Текст книги "Цицерон"

Автор книги: Пьер Грималь

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 42 страниц)

«Катон Старший» означал определенную паузу в работе над серией философских сочинений; Цицерон посвятил этой работе досуг, на который обрекла его тирания Цезаря; пауза длилась несколько месяцев, вплоть до начала работы над трактатом судьбе».

Мы не знаем, какие чувства испытывал Цицерон к Цезарю в глубине души, но внешне отношения их складывались если не дружески, то во всяком случае, вполне корректно. Цицерон присутствовал на заседании сената 1 сентября, возможно даже был в числе тех, кто выехал навстречу Цезарю, морем возвращавшемуся из Испании. Точно это не устанавливается, но бесспорно, что он об этом подумывал. Цицерон старался соблюдать приличия, держал себя как прежде, надеясь таким образом сохранить остатки своего влияния, хотя подобные расчеты были весьма эфемерны. Цезарианцы в большинстве вели себя по отношению к нему вполне дружески. Позже Цицерон скажет: «Не знаю почему, но Цезарь оказывал мне поддержку самым удивительным образом». Цезарь, по-видимому, ценил его образованность, его славу оратора, и вскоре ему пришлось в последний раз услышать речь Цицерона. Дело касалось Дейотара, царя галатов, который некогда принял у себя при дворе двух подростков Цицеролов, Квинта и Марка. Во время гражданской войны Дейотар встал сначала на сторону Помпея, а после Фарсала перешел на сторону Цезаря и предоставил в его распоряжение войска, которые участвовали в битве при Дзеле и содействовали победе диктатора. Цезарь тем не менее разделил земли Дейотара, у царя осталась сравнительно небольшая территория. Через некоторое время внук Дейотара по имени Кастор приехал в Рим просить Цезаря не возвращать Дейотару бывшие его владения; царь же прислал в Рим посольство, чтобы добиться именно такого решения; тогда Кастор заявил, что после битвы при Дзеле Дейотар якобы готовил убийство Цезаря. Дейотар поручил Цицерону защитить его от обвинений внука. Суд происходил в присутствии Цезаря и в его доме. Речь Цицерона, известная под названием «В защиту царя Дейотара», сохранилась, Цицерон считал дело «легким и пустым». Он провел его с обычным своим мастерством, доказав, что обвинение ни с чем не сообразно: царь всегда был верен своим друзьям, обстоятельства граяеданской войны столкнули его было на время (как и самого Цицерона) с истинного пути, но он искупил достойным образом свое заблуждение; смерть Цезаря не принесла бы Дейотару никакой пользы. Но, быть может, замысел родился в порыве ярости, из мести? Нет, слишком явно противоречит он свойствам «царственной души», исполненной мужества, справедливости, серьезности, ума, великодушия, щедрости, милосердия... К тому же Дейотар славится трезвостью – добродетель, которая встречается нечасто среди царей. А ведь каждый знает, сколь умерен и воздержан сам Цезарь...

Говорят, будто кто-то из друзей писал Дейотару, что в Риме на Цезаря смотрят как на тирана. Цицерон возмущен подобными слухами; он напоминает, что Цезарь сумел победить, избежав резни, – пример единственный в истории гражданских войн в Риме. Был ли царь оправдан, мы не знаем, но, вероятнее всего, так. Несколькими месяцами позже он вступил во владение отнятыми было у него землями; решающую роль в возвращении их сыграл Антоний, не оставшийся, впрочем, внакладе.

