Текст книги "Современные болгарские повести"

Автор книги: Павел Вежинов

Соавторы: Георгий Мишев,Эмилиян Станев,Камен Калчев,Радослав Михайлов,Станислав Стратиев,Йордан Радичков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 27 страниц)

Позже, с образованием болгарского государства, поселение получило название Калиманица – предполагается, что по имени какого-то болярина. Богомильство оставило возле деревни след в виде названия местности Деделия – укромной поляны, окруженной старыми вязами и дугами. Руководитель археологических раскопок 1973 года утверждал, что название местности происходит от богомильского слова «дедец» (старейшина), то есть в этой местности собирались на совет старейшины и именитые члены богомильской общины. Во времена османского рабства деревня Калиманица ввиду своего исключительного климата – мягкого, лета и теплой зимы (зимой даже по ночам у нас звенит капель, напоминая жителям, которые смотрят сны в своих домах, что в деревеньке вот-вот наступит весна) – была заселена одним турками. В Калиманице, видно, перемерло немало народу – сохранилось целых два турецких кладбища, одно из которых заняло часть римского кладбища. Во время Освобождения турки покинули деревню и распродали свои земли и дома болгарам-переселенцам. Понаехали они сюда с западных окраин страны, несколько семей перебралось из Македонии, из Боснии, а также из горных деревушек Чипровского Балкана и Руй-Планины. Переселенцы – все народ бедный, но крепкий и, плодовитый – смешиваются, пережениваются промеж себя, освящают молебнами окрестности деревни, устанавливая в память об этом молельные камни, отводят место под христианское кладбище, и получается так, что за долгую свою историю деревенька наша окружила себя брошенными римскими копями, одним римским, двумя турецкими и одним христианским кладбищами.

История нашей деревни не будет предметом этого рассказа, и я ограничусь приведенными здесь сведениями, полагая, что читателю достаточно этих фактов и что самое необходимое он уже знает. Когда мы проходили зоологию, учитель всегда спрашивал нас о каждом отдельном животном, где оно живет, чем питается и как размножается. Моя деревенька живет в предгорьях Стара-Планины, питается плодами, которые дает ей пядь земли, и размножается по прихоти судьбы. Судьба руководит ею в каждом ее начинании, но я думаю, что и деревня направляет судьбу. Дома и улицы ее залиты вселенским светом, и сама она излучает вселенский свет. Окрестности ее кишат всяческой живностью – улитки, удоды, золотые щурки, зеленые ящерицы, ежи, черепахи; летом межи покрываются змеиными шкурками, которые народ называет выползинами; водятся у нас лисы, зайцы и барсуки, серые волки, дикие кошки, а когда цветут липы, деревеньку и всю нашу котловину окутывает холодный, таинственный свет брачащихся светлячков. Женщины нашей деревеньки становятся тогда более женственными, а их улыбки – более загадочными.

Но продолжу свой рассказ.

Моя семья и семья глухонемой издавна ладили и долгие годы работали вместе, арендуя церковное поле Святого духа. Имя Святого духа носило место, где после молебна был установлен молельный камень и бил родник, и вся местность вокруг вместе с церковным полем. Само церковное поле было бедно, как церковная мышь, в нем было больше римских камней, чем земли, – в языческие времена римляне хоронили здесь свои языческие останки. Отец глухонемой, дядя Гаврил, рассказывал, что римляне верили в сто богов и еще тысяче других поклонялись. Целыми столетиями римское кладбище зарастало всякой растительностью и дичало, потом, поскольку это было кладбище, его отдали церкви, а церковь в свою очередь объявила, что римское кладбище будет превращено в ниву и что если кто хочет получить отпущение грехов, пусть приходит корчевать деревья. За одну зиму набожные старики расчистили участок, поле стали сдавать в аренду, и много лет две наши семьи ковыряли камни и собирали с них больше кокорника, чем кукурузы, чечевицы, фасоли или тыквы. Кокорник, или, как называют его у нас, волчье яблоко, вырастал первым и глушил все вокруг – дикий и хищный, как его название.

