Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Пьер Грималь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)

Из источников видно, как вступал Цицерон в дружеские отношения со знатными гражданами сицилийских городов, посещал их дома, восхищался накопленными произведениями искусства, оказывал поддержку в конфликтах с римской администрацией. Об этом говорят прежде всего многочисленные упоминания о его квестуре, рассеянные в речах против Верреса. Подтверждение сказанному мы находим у Плутарха, который писал, что «Цицерон был избран квестором и получил назначение в Сицилию в то время, когда в Риме не хватало хлеба. На острове он на первых порах возбудил неприязнь жителей, заставляя их поставлять в Рим зерно, но очень скоро они увидели, что новый квестор неподкупно честен, справедлив и благожелателен, и стали питать к нему уважение, каким дотоле не пользовался ни один магистрат...». Эта оценка, может быть, слишком обща, но характер деятельности Цицерона в Лилибее она отражает совершенно точно. В одной из веррин, озаглавленной «О зерне», например, он рассказал, как, выплачивая сицилийским землевладельцам деньги за «продажное зерно», квесторские писцы всякий раз один процент суммы брали себе; Цицерон категорически запретил этот незаконный налог. Даже в мелочах он старался действовать в строгом соответствии с законом или, говоря попросту, был всегда честен.

В 74 году, завершив свою магистратуру, Цицерон вернулся с Сицилии в твердой уверенности, что заслуги его признаны всеми и что в Городе только и будет разговоров, что о нем: идея «театра», как видим, все еще его занимала. Когда он уезжал, сицилийцы воздали ему небывалые почести, придуманные специально для такого случая, и это еще больше укрепляло его надежды. Но увы... Проезжая Путеолы, он встретил в уличной толпе кого-то из своих знакомых; тот спросил Цицерона, давно ли он из Рима и какие новости в столице; наш герой был потрясен. «Я только что из моей провинции», – ответил он довольно холодно, на что собеседник заметил: «Ах, да, конечно, ты же возвращаешься из Африки! Как я мог забыть!» Раздраженный еще больше, Цицерон презрительно поправил: «Да нет, с Сицилии». И тут из толпы вынырнул другой знакомец, из тех, что всегда все про всех знают, и сказал, обращаясь к собеседнику Цицерона: «Разве не помнишь, он же был квестором в Сиракузах». Это окончательно добило Цицерона, «и я, – прибавляет он, – поспешил смешаться с толпой, кишевшей на улицах городка. Им ведь было не до того, они торопились пить воды».

Современные историки часто приводят это место из речи «В защиту Планция»; одни – чтобы подчеркнуть тщеславие оратора, другие – чтобы воздать должное его способности к самоиронии. Не стоит упускать из виду, однако, что речь была составлена двадцатью годами позже описанных в ней происшествий и что на протяжении протекших лет Цицерону приходилось занимать несравненно более значительные должности, чем квестура, притом при драматических обстоятельствах, в которых под угрозой находилось само существование республики. Не забудем также, что приведенный рассказ включен в речь с целью вызвать у судей улыбку, создать между ними и защитником своего рода эмоциональную близость. Поэтому остается бесспорным, что, несмотря на все тщеславие молодого магистрата, над которым после стольких лет нетрудно было посмеяться, несмотря на тон остроумной и изящной болтовни, которого Цицерон придерживается в своем рассказе, тогда, в 74 году, при завершении квестуры он был убежден в великой государственной важности – не своей особы, а своего положения. Пo-прежнему преданный высоким идеалам, разумеется, отклонявшимся от действительности, он продолжал считать священным все, относящееся до majestas populu Romani – величия римского народа.

Об отношении Цицерона ко всему происходящему мы могли бы судить по речи, произнесенной при отъезде из Лилибея по завершении квестуры, но речь эта утрачена, от нее остался лишь ничтожный фрагмент, ничего, по существу, не объясняющий. Показателен, однако, сам факт такой речи. Произнося ее, Цицерон сообразовывался скорее с греческим, чем с римским, обычаем – представлять по завершении магистратуры отчет о проведенной деятельности. Речь была обращена, по-видимому, к сицилийцам, произнесена, однако, по-латыни, а не по-гречески, хотя оратор свободно владел греческим языком, но для римского магистрата, находящегося еще при исполнении служебных обязанностей, пользование латинским языком было обязательным.