Цезарь, по-видимому, не питал никаких иллюзий относительно чувств, которые испытывал к нему Цицерон; все более и более убеждаясь в своем всевластии, он полагал, что старый консулярий ему вовсе не нужен. В начале апреля 44 года Цицерон был на вилле одного из близких друзей Цезаря Гая Матия; тот рассказал, как однажды (по-видимому, в декабре 45 года), распорядившись не впускать Цицерона сразу, а заставить его ждать обещанной аудиенции, Цезарь сказал: «Раз Цицерона заставили сидеть там и ждать, можно ли сомневаться, что он на меня сердится. А между тем, если есть на све'и сговорчивый человек, так это именно он. Я, однако же, уверен, что он глубоко меня ненавидит». Так устанавливались лицемерные отношения: Цезарь презирал Цицерона, Цицерон ненавидел Цезаря; при этом Цезарь приглашал Цицерона к себе на обед, а 19 декабря 45 года, во время сатурналий, отправился со всей свитой с визитом на виллу в Кумах. В письме Аттику Цицерон подробно описал посещение. Цезарь приехал с охраной из двух тысяч человек. Кроме них – друзья, расположившиеся в трех столовых залах, отпущенники и, наконец, рабы, и всех, удовлетворенно замечает Цицерон, удалось хорошо принять в соответствии с рангом каждого. За обедом о политике не говорили, разговор вращался только вокруг литературных тем. Цезарь был, как всегда, очарователен.

Цицерон проявлял любезность, хотя сознавал, что к обсуждению серьезных вещей его не допускают, – так оно и было в действительности. Он принимал Цезаря как частное лицо, но по его приказанию пришлось размещать у себя солдат, это вызывало у оратора отвращение, хотя сам по себе незваный гость отнюдь не был ему неприятен. В письме ясно отразилась вся двусмысленность отношений Цицерона с Цезарем: как человек Цезарь по-прежнему оставался ему близким, от всевластного диктатора старый оратор все более отдалялся.

Вскоре Цицерон переезжает в Тускул, а на 11 января его вызывает в Рим Лепид, недавно назначенный начальником конницы и ведавший постройкой на месте старой Гостилиевой курии нового храма Фелицитас – обожествленной Удаче Цезаря, что сопутствовала ему в войнах. В качестве авгура Цицерон должен был принимать участие в церемониях по «десакрализации» земли, где ранее стояла курия; участок представлял собой templum – пространство, посвященное богам. В Рим Цицерон прибыл, однако, в последний день декабря и стал свидетелем скандальной сцены, после которой ему больше всего хотелось убежать на край света; он описывает ее в письме к Манию Курию, другу еще по Патрам. На Марсовом поле собрались трибутные комиции для избрания квесторов; неожиданно объявили, что консул Квинт Фабий Максим, который должен был проводить выборы, скоропостижно скончался. Цезарь тотчас же объявил консулом одного из своих друзей, Гая Каниния Ребила, и тот стал консулом на последний оставшийся день года, на одни сутки. Самое отвратительное, на взгляд Цицерона, то, что трибутные комиции тут же объявили центуриатными, то есть уполномоченными избрать магистрата, располагавшего империем, а ведь для проведения этих двух видов народного собрания требовались разные ауспиции. Цицерон возмущен: нарушение закона, мало того – религиозных установлений, святотатство! Быть может, замечает он, Курию все это покажется смешным, но потому лишь, что он не видел сцену своими глазами. Законы попраны, любые дела вплоть до самых мелких решаются по капризу деспота. Там, где презирают законы, может случиться все.

На протяжении января 44 года Цицерон присутствует на заседаниях сената, следовательно, он находился в числе тех, кто голосовал за присвоение Цезарю чрезвычайных почестей. Если верить Плутарху, он был даже одним из первых, кто предложил их присвоить, хотя предложения его были много умереннее, чем других сенаторов, которые в своем пресмыкательстве потеряли всякий удерж. И Плутарх, и Дион Кассий, оба утверждают, будто враги Цезаря рассчитывали таким образом возбудить против него злобу в народе, тем более что народ в подавляющем большинстве надеялся на возврат к более свободному правлению.

