Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Пьер Грималь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)

Историки наших дней в большинстве своем судят весьма сурово об этом первом шаге Цицерона-консула. Они не признают, что Цицерон расстроил планы популяров, реализация которых принесла бы государству несравненно больше волнений и распрей, чем пользы. Они подчеркивают, что за Руллом, по всей вероятности, стояли подлинные авторы проекта, люди гораздо большего ума и масштаба – Красс и Цезарь; они объединились, чтобы противостоять Помпею, чье влияние после победоносного возвращения с Востока грозило стать всеподавляющим. С этой точки зрения самым важным в законопроекте становился пункт, исключавший Помпея из числа децемвиров, – ему не оставляли ничего, кроме воспоминаний о былой боевой славе. Допустим, все это так. Но, защищая интересы Помпея, Цицерон стремился предупредить опасный для государства конфликт. Что касается раздачи земель, дело гораздо больше походило на выпад против аристократии, чем на меру, подлинно полезную народу, поскольку для достижения целей, провозглашенных Руллом, пришлось бы распределять дополнительно еще очень значительное количество земель. Так или иначе, проект аграрного закона был на какое-то время оставлен. Он возродился в консульство Цезаря улучшенным, освобожденным от самых одиозных положений, пригодным к практической реализации.

Еще одна угроза миру в государстве исходила от другого народного трибуна, Тита Лабиена, который, как мы уже упоминали, с самого начала своего трибуната выступил с обвинением против старого Гая Рабирия. Однако в перечне своих речей, произнесенных во время консульства, Цицерон до речи в защиту Рабирия помещает еще одну – «В защиту Отона»; в «Против Пизона», подводя итог своей деятельности, он эту речь не упоминает. Кое-что мы узнаем о ней от Плутарха. Цицерон говорил о некоторых привилегиях, которые предоставлял всадникам закон 67 года, проведенный Росцием Отоном, – за всадниками закреплялись в цирке четырнадцать рядов, расположенных непосредственно вслед за сенаторскими. Насколько можно судить, до консульства Цицерона такая мера не вызывала общественных протестов. В этом году, однако, когда Росций Отон в один прекрасный день появился в цирке, народ встретил его криками и бранью, а всадники – рукоплесканиями. Возникла перебранка, и пришлось сообщить о случившемся консулу. Он собрал народ у храма Беллоны и обратился к нему с речью, в которой защищал Отона и его закон. Цицерон говорил так убедительно, люди столь глубоко уверовали в справедливость всаднических привилегий, что конец речи потонул в громе рукоплесканий, представление возобновилось и продолжалось до конца в полном спокойствии.

Точную дату инцидента, в ходе которого Цицерону удалось в буквальном смысле установить согласие сословий, определить трудно. Естественно предположить, что он приходится на один из месяцев, в которые устраивались общественные игры. Первыми в годовом календаре были Мегалезийские игры, они приходились на апрель. В апреле Цицерон не располагал фасцами, из чего следует, что он не был в цирке, и народ призвал его не потому, что он отвечал за порядок, а потому, что из двух консулов он был более красноречивым. Во всяком случае, эпизод показывает, что выступление против аграрного закона не уменьшило популярности Цицерона. Отметим также, что речь Цицерона была направлена на защиту привилегии всадников, сословия, к которому принадлежал сам оратор.

Неизвестна нам также и точная дата речи, которую Цицерон произнес в защиту своего друга Гая Кальпурния Пизона, консула 67 года, обвиненного Цезарем в том, что, будучи наместником Нарбонской Галлии, он незаконно предал казни одного галла. Речь не сохранилась. Известно лишь, что Пизон был оправдан.

Речь «В защиту Гая Рабирия», напротив того, дошла до нас полностью. Мы уже упоминали об обвинении, выдвинутом против Гая Рабирия трибуном Титом Лабиеном, по всей вероятности, сразу же по вступлении последнего в должность. Процедура, однако, затянулась, и процесс начался много позже, в мае или в июне. Гай Рабирий был всадник, в ту пору уже весьма пожилой. Обвинение состояло в том, что тридцать семь лет назад, в 100 году до н. э., он якобы своими собственными руками убил мятежного трибуна Луция Апулея Сатурнина. После отречения Суллы Рабирий оказался как бы главой самой крайней аристократической реакции, и популяры неоднократно пытались добиться его осуждения, используя то один, то другой повод. Рабирий действовал по повелению сената, на основе так называемого чрезвычайного сенатусконсульта, который вводил в городе военное положение, отменял на время право апелляции к народу и разрешал убийство без суда и следствия лиц, объявленных «врагами государства». Популяры считали, что сенат не имеет права прибегать к такого рода законам. Процесс Рабирия должен был проходить в народном собрании; осуждение обвиняемого давало возможность лишить сенат грозного оружия, благодаря которому он в начале века с успехом противостоял атакам популяров. Древние историки придерживались мнения, что весь процесс был инсценирован Цезарем, и, хотя не все детали ясны, складывается впечатление, что разыгрывалась некая трагикомедия с заранее определенными фабулой и развязкой.

