Текст книги "Современные болгарские повести"

Автор книги: Павел Вежинов

Соавторы: Георгий Мишев,Эмилиян Станев,Камен Калчев,Радослав Михайлов,Станислав Стратиев,Йордан Радичков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

Станислав Стратиев
Недолгое солнце**

Сады, полные цветов и почерневшей черепицы. Виноградные лозы, обнимающие навесы, их листья, заглядывающие в окна. Трещины, ползущие по стенам, до самых цементных ступенек, до протертого половика, под которым прячут ключи. Покосившиеся заборы из старых прогнивших досок, едва видные за стволами стройных яблоневых деревьев. На окнах – цветы в банках из-под консервов – сады Семирамиды. Поющие звуки дождя, падающего в тазы и ведра, когда протекает крыша. Не раз побеленные, крашенные и латанные стены с яркими ковриками на них и скрипучая дверь – зеленая снаружи и белая изнутри. И дощатый пол лимонно-желтого цвета, и щетки, которыми трут пол, тоже желтые. И старомодная кровать, на спинках которой спят лебеди в озерной, вишневого цвета воде. Лампада в углу, вся в пыли, и пламя рождественской свечки, и маленькая икона с алой кровью на светлом терновом венке. Нож с деревянной ручкой, пара ложек и хлеб на столе под черешней, который отец твой когда-то сработал сверкающей и поющей ручной пилой и теслом, впивающимся в древесину как жало. И кусты во дворе, и деревья, и ветхий сарай, и голуби, красным оком косящиеся на нас, и фонари из арбузных корок с треугольным оконцем; из ветоши мяч и колонка с цементным стоком и ледяной водой, которая зимой по ночам замерзает и оттаивает на рассвете. Куры, расхаживающие по двору, оставляя следы на снегу, изящные, словно здесь ангел ступал. На дороге – большие колеса телег; граммофон, доигравшийся до хрипоты; железнодорожник в фуражке и с сумкой, спешащий к своим поездам; и дурачок вашего квартала, разглядывающий сумку. И двое цыган, несущих яркий бархат в мешке к братьям, шьющим домашние туфли. И тетя Миче – с петухом на руках – в поисках человека, который взялся бы его зарезать. И звон колокола церквушки – над деревьями и домами, над садами и дворами с их курами и виноградными лозами, с их щелями в дощатых заборах, через которые лазают дети. И свадьбы – со стульями и столами, собранными у родных и соседей, с ложками и тарелками, взятыми там же; во дворе смех и веселье – свадьба; и опять падает снег на этот двор и на эти дома, и все кругом одето в белые шапки – дерево, ветка, сарай, перевернутое корыто и воробей, замерзший во сне прошлой ночью. И вновь падает снег на это родное жилище, оплетенное лозами и паутиной.

В полумраке Таня внезапно почувствовала, что она наступила на что-то и это что-то зашевелилось, но не издало ни звука. В ужасе она отдернула ногу и в следующий момент заметила подпрыгивающие силуэты, которые пересекали коридор и исчезали за открытой дверью, где-то в глубине дома.

– Что это? – прошептала она.

– Кролики, – сказал Сашко.

– Как кролики?.. Куда они бегут? – Таня с испугу ничего не могла понять.

– К ванной, напиться воды. Сейчас, наверно, три часа.

Таня посмотрела на светящиеся стрелки своих часов – было пять минут четвертого.

– В это время они пьют, – сказал Сашко. – А потом возвращаются обратно в комнату.

– Но почему кролики? Почему их так много? – шептала Таня.

– Потому что за них платят поштучно, – сказал Сашко. – Ты почему говоришь шепотом?

Играл граммофон, его хриплая мелодия доносилась с другого конца коридора; вероятно, граммофон был очень старый, а иголка затупилась, да и пластинка, видно, куплена не вчера; однако Таня продолжала шептать, хотя в этом не было необходимости.

Дом тоже был старый, трехэтажный, огромный и мрачный, с длинными темными коридорами, окна – в железных проржавевших рамах, на которых еще кое-где держались синие и зеленые цветные стекла, побитые и грязные; это был один из тех грустных и неприглядных городских домов, что были построены сорок лет назад, с многочисленными нелепыми помещениями, с зимним садом, железными ваннами на ножках и кафельными печками в комнатах.

– Где платят? – Таня попыталась говорить нормально, но опять перешла на шепот. – Как поштучно?