На время квестуры в Сицилии Цицерон, естественно, должен был прервать адвокатскую деятельность. Впрочем, однажды ему и здесь пришлось выступить с судебной речью перед трибуналом претора. Довольно большая компания молодых римлян из хороших семей обвинялась в нарушении воинской дисциплины и в трусости, проявленной во время боя. Каким-то образом эти молодые люди оказались в Сиракузах. Плутарх, единственный рассказавший об этом эпизоде, сообщает, что Цицерон добился их оправдания. Почему над юношами нависло столь тяжелое обвинение? Почему судил их претор Сицилии? В тот год на острове царил мир. Может быть, речь шла о войсках, направлявшихся на борьбу с пиратами, и обвиняемые нарушили дисциплину во время пребывания в одном из портов острова? Ответа на эти вопросы нет. Ограничимся констатацией: Цицерон принял поручение (по-видимому, возложенное на него родителями юных аристократов), выступил с защитительной речью, которая возымела свое действие, и это еще более укрепило его положение на Сицилии, а также обеспечило благодарность людей, оказавшихся ему весьма полезными несколькими годами позже, когда он стал добиваться эдилитета.

Глава VI
ДЕЛО ВЕРРЕСА

Цицерон вернулся в Рим квесторием. Это открывало ему путь в курию, и мы благодаря счастливой случайности располагаем документом, подтверждающим его вступление в сенаторское сословие: сравнительно недавно обнаружена надпись с греческим текстом сенатского постановления, посвященного тяжбе между жрецами бога Амфиарая и римскими откупщиками; среди сенаторов, которым поручено составление надписи, фигурирует и имя Цицерона; документ датирован 14 октября 73 года.

По возвращении Цицерон вновь занялся адвокатской деятельностью и почти тотчас же дал втянуть себя в процесс, который должен был иметь для него весьма существенные последствия. Поначалу речь шла о самом заурядном происшествии, случившемся вне Рима и имевшем к политической жизни столицы отдаленное отношение. В один прекрасный день Цицерона в его римском доме посетили граждане муниципия Алетри, маленького городка в земле герников, в шестнадцати примерно милях от Арпина. Они просили его как соотечественника или почти соотечественника взять на себя защиту некоего Скамандра, обвиненного в соучастии в попытке отравления. То был отпущенник гражданина их города Гая Фабриция, и декурионы Алетри ручались в том, что он невиновен. Отказать Цицерон не мог: согласно традиции и согласно закону о претуре, изданному Суллой, через пять лет после квестуры можно было домогаться эдилитета, который теперь стал обязательной ступенью па пути к консулату, а для того чтобы бороться за этот следующий этап политической карьеры, важно было обеспечить себе предельно широкую поддержку, добиться сочувствия самых разных людей. Цицерон начал знакомиться с документами дела. Неизвестно, представлял ли он его себе с самого начала во всех деталях. По-видимому, люди, его информировавшие, предпочли не привлекать внимание адвоката к некоторым обстоятельствам. Только так можно понять – или, если угодно, оправдать – Цицерона, который позже, в 66 году, когда то же дело вновь, хотя и в другом виде, возникло перед римским судом, в корне изменил свою позицию и выступил с речью, известной под именем «В защиту Клуенция», защищая человека, который в 74 году обвинял Скамандра.

Если бы он уже в 74 году знал обстоятельства дела полностью столь же хорошо, как узнал их впоследствии, вот какая картина развернулась бы перед его глазами.

Эта история началась не в Алетри, а в Ларине, более крупном городе, лежащем на адриатическом склоне Апеннин, примерно на высоте Арпина. Там, в Ларине, проживал некий Оппианик, женившийся пять раз. Последней женой его стала Сассия, которая была ранее замужем и имела от первого брака сына по имени Авл Клуенций Габит. После того как в 88 году ее муж, отец Клуенция, скончался, Сассия вышла сначала за собственного зятя, то есть бывшего мужа своей дочери Клуенции, а потом – за Оппианика. С помощью яда Оппианик сумел устранить большинство членов этой сложной и многочисленной семьи. Последним, кто оставался в живых и мог претендовать на свою долю наследства, был Авл Клуенций Габит, сын Сассии. Чтобы избавиться и от него, Оппианик прибег к своему обычному средству. Клуенций, человек весьма слабого здоровья, держал при себе врача по имени Клеофант, а у врача был помощник – раб Диоген. Оппианик поостерегся прямо обратиться к Диогену с предложением дать Клуенцию яд и начал переговоры с одним из своих друзей из Ларина, Гаем Фабрицием, человеком сомнительного поведения, к тому же постоянно испытывавшим острую нужду в деньгах. У Фабриция был отпущенник Скамандр, судя по имени, совпадающему с названием реки, омывающей холм, на котором стоит Троя, – фригийский грек. Скамандру и поручили договориться с Диогеном.