Тит Лабиен предъявил Рабирию обвинение, которое называлось perduellio и означало государственную измену. Обвинение основывалось на том, что Сатурнин как народный трибун являлся лицом, сакрально неприкосновенным, и, кроме того, получил от консула, то есть от самого Гая Мария, fides publica, означавшую, что среди волнений, которыми был ознаменован конец 100 года, Сатурнину гарантируется жизнь. Perduellio представлял собой в высшей степени архаичную процедуру, восходившую согласно легенде к истории юного Горация – победителя альбанских Куриациев и убийцы собственной сестры. Обвиняемый представал перед двумя судьями, назначенными специально для разбора данного дела. Закон, в сущности, лишал судей возможности вынести оправдательный приговор. После их «решения» осужденного передавали в руки ликтора для совершения казни «по обычаю предков» – после жестокого избиения осужденному отрубали голову топором. К описываемому времени эта архаическая дикость вызывала у римлян глубокое отвращение, и очень похоже, что никто, в том числе и сам Лабиен, не верил в возможность подобного исхода.

Первым актом процесса было назначение дуумвиров. Претор Цецилий Метелл Целер тянул жребий, выпавший на Цезаря и его двоюродного брата Луция Юлия Цезаря. Трудно поверить, что выбор был случаен. Как и предполагалось, Рабирий, осужденный дуумвирами, апеллировал к народу, и по-настоящему процесс начался лишь на этой стадии. Защитниками Рабирия выступали Гортензий и Цицерон. Первый произнес краткую речь, текст которой нам неизвестен, в ней он главным образом излагал факты. Цицерон взял на себя задачу дать фактам политическое и государственно-правовое толкование. Если полагаться на рассказ Диона Кассия, народное собрание (в данном случае – центуриатные комиции) ему убедить не удалось, оно склонялось к осуждению обвиняемого, но тут Квинт Цецилий Метеллл Целер, бывший не только претором, но и авгуром, приказал спустить вымпел, которому полагалось реять над Яникулом в течение всего времени, пока длились на Марсовом поле центуриатпые комиции. По закону, как только вымпел скрылся из глаз, собрание должно прекратиться. Тем и кончился процесс Рабирия. Есть все основания думать, что Метелл Целер вошел в сговор с Цезарем: подозрение вызывает сам выбор дуумвиров, тот факт, что дело предстояло решать изобретателю всей интриги Юлию Цезарю и его двоюродному брату; а поскольку их связи с аристократией были известны всем и каждому, создавалось определенное равновесие между сенаторами и популярами, и сенаторы могли не слишком беспокоиться за исход процесса. Кроме того, благополучное ею окончание лишний раз подтверждало репутацию Цезаря, как человека милосердного и гуманного, которую он усиленно создавал вокруг своего имени и которую годом позже укрепил еще больше благодаря позиции, занятой в деле Катилины. Трудно допустить, что Цицерон не понимал все это; он ясно различал скрытые стороны процесса, потому согласился выступить защитником Рабирия и сумел раскрыть политическую сторону дела. Цицерон предчувствовал, что Риму в ближайшее время предстоит пережить один из кризисов, которые в прошлом не раз заливали кровью его дома и улицы; Цицерон не хотел, чтобы в подобных условиях сенат оказался лишенным самого грозного, на крайний случай приберегаемого оружия – сенатусконсульта о чрезвычайных полномочиях, который в свое время позволил Марию спасти республику, поставленную на край гибели Сатурнииом.