Ребята постарше говорили, что отец глухонемой – грешник, поэтому девочка и родилась глухонемой и поэтому он каждый год берет в аренду церковное поле, надеясь, что бог отпустит ему грехи. Ну ладно, пусть у дяди Гаврила были грехи, но мы-то разве тоже были грешниками? На том поле только и водилось что ящерицы, черепахи и волчье яблоко, но ведь другой земли у нас не было, и, хочешь не хочешь, нам приходилось ковырять вырубку на старом римском кладбище и собирать с камней что бог пошлет. Бог посылал мало, щедрость его изливалась только на волчье яблоко.

По поводу этого волчьего яблока дядя Гаврил рассказывал, что видел однажды, как белые волки (пришедшие из Румынии по замерзшему Дунаю) сеяли его, потом, задрав задние лапы, полили посев и забросали дьявольские семена волчьими изгребками. «Аминь!» – говорил он не крестясь. А «изгребками» называется земля, которой волк, гребя ее когтями, забрасывает место, которое он обнюхал а полил. Забросав семя волчьего яблока, белые волки с румынской земли приготовились напасть на дядю Гаврила. Он в это время, возвращаясь в отпуск со станции Ристовец, шагал по глубоким сугробам Керкезского леса, вооруженный одной лишь саблей. В этом Керкезском лесу, таинственно темнеющем против молельного камня Святого духа, дядя Гаврил рубил своей саблей белых волков. Позже, когда он уже успел засунуть саблю в ножны, он снова встретил волков и попытался снова вытащить саблю, но она примерзла, и ему пришлось колошматить по их «мифическим мордам» прямо ножнами. Он считал волков то собачьей родней, то существами мифическими, но больше ему нравилось, чтоб они были мифическими.

В самых ранних рассказах дяди Гаврила, из тех, что я помню, волков было немного, но с каждым годом он увеличивал их число. Дядя Гаврил с моим отцом все глубже распахивали поле, все больше бросали туда навоза, поле стало наливаться соками, и больше рожать, но и волчье яблоко становилось все выше и пышнее, а плоды его уже были величиной с кулак. Глядя на разросшееся волчье яблоко, дядя Гаврил снова возвращался к белым волкам с румынской земли и видел их уже десятками: как они воют у Святого духа, как волочат по снегу окоченевшие зады и швыряют изгребки, чтоб дьявольское их семя сохранилось в земле.

С течением времени он не только увеличил число волков, но и поставил во главе их предводителя – он называл его главарем, – и однажды в приступе вдохновения посадил главаря на белого коня, которого волки увели у какого-то бедного румына, съеденного ими по дороге. (Пусть земля ему будет пухом!) То были не столько годы невежества, сколько годы воображения, и дядя Гаврил, все глубже входя в предмет, распалился до такой степени, что под конец засунул в белую стаю и взятого ею в плен румынского цыгана из убогой деревеньки Старопатицы. Босой, в одной рубахе из пестрого ситца и румынской шляпе-котелке, какие носят все румынские цыгане, бедолага был привязан веревкой за шею, и волчья стая водила его с собой в качестве припаса на черный день, потому что не знала в точности, где и что она сможет найти в неведомых наших краях. Вечная память бедолаге из Старопатицы!

Дядя Гаврил знал также множество солдатских историй, он отбывал воинскую службу на Станции Ристовец, и почти все его истории были из солдатской жизни, словно никакой другой жизни у него и не было или, если и была, все ее нити приводили на станцию Ристовец и там обретали смысл. Поэтому в деревне его редко называли Гаврилом, а все больше Станцией Ристовец.

