Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Пьер Грималь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

Вопреки желанию сенаторов и в первую очередь консуляриев Цицерон мало-помалу сжимал кольцо вокруг своего врага. Преследовать Антония ему теперь стало легче, так как война фактически уже началась. Гирций занял городок Платерну и рассчитывал использовать его как базу для боевых действий против войск, осаждавших Мутину. Октавиан занял Форум Корнелиум на Эмилиевой дороге. Казалось, Антоний обречен и Цицерон вот-вот восторжествует Оттого большинство сенаторов и проголосовало за предложения оратора. Цицерон не слишком ошибался, полагая, что многие из его коллег в курии заботятся больше о своей безопасности, чем об интересах государства.

Из трех послов, направленных месяцем ранее в лагерь Антония, Цицерону был близок только Сервий Сульпиций Руф. Руф полагал, что его присутствие заставит Луция Пизона и Марция Филиппа держаться более твердо, и потому принял назначение, несмотря на начинавшуюся болезнь. Он поехал больным и по дороге умер Можно сказать, что Руф принес себя в жертву долгу. И Цицерон в один из дней после 4 февраля произнес в сенате похвальное слово покойному. Оно известно под названием девятой Филиппики. Еще до речи Цицерона консул Панса предложил воздвигнуть Сульпицию статую на рострах, а Публий Сервилий Исаврийский – возвести гробницу за государственный счет. Цицерон объединил оба предложения и добился, что его другу (а некогда – противнику в процессе Мурены) воздвигли статую на рострах и гробницу на Эсквилине, на краю дороги, ведшей в альбанские земли. Но дело было не только в почестях, выражавших его дружеские чувства к Руфу. В девятой Филиппике есть и более глубокий замысел. В трактате «О государстве», в какой-то мере в «Тускуланах;» и совершенно отчетливо в диалоге «О славе» Цицерон проводит мысль о том, что слава и право на бессмертие – достояние государственных деятелей, хорошо послуживших родине. К их числу и относился Сервий Сульпиции Руф; умеренный противник Цезаря, он отказался в пору гражданской войны последовать за Помпеем и твердо встал на защиту свободы, когда увидел угрозу ей в лице Антония. Пример Руфа, надеется Цицерон, вдохновит сенаторов. На достижение подобной цели не следует жалеть средств и почестей.

К середине февраля обнаружился еще один фронт будущей войны между Антонием и убийцами Цезаря. Цицерон, как мы видели, заметил это еще раньше, о чем и писал Кассию, Требонию и Корннфицию. Брут никогда не относился с излишним доверием к обещаниям Антония, к декрету об амнистии; осенью 44 года он выехал из Рима и отправился на Крит, назначенный ему в качестве провинции, желая опередить Антония, который затем и пытался самовольно отнять у Брута эту провинцию. С Крита Брут съездил в Афины, там он привлек на свою сторону нескольких промагистратов помпеянской ориентации: наместника Македонии Квинта Гортензия (сына оратора), квесторов в Азии и в Сирии, предоставивших в его распоряжение материальные средства; его поддержали также некоторые находившиеся здесь молодые римляне, в числе последних был Марк Туллий, сын Цицерона; он считал себя воином больше, чем философом, что и доказал в битве при Фарсале. К Бруту явился здесь также Гораций и вскоре занял должность военного трибуна. Ватиний, некогда враг Цицерона, с ним помирившийся, передал Бруту город Диррахий и армию, находившуюся под его началом. Когда брат Антония Гай, получивший в управление Македонию без всяких законных оснований, по распоряжению брата, по дороге в свою провинцию вступил в Иллирию, он не смог продвинуться дальше Аполлонии. В десятой Филиппике, произнесенной около середины февраля, Цицерон поддержал предложение Пансы распространить империй Брута на Македонию, Иллирию и Грецию. Сенат утвердил решение. Восток теперь, казалось, надежно защищен от посягательств Антония. Тогда стала окончательно вырисовываться перспектива, с которой вначале никто не хотел считаться – открытая война между главой заговорщиков Мартовских ид и теми, кто провозгласил себя мстителями за Цезаря.