Предчувствия Цицерона подтвердились во время augurium salutis – церемонии, которую в том году совершал авгур Аппий Клавдий; смысл церемонии состоял в том, чтобы определить, суждено ли государству процветание также и в наступающем году. Augurium salutis должен был указать, благосклонно ли примут боги моления о благополучии Рима, которые к ним возносились. Обряд разрешалось совершать, только если в государстве царил мир. В 63 году наступил такой момент, когда Помпей, добившись победы в Сирии, остановился в Антиохии, чтобы дать короткую передышку себе и своим солдатам перед началом Иудейской кампании. Аппий Клавдий, таким образом, имел возможность провести положенные обряды и предузнать волю богов, но знамения оказались неблагоприятны. Зловещие птицы показались на небе в том месте, где им не полагалось быть; отсюда следовало, что государство ждут волнения и беды. Как обычно в подобных случаях, дурные предзнаменования, раз начавшись, следовали одно за другим: в безоблачном небе сверкали молнии, то и дело возникали землетрясения, людям показывались привидения, а небо на западе внезапно охватывало пламя. Все говорило о том, что наступающий год будет полон зловещих событий. Теперь нам еще более понятно, почему Цицерон столь упорно отстаивал свою политическую линию, не хотел отнимать у сената его последнее оружие и поставил себе целью защитить мир в государстве, полагаясь прежде всего на силу своего слова. В речи в защиту Рабирия есть одно характерное место: слушатели криками протеста прерывают оратора, он же яростно продолжает доказывать, что убийство Сатурнина было оправдано государственной необходимостью; крики постепенно смолкают. Цицерон не сомневался, что раз он борется за мир между сословиями, большинство граждан его поддержит.

Было мгновение, когда казалось, мир между сословиями поколебался. Один из трибунов внес предложение вернуть сыновьям римлян, погибших в сулланских проскрипциях, политические права, которых их в те годы лишили. В интересах государства Цицерон выступил против предложения, о чем рассказал сам в цитированной выше речи «Против Пизона». Вряд ли стоило вновь разжигать былые страсти, давать потомкам проскрибированных возможность требовать на законном основании наследства, которого их некогда лишили. Взгляд Цицерона кажется несправедливым, но мы поймем его правоту, если вспомним трудности, пережитые греческими городами; здесь веками непрестанно изгоняли граждан, непрестанно возвращали изгнанных, и теперь жители городов этих не в силах были ни восстановить старые порядки, ни по-настоящему забыть их.

Можно предполагать, что трибун выступил с проектом закона о сыновьях проскрибированных самое позднее в июне, с расчетом, что, если текст закона будет одобрен, результаты могут повлиять на выборы в июле.

На протяжении всей первой половины года вплоть до выборов не обнаруживается ни малейшего следа участия Антония, другого консула, в государственных делах. Наши знания, разумеется, могут быть весьма неполными, но если бы Антоний оказывал своему коллеге какое-то противодействие, то сведения об этом, весьма вероятно, сохранились бы, тем более что в речи «В беленой тоге»

Цицерон, как мы отмечали, не слишком стеснялся в выражениях по адресу соперника. Можно поэтому с высокой степенью вероятности предполагать, что между консулами установилось определенное согласие. По крайней мере Цицерон, начиная со второй речи об аграрном законе, уверял, что положение именно таково. Утверждения его иногда вызывали недоверие, быть может, потому, что заключенный консулами союз принял официальную форму позже, скорее всего к июлю месяцу, когда в политической жизни Рима всегда происходили наиболее важные события. Скорей всего, однако, сценарий, разработанный обоими консулами, был задуман в двух эпизодах: в первом предполагался обмен обещаниями, во втором, через шесть месяцев, – их выполнение.

Гай Антоний давно уже разорился и стремился любой ценой добиться проконсульского наместничества в провинции, что позволило бы ему поправить свои дела. По старинному Семпрониеву закону, провинции, в которые надлежало отправиться консулам по завершении магистратуры, определялись по жребию перед консульскими выборами. В 64 году в качестве проконсульских были определены Цизальпинская Галлия и Македония. При второй жеребьевке, которая на этот раз проводилась почему-то после выборов, Цицерону досталась Македония, Антонию – Цизальпина, что его решительно не устраивало; в давно замиренной спокойной провинции он не надеялся чем-либо разжиться. Кроме того, Цизальпина находилась сравнительно недалеко от Рима, и всякое не слишком законное действие наместника было бы тотчас обнаружено. Македония, напротив того, располагалась у границы и постоянно подвергалась набегам фракийцев. И военные действия в этой провинции, и взимание налогов сулили немалую прибыль. Гаю Антонию уже виделись лихие набеги, вроде тех, что устраивал он со своим кавалерийским отрядом в Греции во времена Суллы. Цицерон учел все обстоятельства и обещал коллеге обменяться провинциями, то есть отдать Антонию Македонию, а самому взять Цизальпинскую Галлию, хотя на самом деле ему больше всего хотелось избежать отъезда из Рима, даже всего на один год.

