достоинство д вручил золотое кольцо – официальный знак этого сословия. Красноречие и сценическое искусство считались в Риме весьма близкими друг другу. Росций посещал суды, когда там выступал Гортензий, перенимал и воспроизводил на сцене жесты оратора, всю его, как в ту пору выражались, «стать». С той же целью посещал Росция юный Цицерон, восхищался жестами и позами великого актера, находя их одновременно и в высшей степени выразительными и бесконечно изящными; он часто упоминает Росция в позднем трактате «Об ораторе», приводя его как пример совершенного владения мимикой, столь важной для оратора.

Посещал Цицерон в эти годы и другого театрального человека – поэта и последнего великого римского трагика Акция. Ему было уже около 90 лет, но он полностью сохранил былую ясность мысли. Цицерон любил расспрашивать Акция о выдающихся ораторах прошлого века, и тот несколькими штрихами набрасывал точный и резкий портрет каждого.

В годы сулланской диктатуры Цицерон выступал и в других судебных процессах, о которых мы, однако, мало что знаем. Например, о «женщине из Ареция», в защиту которой Цицерон произнес речь в суде децимвиров, неизвестно почти ничего, кроме того разве, что Сулла лишил жителей Ареция их гражданских прав, а Гай Аврелий Котта, используя это обстоятельство, объявил некую аре-цинку своей рабыней. Дело было запутанным и темным. В ходе его Цицерон выдвинул тезис, согласно которому право гражданства вообще неотчуждаемо; то был явный вызов Сулле, поскольку незаконной объявлялась мера, им принятая. Как ни странно, суд счел тезис Цицерона правильным, и женщина была признана свободнорожденной.

Вскоре Цицерон выступил в процессе, который грозил ему очень многим. Не прошло и года после истории с Публием Квинкцием, как он взял на себя защиту Секста Росция, гражданина маленького умбрийского городка Америи. На этот раз речь шла не о махинациях, а о тяжком преступлении – далеко от дома, в Риме, был убит человек, и родственники его всеми средствами пытались завладеть наследством погибшего, весьма изрядным. Они привлекли на свою сторону вольноотпущенника Суллы, его любимца Хрисогона, тот согласился вмешаться, что сразу придало делу политический характер.

Двоюродные братья Росция, подстроившие убийство, решили внести его имя в проскрипционный список, создав таким образом впечатление, будто убит он был на законных основаниях. Это открывало перед обоими братцами весьма заманчивые перспективы, ибо состояние Росция тем самым не переходило к Сексту Росцию-сыну, а подвергалось вполне законной конфискации и поступало на аукцион, где его можно было приобрести по сходной цене. На самом деле ко времени убийства срок действия проскрипций истек, и, чтобы осуществить задуманное, братья отправились в лагерь Суллы; он вел тогда осаду этрусского города Волатерры, и всемогущий Хрисогон, входивший в свиту диктатора, находился при нем. Хрисогон согласился задним числом внести Секста Росция в роковой список, выговорив себе за это часть наследства. Весть о сделке дошла до Америи, жители возмутились и отправили под Волатерры делегацию, поручив ей напомнить, что Росций-отец активно помогал Сулле, всегда был верен делу аристократии и что поэтому внесение его в проскрипционный список глубоко несправедливо. Хрисогон от имени Суллы принял делегацию и устроил дело так, что она не смогла встретиться с диктатором. Он наговорил америйцам множество хороших слов, пообещал во всем разобраться, но предпринимать, разумеется, ничего не стал. Немного спустя началась реализация наследства, которое и было поделено между убийцами и Хрисогоном. Когда весть об этом дошла до Росция-сына, он, по всему судя, человек простоватый, не склонный к энергичным действиям, понял вдруг, что его обрекают на нищету, и решился наконец что-то предпринять. Он устремляется в Рим, к друзьям своего отца; то были Метеллы, Сервилии, Сципионы – люди из самой высокой аристократии. Росций останавливается в доме Цецилии Метеллы, знатной и богатой матроны, известной своим благочестием и добродетельным образом жизни. Враги Росция, которые, по всей вероятности, рассчитывали каким-либо способом его уничтожить, оказались перед трудноодолимым препятствием. Росций рассказывает свою историю направо и налево, она доходит до Суллы, тот не вмешивается, но предоставляет расследованию идти своим ходом. Тогда оба сообщника придумывают нечто новое: они обвиняют молодого Росция в убийстве отца.