Мой отец в душе был кладоискателем и работал на поле Святого духа в тайной надежде, что когда-нибудь наткнется на римское сокровище. В сущности, оба они с Гаврилом отчасти потому и арендовали этот участок у церковного попечительства. Отец моей матери, Васил Филипов, подбодрял их. У него был список кладов, купленный у одного мужика из ломских сел за козу и две пары постолов, и по этому списку выходило, что где-то там действительно закопан клад. До клада, они, однако, так и не добрались, только заросли волчьего яблока становились все гуще и темней, а в высоту доходили до груди.

По соседству с полем Святого духа работал огородник Брайно. Овощи со своего огорода он всегда продавал в городе. Никто в нашей деревне не пробовал его овощей, в те времена они казались странными и непонятными и ели их только горожане. По словам дяди Гаврила, это был силос для протосингелов[7]7
  Протосингел – помощник архиерея.


[Закрыть]. В «силос» входили бамия, цветная капуста, сельдерей, красная свекла, баклажаны, шпинат, картофель сорта «бинте», розовые помидоры сорта «воловье сердце» и несколько стеблей клещевины, семенами которой офицеры гарнизона натирали до блеска пластмассовые козырьки своих фуражек. Вот какой огородник был этот Брайно и какие странные овощи выращивал он около Святого духа! Летом он спал на грушевом дереве, сплетя себе в ветвях ложе из вербовых и ракитовых прутьев. Мой отец и дядя Гаврил всегда просили его посматривать ночью, не заметит ли он на церковном поле огоньков, которые показывают, где зарыт клад, но огородник отвечал, что он всю ночь поливает овощи и только на рассвете забирается на дерево подремать, так что едва ли он заметит огонек, однако если все же заметит, то непременно скажет…

За огородом Брайно начинался холм, наверху на холме, сбегая по одному его склону, синел виноградник Цино, почти вся лоза была там сорта «кардинал». Вокруг были и другие виноградники, но они ползли по склонам, как ежевика, не зная ни колышков, ни раствора купороса. На переживших филлоксеру старых виноградниках росли сорта «отель», «мягкая лоза», «птичий виноград», «берковский черный памид», «дикая лоза» и прочие. Только виноградник Цино на голову возвышался над всеми состарившимися, полузаброшенными, с толстыми стволами лоз деревенскими виноградниками. Рядом с виноградником был у Цино шалаш, сплетенный из лозины, и яма для дождевой воды, на межах росла крупная ежевика, в ежевике грелись на солнышке крупные ужи.

Годами разыгравшегося воображения были те годы, годами надежды, белых волков, босого цыгана среди волчьих сугробов, кладоискательства, странных овощей для протосингелов, волчьего яблока… У нас в деревеньке и овощи были простые – перец, лук, картошка, капуста, чебрец, базилик, да кое-где на огородах торчали метелки сорго. За огородами шли маленькие полевые наделы, прильнувшие друг к дружке, бок к боку, листья кукурузы свернулись от жары, в кукурузе прячется фасоль, черные и желтые тыквы, одна другой прыщавее, и кое-где – тайком посаженный табак, потому что акцизные не разрешают сажать табак и болгарское царство желает, чтоб курильщики курили только фабричные сигареты с государственным ярлыком… Как ни стараюсь я установить какую-то последовательность событий того времени, припомнить, в какой день и когда именно то или иное событие произошло, все сбивается в одну кучу, события наступают друг другу на пятки и так плотно прилегают одно к другому, будто все произошло в один-единственный день.

Этот день – как камень, упавший с неба. У него словно нет ни вчера, ни завтра, он упал в чистом поле как знамение, и чем больше мы к нему обращаемся, тем больше приходится его разгадывать и толковать.

* * *

В этот летний день я вижу прежде всего четыре упряжки буйволов; они идут попарно по дороге, а сбоку шагают мужики в белых рубашках и вязаных безрукавках. Они не из нашей деревни, видно, собрались молотить и отправились за молотилкой или паровым локомобилем. Неторопливые и спокойные, они медленно удаляются по дороге, поднимая за собой пыль. За ними появляется церковное попечительство, составленное из виднейших жителей нашей деревеньки. Попечители идут по дороге босиком, как равноапостолы, и несут под мышкой старые, покоробившиеся башмаки, намазанные ваксой или свиным салом, начищенные до зеркального блеска кусочком домашнего сукна.