Договор с Антонием сулил много выгод хотя бы уже потому, что позволял разрушить союз, который, как подозревал Цицерон, связывал его коллегу с Катилиной. Было широко известно, что Катилина издавна стремился захватить власть, а после его участия в мятеже Красса не осталось сомнения в том, что он будет пытаться осуществить свои замыслы не только законными путями. Официальный обмен провинциями состоялся, насколько можно судить, до консульских выборов 63 года и тем самым до распределения провинций на 62 год. Хронологическая канва, которую мы выше пытались составить, заставляет отнести обмен к периоду после речи о сыновьях проскрибированных и, наиболее вероятно, после процесса Рабирия. Как только обмен был официально зарегистрирован, Цицерон созвал сходку, где публично отказался от своей провинции, заявив, что он не стремится управлять в 62 году Цизальпинской Галлией. В толпе раздались протестующие возгласы. Цицерон в речи «Против Пизона» намекает на то, что народ отвергал приносимую им жертву, но очень может быть, что протесты имели другую причину.

Цицерон во второй раз отказывался от наместничества. Ему полагалось бы уже после претуры покинуть Рим и выполнять пропреторские обязанности в какой-либо части империи. Но он уклонился, ибо понимал, что, уезжая из Рима, рискует во многом утратить свою популярность. Через несколько дней после отказа от консульской провинции в речи «В защиту Мурены», находясь, по всей вероятности, еще под впечатлением только что совершенного шага, он сказал: «Запомни, что друзья становятся менее преданными, если человек пренебрегает службой в провинции». Провинциальное наместничество считалось необходимым для нормальной жизни империи и защиты ее границ. Неписаный моральный кодекс регулировал отношения между магистратом и гражданами, отказ от наместничества был его нарушением. Почетные должности рассматривались как дар и благодеяние народа избранному им магистрату, в благодарность за которые последний должен не жалеть ни времени, ни состояния на службе общине. Игры, устраиваемые для народа эдилом, например, входили в подобный обмен, а наместничество в провинции, военное командование, посольства давала другая сторона, то есть народ. Так что не совсем понятно, почему Цицерон систематически уклонялся от провинциального наместничества – управление Киликией двенадцатью годами позже было ему просто навязано. Объяснялось ли это нежеланием даже на время оставить адвокатскую деятельность и, если угодно, отказаться от доходов, которые она приносила? Или здоровье, требовавшее постоянных забот и жесткого режима, не позволяло ему вести суровую лагерную жизнь и совершать утомительные поездки по провинциальным городам и вести бесконечные заседания, что составляло одну из главных обязанностей наместника? Может быть, определенную роль здесь играли и семейные дела – как мы знаем, в 65 году появился на свет маленький Марк, а несколько месяцев спустя скончался отец Цицерона; в какой-то степени могли повлиять на Цицерона и требования Теренции не покидать семью.