С этого дело и началось. Диоген притворно дал согласие, но рассказал все своему хозяину Клеофанту. Клуенция предупредили, и он обратился за советом к сенатору Марку Бебию. Решено было устроить злодеям ловушку. По совету Марка Бебия, который предвидел, какая, правовая ситуация сложится в результате, Клуенций купил Диогена, что исключало возможность допрашивать его в ходе следствия. Между Диогеном и Скаманд-ром устроили свидание, во время которого последний должен был вручить Диогену яд и денежное вознаграждение за соучастие. В момент передачи внезапно появились свидетели – декурионы Ларина, – и Скамандр оказался пойманным с поличным. Клуенций подает на Скамандра в суд. В качестве обвинителя был приглашен некто Публий Каннутий, о котором Цицерон лестно отзывается в «Бруте»; Цицерон, со своей стороны, по просьбе алетрийцев взял на себя защиту. Речь его не сохранилась. Некоторые признаки указывают на то, что определенная ее часть представляла собой altercatio, то есть полемику между защитником и обвинителем. Так или иначе, но Скамандр был осужден. Немедленно вслед за тем Клуенций возбуждает дело против патрона Скамандра Гая Фабриция, которому также выносится обвинительный приговор. Лишь теперь Клуенций получает долгожданную возможность выступить с обвинением подлинного инициатора всей интриги – Оппианика, своего отчима! Суд в том же составе, связанный, по словам Цицерона, ранее им же вынесенными решениями, вынужден осудить и Оппианика. Сложигшаяся ситуация позволила защитнику Оппианика обвинить председателя суда Юния Брута в получении взятки, а вскоре то же обвинение было предъявлено и другим членам суда. Возник громкий скандал, специально подстроенный адвокатом Оппианика народным трибуном Луцием Квинкцием, которого Цицерон позже в речи «В защиту Клуенция» характеризует как демагога и врага сената. Замысел Квинкция состоял в том, чтобы довести дело до отмены сулланского закона о правосудии, согласно которому членами суда могли быть только лица сенаторского сословия. Тот же конфликт, как нам предстоит увидеть, лежал в основе процесса Верреса. Юний Брут не смог оправдаться, что и положило конец его политической карьере. Цицерон вел себя активно лишь на первой стадии разбирательства, но, по-видимому, раскаивался и в этом, по крайней мере, если судить по некоторым местам из позднейшей речи «В защиту Клуенция», где он дает краткий обзор всей истории вопроса в целом. Речь свою в защиту Скамандра он публиковать не стал, и когда несколько лет спустя ему пришлось выступать в повторном деле Клуенция, был этому очень рад. В речи на повторном процессе он формулирует свое понимание роли адвоката (в частности, в связи с обвинениями по его адресу в том, будто он берется защищать заведомых преступников) :

«Глубоко заблуждается тот, кто считает, что наши судебные речи являются точным выражением наших личных убеждений; ведь все эти речи – отражение обстоятельств данного судебного дела и условий времени, а не взглядов самих людей и притом защитников. Ведь если бы дела могли сами говорить за себя, никто не стал бы приглашать оратора; но нас приглашают для того, чтобы мы излагали не свои собственные воззрения, а то, чего требуют само дело и интересы стороны».

Здесь обозначена очень важная проблема: может ли адвокат выступать против своих убеждений и совести? Цицерон отвечает, что не выносит приговор, а только оказывает помощь клиенту. Поэтому истина, которую он отстаивает, носит относительный, частный характер, ибо отражает лишь одну сторону, один аспект дела. Задача адвоката противной стороны состоит в том, чтобы представить контрдоводы, и лишь судья сможет сделать обоснованный выбор. Уверенность в справедливости такой позиции Цицерон черпал в учении Академии и, точнее, Филона из Лариссы. Здесь снова философия приходила па помощь красноречию, указывала на допустимость и даже необходимость рассуждать с противоположных точек зрения, рассматривать все «за» и «против» и предоставлять слушателю (в данном случае – судье) свободу выбора.