Церковное попечительство перешло вброд речку у Святого духа, вывалилось босиком на церковное поле и стало босыми ступнями среди пырея, подорожника и дикой мяты. Все скрутили по цигарке из самосада, взяв по щепоти из кисета дяди Гаврила, и, чтоб табак был не совсем уж задаром, сообщили, что идут за протосингелом, чтобы потом вместе отправиться в консисторию. В церковное попечительство входило семь человек, а именно:

Владелец единственного в нашем селе фонаря «летучая мышь», слепого, без ветроупорного стекла, без сетки, с испорченным насосом; фонарь был его постоянным спутником, он повсюду таскал его с собой в надежде, что кто-нибудь где-нибудь починит испорченный насос, что рано или поздно он раздобудет ветроупорное стекло и сетку. Шел ли он на базар продавать овцу или в суд, к адвокату или к врачу, вез ли он бревна на лесопильню – нарезать доски, или зерно на большую вальцовую мельницу, которую в наших краях называют «огневой», он всегда держал в руке свой ослепший фонарь. В тот день фонарю выпала честь сопровождать поход церковного попечительства в консисторию.

Сразу же вслед за фонарем «летучая мышь» следует упомянуть бывшего военнопленного, повидавшего не по своей воле чужие края. Он поддерживал практическую деятельность церковного попечительства главным образом своими воспоминаниями о войне, при этом чаще всего он вспоминал воздушный бой между двумя самолетами, из которых один упал около Пелистера, а другой развернулся и спокойненько забрался в ангар, будто ничего и не произошло, – так рассказывал бывший военнопленный, – после чего нас подняли в атаку и мы атаковали, а потом нас контратаковали, но война – такое дело, что трудно бывает определить, где позор, а где слава, говорил военнопленный.

Далее назову железнодорожного рабочего, вышедшего на пенсию после несчастного случая – у него криво срослась нога, сломанная осью ручной дрезины; пенсионер досконально знал все, что касалось железной дороги, расписания поездов и всех серий паровозов; впрочем, по местной линии ходили только паровозы серии 35–02, прозванные в народе «чайниками» и дважды попадавшие в тяжелое положение – во время налета саранчи и во время железнодорожной стачки 1919 года. Власти стали тогда искать штрейкбрехеров, чтобы пустить в ход остывшие паровозы, и, поскольку паровозных машинистов не нашли, набрали по селам машинистов паровых лесопилок, локомобилей, молотильщиков, механиков паровых вальцовых мельниц и валялен – всех, кто имеет дело с огнем и паром, – сформировали из них железнодорожные бригады и посадили на паровозы в те зимние метели памятного 1919 года. Но наши люди, организованные этим самым пенсионером, вышли навстречу раскаленным и издающим отчаянные вопли «чайникам», намазали рельсы свиным салом, и ни один «чайник» не смог одолеть подъем в горы.

В состав попечительства входил также постоянный опекун всех малолетних сирот в деревне вместе с лучшим в деревне наездником, укротителем необъезженных лошадей, которого власти подозревали в том, что он связан с румынскими цыганами-конокрадами и что он покупает и перепродает украденных ими лошадей, но подозрения остались недоказанными, и само церковное попечительство объясняло исполненным подозрений властям: «Мы ни в коем разе не держали бы в попечительстве подобного человека, потому что никакое попечительство не станет работать с подобными людьми, а, наоборот, старается иметь в своем составе по возможности преподобных, а не подобных, к которым власти относятся с подозрением, так что именно по указанной причине это исключено!»