В конце 65 года, вскоре после завершения претуры, Цицерон испытал было желание уехать из Рима – летом, когда, по его словам, жизнь на форуме затихает. Он намеревался испросить у Гая Кальпурния Пизона (тою самого, которого ему предстояло защищать в суде в 63 году), в ту пору наместника Нарбонской Галлии, какое-либо официальное поручение, которое дало бы повод отправиться в те края. Он говорил сам, что стремился попасть в Нарбонскую Галлию, поскольку эта провинция «имеет немалый вес во время выборов». Такая поездка могла бы задержать Цицерона в Галлии на три-четыре месяца, с сентября до конца декабря. Но по каким-то причинам поездка не состоялась, и Цицерон продолжал жить в Риме. Он знал, что именно здесь, в Городе, принимаются политические решения, которые оказывают влияние на жизнь всей империи, именно здесь задумывались интриги и заговоры, угрожавшие строю. Красс, Цезарь, еще кое-кто (Катилина, а может быть, и Гай Антоний) слыли противниками сената и не скрывали, что готовы произвести государственный переворот или даже начать гражданскую войну. Помпей был далеко, на восточном театре военных действий; официальные пророчества о судьбах государства предвещали тяготы и беды. Перед лицом надвигающегося и все более вероятного кризиса Цицерон справедливо полагал, что его присутствие в Риме помешает осуществлению заговоров и поддержит не слишком устойчивое равновесие в государстве. Обмениваясь провинциями с Гаем Антонием, а затем торжественно всенародно отказываясь от Цизальпины, он не только задабривал своего коллегу, но и обретал уверенность, что сможет остаться в Городе по истечении срока консульства. В связи со всей этой историей Цизальпинская Галлия оказалась в центре всеобщего внимания, и в конце концов ее перевели в число преторских провинций, то есть таких, которые преторы 63 года должны были разыгрывать между собой па следующий, 62 год. Договорившись с Гаем Антонием, Цицерон сумел устроить так, что Цизальпина (хоть и по жребию!) выпала Метеллу Целеру, претору, который «спас» Рабирия и инсценировал его процесс. В одном из писем от января 62 года, адресованном тому же Метеллу, Цицерон напоминает о роли, сыгранной им при распределении провинций. Скорей всего Метелл, Цезарь и Цицерон заранее договорились о сохранении жизни Рабирию, хотя далеко расходились в принципиальном решении проблем, лежавших в основе процесса. Это показывает наглядно, насколько сложны были политические интриги в Риме той поры, в какие различные политические группы могли входить одни и те же лица. Ни одному из руководителей римского государства тех лет нельзя раз и навсегда дать однозначную политическую характеристику – аристократ Цезарь сохранил в деле Рабирия позицию, которой придерживался всегда, позицию народной партии, а «новый человек» Цицерон выступил на защиту Рабирия и предстал почти как противник популяров. В день жеребьевки пропреторских провинций на 62 год Цицерон произнес в сенате речь, настолько превознеся достоинства своего новоиспеченного друга Метелла Целера, что здесь явно угадывалось желание принизить репутацию остальных преторов.

Вот в каких условиях шла подготовка к консульским выборам следующего года. Кандидатами выдвинули Децима Юния Силана, Луция Лициния Мурену, Сервия Сульпиция Руфа и Луция Сергия Катилину. К подлинной аристократии принадлежал лишь один из них – Децим Юний Силан. Сульпиций Руф был правовед, Цицерон изображает его, подчас несколько карикатурно, человеком неуживчивым и суровым, знатоком судебной практики, пользующимся уважением, но не имеющим других заслуг, кроме глубокого знания права. Лициний Мурена происходил из Ланувия, из семьи среднего положения и достатка, много лет служил в армии, ведшей войну против Митридата, в которой принимал участие также его отец. Лициний был легатом у Лукулла, претором в Риме в 65 году, а в 64-м – пропретором Нарбонской провинции, где, как пишет Цицерон, проявил себя справедливым и деятельным наместником и, в частности, помог римским дельцам взыскать деньги даже по тем векселям, которые они считали безнадежными. По связи с Лукуллом Мурену в известной мере можно тоже считать ставленником «аристократической партии» или хотя бы партии сторонников порядка.

Самым шумным и самым опасным из кандидатов был бесспорно Луций Сергий Катилина; теперь все взгляды обратились на него, так как он вел свою кампанию особенно агрессивно и нагло. В речи «В защиту Мурены», произнесенной несколько месяцев спустя, Цицерон набросал портрет Катилины тех дней – окруженного «хором юнцов, продвигаемого профессиональными доносчиками и грабителями», сопровождаемого крестьянами, стекшимися в столицу из Арреция и Фезул. Своими речами Катилина возбуждал б бедняках ненависть к богатым, чем очень беспокоил сенат, который, однако, не решился принять какие-либо меры против кандидата, осмелившегося заявлять, что «у государства два тела, одно тщедушное, с неразумной головой, другое могучее, но без головы. Если последнее сумеет заслужить благодарность Катилины, то обретет голову и сохранит ее до тех нор, пока Катилина будет жив». Катон пригрозил, что привлечет Катилину к судебной ответственности, тот отвечал, что «если кто-либо предаст огню его достояние, то разгоревшийся пожар будет погашен не водой, а развалинами Рима».