Не прошло еще и года после истории со Скамандром, как Цицерон принял участие в другом процессе, где защищал некоего Гая Мустия, римского всадника и откупщика, который в случае осуждения рисковал потерять все свое состояние. Это был тот самый Гай Мустий, который в 74 году вступил в конфликт с Верресом, в ту пору городским претором, в связи с подрядом на общественные работы и тогда воочию узнал, какими методами сколачивал Веррес свое богатство. В 70 году, когда произносились веррины, Мустий уже умер, так что воспользоваться его свидетельскими показаниями Цицерон не мог.

В 72 году возник еще один процесс, в котором оказался замешанным Веррес – процесс Стения пз города Термы в Сицилии; Цицерон защищал его перед коллегией народных трибунов в Риме. Стений был знатным сицилийцем, сыгравшим значительную роль в 82 году, когда Помпей, ведя борьбу против марианцев и действуя от имени Суллы, оккупировал остров. После победы Суллы Стений выступил в качестве своего рода добровольной искупительной жертвы, взяв на себя одного всю ответственность за помощь, оказанную Сицилией Марию. Поведение его произвело столь сильное впечатление на победителя, что он отпустил сицилийцам их вину. В своем доме Стений собрал множество произведений искусства, статуй, картин, рельефов, изделий из серебра, часть которых приобрел в Азии во время путешествия, предпринятого в юности. Веррес, прекрасно обо всем осведомленный. во время своих объездов острова неоднократно останавливался в Термах в доме Стения и разного рода хитростями добился, что тот подарил ему лучшие образцы своей коллекции. Этого, однако, ему показалось мало. В Термах находилось несколько бронзовых статуй, которые карфагеняне захватили когда-то в Гимере при разрушении города и перевезли в Карфаген. После захвата Карфагена Сципион Эмилиан вернул их в Сицилию и отдал жителям Терм, которые выступали как наследники исчезнувшего с лица земли Гимера. Статуи эти были лучшим украшением города. Веррес возгорелся желанием завладеть имп. Дело поступило на рассмотрение сената Терм. При обсуждении его Стений, человек красноречивый и пользовавшийся большим влиянием на сограждан, энергично убеждал сенат не уступать поползновениям пропретора. Разъяренный Веррес начал с того, что отказался оставаться в доме Стения, всячески чернил его гостеприимство и перебрался к некоему Агатину, заклятому врагу Стения. Он попросил Агатина выдвинуть против Стения любое обвинение, пообещав, что, когда дело дойдет до его трибунала, он рассмотрит его благоприятно для истца. Агатин немедленно обвинил Стения в подделке городских документов, и Веррес тут же назначил разбор дела на следующий день в девятом часу утра, несмотря на протесты Стения, тщетно доказывавшего, что обвинения такого рода подлежат рассмотрению перед магистратами Терм, а не перед трибуналом пропретора. Ясно понимая, что все это – интрига, единственная цель которой погубить его, Стений ночью бежал, несмотря на неблагоприятную погоду (дело было в конце октября), переправился через пролив и добрался до Рима. Веррес провел процесс в отсутствии ответчика и заочно вынес Стению обвинительный приговор. Тотчас же явился другой обвинитель и стал доказывать, что Стений повинен в государственной измене. Веррес принял и этот донос и назначил разбирательство на календы декабря.

В Риме у Стения было много друзей. Он сумел вызвать сочувствие, консулы доложили о деле сенату, который принял было постановление, осуждающее пропретора, по стараниями отца Верреса, присутствовавшего на заседании, дело стало затягиваться. Верресу был направлен официальный запрос, отец, со своей стороны, убеждал его не упорствовать в своих замыслах, ибо угроза осуждения сенатом вырисовывалась вполне отчетливо. Но Веррес стоял на своем. Поскольку обвинитель не явился в суд, Веррес сам заочно вынес Стению смертный приговор. Народные трибуны приняли постановление, запрещавшее пребывание в Риме провинциалам, приговоренным у себя на родине к смертной казни. Цицерон вмешался, произнес речь в защиту Стения и добился от тех же трибунов дополнительного постановления, согласно которому запрет не распространялся на Стения, поскольку приговор ему был вынесен в его отсутствие и, следовательно, незаконно. Позже, после отъезда Верреса, про обвинительный приговор Стению все, разумеется, забыли.