Первым эпизодом войны стало убийство Требония, о котором мы уже упоминали. Долабелла еще при жизни Цезаря не раз проявлял свой неуправляемый бешеный прав. От Антония он получил провинцию Сирию, отнятую у Кассия. Кассию обещал эту провинцию еще Цезарь, и он отказался принять взамен новое назначение – снабжение Рима сицилийским зерном; Кассий отправился в Сирию и остался там. В конце февраля сенату доложили об убийстве Требония, отцы-сенаторы единодушно объявили Долабеллу врагом римского народа. Однако от их единодушия не осталось и следа, когда встал вопрос о том, кто сделает из решения все необходимые выводы и приведет его в исполнение. Цицерон предложил поручить это Кассию, но сенаторы решила, что делом Долабеллы займутся оба консула – после окончания военных действий под Мутиной. Так что выполнение приговора откладывалось на неопределенное будущее. Цицерон отстаивал свое предложение в одиннадцатой Филиппике; столкнувшись с несогласием сената, он написал Кассию – пусть тот сам на месте принимает необходимые меры. Долабелла явился в Сирию, рассчитывая принять на себя руководство провинцией. Но Кассий оказался там во главе римских войск, которые еще со времен Цезаря стояли в Египте. Сенат подтвердил, что провинцией Сирией управляет Кассий. Тогда Долабелла убил в Смирне Требония и объявил себя наместником провинции Азии. Из Азии он попытался вторгнуться в Сирию и на первых порах добился кое-каких успехов, главным образом на море с помощью флота, который ему прислала-Клеопатра. Вскоре, однако, Долабелла вынужден был запереться в Лаодикее. После неудачной вылазки, поняв, что окружен со всех сторон, Долабелла покончил с собой. Передняя и Малая Азия оказались под контролем антицезарианцев. Кассий выступал в роли как бы верховного командующего, а под его началом провинцией Вифинией ведал Тиллий Цимбер, тоже участник заговора Мартовских ид.

Тем временем «партия мира» в сенате продолжала добиваться своего. На Востоке разворачивались описанные события, там выстроились силы, готовые в случае победы цезарианцев возобновить гражданскую войну, а в сенате те же люди, что двумя месяцами раньше ездили с миссией к Антонию, в начале марта предложили снова попытаться договориться с Антонием. На этот раз послами должны были ехать Пизон, Кален, Луций Юлин Цезарь, Публий Сервилий Исаврийский и... Цицерон! Сенат проголосовал за это предложение. Через несколько дней решение отменили, так как против выступили многие сенаторы и, в частности, сам Цицерон. Он произнес двенадцатую Филиппику, где показал, что всякая новая попытка договориться не только бесполезна, но вредна и опасна. Первая попытка не дала ничего, разве что ввела в заблуждение сенат. Еще одна лишит мужества всех, кто борется за свободу в муниципиях и в первую очередь в Кампании, ветеранов и новобранцев в армии, в провинциях. Заключительная часть речи не раз вызывала осуждение современных историков. Цицерон многословно объясняет, почему он лично не может принять участия в предполагаемом посольстве: на протяжении всего последнего времени он был явным врагов Антония, теперь, вступив с ним в переговоры, он как бы откажется от самого себя, и политическая его позиция станет в высшей степени уязвимой, кроме того, поездка в Мутину угрожает его жизни. Цицерон боится? Значит, он трус? Если бы так, он не стал бы, наверное, столь многословно признаваться в подобных малопочтенных чувствах. А Цицерон между тем останавливается на этой теме очень подробно, описывает каждую из трех дорог, ведущих от Рима к Мутине, напоминает, что они пролегают через селения, полные врагов – и государства, и его личных. Опасность вполне реальна, тем более что Антоний уже обещал кое-кому из своих приспешников имущество, которое останется от старого оратора. Гибель Требония показывает, что цезарианцы вообще не слишком высоко ценят человеческую жизнь. Доводы Цицерона вполне обоснованны. Возможно даже, что, включив его в число послов, враги расставили старому консулярию ловушку, надеялись выставить его в невыгодном свете, лишить роли руководителя республиканцев. Без Цицерона партия свободы утратила бы главную свою силу. Цицерон говорит и об этом, без обиняков, в двенадцатой Филиппике. Он снова напоминает, что Антоний и его брат Луций – «разбойники». И не сомневается (так оно и было на самом деле), что смерть его означала бы катастрофу для республики.