– В институте, – объяснил Сашко. – На них ставятся опыты. Цвете Хоросанов разводит, их в гардеробе и продает институту. Ему платят поштучно.

В комнате, где в свое время поселили семидесятилетнего Хоросанова, стоял массивный дубовый гардероб чудовищных размеров, с розетками и резьбой. Скомбинированный с гигантским буфетом из того же дерева, он походил на кентавра, и его темно-коричневая громада сдавливала в своих объятиях всю комнату.

Внутри гардероб представлял собой лабиринт из перегородок, ящиков, небольших баров, интимных отделений для женского белья, шляп, мехов – маленький деревянный Вавилон. Отделение для мехов особенно возмущало Хоросанова, у которого за всю его жизнь не было ни одной шкуры, кроме своей собственной. У такого человека, как он, владельца двух джемперов и одного пальто неопределенного возраста, гардероб не вызывал никаких чувств, кроме смертельной обиды. Годы сделали Хоросанова мудрым и не очень чувствительным к обидам, но кентавр загораживал свет, в комнате царил полумрак и не хватало воздуха. К тому же гардероб посягал на заработок съемщика, который всю жизнь промышлял торговлей певчими птицами, экзотическими рыбками и медицинскими пиявками.

В маленьком доме с садом, родном доме Хоросанова, на окраине города, были идеальные условия для такого рода торговли. Но после того как он прожил около пятидесяти лет в окружении певчих птиц, однажды появился экскаватор, смахнул дом, унес сад, расшвырял всю улочку; там потом построили почту, а Хоросанова и половину семей с его улочки поселили в этом большом и мрачном доме, в его многочисленных комнатах и коридорах. Семьи постепенно выезжали, разлетались из временного жилища по новым жилым кварталам, в панельные дома, в разные корпуса; прибывали новые съемщики, некоторые из старых остались – те, что не могли подыскать себе подходящее жилье или же до них не доходила очередь.

А Хоросанова поселили в комнате с гардеробом. У одинокого человека его возраста не было никаких шансов получить другое жилье, и старик очень хорошо это знал. Его попытки сменить маленькую, со странными углами и закоулками комнату на другую не увенчались успехом; судя по всему, гардероб вначале стоял в огромном холле, но потом съемщики воздвигали стены, перегораживая холл под разными углами, постепенно изолируя дубовый гигант, пока в конце концов не получилась та комната, которая досталась Хоросанову. И больше никто не хотел селиться в этом полутемном многоугольнике.

Тогда Хоросанов понял, что ему придется вступить в открытую борьбу с гардеробом. Иного выхода не существовало – менять профессию было поздно, ничего другого он делать не умел.

Борьба оказалась неравной, чудовище нельзя было сдвинуть с места, не то что вынести на улицу. Чтобы его вынести, потребовалось бы разрушить полдома. Нельзя было его и поджечь, оно не горело, а если бы и загорелось, то спалило бы весь квартал. Несколько раз Хоросанов набрасывался на него с топором, но топор отскакивал от твердого дерева. К тому же инвентарный номер, поставленный на резных дверцах, удерживал старика от подобных решительных действий.

Долгими ночами Хоросанов смотрел на гардероб с ненавистью, а руки у него сводило от бессилия. И тогда старик предпринял смелый шаг – он начал разводить в гардеробе кроликов. Кроликов он продавал институту, так как спрос на певчих птиц по неизвестным причинам упал, а сам перебрался жить в зимний сад, который до этого пустовал.

Там он и жил, как цветок, окруженный пиявками, певчими птицами и экзотическими рыбками. Его прозвала «цветочек Хоросанов».

Такова была история Хоросанова, которую Сашко вкратце рассказал Тане, пока вел ее по мрачному коридору. Кроличьих прыжков уже не было слышно, отдалилась и мелодия граммофона, как вдруг прямо перед ними прозвенел звонок велосипеда. Они отпрянули к стене, и в полутьме важно проехал на новом «Балкане» шести-семилетний мальчуган, грызущий печенье.

– Ты почему не включишь фару? – сказал Сашко ему вслед.

– Цецо спер, – ответил тот и скрылся из виду.

Была середина дня, дом казался тихим, почти все его обитатели были на работе, они возвращались только к вечеру. Вдалеке, где-то у лестницы, чуть слышно прозвенел звонок велосипеда и смолк. Видно, мальчуган укатил на улицу.