Подлинный – скрытый – смысл процесса, в котором сталкивались, с одной стороны, фаворит диктатора, с другой – высшая аристократия, группировавшаяся вокруг Цецилиев Метеллов, состоял в том, чтобы выяснить, может ли Хрисогон, используя свое положение и влияние на судей, добиться явно несправедливого осуждения Секста Росция. В сущности, здесь решалось, до каких пределов распространяется власть Суллы, и Цицерон полностью отдавал себе в этом отчет. С первых же слов речи он подчеркивает, что согласился выступить защитником Секста Росция по просьбе первых людей государства. Он прибавляет, что эти люди не взялись сами защищать Росция лишь потому, что занимаемое ими положение придало бы их речам более значительный и прямой смысл, чем им бы хотелось, другими словами, всякому стало бы ясно, что за Хрисогоном стоит Сулла. К этой теме Цицерон на протяжении речи возвращается неоднократно. Уже во вступлении он замечает, что у диктатора великое множество забот – не мог же он еще и вникать в детали дела Росция! То был весьма ловкий ход и отнюдь не лишняя предосторожность: возьми на себя открыто защиту Росция кто-либо из Метеллов или Сципионов и произнеси он такие слова, противостояние Суллы и знати выступило бы совершенно явно; Цицерон же по молодости, по отсутствию (по крайней мере, кажущемуся) политического опыта, по тому, что не отправлял еще ни одной магистратуры, мог, в случае необходимости, рассчитывать на прощение. И без того присутствие в толпе слушателей множества значительных государственных людей было явной, хотя и невысказанной, угрозой диктатору. Собрание как бы требовало прекратить сведение бесконечных счетов, положить конец беспорядкам, связанным с сулланским переворотом, а говоря точнее – с незаконным захватом власти Суллой. В условиях диктатуры, которая длилась уже много месяцев и все отчетливей начинала походить на монархию, аристократия стремилась восстановить законность, занять свое традиционное место в государстве.

Речь в защиту Секста Росция была первым выступлением Цицерона перед судом, избранным народом. Молодой оратор постарался продемонстрировать свое красноречие во всем блеске. Он с подчеркнутой скромностью говорит о себе, не скупится на лесть судьям, придает подлинный драматизм изложению фактов, разворачивает сложный психологический анализ личности Секста Росция-сына, его образа жизни, призванный доказать всю невероятность того чудовищного преступления, в котором его обвиняют. Ради придания изложению яркости и убедительности Цицерон заимствует примеры из театрального репертуара – сначала из комедии Цецилия, где описывались жизнь и нравы зажиточных, но вполне обычных римских граждан, затем – из многочисленных трагедий, представлявших на греческой и римской сцене миф об Оресте: фурии, преследующие Ореста, утверждает Цицерон, – лишь символ мучений совести, которые испытывает отцеубийца. Экскурсы такого рода показывают, что перед нами друг актера Росция, молодой поклонник драматурга Акция. Даже если заподозрить оратора в желании блеснуть начитанностью и предстать в глазах судей вполне современным человеком, который может позволить себе в публичном выступлении театральные аллюзии, его обращение к ходячим сюжетам, составлявшим общенародное достояние античной культуры, придавало процессу подлинно человеческое звучание, заставляло каждого вдуматься и вчувствоваться в положение обвиняемого. Здесь, как и неоднократно впоследствии, гуманизм Цицерона проявился в его способности увидеть в неожиданном и преображающем свете самые обычные, самые повседневные обстоятельства.