В эту пору, как нам известно, Цицерон вел еще одно судебное дело – процесс, возбужденный Марком Туллием, состоявшийся, по всему судя, в 71 году и проходивший в две сессии. Марк Туллий, о котором нам не известно ничего, кроме имени, требовал возместить ему ущерб, понесенный в результате насилия над его рабами и нарушения границ его владения в Туриях на юге Италии. Человек по имени Публий Фабий, ранее приобретший землю по соседству, занял без всякого на то права часть имения Марка Туллия, а когда последний подал протест и потребовал судебного разбирательства, люди Фабия, не дожидаясь решения суда, захватили спорный участок и перерезали находившихся там людей. Дело рассматривалось в суде reciperatorum, специализированном на ведении дел, связанных с убытками и доходами.

Адвокатом Фабия выступал тот самый Луций Квинкций, который в пору процесса Скамандра и Оппианика был народным трибуном и сумел скомпрометировать в общественном мнении состав суда под председательством Юния Брута. Цицерон выступил против него очень резко, по всей вероятности, не только из-за обстоятельств дела: новоиспеченный сенатор был рад случаю выставить в смешном свете Квинкция – оратора шумных плебейских сходок, где политики-популяры подстрекали граждан выступать против отцов города.

Первая сессия была целиком посвящена обсуждению формулировок, в которых претор представлял дело. Речь Цицерона на этой сессии не сохранилась, неизвестно даже, была ли она опубликована. Другая речь, произнесенная в ходе второй сессии, известна нам по фрагментам, обнаруженным в двух разных палимпсестах. Принято считать, что Цицерон выиграл дело, но приходится пригнать, что речь «В защиту Туллия» представляет собой классический образец чисто юридического красноречия и скучна до невыносимости.

Вполне возможно, что и дело Луция Варена, о котором упоминает Квинтилиан, относится к этому же периоду – между возвращением с Сицилии и процессом Верреса. Речь здесь шла о преступлении, совершенном землевладельцем Луцием Вареном, который вооружил рабов и заставил их перебить всех членов своей собственной семьи. Цицерон выступал в качестве защитника, но не смог воспрепятствовать вынесению обвинительного приговора.

Если процесс Варена действительно относится к тому же времени, что дело, о котором Цицерон говорил в речи «В защиту Туллия», то сходство событий в обоих случаях ясно показывает, каково было положение в Италии во второй половине 70-х годов. В 73 году начинается восстание рабов, возглавленное фракийским пастухом по имени Спартак. Инициаторами восстания стали кампанские гладиаторы, к которым вскоре присоединились сбежавшиеся отовсюду рабы и в первую очередь пастухи, водившие стада по пастбищам Бруттия, Лукании и Апулии. Восстание распространилось на всю Южную Италию; армии, посланные сенатом, были разгромлены. Победы Спартака следовали одна за другой на протяжении двух лет вплоть до 71 года, когда претор предыдущего года Марк Лициний Красс развернул против рабов самую настоящую боевую кампанию по всем правилам военного искусства и наконец в марте месяце одержал решающую победу. Спартак в этом сражении сам подставил себя мечам римлян. Остатки его армии рассеялись, а отдельные уцелевшие отряды метались по всей Южной Италии. Один из таких отрядов столкнулся в Этрурии с армией Помпея, возвращавшегося из Испании после победы над Серторием. Помпей уничтожил отряд полностью, и на этом основании впоследствии, к крайнему раздражению Красса, похвалялся, будто именно он, Помпей, положил конец войне с рабами. Поскольку победы в Испании были одержаны над ополчениями Сертория, набранными из местных племен, Помпей получил триумф, Красс же – только овацию, так как в кампании, им проведенной, противниками были рабы, и она тем самым пе могла рассматриваться как «подлинная война». Помпей снова опередил других на пути славы и почестей.