Мало-помалу положение прояснялось. В письме, адресованном консулам и написанном вскоре после 15 марта, Антоний четко и ясно излагает свои цели. Он хочет отомстить за смерть Цезаря – об этом он раньше не говорил, делая вид, будто соблюдает декрет об амнистии. Теперь он оправдывает Долабеллу, оправдывает убийство Требония. Антоний понимает стратегию Цицерона: используя силы, находящиеся в распоряжении трех заговорщиков Мартовских ид, Марка Брута, Децима Брута и Кассия, окружить Антония со всех сторон. Чтобы сорвать этот план, Антоний договаривается с Лепидом, который правит Ближней Испанией и Нарбонской Галлией, и с Мунацием Планком, в чьем подчинении находятся Галлия Косматая и Галлия Трансальпийская (за исключением Нарбонской провинции и Галлии Белгской). Оба наместника получили назначения от Цезаря; Антоний подтвердил их полномочия. Узнав, что сторонники примирения берут в сенате верх, оба не торопились вступить на путь, на который толкал их Цицерон, и пока что не выступали против Антония. Каждый из них написал даже сенату письмо (оба письма прибыли 19 марта), в котором обращался к сенаторам с просьбой примириться с Аптонием.

Эти два письма и письмо Антония к консулам доказывают, что конфликт необязательно было решать на поле боя. Надеждой на мирное его разрешение только и можно объяснить медлительность действий под Мутиной. Антоний все откладывал решительный штурм. Он рисковал, но другого выхода не было: если армии республики, предводимые Октавианом и консулами, сомкнутся с армией Децима Брута, численный их перевес окажется таким, что у Антония не останется никакой надежды на победу. Так что политический конфликт все еще не перерос в войну. Но теперь Антоний открыто выступил вождем цезарианской партии и тем прямо противопоставил себя Цицерону. Оба вождя оказались лицом к лицу, и конфликт постепенно сводился к поединку между ними. Исходом поединка могла быть только смерть одного из вождей. Цицерон был заинтересован в том, чтобы события развивались как можно быстрее, Антоний – в том, чтобы их задержать до того момента, когда ему удастся договориться с Планком и Лепидом хотя бы о нейтралитете.

Цицерон лихорадочно действует. 20 марта он пишет Планку, что его долг открыто отмежеваться от «партии разбойников». В тот же день произносит тринадцатую Филиппику, в которой повторяет то, на чем настаивал в предшествующих речах: мир, конечно, весьма желателен, но с Антонием и людьми, его окружающими, он невозможен. Далее следовало довольно двусмысленное восхваление Лепида, в прошлом командующего конницей в армии Цезаря. Лепид, однако, не должен забывать, что по происхождению и связям он ближе к сенатской парши. Кроме того, сенат располагает внушительными силами, и, наконец, сенат опирается на юного Цезаря – появление его на политической арене приносило до сих пор одни лишь успехи, значит, боги по-прежнему не оставляют Рим своим покровительством.

Еще до того, как Цицерон выступил с тринадцатой Филиппикой, сенаторы по настоянию Публия Сервилия Псаврийского высказались против предложений, содержавшихся в письме Лепида. К проекту решения, предложенного Сервилием, Цицерон прибавил абзац, в котором сенат благодарил Секста Помпея за поддержку в трудную годину и напоминал о славе Помпея Великого. Итак, борьба вновь принимала прежний характер – открытого столкновения между помпеянцами и цезарианцами. Сражение под Мутиной, по сути дела, должно было определить, кто станет победителем, Цезарь или Помпей.