Много лет спустя, когда Цицерон в «Ораторе» разбирал пройденный им путь, он счел, что речь в защиту Росция несла на себе слишком явный отпечаток молодости оратора. Блестящее, тщательно разработанное рассуждение о муках отцеубийцы, например, показалось ему чрезмерным – шипучим и пенистым, как не до конца перебродившее молодое вино. Он признал, однако, что сами эти недостатки содействовали успеху речи. Когда Цицерон рассказывал, что ждет Росция, если его сочтут виновным, в публике, вспоминает он, послышались крики восхищения. Так в процессе Росция, со всем его сложным политическим подтекстом, рождался или, во всяком случае, утверждался новый вид красноречия – красноречия, создававшего как бы сценическое действие, в котором оратор играл роль протагониста. В фигурах и украшениях речи самих по себе не было ничего особенно нового и ранее неслыханного, но у Цицерона они переставали быть лишь приемом, с помощью которого оратор заставлял себя слушать и стремился поразить присутствующих, понравиться им. Судебное .разбирательство больше не исчерпывалось крючкотворством юристов и краснобайством адвокатов, оно обретало человеческое содержание в самом широком смысле слова. Жизнь входила в него во всех своих проявлениях – в виде поэзии, которая в ту эпоху была основой всякой культуры, и, в частности, в виде поэзии драматической, столь распространенной в Риме, входила через философию – и в ее диалектической форме, обеспечивавшей точность мысли, и в ее нравственном значении, предполагавшем глубокое знание человеческой природы, законов мышления и поведения, и даже в той ее форме, которую тогда называли «физической», придававшей особый смысл природным явлениям – ураганам, ливням, засухе, сжигающей посевы. Так, в конце речи Цицерон сравнивает Суллу с самим Юпитером: никто ведь не ставит в вину богам несчастья и беды, которые причиняют метеоры, наоборот, мы испытываем чувство благодарности за свет, который нам ниспосылают боги, за воздух, которым дышим; точно так же и Сулла, данный государству римлян теми же богами, не заслуживает ничего, кроме благодарности.

Речи на форуме произносились по традиции под открытым, бездонным и бескрайним римским небом. Быть может, поэтому и речь, произнесенная в тот день, обретала размах и значение, дотоле невиданные, и, быть может, поэтому отзвуки ее до сих пор поражают наш слух.

Глава IV
«ПО БОЛЬШОМУ КРУГУ»

В деле Секста Росция Цицерон добился победы. Клиент его был оправдан, а речь молодого оратора так прославила его имя, что отныне «не встречалось ни единого процесса, в котором его бы не сочли достойным выступить», как писал он сам позже в диалоге «Брут». В эти годы ему поручали защиту обвиняемых во многих процессах, но ни сами речи, ни даже воспоминания о них не сохранились. Правда, в одном месте «Брута» и в другом «Ораторе» упоминается речь «В защиту Титинии Котты» (жены Аврелия Котты?), но упоминания эти остаются не до конца ясными. Современные исследователи творчества Цицерона склонны считать, что имеется в виду какой-то процесс по обвинению в отравлении и использовании магии, но толкование это покоится на весьма зыбких данных. К тому же трудно предположить, что дело касалось жены одного из трех братьев Аврелиев Котта – Гая, Луция или Марка, которых Цицерон хорошо знал и которые представляли в его время эту знаменитую семью. Единственное, что можно утверждать бесспорно на основе двух свидетельств самого Цицерона, заключается в том, что женщина по имени Титиния, в остальном нам неизвестная, была обвиняемой в весьма важном процессе, что обвинителями ее выступили некий Сервий Невий и Скрибоний Курион и что последний на суде после выступления Цицерона окончательно растерялся, не сумел ничего возразить ему и сел на место, заявив, что обвиняемая колдовством лишила его памяти. Главным защитником выступал, по-видимому, один из Аврелиев Котта, а Цицерон говорил последним, оставив себе, как обычно, miseratio (призыв к милосердию) и аргументы скорее эмоционального, чем собственно правового характера. Все это, однако, тоже в высшей степени сомнительно. Цицерон не обнародовал речи, произнесенные в эти годы, а если даже они и были опубликованы, текст их пе сохранился.