Сашко обнял Таню и в темноте погладил ее по волосам. Она повернулась к нему – в ее полузакрытых глазах мелькали слабые огоньки, губы вздрагивали. Сашко наклонился к ним.

Пока он ее целовал, она почувствовала, что кто-то в коридоре наблюдает за ними, и легонько оттолкнула Сашко.

– Что с тобой? – Он посмотрел на нее.

Он проследил за ее взглядом, увидел у окна молодую женщину и расстроился.

– Придется заказывать ключ, – вздохнул он. – Без ключа не обойтись. Надо же – как раз…

Таня ничего не понимала.

– Простите меня, пожалуйста, – подошла молодая женщина, – так неудобно получилось… но я не знала что делать…

– Что уж теперь… – сказал Сашко. – Дело привычное. Что у вас?

– Ты же знаешь, что у нас… – виновато улыбнулась женщина. – Мне действительно неудобно, я вижу, что ты занят… но, кроме тебя, никого нет, все на работе, боюсь, как бы он не рассердился…

– Иду, – сказал Сашко. – Сию минуту.

– И девушка может заказать, – произнесла женщина. – Так будет даже лучше. Конечно, если она захочет. Чтоб тебе не оставлять ее здесь одну…

Сашко взглянул на Таню.

– Пойдем закажем себе по ключу, – сказал он. – Это займет две минуты, не больше.

Таня пожала плечами.

На лице женщины снова появилась виноватая улыбка, она засуетилась и повела их к себе.

У дяди Климента, отца молодой женщины, когда-то была маленькая мастерская по ремонту ключей. Она находилась на тихой улочке, на окраине города, ее давно снесли, экскаватор поглотил ее вместе с соседними домами. С тех пор прошли годы, утекло много воды, и дядя Климент ничего не помнил, все забыл. Забыл своих сыновей, жену, только Жанну, дочь, помнил, только ее узнавал. Каждый раз, когда он видел жену, спрашивал, не счетчик ли она пришла проверять и много ли им платить.

В его усталом мозгу воспоминания постепенно исчезали, смываемые волнами времени, исчезали дома и лица, исчезло детство, исчезла война и горящие от бомб дома, исчезли друзья и мать, дети и долгая его жизнь – осталась одна только Жанна.

И ключи.

Каждое утро он вставал в шесть часов, тихо одевался и направлялся к двери – шел в мастерскую, которой вот уже двадцать пять лет не существовало.

– Ты куда собрался? – спрашивала Жанна. – Ты что, забыл, что сегодня воскресенье? Кто же работает в воскресенье?

– Эх! – говорил дядя Климент. – Я начал уже забывать. Чуть было не пошел в мастерскую.

И оставался дома.

Лишь время от времени в нем что-то пробуждалось, он становился беспокойным и говорил: «Послушайте, ведь воскресенье было вчера?»

Тогда его отводили в чулан, где на столике были тиски, напильники и латунные ключи. И кто-нибудь из соседей приходил заказать себе ключ.

Жанна ввела их в маленький чуланчик: у стола, заваленного ключами и напильниками, сидел дядя Климент в поношенном халате из грубой зеленой ткани. Очки сползали ему на нос, лоб прорезали глубокие морщины, он сосредоточенно выпиливал ключ, осторожно сдувая золотую пыльцу.

Жанна сунула ему в руки два ключа.

– Папа! Клиенты!..

Дядя Климент поднял голову и посмотрел на них поверх очков в проволочной оправе. Взгляд у него был удивительно ясный, как у ребенка.

– Одну минуту, – сказал он. – Вот только закончу этот, а то за ним должны прийти – мне его вчера заказали.

Он допилил зубцы ключа, сравнил его с образцом и, довольный, отложил в сторону.

– Этот? – Он ласково улыбнулся Сашко. – А ну, давай посмотрим, герой.

Сашко протянул ключ.

– Если можно, два, – попросил он. – А то я их часто теряю.

– Можно, – улыбнулся старик. – У дяди Климента все можно.

Он порылся на столе, нашел подходящую болванку, зажал ее в тиски и принялся пилить.

– Это что, твоя жена? – кивнул он на Таню.

– Жена, – подтвердил Сашко. – Мы получили квартиру, вот и заказываем ключи.

– Дай вам бог здоровья и счастья, – пожелал старик, – это самое главное. А если у вас, молодых, есть уже и свой дом, вам ничего не страшно. Красивая у тебя жена, красивая, молодец.