Военные действия вступили в решающую фазу в последние дни марта. Октавиан по-прежнему занимал Имолу, Вибий Панса двинулся по Кассиевой дороге, дошел до Флоренции, оттуда, вероятно через Пистойю и Поррецкий перевал, прошел долиной Рено и неприметными горными тропами проник в ущелья, выходившие в долину реки Панаро. Гирций, еще ранее без боя занявший Болонью и Галльский Форум, отправил в распоряжение Пансы два легиона, которые прикрывали бы его движение по горным ущельям. Но когда 14 апреля Панса вышел на равнину неподалеку от Галльского Форума, он сам и оба легиона, высланных ему на помощь, столкнулись с отрядами выступившего им навстречу Антония. Поначалу Антоний, казалось, одержал победу, Панса был тяжело ранен, но через несколько часов па поле боя появился Гирций, и легионы Антопия обратились в бегство. Октавиан между тем охранял свой лагерь – он и впоследствии не раз воевал только так. Сначала в Рим пришла весть (видимо, 18 апреля) только о поражении Пайсы. Тремя днями позже, в праздник Парилий, когда отмечался день рождения Рима, Цицерон описывает в письме к Бруту всеобщую панику в городе; аристократы с женами и детьми собрались ехать к Бруту. Спокойствие восстановилось 20 апреля, когда стал известен исход сражения. 21 апреля сенат собрался в храме Юпитера Капитолийского (что, как мы отмечали, придавало собранию особую торжественность), и Сервилий Исаврийский предложил назначить благодарственные молебны богам на несколько дней и отменить чрезвычайное положение, как бы введенное ранее декретом о tumultus, «состоянии боевой тревоги». Цицерон сказал, что война не кончена, Антоний может еще оправиться от поражения. Он произнес последнюю из дошедших до нас Филиппин, четырнадцатую (всего их, как кажется, было не менее семнадцати). В пей он, в частности, воздавал хвалу и почести юному Цезарю. В цитированном выше письме Бруту он объяснил свою позицию: «Юный Цезарь по самой природе своей необычайно нам ценен. Когда он войдет в полную силу, да даруют нам боги управлять им и с помощью знаков доверия и почестей держать его в подчинении так же легко, как нам удавалось до сих пор!» Боги не откликнулись па упования Цицерона, решение их оказалось совсем иным, и приведенные слова звучат мрачным пророческим юмором. Но пока что – победа, Цицерон с радостью сообщает о ней Бруту. Толпа восторженно приветствует вождя сената, сопровождает его на Капитолий и на ростры. Дело не в удовлетворенном тщеславии, пишет он Бруту. Цицерона действительно взволновал порыв сограждан, их благодарность, их единство. Ему казалось, что наконец воплотился в жизнь вечный его идеал – «согласие сословий».

Но еще до конца года победа оказалась вырванной из рук сенатской партии, Антоний и Октавиан стали властителями Рима, а самому Цицерону предстояло умереть от ножа наемного убийцы.

Глава XIX
ПОСЛЕДНИЕ МЕСЯЦЫ. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Хотя Цицерон объявил о поражении армии Антония в ходе первых боев под Мутиной, борьба за город между легионами Антония с одной стороны и Гирция и Октавиаиа – с другой, продолжалась. Пансу, раненного дротиком в бок, перенесли в Болонью, где он умер. План Антония, подсказанный его советниками, состоял в том, чтобы пробиться в Мутину и занять оборону там, но вопреки этому плану 25-го или 26-го числа решающее сражение развернулось на подступах к городу. Был момент, когда Гирций ворвался во вражеский лагерь и вел бой возле шатра Антония, но был убит. Октавиан бросился вперед, сумел поднять и унести тело консула, но Антоний вскоре снова овладел лагерем. Продолжать далее осаду Мутины оказалось невозможно. Антоний это понял, он отступил за Альпы на соединение с Лепидом и Планком. Ожидал он также и подкреплений, двигавшихся из Пицена; с ними и с дополнительными силами, которые Антоний рассчитывал получить от Планка и Лепида, он надеялся снова перейти в наступление. -

Тем временем Цицерон после двухмесячной борьбы добился наконец от сената объявления Антония и его солдат врагами римского народа. Теперь окончательная победа близка, считал он, так пишет он Бруту, пересказывает содержание сенатусконсульта и прибавляет, что солдаты Антония, по его мнению, начнут разбегаться и устремятся на Восток, где либо сами сдадутся Бруту, либо он сумеет взять их в плен.