Почести Цезарю пошли чередой после того, как он приказал восстановить сброшенные было с пьедесталов статуи Помпея. Цицерон поздравил диктатора с этим распоряжением и сказал, что, восстановив памятники Помпею, Цезарь поставил памятник себе. По-видимому, Цицерон в числе других голосовал и за сооружение храма Милосердия. Вряд ли, однако, одобрял он другие постановления сената, в частности, те, что воздавали Цезарю почести, дотоле неслыханные, – право постоянно носить тунику и тогу триумфатора (кроме как во время Игр), посвятить Юпитеру Феретрию на Капитолии захваченное им вооружение, как будто он снял его собственноручно с убитого вождя, и другие. Одно из этих постановлений должно было вызвать особое негодование Цицерона: Цезарю присвоили звание Отца отечества, которое получил некогда Цицерон за то, что избавил Рим от угрозы тирании Катилины. Не мог Цицерон одобрить и те меры Цезаря, что явно были рассчитаны на привлечение симпатий толпы: раздачи зерна, пиры для народа, вывод новых колоний ветеранов в Коринф и в Карфаген; особенно смущали Цицерона колонии в Карфагене – та земля была проклята еще при разрушении города, туда нельзя выводить колонии, так указали многочисленные чудесные знамения в эпоху Гракхов.

Римское государство с каждым днем все стремительнее катилось к монархии, со всеми признаками, обычно присущими тирании. Для охраны Цезаря решили создать личную вооруженную гвардию из всадников и сенаторов. Всякий знал, что любой тиран в любом греческом городе начинал именно с создания личной охраны. Учтя это, Цезарь отказался от предложения, но вряд ли отказ его мог кого-нибудь обмануть. Опытные политики понимали: тирания возникает тогда, когда плебс, уставший от всеобщего развала, начинает искать себе хозяина; Цезарь всячески стремился снискать любовь народа, сомнений не было – тем или иным путем он добьется единоличной власти.

Между тем шла подготовка парфянского похода, замысел возник несколькими месяцами раньше, Цицерон тщетно пытался дать Цезарю какие-то советы. Сначала говорили, что цель похода – отомстить за гибель Красса, как, взявши Александрию, Цезарь отомстил за смерть Помпея. Постепенно, однако, цели похода становились все более грандиозными: покорив парфян, Цезарь рассчитывал двинуться в обход Понта Эвксинского (Черного моря) через Гирканию (земли к югу и к востоку от Каспия), перевалить через Кавказские горы, захватить Скифию (на юге Украины), затем Германию и, выйдя к Океану, завершить покорение всего известного в ту пору мира. То был грандиозный, подлинно царский план; из победоносного полководца Цезарь становился «космократом», повелителем Вселенной. Весьма вероятно, что план возник в голове Цезаря во время пребывания в Египте, под воздействием идеологии фараонов. В 45 и 44 годах царица Клеопатра находилась в Риме, она жила среди садов на правом берегу Тибра, на положении то ли возлюбленной, то ли пленницы диктатора, ее окружала подлинно царская роскошь. Постоянное общение с неведомым ранее в Риме образом власти в египетском вкусе должно было утверждать Цезаря в его честолюбивых замыслах, укрепляло их и неведение римских географов относительно подлинных размеров и очертаний стран Востока.

Чтобы осуществить задуманное, Цезарю приходилось, однако, считаться с некоторыми религиозными установлениями. В Сивиллиных книгах было сказано, что лишь царю дано покорить парфян. Такие слухи ходили в народе, говорит Плутарх; правда ли это, никто не знал, так как обращаться к книгам можно было лишь по специальному решению сената. Цезарь, проведя в Альбе Латинские игры, возвратился в Рим; кое-кто из толпы приветствовал его как царя; воцарилось мертвое молчание. Тогда Цезарь воскликнул, что зовут его Цезарь, а не Рекс («Рекс» по-латински «царь», но имя Рекс носила одна из ветвей рода Юлиев). Через некоторое время Цезарь заседал у ростр; пришла делегация сенаторов и сообщила о только что утвержденных новых почестях, ему возданных. Цезарь не встал им навстречу, что было проявлением гордыни и оскорблением высшего органа республики. Разгневанные сенаторы тотчас удалились. Цезарь понял, что совершил ошибку, и пытался объяснить свое поведение нездоровьем, но, поскольку он после этого отправился домой пешком, объяснение никого не убедило. Возможно, виноват в случившемся был Корнелий Бальб – он шепнул Цезарю, что тот должен помнить, кто он, и держать себя, как подобает самодержцу.