Такими и остались в жизни Цицерона эти два года, 80-й и 79-й – два года ораторской деятельности, обеспечившей ему известность и деньги, поскольку судебные выступления в соответствии с обычаем бесплатными, разумеется, не были. Что касается общественного положения, то именно в эти годы Цицерон стал вхож в самые знатные дома Рима. Еще в пору обучения у Сцеволы он завязал отношения с молодыми аристократами, которых (в частности, Аврелиев Котта) встречал позже и на уроках Элия Стплона, а оправдание Секста Росция и осуждение (по крайней мере, моральное) Хрисогона было публичным, прозвучавшим в суде осуждением сулланской тирании; добившись такого исхода процесса, Цицерон оказал немаловажную услугу Цецилиям Метеллам и их политическим союзникам.

Доказательством того, насколько значительной стала общественная роль Цицерона, служит его женитьба. Он женился на некоей Теренции, принадлежавшей к роду того же имени, прославившемуся в эпоху Второй Пунической войны и входившему уже на протяжении нескольких веков в правящую олигархию. У Теренции была сводная сестра Фабия, чье имя опять-таки указывает на связь с одним из самых знаменитых родов Рима; принадлежность семьи к высшей аристократии находит себе дополнительное подтверждение в том, что Фабия была весталкой.

Женившись на Теренции, Цицерон не только вошел в круг знатнейших семей Рима, он взял также за женой значительное приданое, которое, если верить Плутарху, исчислялось суммой в сто тысяч денариев. К деньгам прибавлялось земельное владение в горах (пустошь, пастбища и леса, по всему судя, в окрестностях Тускула) и несколько доходных домов в Риме. Не исключено, что в личном владении Теренции находились еще и некоторые «государственные земли», то есть участки agri publici, издавна принадлежавшие семье на правах оккупации – ей придали более или менее законный вид, уплатив государству некую чисто символическую сумму. Во всяком случае, личное имущество Теренции превосходило личное имущество Цицерона. Когда был заключен брак, нам в точности неизвестно. «Переписка» ничем не может нам в этом смысле помочь, поскольку самые ранние из сохранившихся писем относятся к 68 году, и Теренция в них уже упоминается – впервые именно в этом году – в связи с тем, что она страдает от приступа ревматизма. Историки пытались датировать женитьбу, исходя из возраста детей Цицерона и Теренции, но ничего определенного не удалось достичь и на этом пути. Что же, если нельзя добиться определенности, удовольствуемся вероятностью.

Первый ребенок, родившийся от этого брака, дочь Туллия, в 70 году была еще маленькой. Именно как о дитяти упоминает о ней Цицерон в одной из речей против Верреса. Но тремя годами позже, в декабре 67 года, он пишет, что обручил ее с Гаем Кальпурнием Ппзоном Фруги. К сожалению, этого мало для установления ее возраста и, следовательно, для определения даты, позже которой свадьба с Теренцией не могла состояться. По римскому обычаю девочек обручали очень рано, подчас в возрасте восьми лег, свадьба же происходила чаще всего, когда невесте исполнялось тринадцать, и именно с тринадцатилетнего возраста брак рассматривался как правовое состояние со всеми вытекающими отсюда последствиями. Эта возрастная граница, однако, была самой ранней, но, разумеется, не единственно возможной.

Бесспорно, что в 79 году Цицерон уехал на Восток, и, может быть, именно это обстоятельство способно пролить некоторый свет на интересующий нас вопрос. Когда родилась Туллия и, следовательно, когда состоялся брак – до отъезда Цицерона или после? День рождения Туллии известен – 5 августа, остается установить год. Если Туллия появилась на свет до поездки, то приходится предположить либо что Теренция оставалась в Риме все то время, пока Цицерон находился в путешествии, из которого, как нам предстоит увидеть, отнюдь не торопился возвращаться, либо что Теренция вместе с новорожденной дочерью ездила с мужем. Оба предположения не слишком вероятны, и естественнее думать, что брак состоялся по возвращении Цицерона в 77 году либо был заключен до 79 года, Теренция путешествовала с мужем, но в этом случае Туллия появилась на свет лишь на третий год супружества, то есть самое раннее в 76 году. Тогда получается, что в декабре 67 года, когда она была обручена с Пизоном, ей было 8 лет, а в пору ее вступления в брак в 63 году – тринадцать. Полное соответствие возраста Туллии римским традициям в обоих случаях исключает возможность видеть здесь простое совпадение.