Октавиан заключил союз с Антонием, предав и Цицерона и сенат. Как это произошло, во многом неясно, прежде всего потому, что древние историки всегда пристрастны, говоря об Августе. Во всяком случае, сенат допустил крайнюю бестактность: назначенные юному Цезарю почести значительно уступали тем, что были назначены Дециму Бруту; Цезарь оказался как бы в подчинении у Брута. Молодой человек понял (и, по-видимому, не без оснований), что ему отводится роль слепого орудия, его используют, а затем найдут способ устранить. Аппиан приводит речь, с которой якобы обратился к юному Цезарю умирающий Панса. По версии Аппиана, Панса поведал юноше, что он и Гирций всегда оставались преданы памяти Цезаря, согласились они выступить против Антония лишь тогда, когда тот проявил беспримерную и недопустимую наглость. Однако они ни в коей мере не собирались помогать Цицерону и его сторонникам восстанавливать власть помпеянцев. Весьма вероятно, что речь вымышлена, она содержит лишь анализ положения, каким оно сложилось к концу апреля 43 года, сделанный постфактум. Октавиан, судя по всему, вовсе не нуждался в чьих-либо объяснениях, он отлично разобрался в ситуации. С той поры как Цезарь представлял его Цицерону, будущий император успел набраться опыта. Упорный, волевой, скрытный, честолюбивый, скорее всего, убежденный в том, что боги назначили ему участь, которая поднимет его над всеми смертными, он действовал в критический момент решительно и точно. В свое время он поступал так же, когда вопреки советам самых умудренных и опытных друзей сумел добиться наследства Юлия Цезаря. Октавиан понимал, что после победы сенат подчинит его старинной системе ограниченных определенным сроком магистратур. Его исключительные достоинства не будут в должной мере оценены. Союз с Антонием сулил несравненно более радужные перспективы – предстояло радикальное изменение старых установлений, замена годовых магистратур чрезвычайными, дававшими магистрату власть, пусть на ограниченном участке, но с неограниченными полномочиями. Октавиан в этом союзе выступал как продолжатель дела своего обожествленного приемного отца; какое-то время он рассчитывал идти рука об руку с Антонием, но, конечно, предвидел, что рано или поздно так или иначе от него отделается. Может быть, тогда столь ясного плана у Октавиана и не было. Но дальнейшая его деятельность шла именно по этой линии, так что есть все основания приписывать ему подобные намерения. Октавиан начал искать сближения с Антонием, он радушно принимал солдат и командиров армии Антония, по каким-либо причинам оказавшихся отрезанными от своих. Оставлял их у себя, еслп они того хотели, если же предпочитали вернуться к Антонию, отпускал – вопреки распоряжению сената, объявившего их врагами римского народа. В плен под Мутиной попал друг Антония Деций, Октавиан отпустил его. Деций спросил, какие чувства к Антонию испытывает Октавиан, тот ответил, что проявил свои чувства достаточно ясно, умные люди не могут их не понять, а глупцам все равно не растолкуешь.