Вскоре затем, 15 февраля, произошел известней эпизод на празднике Луперкалий: Антоний, как член коллегии жрецов-луперков, пытался возложить диадему на голову Цезаря, который руководил обрядами, сидя на золотом троне. Цезарь отказался принять ленту, перевитую лавром, бывшую на Востоке символом царской власти. Антоний попытался возложить диадему еще раз. Цезарь снова отказался и, поднявшись с места, приказал отнести диадему в Капитолийский храм. Распоряжение было исполнено, по на следующий день – неизвестно, с ведома Цезаря или нет, – статуи его в городе оказались украшены все теми же злосчастными лентами! Два народных трибуна сорвали диадемы, провели розыск, отыскали тех, кто накануне приветствовал Цезаря как царя, и при бурном ликовании народа заключили их в тюрьму. Это пришлось Цезарю не по вкусу, он назвал трибунов «дураками» и отрешил от должности.

Сомнений в том, что Цезарь намеревается стать царем, больше не оставалось. Фактически власть его полностью совпадала с царской, но он хотел получить и само звание – оно придало бы власти и ее носителю божественный характер. Когда замысел Цезаря обозначился во всей своей непреложности, несколько молодых людей, ранее сражавшихся против Цезаря и впоследствии им прощенных, несмотря на то, что ныне были всецело обязаны ему своим почетным положением, взялись за оружие. Прирожденная ненависть к слову «царь» победила колебания, оказалась сильнее чувства благодарности. Они видели, как закипает вокруг народная ненависть к тирану. В день Мартовских ид, с утра, заговорщики собрались в одной из пристроек к театру, который Помпей некогда возвел на Марсовом поле – в так называемой Курии Помпея. Здесь на это утро назначено было заседание сената. Когда Цезарь в сопровождении свиты входил в здание, один из заговорщиков, по имени Требоний, задержал Антония в дверях. Цезарь прошел в зал, заговорщики окружили его, и он пал под их ударами. Умирая, он, обратившись к Бруту, произнес знаменитые слова: «И ты, Брут...» Может быть, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, тот вскрикнул: «Цицерон!» Цицерон действительно находился тут же. На это совершенно определенно указывает фраза в письме Аттику от конца апреля: «...я смог насытить свой взор зрелищем заслуженной гибели тирана». Он воочию видел то, что описал во второй книге «О предвидении» – распростертое на полу тело Цезаря, к которому не подошел никто из врагов, но и никто из друзей. Цицерон – только зритель, он, разумеется, не убивал, но не был ли соучастником? Хотя бы в душе.

Вспомним, как ждал он смерти тирана, как надеялся на нее, как писал вслед за Платоном, что душу тирана может излечить только смерть, и мы поймем, какую радость испытал он тем утром. Тем же днем он писал Луцию Минуцию Базилу, одному из заговорщиков: «Поздравляю тебя и радуюсь сам». Не забудем также, что Цицерон неоднократно напоминал Бруту о его предках-тираноубийцах. К тому же мы видели, как росла в нем ненависть к человеку, который уничтожил республику, который готовил безумный поход, столь противный политике Рима прежде – до авантюр Красса и Помпея. И все-таки одно дело вдохновляться чтением Платона или сиракузских историков, отстаивать установления старинной республики, благодаря которым такие люди, как он, могли играть активную роль в жизни государства, и совсем другое – одобрить убийство человека, неприязнь к которому основывалась лишь на соображениях общих и теоретических.

Позже Брут писал Цицерону, что, стремясь к царской власти, Цезарь поступал так, как поступал, ибо к тому подстрекало его малодушие всех в Риме и Цицерона в том числе. Древние авторы уверяют, будто заговорщики собирались ввести в заговор и Цицерона, но отказались от этой мысли, не будучи по-настоящему в нем уверены. Весьма вероятно, что они даже не делились с оратором своими планами. Но при всем том Цицерон бесспорно оставался в их глазах символом и воплощением того государственного устройства, которое они оплакивали, хотя по молодости своей по-настоящему его и не знали. Выкрикивая в курии имя Цицерона, Брут взывал не к соучастнику заговора, а к совести государства. Он, старый консулярий, и только он сможет воплотить в жизнь мечту, подвигнувшую заговорщиков на содеянное, сможет возродить государство таким, каким они мечтали его видеть, – государство, покоящееся на установлениях, достойных римлянина – и философа.