В состав попечительства входил и подписчик охотничьего журнала, который ему присылали в качестве премии за убитого волка. Кроме подписки на журнал, околийское лесничество поощрило охотника и двумя кубиками пиломатериала, которого ему хватило на всю деревянную оснастку дома. После этого случая всех охотников затрясла лихорадка, но больше волки в окрестностях деревеньки не появлялись – видно, рассудили, что лучше им уйти подальше от овечьих загонов и голодать в горах, чем наесться досыта, но зато потом превратиться в деревянную оснастку деревенских домов. Дядя Гаврил считал, что попечителю не следовало сколачивать оконные рамы и двери своего дома за счет волка, ибо волк – существо мифическое и, как увидит позже читатель, дядя Гаврил оказался прав – у попечителя в одну ночь поседели волосы.

И наконец, занимая отнюдь не последнее место, а, наоборот, находясь в самой его сердцевине, входил в попечительство главный повар на свадьбе сербского короля, которому довелось командовать Шумнадийским полком, двумя эскадронами Дринской дивизии, несколькими альпийскими полуротами вместе с приданными к ним подразделениями связистов, да еще отдельно инженерными частями, да еще отдельно понтонными частями, потому что на больших реках необходимо было наводить и поддерживать понтонные мосты, и тремястами костров тоже командовал главный повар на свадьбе сербского короля, следя за тем, как жарятся на вертелах триста откормленных волов. По словам главного повара, получалось, что все это нужно было проделать всего за одну ночь: часть войска рубила в горах лес и подносила дрова, поддерживая в кострах огонь, другая часть войска равномерно вращала вертелы, а главный повар обходил эти триста костров, разбросанных по сербохорватским горам, в сопровождении своего помощника из сербского села Йовановац, отдавал крепчайшие распоряжения, солил и перчил жарившихся на угольях волов и следил, чтоб ни один не подгорел и ни один не остался недожаренным; и, когда утром солнце озарило ату эпическую картину, всем стало ясно, как дважды два четыре, что волы прожарились равномерно, будто на солнце, и ясно также, как дважды два четыре, что раз попечительство, да еще во главе с протосингелом, отправилось в консисторию, то эта самая консистория ну никак не сможет отказать попечительству, которое хлопочет об окончании строительства церкви, потому что мы единственные во всей области живем без церкви, а мы ничуть не более язычники, чем другие, у которых есть церкви, а у некоторых сел так даже монастыри расположены на их земле.

Дымя цигарками, попечители с любопытством смотрели на тонкий зеленый хвостик церковного поля, который шел вокруг молельного камня. Это была самая каменистая часть поля, там даже волчье яблоко росло еле-еле, бледное и рахитичное, а среди его стеблей проклевывались веселые ростки – клевер не клевер, чечевица не чечевица, люцерна не люцерна, просто не поймешь, что там посеяно. Дядя Гаврил сказал попечителю: «Это мы с Мито (моего отца звали Димитр) малость львиного семени посеяли, семя это особое, круглое такое, глазастое, и коли повезет, то посеешь львиное семя, а собирать будешь львов. Но сейчас еще рано, сейчас еще только уши львиные прорастают да кое-где ус торчит. Аминь!..»