Цицерон ожидал, что Децим Брут погонится за Антонием и захватит его в плен. Брут сам обещал это вскоре после второй битвы при Мутине в письме, датированном 29 апреля. «Я не дам Антонию оставаться в Италии, – писал он. – Я тут же начинаю его преследовать». Далее в письме он просит Цицерона принять меры, чтобы помешать присоединиться к Антонию Лепиду и Азинию Поллиону (Поллион в прошлом легат Цезаря, ныне он управлял Дальней Испанией и располагал тремя легионами). И Лепид, и Поллион вели двойную игру. В письме от 16 марта Поллион уверял Цицерона, что ему ничто не дорого так, как свобода, Антоний ему отвратителен и все его симпатии на стороне Октавиана. Однако, продолжал он, донесения из Южной Испании перехватывают на заставах Лепида, и их приходится доставлять морем. Сведения от Поллиона поступали с таким опозданием, что воздействовать на него из Рима оказывалось невозможным. Лепид тоже еще 20 мая уверяет Цицерона в своей преданности. В письме, датированном этим числом, он сообщает, что Антоний встал лагерем непосредственно рядом с ним и каждый день к нему являются оттуда перебежчики. На самом деле положение Антония было вовсе не таким тяжелым, как его изображал Лепид. Легионы, на которые он рассчитывал, прибыли во главе с Вентидием Бассом, и между тремя командующими – Лепидом, Планком и Поллионом, – от которых фактически зависел исход войны, уже шла оживленная дипломатическая переписка. Намечалось деление римского мира, которое вскоре обнаружилось открыто: Востоком владели Кассий и Брут; силы Запада в недалеком будущем сплотились, перегруппировались и перешли в наступление. На Востоке – убийцы Цезаря (которых некоторые все еще продолжают называть Освободителями), на Западе – друзья и легаты Цезаря во главе провинций, куда он их назначил. Между тем и другим лагерем – Октавиан, наследник и приемный сын диктатора и в то же время, как ни парадоксально, защитник сената и помпеянцев. Как только юный Цезарь перейдет из одного лагеря в другой, все здание государства, вся политическая структура, которую столь осторожно и продуманно создавал Цицерон, рухнет. Власть над римским миром перейдет к новым людям.

В окружении Цицерона только один человек понял, сколь неустойчиво сложившееся равновесие. Аттик сделал все, чтобы обеспечить относительно благополучное будущее. За последний год мы не располагаем ни одним письмом Аттика к Цицерону и ни одним Цицерона к Аттику – оба друга находились в Риме. В «Жизнеописании Аттика» Корнелий Непот описал, как держал себя Аттик, несколькими годами раньше переживший уже одну гражданскую войну; тогда он не понес никакого ущерба и продолжал оказывать помощь своим друзьям. В конце апреля казалось, что воинское счастье окончательно изменило Антонию, – сенат объявил врагами римского народа его самого, солдат, за ним последовавших, и многие в городе питали к нему ненависть, но немало было и таких, что присоединились к врагам Антония в расчете кое-что выиграть. В этих условиях Аттик, друг Цицерона и Брута, оказывает покровительство Фульвии и маленькому Антиллу, чье имущество и даже жизнь оказались под угрозой. Против Фульвии было возбуждено огромное количество дел, Аттик выступал на ее стороне в судах, выступал ее поручителем, выплачивал взысканные с нее деньги, давал в долг без процентов и обязался покрыть непредвиденные расходы, так как Фульвия приобрела имение и теперь под поручительство Аттика продолжала им пользоваться. Корнелий Непот подчеркивает: в ту пору, то есть между апрелем и июлем, не было никаких оснований думать, что положение Антония улучшится. Историк, кажется, недооценил проницательность Аттика, он оказался не таким тонким политиком, как его герой. Но нельзя не видеть и другой стороны дела – верность друзьям, готовность помогать им в самых трудных обстоятельствах, стремление к добру вытекали как из самой натуры Аттика, так и из философии, которую он исповедовал.

Цицерон в эти месяцы, напротив того, полон ярости против Антония; он – противник любого проявления жалости или снисхождения к нему. 17 апреля, когда исход первого сражения между войсками Пансы и Антония еще не был известен, Цицерон пишет Бруту, что доброта – плохая политика. Брут ранее написал ему, что надо было «скорее препятствовать возникновению гражданских войн, чем мстить врагам, в них побежденным». Брут, подлинный ученик Академии, всегда склонен видеть правоту и неправоту каждой стороны. Цицерон отвечает, что доброта лишь умножает гражданские войны, Брут же проповедует всего лишь «внешнее подобие доброты», и несравненно предпочительнее «спасительная суровость». Он прибавляет, что молодым людям вроде Брута предстоит быть особенно бдительными: «Вам не всегда придется иметь дело с тем же народом, с тем же сенатом, с тем же его руководителем». Такое суждение в тот момент показывает немалую проницательность. Цицерон предвидит, что ради сохранения республики придется выдержать в будущем не одну атаку не слабее тех, что приходилось выдерживать в прошлом.