Глава XVIII
ПОСЛЕ МАРТОВСКИХ ИД

И заговорщики, и Цицерон, и многие другие в Риме полагали, что со смертью тирана политическая жизнь вернется в русло, по которому текла до начала гражданской войны. Но слишком многое изменила диктатура Цезаря, и невозможно было обратить историю вспять, так, впрочем, бывает оно и всегда – след, который оставляют в людях, в мыслях, обстоятельствах великие войны и революции, неизгладим.

Едва распространился слух об убийстве, смятение охватило город, одни с криками бегали по улицам, другие задвигали засовы и запирались в домах. Жители боялись ярости солдат, во множестве расквартированных в столице и в пригородах. Заговорщики вышли на форум, пытались успокоить граждан. При этом они то и дело ссылались на Цицерона, чье имя было синонимом законности и порядка. Может быть, они надеялись, что оратор сам выйдет на форум и обратится к смятенной толпе, как обращался к ней столь часто в былые дни, в театре или с ростр. Цицерон не вышел, заговорщики, опасаясь мести друзей Цезаря, поднялись на Капитолий и заперлись в храме. Туда пришел к ним Цицерон вместе с другими консуляриями. Начали обсуждать, что делать. Оказалось, что никакого заранее обдуманного плана у заговорщиков пет, они были уверены, что главное – убить тирана, тогда восторжествует общее стремление к свободе, и жизнь государства вернется в былое нормальное русло. Консулами 44 года были Цезарь и Антоний, после гибели Цезаря законная власть оставалась в руках Антония. Что он предпримет? Некоторые из заговорщиков не доверяли Антонию, предлагали убить его тоже, но предложение принято не было; мы видели, что Требоний не дал Антонию войти в курию и оказаться свидетелем убийства Цезаря. Сразу же после смерти Цезаря Антоний исчез. Кажется, он переоделся в чужое платье и в течение двух дней где-то скрывался. Заговорщики предложили Цицерону выступить посредником в переговорах с Антонием. Цицерон отказался: он слишком хорошо знал Антония – пока жизнь его будет под угрозой, он пойдет на любые уступки, но едва минет опасность, нарушит все свои обещания. Наконец Антоний появился. Накануне ночью Лепид со своими солдатами занял форум, заговорщики оказались в положении осажденных. В конце концов Антоний назначил заседание сената на 17 марта в храме Матери-Земли.

Выбор места был не случаен. Принято объяснять так: храм, располагавшийся на Эсквилине, в округе Карен, находился рядом с бывшим домом Помпея, в котором теперь жил Антоний. Более вероятно, однако, что выбор имел и другой смысл. Цезарю еще не были возданы траурные почести, оформление церемонии в сложившихся обстоятельствах стало делом трудным и опасным. Ещо свежи были в памяти похороны Клодия и беспорядки, связанные с ними. Как будет на этот раз? По традиции для очищения дома, который посетила смерть, полагалось принести жертву Церере или Матери-Земле. Так что собрание сената в храме этой богини имело особый смысл. У каждого перед глазами стояло обезображенное тело Цезаря, оно как бы ожидало искупительной жертвы. Цицерон произнес пространную речь, где развивал свои обычные идеи о единении граждан, согласии сословий и спокойствии. Решено было последовать его советам и, дабы успокоить солдат, признать акты Цезаря сохраняющими законную силу. Это означало, что будет проведено намеченное Цезарем распределение земельных участков среди ветеранов. В тот вечер Кассий, главный вдохновитель заговора, обедал у Антония, Брут – у Лепида. Согласие, казалось, вернулось на римскую землю.