«Ну и ну!» – сказали попечители и пошли посмотреть поближе, что же это за львиная трава. Я уже говорил, что семена у нее были странно круглые, почти как уставившиеся на тебя глаза, и, когда наши их высевали, разговор шел о том, что коли будут дожди и год случится урожайный, то на церковном поле мы будем жать львов. Семена взошли, из земли вылезли широкие зеленые листья, очень напоминавшие уши, а когда они подросли, среди ушей показались тонкие усики, которые начали закручиваться или завинчиваться, как завинчены рога у барана, и должен сказать, что вид у этих усов, торчавших среди мясистых зеленых ушей, был самый залихватский. Правда, женщины говорили, что ничего львиного в этом семени нету и что морда, которая вылезает из-под земли, больше похожа на кошачью, чем на львиную. И поскольку никто у нас в деревне не говорит «кошка», а говорит «киска», то женщины уверяли, что никаких львов на церковном поле нам жать не придется, а придется дергать «кисок», потому что это проклятое семя, похоже, не собирается разрастаться и серпу там делать будет нечего, а надо будет дергать руками, как дергают чечевицу. Мужчины, однако, были убеждены, что будут жать львов, подобно тому как наш огородник раз уж посеял клещевину, то и собирает клещевину и носит ее продавать офицерам городского гарнизона. Ладно, но женщинам, видать, больше нравились «киски», и потому они за них и держались. Дядя Гаврил объяснял церковным попечителям, что женщине ни в жисть не понять, какая разница между караульным помещением и таможней или между протосингелом и кардиналом. «„Кардинал“ – это сорт винограда, а протосингел не сорт винограда», – говорил он и т. д. и т. д. Попечители с ним согласились.

Дядя Гаврил очень лихо обращался со всякими словами, я не помню случая, чтоб слово, даже самое незнакомое, его напугало. Все остальные при виде незнакомого и странного слова тушевались или проходили мимо на цыпочках, точно это было не слово, а гадюка или медянка, коварно притаившаяся в траве. Дядя же Гаврил смело хватал слово за хвост, наотмашь рассекал им воздух и так всаживал в свою речь, что оно оставалось в ней на вечные времена. Гораздо позже я понял, что секрет его состоял в том, что он одухотворял каждое слово, приручал его, брал под свое покровительство или сам доверчиво отдавал себя под его покровительство. Так и в природе одушевленные и неодушевленные предметы умело сочетаются и составляют одно гармоничное и одухотворенное целое.

Докурив цигарки, церковные попечители, босые, как равноапостолы, обогнули поле Святого духа, попили воды из родника и пошли дальше вдоль реки, в тени ив, тополей, орешин и черной ольхи, пока не затерялись на выгоне для скота среди пастухов и деревенской скотины. Над головой попечителей летали щурки и черные аисты, проносились камышники и удоды, с неба и с деревьев изливался на них вселенский свет, но они ни на что не обращали внимания, всецело сосредоточенные на своей миссии в консистории.

На плешивом темени холма показался лесник – пришлый для наших мест человек, в зеленом мундире, форменной фуражке и с карабином. «Эге-ге! Эге-ге!» – кричал лесник и громко свистел, спугивая браконьеров. «Загубит чью-нибудь душу», – сказал дядя Гаврил про лесника.

Не успела высохнуть роса, как вслед за церковным попечительством с другой стороны поля Святого духа подъехал на телеге Цино, выпряг лошадей, пустил их пастись, а сам наладил косу, отбил ее на бруске и принялся косить люцерну. Сынишка Цино, Исайко, присматривал за лошадьми, чтоб они не забрели на чужое поле и не учинили там какого непотребства. В полдень он сел на одну из лошадей и погнал их на водопой, а Цино взвалил на плечи опрыскиватель, посиневший от купороса, и пошел к своей лозе сорта «кардинал». Цино никогда не возил наверх бочки с раствором купороса, как это делали другие мужики, – у него на винограднике был выкопан колодец, и воду он доставал оттуда. Собака огородника Брайно, из-за которой я потерял речь, пошла провожать его до виноградника. Ей осточертело сидеть под грушей, и дай ей только довод, она тут же бежала с кем-нибудь из наших или на вырубку, или к реке, или на пасеку, но никогда не убегала так далеко, чтоб потерять из виду огород своего хозяина и тенистую грушу, стоявшую на одной ноге среди странных овощей.

Сынишка Цино – Исайко – напоил лошадей, пригнал их обратно к люцерне, стреножил. Пришла его мать, с грудным младенцем, воткнула в люцерне над деревом три жерди, раскинула на них рыжеватую бурку – получилось что-то вроде шатра, привязала внутри зыбку с младенцем и принялась деревянными вилами ворошить скошенную траву. Исайко уселся в тени рыжеватого шатра и стал качать зыбку, чтоб младенец не плакал. Такой простой навес называется «лулило», в поле во многих местах можно увидеть серые, рыжеватые или белые лулила, а в их тени спят или таращат глазенки младенцы нашей деревни.