Безжалостный и свирепый, Цицерон требует смерти Антония, так же как некогда жаждал смерти Катилины. Сравнительно с теми днями, когда он произносил речь «В защиту Марцелла» и осыпал похвалами Цезаря за его милосердие, какая перемена, не правда ли? Что же, Цицерон отстаивал разные принципы в зависимости от того, принадлежал ли к числу побежденных или победителей? Был труслив после поражения и жесток после победы? Тобыло бы поспешное, несправедливое и, главное, очень внешнее умозаключение.

Выше мы пытались показать, что милосердие Цезаря, которое Цицерон восхвалял в речи, к нему обращенной, вытекало из самых глубин римского народного сознания, соответствовало политическим условиям момента и тому царственному облику, который диктатор стремился себе придать. Но в апреле 43 года римское государство находилось совсем в другом положении. Гибель Цезаря вовсе не означала восстановления порядков, существовавших до гражданской войны. Казалось, сама кровь тирана источает тиранию. Надо было вырвать корни зла – так, выкорчевав дерево, приходится все дальше и дальше зарываться в недра земли, чтобы вырвать оставшиеся корешки, из которых вновь может вырасти дерево. Если по лени или по слабости не уничтожить корешки, новые гражданские войны неизбежны. Во времена Цезаря такая политика была не нужна, никто не собирался лишать государство людей, которые последовали за Помпеем, это привело бы к гибели всего римского племени. Теперь же, весной 43 года, опасность тирании воплощал один-единственный человек; друзья, его окружавшие, были всего лишь «разбойники», люди незначительные, их смерть ничем не грозила государству. Цицерон презрительно упоминает о них в Филиппинах. Он считает их просто преступными ничтожествами, а милосердие к ним – слабостью. Те же взгляды Цицерон высказывал в трактате <06 обязанностях»: милосердие и доброта, конечно, похвальные качества, но когда речь заходит о государственных делах, им следует предпочесть суровость, «без которой управлять государством невозможно». Руководители государства, заключает он, вынуждены карать не по злобе, а из чувства справедливости.

Мысль о необходимости соразмерять милосердие с ответственностью перед государством, так что милосердию как таковому не остается места, имела два источника – стоическую философию и политическое положение в Риме. Стоики, как известно, рассматривали милосердие как слабость – оно предполагает отказ от первоначально принятого решения и таким образом приводит человека в противоречие с самим собой. Цицерон отказывается следовать за Брутом и вообще за скептической линией Академии и предпочитает наставления Панеция и стоицизма в целом. Письмо Бруту отчетливо выявляет эволюцию Цицерона к стоицизму, начальную ее фазу мы обнаруживаем уже в «Парадоксах». Причина ясна: чем значительнее роль, которую играет Цицерон в руководстве государством, тем больше убеждается он в необходимости быть суровым. В нем словно бы просыпается дух Катона. Мы не найдем у Цицерона прямых ссылок на героя Утики, но влияние его принципов представляется очевидным.