На следующий день сенат собрался снова и принял несколько важных решений. Антонию вынесли благодарность за то. что не дал разразиться новой гражданской войне, сенат официально одобрил действия убийц Цезаря и перешел к распределению провинций. Бруту достался Крит, Кассию – Африка, Требонию – Азия, Луцию Тиллию Цимберу – Вифиния и Дециму Бруту – Цизальпинская Галлия. Все шло обычным порядком. Затем возник вопрос о похоронах Цезаря. Антоний предложил прочитать всенародно завещание покойного диктатора и воздать телу его всенародные почести. Если все это не сделать, говорил Антоний, народ может взбунтоваться. Кассий понял таящуюся здесь опасность и выступил против предложения Антония. Брут, однако, посоветовал его принять, и сенат последовал совету.

Достаточно широко известно, как Антоний воспользовался одобрением сената, как сумел вызвать в народе сожаление о Цезаре, а вскоре и ярость против его убийц. Он говорил о подвигах Цезаря, о его щедрости и милосердии. Речь Антония подействовала на толпу – люди подняли на плечи тело Цезаря и посреди форума, неподалеку от храма Весты, устроили погребальный костер. В толпе находился поэт Гелъвий Цинна, его приняли за однофамильца Корнелия Цинну, одного из убийц Цезаря, и тут же растерзали. Реальная власть оказалась в руках Антония, и сенаторы, исполненные страха, смирились. Над домом Цицерона и над ним самим нависла опасность. Ранее Антоний обещал объявить действительными лишь те решения Цезаря, которые были официально приняты до Мартовских ид, теперь он объявлял новые постановления и декреты, выдавая их за подготовленные Цезарем. Видя, что происходит, Цицерон, конечно, понимал, что ни о каком восстановлении республики не может быть и речи, и счел за благо удалиться из Рима. 7 апреля он на вилле Гая Матия в окрестностях столицы, еще через день – в Тускуле, где проводит только одну ночь, после чего едет в Ланувий, в свое верное прибежище Астуру, но не задерживается и здесь. Аттику, оставшемуся в Риме, он пишет каждый день. Поводов для тревоги более чем достаточно. Что делает Секст Помпей? В Рим вернулся юный Октавиан, внучатый племянник Цезаря, – как его встретили? Поговаривают о нехватке зерна – насколько это верно? Цицерон не считает, что Антоний вынашивает какие-либо опасные планы; у него лучше получается заказать обед, пишет он, чем составить заговор против республики. Матий полагает, что все это дурно кончится. Цицерон не разделяет его мнения. Толпа переменчива, всегда во власти мятежных чувств, он ждет, что она успокоится, ловит признаки намечающегося поворота.

11 апреля Цицерон в Астуре, на следующий день – в Фунди. Сохранилось письмо, написанное 14-го в Формиях, но остановка здесь, видимо, была совсем мимолетной, так как следующее письмо он пишет в тот же день в «кабачке» в Синуэссе. Наконец Цицерон добирается до своей виллы в Путеолах, где остается до первых дней мая. Чем объяснить его непрерывные переезды? Во всяком случае, не опасениями: по дороге он получил от Антония весьма любезное письмо – тот просил совета по какому-то малозначительному поводу. По некоторым намекам в письмах, отправленных с дороги, можно предположить, что Цицерон стремился посетить возможно большее количество муниципиев и других городов с целью разобраться в настроениях граждан. Казалось, все рады смерти тирана и счастливы снова обрести свободу. Цицерон хорошо понимает, что о свободе говорить не приходится. Распоряжения Цезаря, пишет он, исполняются с большей готовностью, чем когда-либо раньше. Магистраты, им назначенные, по-прежнему сидят на своих местах. Долабелла по распоряжению Цезаря, бывшего консулом в первые месяцы года, станет суффектом. «О, всеблагие боги, – пишет Цицерон 15 апреля, – тиран мертв, но тирания жива!» И этому, говорит он, не видно конца.