Пастухи – по большей части мальчишки – один за другим сгоняют скот на полднище. Овцы, козы и коровы сбиваются в кучу в тени у реки, буйволы залезают в воду, а свиньи без устали роются среди песка, гравия и речной гальки – только выроют себе рылом лежку и улягутся, как тут же вскакивают и принимаются рыть новую. Вместе с ними валится на землю и коротко остриженный ножницами длинноногий свинарь; как только свинячий сброд, оголодав, пускается рысцой на поиски пищи, пастух тоже вскакивает и рысью бежит за своим стадом. Остальная скотина еще жует, полеживает на полднище, а пастушата, собравшись вместе, играют в свои игры, купаются в речных омутах или отправляются всей ватагой к железнодорожному полотну – там они, прижавшись ухом к рельсу, слушают, не идет ли поезд.

Мы с глухонемой девочкой не принимали участия в этих играх. В зной наши родители полдничали в тени, а Брайно – на своем вербовом ложе на груше. Цино к этому времени уже успевал два раза опорожнить опрыскиватель, обрабатывая свой знаменитый виноградник, его сынишка Исайко лежал в тени, стреноженные лошади паслись, спокойно пофыркивая, а мы с глухонемой отправлялись бродить вдоль реки, собирать ежевику, гоняться за лиловыми и синими стрекозами, а когда жара спадала, принимались в поисках лягушек и жаб переворачивать принесенные водой с гор и гладко обкатанные камни.

* * *

Из рассказов старших мы знали, что бывают заколдованные лягушки: некоторые из них – царицы, другие – цари, царевичи, царевны и прочие. Водные лягушки, как мы ни подстерегали их, не давались в руки – они чувствовали наше приближение и шлепались в воду, потом тут же выныривали на поверхность, высовывая из воды только головы, – вертят глазами во все стороны, моргают и ни за что не позволяют подобраться к ним поближе. Старые, вероятно столетние, лягушки недовольно квакали из омутов, из вымоин под корнями, молодые отвечали им молодыми звенящими голосами, словно косы отбивали, и звонкие их голоса долго и отчетливо разносились над рекой. У лягушачьего кваканья нет оттенков, нет мягкости, да и эха нет – оно врезается в слух, точно пробивая уши металлическим острием.

Если водные лягушки в панике удирали от нас и с размаху плюхались в воду, то неуклюжие жабы поджидали нас, съежившись в сырости под камнями, молчаливые, не слишком приветливые, с холодными глазами. Завидев нас, они раздували свои блестящие бока. До сих пор отчетливо помню их гнусные физиономии: у кого тощая, у кого отечная, у кого прыщавая и влажная, у кого с выпученными глазами, все до одной беззубые, все до одной вонючие. Глухонемая выбирала самую чудную жабу и клала в свой передник, потом мы опять принимались переворачивать камни и искать других жаб, еще чуднее, с налипшими на лоб песчинками или со светлыми капельками росы – они тоже попадали в передник. Девочка увлеченно и радостно посматривала на меня, заглядывала в передник и совала его мне под нос, чтоб я увидел ее сокровища собственными глазами, но ничего, кроме жаб, в переднике не было, и ни одна из них не превращалась ни в царевича, ни в царевну, ни хотя бы в протосингела (дядя Гаврил называл жаб протосингелами).

Когда жабы надоедали нам, глухонемая вытряхивала свой передник над свиными лежками, жабы некоторое время обиженно моргали, потом медленно и неуклюже поворачивались на своих длинных ногах, как медленно и неуклюже, то и дело спотыкаясь, поворачивается вселенная, и отправлялись искать тень и сырость между камнями.