Война с рабами, беспорядки, вызванные ею в Италии, и давали возможность землевладельцам вооружать зависимых от них людей и под предлогом самозащиты нападать с оружием в руках на своих недругов. Именно такая картина встает, в частности, из аргументов Луция Квинкция, защищавшего ответчика в описанном нами выше процессе Марка Туллия,

Во время консульских выборов на 70 год сенат одобрил выдвижение кандидатур Помпея и Красса, хотя ни тот, ни другой не обладали всеми данными, которые требовались по закону. Помня о недавних событиях, о вооруженных столкновениях и нависших над республикой грозных опасностях, отцы-сенаторы не решались ставить преграды на пути честолюбивых победителей, стоявших во главе огромных армий. Снова, в который раз, «оружие» одерживало верх над «тогой». Сенат мало-помалу утрачивал авторитет, возвращенный было реформами Суллы. Едва став консулом, Помпей провел закон о восстановлении былых, досулланских полномочий народных трибунов. Затем консулы возродили институт цензуры, и цензоры тут же стали принимать меры против сенаторов, изобличенных во взятках и продажности, – шестьдесят четыре человека оказались вычеркнутыми из списков. Цензоры удвоили также число римских граждан, отнеся к ним людей, переселившихся из муниципиев. Право италиков на римское гражданство впервые стало реализовываться по-настоящему, несравненно полнее, чем раньше. Наконец, все громче раздавались требования положить предел сенатской монополии в судах. На удовлетворении их настаивали сторонники «народной партии», а необходимость реформы подтверждалась многочисленными неприглядными историями, вроде той, что произошла с трибуналом Юния Брута. Соответствующая реформа была проведена осенью 70 года после процесса и осуждения Верреса.

На первых порах могло показаться – и не без некоторых оснований, – что Цицерон не поощрял стремления открыть доступ в суды кому-либо, кроме сенаторов. Во всяком случае, он не оказал никакой поддержки тем, кто разоблачал и преследовал Юния Брута. Вскоре, однако. снова уступив просьбам сицилийцев, он согласился принять участие в процессе, который неизбежно должен был привести к антисенатской судебной реформе.

Веррес, чье имя стало нарицательным при обозначении продажного, жестокого и хищного римского наместника был выходцем из сенаторской семьи (мы видели, что отец его заседал в курии в 72 году). Двенадцатью годами старше Цицерона, он уже в 84 году занимал квесторскую должность, входил в штат марианского консула Гнея Папирия Карбона и сопровождал его вотведенную ему провинцию Цизальпинскую Галлию. В 83 году, после возвращения Суллы, Веррес бежал из армии, прихватив с собой воинскую кассу с шестьюстами тысячами сестерциев, и вскоре перешел в лагерь сулланцев. Когда у него потребовали отчета, он сообщил, что хранил деньги в Аримине, а все знали, что в ходе гражданской войны Аримин был взят, разграблен, так что исчезновение денег объяснилось легко и правдоподобно. Сулла не допустил Верреса в свое ближайшее окружение, и некоторое время он прожил в Беневенте, скупая имущество людей, погибших в проскрипциях, и тем существенно увеличил свое состояние. В 79 году он сумел добиться от пропретора Киликии Гнея Корнелия Долабеллы, чтобы тот взял его с собой в качестве легата. Так ему удалось совершить за государственный счет путешествие по Востоку, где он постоянно вымогал у жителей деньги, захватывал картины и статуи. Правда, когда Веррес ограбил святилище Аполлона на Делосе, бог наслал на святотатца бурю, корабль его выбросило на берег, и Долабелла распорядился возвратить статуи на место. Зато однажды Верресу удалось добиться даже отставки одного из декурионов города Сикиона, отказавшегося ссудить ему деньги. Обо всем этом Цицерон рассказал на процессе Верреса в речи «О городской претуре»; путешествие про-преторского легата по Азии предстает здесь как подлинный грабительский набег, ясно предвещавший то, что несколькими годами позже произойдет на Сицилии. Перечисление городов Азии и островов Эгейского моря, их громких исторических имен и их великих богов-покровителей производило особое впечатление, представляло преступления Верреса как кощунственное посягательство на интересы всей империи.

Веррес вернулся в Рим в 75 году, как раз вовремя, чтобы уступить в борьбу за претуру, которой и добился – вцрочем, если верить Цицерону, ценой подкупа избирателей. В качестве городского претора он вел себя, как всегда, бесчестно, особенно изощряясь в процессах о наследовании. Для них он выработал как бы особое право, которым руководствовался один и которое в городе окрестили jus verrinum – в латинском языке тут возникала игра слов, так как это сочетание означало одновременно и «Верресово право» и «свиное месиво». Цицерон пользуется этой игрой слов с явным удовольствием, хотя и не претендует на авторство. Будучи городским претором, Веррес демонстративно показывался всюду вместе со своей наложницей Хелидоной (Ласточкой); к ней обращались истцы и ответчики, и Хелидона вершила по собственному усмотрению магистратские дела своего возлюбленного.