Итак, Цицерон остается на вилле в Путеолах. В эти весенние дни немало видных граждан переселяются из Рима на побережье Кампании – встречи и беседы с ними могут оказаться небесполезными. Цицерон беседует с Гирцием, консулом будущего года, который вступит в должность 1 января, встречается с Филиппом и его зятем Октавианом – его все приветствуют как Цезаря, ибо известно, что по завещанию диктатор усыновил его; тесть же продолжает называть его Октавием, и Цицерон следует его примеру. В письмах упоминаются и другие встречи, в частности, с Бальбом и Пансой – другим консулом следующего года.

Цицерон, находясь вдали от Рима, пытается повлиять на положение, что сложится в столице по истечении срока консульских полномочий Антония. Но не только встречи и беседы политического характера занимают его. Он пишет Аттику, что находит утешение в литературном творчестве. Он оканчивает вторую книгу «О предвидении», работает над трактатом «О судьбе». От трактата сохранилось около половины, он содержит много неясностей; некоторые из современных комментаторов склонны видеть в нем не оригинальное произведение, а перевод греческого трактата – само собой разумеется, утраченного.

Проблема судьбы непосредственно вытекала из возможности предвидения: если событие можно предсказать до того, как оно свершилось, значит, оно еще ранее вписано в порядок вещей и в этом смысле существует. Но тогда человек не обладает свободой воли, и любой его поступок лишен смысла. Такие аргументы принято называть «аргументами лени»: если больной должен умереть, нет смысла звать врача, если же он должен выздороветь, тем менее смысла его звать. Опасный вообще, софизм этот должен был казаться особенно опасным римлянину, в глазах которого деятельность составляет первую обязанность человека.

Эпикурейцы не верили в предвидение, но полагали, что Вселенная подчинена некоторым непреложный законам – законам движения атомов. Чтобы согласовать существование таких законов с существованием свободы, они создали учение об «отклонении»: в своем движении атом обладает способностью отклоняться, пусть минимально, от заданной траектории, в результате чего и происходят его встречи и соударения с другими атомами. Если бы атомы двигались всегда лишь по траектории падения, они двигались бы параллельно друг другу и тем самым не могли бы породить никакого сцепления, то есть ничего ранее не существовавшего, в силу чего отклонение атомов становилось единственной причиной возникновения и существования вещей. Той же свободой отклонения, учили эпикурейцы, обладают и атомы, составляющие наш дух, чем и объясняется своеобразие чувств и поступков человека. Цицерона такое решение проблемы не удовлетворяет, ибо представляется ему противным всякой логике: ведь отклонение не имеет причины, то есть возникает из ничего, следовательно, оно не только не может существовать, но не может даже и быть помысленным.

Последним в трактате рассматривается учение стоиков, несравненно более сложное, поскольку предполагает одновременное существование всеобщего детерминизма, свободы и предвидения. Для стоиков все части Вез ленной взаимосвязаны и воздействуют друг на друга. Отсюда возникло излюбленное ими понятие «симпатии»: если удастся обнаружить хотя бы некоторые из этих взаимных связей, можно по одному какому-нибудь явлению предсказывать другое. Именно так обстоит дело в астрологии, ибо положение светила в данный момент чревато определенными последствиями, причиной которых оно является. Точно так же в природе существует множество явлений, находящихся во вполне очевидной зависимости от других и потому являющихся как бы знаками других. На это Цицерон возражает, что никто не собирается отрицать наличия природных законов, но оно само по себе еще не указывает с необходимостью на существование Судьбы, которая непреложно определяла бы ход Вселенной.

Всем другим Цицерон предпочитает объяснение, которое дает Карнеад; в природе бесспорно действует общий принцип необходимости, которая, однако, не распространяется автоматически на все частные действия или поступки. Так, предмет, предоставленный самому себе, с необходимостью будет падать вертикально, и изменить тут ничего нельзя, но разум человеческий в любой заданной ситуации сохраняет возможность выбора. Выбор обусловлен, разумеется, внутренними свойствами разума, который осуществляет выбор, но последний никогда не предопределен с фатальной однозначностью, сколько бы стоики, начиная с Хрисиппа, ни утверждали обратное. «Если утверждение «Карнеад идет в Академию» справедливо, – пишет Цицерон, – то отнюдь не в силу извечной предопределенности». Карнеад полностью свободен в своих действиях, и каждое из них сохраняет известную меру случайности, даже если порождено определенными склонностями его натуры.