Одного только не могли обнаружить мы с глухонемой: где у жаб детеныши, где они откладывают яйца и где выводят своих малышей. Водные лягушки выводили детей в теплой речной воде – головастики шныряли там тысячами, хвостатые, большеголовые и глупые. Попадаются головастики, которые состоят из одной головы и хвоста или из головы, двух передних лапок и хвоста – если не знать, что это головастик, можно долго гадать, что же это за странное создание. Головастики с хвостами и с четырьмя лапками уже прыгают по берегу, при этом их гимнастические упражнения и прыжки напоминают возню и игры пастушат на полднищах, когда те, закатав штаны, принимаются играть в чехарду.

Вот так, через опустевшее свиное полднище, мимо прыщавых жаб и головастиков, мы шли в луга искать в высокой траве зеленых древесных лягушек-квакш. Квакши обычно прячутся в густой листве деревьев, но иногда мы находили их и в траве. Лягушка эта маленькая, как кузнечик, зеленая, со светло-желтым брюшком, перед дождем она очень красиво поет. Нам попадались все тоненькие, тощенькие, кожа да кости, так что, кто бы что ни говорил, трудно было поверить, будто кто-то из них – заколдованный царевич, царевна и т. д. С лугов путь наш лежал к роднику Батеа, где нас ждали лягушата с серыми спинками и ярко-желтыми брюшками. Этих лягушат у нас называют «мукалками», потому что они не квакают, а мычат в камышах: му-у… му-у… и вечером их можно принять за филинов, так мягко и печально звучит их приглушенный зов. Если взять мукалку в руки и легонько шлепнуть по одной щеке, она тут же поднимет переднюю лапку и дотронется до этого места, словно отдает тебе честь. В камышах у родника мы с глухонемой ловили мукалок, выстраивали их в ряд и заставляли нам козырять. На спине она лежит или на брюшке, мукалка все равно козыряет и застывает потом как парализованная.

Так идет дело, пока не появляются ребята постарше. Они тут же расшвыривают козыряющих лягушат, поворачивают свои кепчонки козырьками назад и, став на четвереньки, пьют из родника воду. В глазах глухонемой я вижу гнев, где-то внутри нее зарождается гортанный клекот, вот-вот вырвется наружу, но внезапно, словно захлебнувшись, он обрывается, глухонемая дергает меня за рукав, ведет к реке, и мы снова начинаем шарить под камнями, пока не находим какую-нибудь огромную брюхатую прыщавую жабу с вытаращенными глазами. Глухонемая храбро хватает ее за бока и решительно ведет меня назад, к роднику. Она идет прямо в гущу мальчишек в надетых задом наперед кепчонках, выбирает кого-то одного и неожиданно бьет жабой по его удивленной физиономии. В тот же миг жаба писает и на лице у мальчишки вырастают бородавки. У многих мальчишек из моей деревни на лице бородавки, и это все от наших жаб. Мальчишки в ярости вскакивают и в еще большей ярости грозятся отлупить глухонемую, но я не помню случая, чтоб кто-нибудь поднял на нее руку.

Когда жара спадала, скот поднимался с полднищ, звенели овечьи колокольцы, коровы потягивались, выходили из тени, пастушата разбегались к своим подопечным, с церковного поля слышалось, как наши бьют мотыгами по римским камням или как женщины колотят деревянными колотушками фасоль. Со стороны равнины, пыхтя, появлялся паровоз-«чайник», волоча за собой три-четыре вагончика. Если он приветствовал нас гудком, мокрые после купанья буйволы переставали щипать траву, уставившись на черного пыхтящего буйвола. По их спинам разгуливали сороки, временами что-то поклевывая и делая вид, что заняты важным делом. На самом деле они скорей катались, чем работали на буйволовых спинах, и без конца вертелись и перекликались друг с другом. Хохлатые удоды прохаживались между буйволами, распространяя вокруг себя запах псины.