По завершении претуры Веррес в качестве пропретора был направлен в Сицилию. Хотя нормальный срок подобной промагистратуры равнялся одному году, Веррес пробыл в провинции три. В 72 году пропретор Квинт Аррий, назначенный ему на смену, не смог отправиться на остров, так как вел (и притом весьма неудачно) боевые действия против восставших рабов. В 71 году сенат продлил пребывание Верреса в Сиракузах, боясь, что рабы под командованием Спартака переправятся в Сицилию, где получат передышку и наберут подкрепления. Воспоминания о двух войнах с рабами все еще были живы. Сенаторы прекрасно знали о злоупотреблениях Верреса: процесс Стения и речь на нем Цицерона достаточно их обо всем осведомили. До поры до времени Верреса выручали, по-видимому, два обстоятельства. Во-первых, необходимо было обеспечить оборону Сицилии. С основаниями или без них Веррес слыл способным или, во всяком случае, весьма энергичным командиром, незаменимым в критических обстоятельствах; отзывать в момент опасности руководителя войск, охранявших на острове порядок, казалось явно нецелесообразным: новому наместнику понадобилось бы слишком много времени, дабы сориентироваться в обстановке. Другой мотив состоял в том, что сенаторы, которые из солидарности со своим коллегой, отцом Верреса, так и не нашли времени завершить подготовку сенатского постановления по делу Стения, отнюдь не стремились поскорее вернуть пропретора в Рим. Пока он занимал официальное положение, действия его не подлежали судебному разбирательству, но как только он становился частным лицом, подобное разбирательство делалось неизбежным. В конце концов Веррес отбыл с Сицилии в начале января 70 года, высадился на побережье Лукании в порту Велии и оттуда посуху направился в Рим. Несколькими месяцами позже Цицерон побывал в Велии и собственными глазами видел пышно разукрашенный корабль, доставивший на италийскую землю Верреса со всем награбленным добром.

Веррес еще не добрался до Рима, он еще даже не покинул остров, как все сицилийские общины за исключением двух, Мессины и Сиракуз, отправили гонцов к Цицерону с просьбой выступить от их имени с обвинением едва сложившего свои полномочия пропретора: обвинение предполагало возмещение сумм, полученных наместником путем вымогательства. Почему сицилийцы обратились именно к Цицерону? Прежде всего потому, очевидно, что он был наравне с Гортензием самым знаменитым оратором Рима. На Гортензия рассчитывать им не приходилось, так как возбужденное сицилийцами обвинение болезненно задевало интересы сенаторов, Гортензий же был известен как человек сенатской партии; в дальнейшем он действительно взял на себя защиту Верреса. Цицерон на протяжении предшествовавших лет ни разу не выступал как популяр, но связи его с «отцами» были несравненно менее тесны, чем у Гортензия. Кроме того, он, как мы отмечали, оставил по себе на Сицилии добрую память честностью, справедливостью, простотой и любезностью обращения. Почти в каждом городе у него были друзья среди декурионов, он останавливался в их домах; к тому же, как всем было известно, Цицерон питал горячую симпатию к эллинской культуре. По всем этим причинам сицилийцы и остановили на нем свой выбор.

Но почему Цицерон согласился выступить обвинителем в процессе такого рода? В тридцать семь лет от роду он был далеко не новичком ни на форуме, ни в политике и прекрасно знал, что роль обвинителя по традиции отводилась молодым людям. Некоторые из своих мотивов Цицерон характеризует в конце речи «Против Квинта Цецилия о назначении обвинителя», о которой нам вскоре предстоит говорить более подробно. Раз существует закон о вымогательстве, говорил он в этой речи, было бы нелепо не прибегнуть к нему для защиты интересов провинциалов, учитывая моральные обязательства римлян по отношению к союзникам, положившимся на их fides. Поручать же такого рода дела неопытным юнцам – значит одной рукой отнимать у союзников то, что дает им другая.