Нетрудно заметить, сколь важен был для самого Цицерона этот анализ в апреле 44 года, тотчас же после убийства Цезаря. Судьба ли судила? На то были некоторые самые общие причины, которые зависели от законов развития государств; Цицерон изложил и проанализировал их в диалоге «О республике», но, как мы имели возможность убедиться, он не верил в фатальную предопределенность их действия и считал, что опытные руководители государства всегда могут противостать им. То, что в общефилософской перспективе казалось Судьбой, при ближайшем рассмотрении оказывалось рядом частных и мелких обстоятельств – принятый или отвергнутый декрет, присутствие или отсутствие какого-либо сенатора в курии, столкновение разнообразных стремлений – словом, маневры политической борьбы вроде тех, к каким, пребывая в Путеолах, пытался прибегнуть сам Цицерон.

Цицерон задумал дополнить трактат «О предвидении» размышлениями о судьбе и предполагал поручить изложение стоических взглядов на эту проблему брату Квинту. Однако «О судьбе» в том виде, в котором сочинение дошло до нас, представляет собой не диалог, а пространную как бы лекцию, «наставление», обращенное к Гирцию. Действие происходит на вилле в Путеолах, на которой как раз в эти дни Гирций так любил бывать. Литературный вымысел оборачивается реальной жизненной зарисовкой или, во всяком случае, приближается к ней. Цицерон рассказывает, что здесь они с Гирцием много говорили о мерах, которые могли бы вернуть в Рим мир и согласие граждан. Рассуждения о судьбе имеют целью углубить рассмотрение этой проблемы, доказать Гирцию, что, как ни велик риск новой гражданской войны, ее можно избежать, если вести политику разумную и осторожную. Гирций был одним из самых преданных цезарианцев. Диктатор сам назначил его консулом следующего года. Поэтому Цицерону так важно было именно его вовлечь в число «добропорядочных людей», республиканцев, партия Цицерона существенно бы выиграла. Гирция как бы атакуют с двух сторон: Брут и Кассий пишут Цицерону, побуждая его сделать все, дабы вернуть Гирция к «благонамеренности»; «я, разумеется, стараюсь изо всех сил, – пишет Цицерон Аттику, – но Гирций очень близок с Бальбом, а Бальб тоже умеет быть красноречивым и убедительным».

В последний день апреля – радостная весть. Антоний знакомился с положением ветеранов в Кампании, и обязанности консула выполнял Долабелла – с великой энергией, чтобы не сказать грубостью, он официально осудил беспорядки на форуме, происходившие двумя месяцами раньше в том месте, где устроили погребальный костер Цезаря. Долабелла распорядился снести колонну, которую было поставили, и собирался замостить эту часть форума, чтобы уничтожить всякий след погребального костра. Тем, кто воздавал Цезарю божеские почести и приносил на этом месте жертвы, Долабелла угрожал смертной казнью. Цицерон в восторге: «О, блистательный Долабелла, которого я так люблю, да, да, люблю моего Долабеллу...» Меры, предпринятые консулом на самом деле (или только в надеждах Цицерона), положили конец постепенному скрытому обожествлению Цезаря; оно в конце концов могло угрожать «освободителям отечества». Дела, кажется, принимают лучший оборот, чем я рассчитывал, – пишет Цицерон. Аттик более сдержан. Он не верит, что Долабелла перешел на сторону Брута; Долабелла не проводит четкую политическую линию, он действует под влиянием минутного настроения, капризно и необдуманно. В начале мая Цицерон выражает опасение, что Антоний готовит государственный переворот с помощью ветеранов Цезаря, – они по его настоянию поклялись, что будут требовать признания действительными всех актов Цезаря. Долабелла не понял – царя больше нет, но у него есть наследник. Цицерон ясно видит: предстоит борьба с Антонием, это его вовсе не радует.