В 67 году Цицерон рассказывает своему другу Аттику об остроумной выходке своей дочери. Аттик обещал ей какой-то подарок, и девочка требует выполнения обещания, беря отца в свидетели, что такое обещание было ей действительно дано; при этом она называет его «поручителем», то есть пользуется юридическим термином, столь неожиданным в устах ребенка; в конце того же года Туллия сообщила отцу, что она назначает Аттику «предельный срок» для выполнения обещания. Подобные выражения, показывающие, что девочка присутствовала при разговорах взрослых, могли быть употреблены и восьмилетним ребенком, и девочкой лет двенадцати, но лишь в первом случае они звучат по-настоящему забавно. Все это делает наиболее вероятным, что Туллия родилась 5 августа 76 года, после возвращения отца из поездки на Восток, и что брак с Теренцией, следовательно, состоялся годом раньше, то есть в 77 году.

В 78 году, когда умер Сулла, Цицерон, еще неженатый, находился в Афинах. Смерть диктатора была важным событием: даже в своем добровольном уединении Сулла представлял для независимой аристократии значительную потенциальную угрозу, и лишь теперь знать вновь обретала полную свободу действий. В эти дни Антиох Аскалонский, у которого Цицерон брал в ту пору уроки, побуждал его вступить наконец на дорогу почестей, как и подобало молодому оратору, обнаружившему столь яркий талант. По обеим этим причинам Цицерон возвращается в Рим, твердо решившись войти в круг государственных деятелей, с которыми познакомился и которыми так восхищался в отрочестве. Брак с Теренцией был одним из шагов к достижению этой честолюбивой цели.

Мы недоумеваем и испытываем некоторую неловкость при мысли, что такой человек, как Цицерон, мог принести личную жизнь в жертву карьере. Однако серьезных оснований утверждать, что здесь действительно что-либо принесено в жертву, нет. Брак этот просуществовал тридцать два года, и супруги расторгли его по обстоятельствам, предвидеть которые за столько лет было невозможно, которые были вызваны кризисом, оказавшимся для них обоих непреодолимым и последним. Развод Цицерона с Теренцией никак не может характеризовать чувства, с которыми они вступали в брак. Нельзя забывать и о другом. В среде старой римской аристократии брак был составной частью политической жизни и одной из ее форм; он оформлял политические союзы, менял расстановку сил на общественной арене, прокладывал путь к власти молодым людям, которых часто и избирали в зятья с расчетом на их будущее. Семья была слишком важной ячейкой римской общины, чтобы судьбы ее можно было ставить в зависимость от лирических чувств. Кроме того, стыдливость, входившая в число традиционных и особенно чтимых римских добродетелей, требовала, чтобы чувства супругов не выставлялись напоказ, а оставались тайными и как бы подразумевались. Жена живет славой своего мужа, испытывает восхищение перед его гражданской доблестью и теми чертами личности, благодаря которым он играет заметную роль в жизни государства. Она ценит его воинскую доблесть, его влиятельность в сенате, его популярность. Уже в «Амфитрионе» Плавта самая римская римлянка из всех героинь латинского театра Алкмена описала в своем знаменитом монологе идеал женщины, которая скрывает нежность под холодной гордостью и подчиняет всю себя интересам рода.