Таня стояла, закусив губу.

Старик, улыбаясь, пилил ключи. Послеполуденное солнце светило ему в глаза, в воздухе дрожали золотые пылинки…

– Вот тебе ключ, жена. – Сашко поцеловал Таню. – С новосельем.

Комнату заливал свет, на потолке играли тени; в углу, у кафельной печки с выцветшими плитками, стояла кровать, застеленная ярким клетчатым одеялом; у окна стояла другая, с железными спинками вишневого цвета и совсем стершимися лебедями на них. Книги были навалены на швейной машинке «Зингер» и на буфете, в котором поблескивали простые дешевые рюмки; книги выстроились и на трех полках, сколоченных из досок и выкрашенных в коричневый цвет. Старый гардероб с облупившейся фанеровкой и выпяченными дверцами стоял напротив окна, на нем валялись два пыльных чемодана; коврик на стене светился мягкими тонами…

Таня горько улыбнулась и взяла ключ.

– Только я никогда не буду твоей женой, – сказала она. – Женой – нет.

– Как не будешь? – переспросил Сашко, вешая на шею ключ, как медальон. – Почему? Я мало тебе нравлюсь? Вот и ключи у нас есть.

Темные Танины глаза еще больше потемнели, вдоль рта пролегли горькие складки.

– Потому что я люблю тебя, – серьезно сказала она.

Сашко засмеялся, Сашко не обратил внимания на ее слова, у Сашко на шее висел ключ; в комнате светило послеполуденное солнце, и он шагнул к Тане…

Губы у нее были сухие и горячие, ее плечи жгли ему руки, он целовал ее, и она не закрывала глаза, смотрела на него; легкая мгла начинала застилать зрачки.

– Господи! – проник в комнату хриплый низкий голос. – За что ты меня так наказываешь, господи, за какие грехи, вот уже шестьдесят лет…

Слова доносились отчетливо, ясно, совсем рядом, словно кто-то молился здесь, в комнате. Таня опустила руки и закусила губу.

– Старуха! – сказал Сашко. – Молится в соседней комнате, а стена из фибролита. Нашла когда!.. Сейчас постучу ей, чтобы перестала!

– Глупости! – остановила его Таня. – Оставь женщину в покое…

– … уже шестьдесят лет, господи, день за днем, ночь за ночью… Прибрал моего мужа, взял его к себе, шестьдесят лет прошло, с двумя маленькими детьми меня оставил, с девочками, одну, и всего две руки у меня. Только я знаю, как я их вырастила, господи, как жила все эти годы, поезда, господи, поезда, столько, сколько от меня до тебя, от земли до неба, убирала их, господи, столько поездов вымела, столько вагонов вымыла, а дети спали на улице, господи, в пыли, грязные, господи, грязные и немытые, потому что я и по ночам убирала вагоны на вокзале, чтобы свести концы с концами, а они засыпали в пыли, там, где играли, под уличными фонарями, и некому было отвести их домой… Я не ставила больших свечей, господи, это правда, но у меня не было денег, едва хватало на них, на детей, чтобы прокормить их, господи, а одевались они сами. С двенадцати лет пошли работать, господи, по фабрикам и прядильням, они еще дети были, и у меня разрывалось сердце… Но виноградная лоза давала гроздья, лоза, что на дворе, давала гроздья, а дети были живы-здоровы, благодарю тебя за это, господи, руки твои целую, но и они мучились, как я, одни, господи, без отца, без защитника, а поезда не останавливались, господи, все шли и шли вагоны, черные от грязи, работала я, господи, и молилась, ты знаешь, что молилась, ты слышал, каждый день молилась за них, чтоб солнца у них было больше, чем у меня, и чтоб лоза давала гроздья, и чтоб хлеб у них был, господи, и чтоб они были здоровы…

Голос за стеной звучал искренно, старая женщина описывала свою жизнь, спрашивала господа бога о годах, которые прошли, о горестях, которые он ей послал, разговаривала с ним… Таня лежала молча и глядела в потолок, на котором лупилась краска и, как снег, тихо падала на пол.