Точная дата выборов нам неизвестна. Некоторые историки считают, что они состоялись в обычное время – в конце июля. Другие – что в том году выборы были отложены и состоялись в сентябре. Бесспорно лишь, что они были после триумфа Лукулла, так как каждый кандидат рассчитывал на голоса тысячи шестисот солдат, прибывших в Рим для участия в триумфе, хотя они, естественно, отдали их Мурене в память совместной службы. Еще до народного собрания Цицерон провел новый закон против интриг и подкупа при выборах; закон предусматривал более жесткие наказания лицам, признанным виновными, а также и судьям, если они, будучи официально избраны, отказались без уважительной причины участвовать в разбирательстве. Мера эта, направленная против Катилины и его друзей, обернулась в конечном счете против Мурены. Чтобы показать всем, что выборы могли сопровождаться насилием, Цицерон появился в день комиций на Марсовом поле в панцире под тогой. Жест этот, как признавал он в речи «В защиту Мурены», был чисто символическим, ибо убийца ударил бы его не в грудь, а в горло или в голову. Избиратели отдали голоса Силану и Мурене. Верховная власть снова не далась Катилине в руки, и он решил захватить ее силой. Собрав друзей, он изложил им свой план. К Катилине присоединились два участника заговора 65 года – Публий Корнелий Сулла и Публий Автроний Пет, а также Луции Кассий Лонгин, незадачливый соперник Цицерона на консульских выборах; Гай Корнелий Цетег, человек грубый, наглый, нетерпеливый, постоянный сторонник самых дерзких и рискованных решений; Луций Кальпурний Бестия, только что избранный трибуном, который при своем вступлении в должность предложил напасть на Цицерона, подав тем самым сигнал к началу мятежа; наконец, в число заговорщиков входил Публий Корнелий Лентул Сура. Он был старше других заговорщиков, состоял квестором при Сулле, когда, как многие подозревали, присвоил казенные деньги, и был исключен из состава сената после консулата 71 года за безнравственный образ жизни; Сура, кроме того, находился одно время под обвинением в противозаконных происках, от которого сумел избавиться, подкупив судей. В 63 году он стал претором во второй раз – обычный прием тех, кто, будучи на время исключен из сената, после претуры получал возможность туда вернуться. Еще одно обстоятельство сулило Лентулу надежду на успех: предсказание, которое приписывали Кумской сивилле – трем Корнелиям предстояло властвовать в Риме. Поскольку Корнелий Цинна и Корнелий Сулла уже были в начале века полновластными хозяевами Города, Корнелий Лентул твердо рассчитывал стать третьим.

Одни аристократы явно не сумели бы успешно совершить государственный переворот. Поэтому Катилина постарался набрать настоящую армию из числа зажиточных граждан италийских городов, особенно из Этрурии, где ветераны Суллы, размещенные на землях, которые им роздал диктатор, оказались совершенно неспособными их возделывать, закладывали свои участки и теперь, запутавшись в долгах, находились в самом жалком положении. Были у Катилины сторонники и в Кротоне, Террацине и в Пиценской области. Он рассчитывал, что они смогут навербовать ему солдат из люден, которым уже не осталось никакой надежды, кроме грабежа и гражданской войны. Все они вспоминали Суллу и полагали, что всякий переворот обогащает тех, кто его задумал, и тех, кто его осуществил. Катилина рассчитывал получить подкрепления даже из Африки, где находился в это время Публий Ситтий, участник его первого заговора. Стратегический план, рассчитанный на то, что восстание, начатое в Италии, будет поддержано в провинциях, не отличался ни новизной, ни оригинальностью. Недавние примеры показывали, что стратегия такого рода чаще всего вела к поражению. Сулле, правда, она обеспечила успех, но только благодаря победоносной армии, которая сопровождала его на обратном пути с Востока. Катилина такой армией не располагал. Более того, Помпей должен был вот-вот вернуться, и было ясно, что победитель Митридата не оставит Катилине никакой свободы действий. Последнее обстоятельство не останавливало Катилину, а заставляло его спешить.

Заговор Катилины нельзя назвать значительным политическим или социальным движением, подобным тому, которое возглавлял Спартак и которое переросло в подлинную войну рабов с Римом. Просто несколько недовольных, озлобленных и разоренных граждан пытались захватить магистратуры, дабы выжимать прибыли в свою пользу. Руководили заговором аристократы, армия состояла преимущественно из муниципальной знати, и в рядах заговорщиков сохранялось то же социальное расслоение, что и в римском государстве в целом. От Катилины и его сообщников нечего было ожидать реформ ни в административной области, ни в деле обороны империи.