Создается впечатление, что Теренция была женщиной подобного склада, весьма похожей на Алкмену Плавта. Плутарх подчеркивает, что она отличалась довольно жестким нравом, была по натуре резка, честолюбива и, как признал однажды Цицерон в письме, до нас не дошедшем, с большей охотой вмешивалась в его политические дела, чем позволяла ему вмешиваться в дела дома. При той высочайшей репутации, которой он к этому времени пользовался, Цицерон представлял для такой женщины весьма удачную партию. Мы не знаем, в каком возрасте вступила Теренция в брак, но известно, что она значилась «девицей» и это было первое ее замужество. Первое, но не единственное, поскольку после развода в 47 году она вышла замуж за историка Саллюстия, умершего в 35 году, а затем за Мессалу Корвина. Есть сведения, что она умерла в возрасте 103 лет. По всей вероятности, Теренция была моложе Цицерона лет на 10. Впрочем, все это одни лишь догадки.

После успехов на форуме, привлекших к нему внимание не только граждан, но в первую очередь «старинной знати», Цицерон тем не менее не вступил сразу на путь политической деятельности, а отправился прежде на Восток, то есть в Афины, в другие области Греции и в провинцию Азия. Историки нового времени неоднократно пытались определить, что именно могло заставить молодого честолюбца пробыть так долго вдали от Рима, рисковать тем, что его забудут, предоставить свободу действий соперникам. Причины здесь были, надо полагать, разнообразны, но при этом далеко не все из тех, что предлагали историки, равно важны. Плутарх, например, утверждает, что победа в процессе над Росцием поставила Цицерона в опасное положение и что он счел необходимым уехать из Рима, дабы избежать мести Суллы и его приближенных. Это, конечно, возможно, но подобная осторожность плохо согласуется с тем, что, прекрасно зная все обстоятельства дела, Цицерон все же решился сыграть главную роль в процессе. Показательно также, что Цицерон отнюдь не торопился покинуть Рим и уехал, по всему судя, лишь весной 79 года, то есть через несколько месяцев после процесса; если враги его жаждали мести, у них было более чем достаточно времени для ее осуществления.

В том месте «Брута», на которое мы уже ссылались, Цицерон указывает иную причину. Напряжение голоса при произнесении речей, явное общее истощение становились опасными для жизни. Врачи настаивали, чтобы он вообще отказался от занятий красноречием. Этот совет Цицерон отверг категорически, но решил, по собственному признанию, изменить стиль выступлений, усвоить более сдержанную манеру красноречия, приведя тем самым заботы о здоровье в согласие с честолюбивыми замыслами, и отправился на Восток с целью усвоить там новый стиль судебных речей. Он рассчитывал почерпнуть его на Родосе у Аполлония Молона, с которым встречался еще в Риме. Что можно сказать по поводу подобного объяснения? Представляет ли оно собой, как некоторые утверждали, лишь попытку замаскировать другие мотивы менее почтенного свойства? Разве Цицерон не мог усвоить новые приемы красноречия в Риме? Зачем нужно было ехать за ними в Азию?

Замыслы его и желания предстанут перед нами с большей очевидностью, если мы представим себе состояние Цицерона в первые месяцы 79 года. Уроки греческих философов, выступления греческих риторов, посещавших Рим, открыли перед ним духовный мир Эллады и стран эллинистической культуры. Многое из того, что рассказывали ему родосцы, афиняне, сирийцы, будило его любознательность, требовало более глубокого знакомства. Его путешествие представляло собой нечто подобное той поездке «по большому кругу», которую два века назад так охотно предпринимали молодые английские аристократы с целью ознакомиться с мыслящей континентальной Европой. Постоянная любознательность Цицерона, страсть, с которой он поглощал все новые и новые знания, вполне объясняют стремление молодого оратора побывать в странах, о которых он грезил еще подростком. В будущем ему как магистрату предстояло проводить дни между форумом и курией либо предпринимать лишь те поездки в провинции, от которых нельзя было отказаться. В 79 году он не мог еще добиваться даже первой из магистратур, квестуры: по сулланским законам ее запрещалось отправлять лицам моложе тридцати лет. Цицерону должно было исполниться тридцать в 76 году, именно тогда можно было выставить свою кандидатуру, и присутствие его в Риме становилось необходимым. Два года до той поры оказывались свободными.