– …Восемьдесят лет уже живу на белом свете, господи, может и больше, уже не помню, и все не могу понять, почему одним столько мучений, господи, всю-то жизнь, а другим – нет, почему люди живут по-разному, почему одним только радость, господи, а другим только муки, ведь ты всех создал, равными нас сделал, почему же не даешь всем поровну… Я мучилась, господи, моя жизнь уже позади, но и дети мои мучились, с детства нужду терпели, с детства во всем недостаток, и болезни ты посылал им, господи, а грехи-то наши малые, не такие, как муки… О них тебе говорю, господи, о моих детях и об их детях, сколько можно мучиться, дай им радости, дай им света, добрые они, господи, светлые, но слишком они верят людям, а мир изменился, господи, ты знаешь, и никто уже не верит, помоги им, господи, им и их детям, не оставь их детей, не дай им мучиться, как я мучилась, светлые они, господи, чистые, каким ты был, когда лежал в яслях, добрые, и всех людей любят, и будут мучиться, господи, помоги им…

– Пойду остановлю ее, – не выдержал Сашко.

– Не смей! – сказала Таня. – Слышишь?

Но Сашко натянул на себя рубашку, бронзовый ключ у него на шее блеснул при свете и померк. За стеной старая женщина уже молилась за себя.

– Возьми меня к себе, господи, устала я, сердце мое устало, душа устала, руки устали, не хочу больше жить, господи, не посылай мне больше дней… Что делать мне на земле, господи, наполнилась душа моя мукой, наполнилась до краев, нет в ней больше места…

Дверь за Сашко захлопнулась.

Таня начала медленно одеваться. С потолка продолжала бесшумно падать краска.

– Почему ты оделась? – спросил Сашко, вернувшись.

Голос за стеной смолк, в квартире стало удивительно тихо, ключ лежал на столе, освещенный послеполуденным солнцем. Таня ничего не ответила.

Сашко посмотрел на ключ.

– Ты оставляешь ключ?

– Да, оставляю.

– Что ты думаешь делать?

– Не знаю. – Таня покачала головой. – Так больше не может продолжаться, ты сам видишь. Нам даже некуда пойти. У меня дома то же самое. А вечно ходить по улицам мы не можем.

Сашко сел на кровать со стершимися лебедями.

– Не расстраивайся, – сказала Таня, – ты не виноват. Так получилось.

Сашко вспомнил, как он в последний раз взял ключ от мансарды, где жил его коллега. Они пошли туда с Таней, она сбежала с работы, из лаборатории, где по восемь часов в день наливала разные химикалии и кислоты в пробирки и записывала, как растут грибки и прочие паразиты. Ключ долго не лез в английский замок, Сашко измучился, весь взмок, но не хотел отступать; а потом внутри неожиданно щелкнул ключ и дверь открылась. В приоткрытой двери стоял испуганный юноша в очках и пиджаке, надетом на голое тело; он пытался грудью закрыть дорогу в комнату, своей слабой, бледной грудью.

– Вы Анастас? – спросил он смущенно.

Анастас был коллегой Сашко, он и дал ему ключ.

– Нет, я не Анастас, – сказал Сашко. – Но Анастас уверял, что в это время здесь никого не будет.

Юноша смутился еще больше, растерянно поправил очки и, украдкой заглянув в комнату, зашептал:

– Анастас ошибся, а мне его сосед по комнате сказал, что никого… Такое совпадение…

После чего ни к селу ни к городу протянул руку и сказал:

– Очень приятно, Николаев.

Сашко машинально пожал протянутую ему руку.

– Приходите через полчаса… – шептал Николаев. – Минут через сорок…

К тому же в коридоре, в который выходили двери многочисленных студенческих комнат, какая-то молодая женщина развешивала пеленки и детское бельишко и смотрела на них с нескрываемым презрением…

– Они даже фургон у нас отняли, – сказала Таня. – Помнишь?

Сашко помнил – бескрайнее поле, звенящее от солнца и света. По благоухающей траве, по грудь в ранних травах и маке, бежит собака. Она несется по траве, обезумев от счастья, от избытка сил, от того, что она живет, опьяненная солнцем и свободой… Вертится волчком, бешено катается по земле, гоняется за своим хвостом, потом опять бежит по траве, тяжело дыша, тонет в ней, раздвигает ее грудью. Танины руки ворошат ему волосы, ее глаза поблескивают сквозь спутавшиеся волосы. Ее тело светится в полумраке фургона. Задохнувшись, они погружаются друг в друга, разрываемые болью и счастьем… И вновь ищут друг друга, и вновь их захлестывает горячая волна счастья, им не хватает воздуха, в висках бешено стучит кровь… А потом они опять смотрят на собаку, обезумевшую, опьяненную счастьем собаку, которая все еще бегает по весенней траве, прыгает, носится стрелой по полю…

Они нашли этот фургон на окраине города, возле старых деревьев; за ними начиналось поле, на котором виднелись следы котлованов и на вскопанной недавно земле уже цвели маки и зеленела весенняя трава. Им казалось, что фургон принадлежит им, что его полумрак защищает их, что они в нем совсем одни.