Но есть, однако, существенное различие между Катоном и Цицероном. Катон в любой ситуации требовал скрупулезного исполнения законов; Цицерон, столкнувшись с Антонием и с теми, кто представлялся ему сообщниками Антония в его преступлениях, решил уничтожить этих людей любой ценой, не заботясь о законности. Значит, Цицерон действует как Клодий, который тоже любой ценой добивался изгнания врага. Но законы Клодия, на взгляд Цицерона, никогда не выражали интересы государства, они были и оставались «разбоем»; государство же, стоя на страже подлинных своих интересов, имеет право защищать себя любыми средствами. Ретроспективный взгляд на развитие событий 58 года в самом деле подтверждал такую оценку: Клодий провел свой закон только благодаря личной заинтересованности Цезаря; и все же он не добился бы успеха, если бы консулам не были обещаны выгодные провинции; Клодий привел своих головорезов на форум и на Марсово поле, над трибутными комициями нависла угроза мятежа черни, и только поэтому они утвердили предложенный им текст закона. То было извращение законности, и Цицерон не без оснований считал ответственными за него нескольких человек; Цезарь, который не уважал требования авгуров, вынудил своего коллегу отказаться от участия в государственных делах, превратил консулат в прикрытие диктатуры. Тем самым Цезарь поставил себя вне закона, за что и поплатился в Мартовские иды. Да и вообще Цезарь в борьбе с Помпеем шел против законов республики и разрушал ее. Добиваясь возвращения Цицерона из изгнания, Помпей действовал в строгом соответствии с законами; проведенный Клодием плебисцит был направлен лично против одного человека и потому недопустим с правовой точки зрения; этому нелегальному плебисциту Помпей противопоставил центуриатный закон, опираясь на который и призвал к голосованию граждан муниципиев; но своему числу, по влиянию в государстве они были несравнимы с мятежной чернью коллегий, которую согнал на голосование Клодий. Б последний год жизни, вспоминая все эти события, Цицерон мог сказать себе: несмотря ни на что, он поступил правильно, последовав за Помпеем; Фарсальский разгром, поражения в Африке и в Испании с точки зрения права ничего не доказывали, напротив, после каждой победы Цезарь все больше ставил себя вне правовой структуры государства. Старый консулярий, сумевший некогда спасти государство, не прибегая к гражданской войне, и еще раз доказать, что «тога сильнее оружия», был и теперь исполнен решимости не допустить повторения авантюры Цезаря. Он справится с Антонием, и тогда надо будет восстанавливать государство, изменить законы, чтобы правление, основанное на насилии, стало невозможным; короче, Цицерон лелеял все те же планы, которые надеялся провести в жизнь сразу после своего консульства. То была целая программа, цель ее – положить конец периоду упадка государства и гражданских войн. Еще в одной из Катилинарий Цицерон сказал: добившись владычества над миром, обезопасив себя от внешней угрозы, Рим, подчиняясь закону, общему для государств и отдельных людей, неизбежно впал бы в оцепенение бездеятельности; именно для того, чтобы спасти его от этой участи, Фортуна приняла облик Распри. В дальнейшем мысль о том, что кризис гражданской общины Рима порожден внутренними процессами, что «Рим распался под собственной тяжестью», другие высказывали неоднократно и в более отчетливой форме. Но Цицерон не видел здесь никакой фатальной обреченности; он считал, что Рим может быть исцелен от кризиса вполне конкретными средствами: надо уничтожить мятежных заговорщиков, а потом выработать и утвердить «добрые законы». А лучше тех законов, благодаря которым Рим стал властелином мира, в истории не было. Об этом Цицерон писал в трактате «О государстве». Он показал также, что мудрость и энергия законодателей способны изменить фатальный порядок исторических циклов; важнейший долг руководителей общины, делом доказавших свою проницательность и мудрость, – создавать законы, следить за их применением и строго обуздывать всякого, кто ради своих частных интересов попытается нарушить действие государственных установлений. Таков, как нам кажется, был в ту пору ход мыслей Цицерона, благодаря ему оратор оказался на вершине власти, его взгляды получили поддержку и сочувствие народа; лишенный единства деморализованный сенат покорно принимал решения, им предложенные. На плечи старого консулярия ложилась громадная ответственность: он отдавал себе в этом отчет и твердо верил, что лучший образец, которому надо следовать в сложившихся обстоятельствах, – его собственный консулат; ведь он сумел тогда почти без ущерба для государства избежать гражданской войны, восстановить законность и порядок. Вот как, по-видимому, объясняется настойчивость, с которой Цицерон постоянно говорит о своем консулате; но уже с античных времен в этом видят только доказательство его тщеславия. Конечно, тщеславие играло определенную роль в самооценке стареющего человека; он элегически вспоминает события двадцатилетней давности, время своего расцвета, но несправедливо и неумно представлять себе Цицерона, погруженного в пустые воспоминания, драпирующегося в претексту, которая давно уже стала всего лишь парадной одеждой.