После поражения в народном собрании Катилина решил, что настало время действовать. Гонцы его отправились каждый в ту область Италии, которая ему была назначена. В конце сентября произошло событие, внешне ничем не примечательное, но имевшее далеко идущие последствия. Один из заговорщиков, Квинт Курий, в ответ на упреки своей любовницы, некой Фульвии, в недостаточной щедрости стал говорить, что скоро оба они станут богачами, и в конце концов рассказал все о планах Катилины и его сообщников. Перепуганная Фульвия побежала к консулу. Консульскую власть в этом месяце осуществлял Цицерон. Он внимательно выслушал Фульвию и 23 сентября поставил сенат в известность обо всем, что узнал от Фульвии. Отцы-сенаторы, однако, не придали значения рассказу консула и разошлись, не приняв никакого решения. Достоверность дела не вызывает сомнений, ибо подтверждается пассажем ив жизнеописания императора Августа, составленного Светонием: именно в день заседания сената будущий создатель империи появился на свет. Впоследствии многие придавали особый смысл такому странному совпадению,

В «Катилине» Саллюстия излагается несколько иная версия событий. Саллюстий утверждает, что Цицерон был в курсе планов Катилины уже с лета 64 года и долгие месяцы выжидал, прежде чем начать действовать. В рассказе Саллюстия, как и у Светония, источником разоблачений является Фульвия, но рассказала она якобы обо всем, что узнала, не консулу, а разным лицам. Рассказ Фульвии стал достоянием городской молвы, встревожил общественное мнение, и именно поэтому граждане выбрали в консулы Цицерона. Саллюстии прибавляет, что на протяжении всего 63 года Катилина вел глухую борьбу против Цицерона, то и дело расставлял ему ловушки, так что в конце концов консул стал выходить из дому только в сопровождении переодетых телохранителей. Историк сообщает также, хоть и не без сомнений, что Катилина связал своих приверженцев страшной клятвой и что клялись они, передавая по кругу чашу с вином, смешанным с человеческой кровью.

Этот рассказ, по-видимому, восходит к легендам, которые вскоре сложились вокруг заговора. Саллюстий – враг Цицерона, старается принизить его роль, утверждая, будто выборы оратора в консулы явились результатом сложившихся обстоятельств, намекает, что на протяжении нескольких месяцев Цицерон колебался, не решался действовать, Между тем Катилина готовил восстание. Его посланцы уже формировали армию, которой предстояло совершить переворот. Слухи об этом ползли по городу, вызывая все большую тревогу граждан. Цицерон не чувствовал за собой реальных сил: сенат все глубже погружался в бездеятельность. На протяжении октября консул был лишен доступа к ведению текущих дел, их вел на основе очередности Антоний. Что же мог сделать Цицерон? Верный договору, заключенному между консулами, Антоний не содействовал заговору, но и не предпринимал ничего, чтобы его подавить. Если бы даже Цицерон решил действовать, сенаторы все равно бы его не поддержали. Однако вскоре наступил момент, когда медлить больше стало невозможно. В ночь с 20 на 21 октября к Цицерону явился Красс и еще двое сенаторов из высшей знати – Марк Клавдий Марцелл и Метелл Сципион. Красс вручил оратору связку писем, которую вечером кто-то подбросил к нему в дом. Красс прочел лишь письмо, адресованное прямо ему; в письме Крассу советовали немедленно уехать из Рима, так как в городе готовится резня и погром. На следующее утро Цицерон созвал сенат, до начала заседания роздал письма, переданные Крассом, в запечатанном виде тем, кому они предназначались, и потребовал прочитать их вслух. Во всех письмах содержалось одно и то же предупреждение. Сенаторы наконец поняли, насколько серьезно положение, и приняли постановление начать расследование. На следующий день состоялось еще одно заседание, где были доложены известия, поступившие из Этрурии, о том, что начавшееся во Фьезоле восстание распространяется и принимает все более опасные размеры. Не исключено, что сведения эти исходили от Цезаря, который сам, однако, на заседание не явился. Таким образом, замыслы Катилины несомненно натолкнулись на сопротивление Красса и, по всей вероятности, – Цезаря. Политическое положение в Риме снова предстает перед нами во всей своей противоречивости и сложности. Как и в деле Рабирия, вожаки народной партии предпочитают добиваться своих целен в рамках закона и избегают кровопролития. Отвращение к кровавым распрям в общине и страх перед ними коренились глубоко в психологии римляи и, в частности, объясняют многое в событиях, которые мы описываем.