Но это продолжалось всего неделю.

После подъехали грузовики, рабочие прицепили фургон к огромной «татре», и она скрылась из виду, покачиваясь в траве, как черепаха.

Сашко встал с кровати, подошел к Тане, повернул ее лицом к себе.

– Послушай, – сказал он. – Ты знаешь, что важнее другое…

– Знаю, – ответила Таня. – Ну и что? Я знаю это уже два года, знаю с тех пор, как мы познакомились. И что из этого? Я тоже тебя люблю, и что? Как мы осуществим нашу любовь, где? Каким образом? Ведь она и действие, она и наша жизнь вдвоем, а не только состояние. Я хочу быть с тобой, я готова ради тебя на все, а дальше что?

– Как что? – удивился Сашко. – Как что?!

– Это ничего не меняет, ты понимаешь? То, что ты – честный, отзывчивый, светлый, как говорит та старушка, тоже ничего не меняет. Этого недостаточно. Это чудесно, я потому и люблю тебя, но этого недостаточно.

– Чего ты еще хочешь? – Он пристально посмотрел на нее.

– Неужели ты не понимаешь, что я хочу жить с тобой сейчас, пока я молодая, пока мне хорошо с тобой, пока я могу тебя любить. Когда мне будет сорок, я не смогу тебя любить, тогда все будет по-другому, и я буду другая, и ты… Я знаю, ты будешь работать, я работаю и откладываю, я знаю все, о чем принято говорить в подобных случаях. Ну и что? Я не могу себя законсервировать и проснуться, когда мне будет сорок лет… или пятьдесят… когда у нас, наконец, будет свой дом, дети, и мы сможем покупать картины и спокойно любить друг друга… Все говорят «завтра, потом, в будущем»… Ты тоже… Но эти годы, с которыми уйдет моя молодость, кто мне их вернет? Кто отдаст их нам обратно?.. Скитания по углам, мансардам, скандалы с хозяевами и соседями, эта проклятая необходимость стискивать зубы, этот постоянный шепот… Не хочу шептать, понимаешь? Когда я тебя люблю, я не хочу шептать, и после этого не хочу, не хочу больше шептать…

В старом доме было тихо, солнце светило в окна, какая-то пчела забралась между стекол, жужжала и напрасно старалась оттуда выбраться.

– Люби меня, говоришь ты, остальное не важно. Но ведь через десять таких лет, с мансардами и хозяевами, любовь пройдет. Не строй себе иллюзий: если мы будем жить так, через десять лет, через пять нам не захочется друг на друга смотреть и каждый из нас будет обвинять другого, что тот испортил ему жизнь. Все это я каждый день наблюдаю у себя дома, слышу своими ушами и не могу больше выносить; то начинает мама, то – отец; это ад, ты даже не можешь себе представить. А знаешь, как они любили друг друга, как у них все начиналось, как они хотели быть вместе… Я смотрела фильмы, в которых девушка отправляется за любимым на край света, но все фильмы заканчиваются перед свадьбой… Ты понимаешь, я не хочу жить так, как живут мои родители, как живет половина моих знакомых, я не могу. Я предпочитаю любить тебя сейчас и исчезнуть, чем возненавидеть тебя через пять лет. Не хочу заказывать ключ каждый раз, когда захочу тебя поцеловать….

Сашко глядел на ключ, лежащий на столе, там, где его оставила Таня, – лучи недолгого солнца переместились, и теперь он был в тени.

А потом все пошло как прежде, только он все чаще замечал горькие морщинки у Таниного рта, и слова ее были как будто прежние и в то же время не те; он искал в них скрытый смысл, упрек, но не находил, и это мучило его еще больше.

– Люби меня и не думай о завтра, – говорила Таня. – Завтра меня с тобой не будет. И этот ключ мне не нужен, он – ниоткуда, если хочешь, повесь и его себе на шею. И не расстраивайся, ты не виноват. Но и я не виновата: разве это преступление, что я хочу, чтоб у нас был дом, чтобы мы путешествовали, и все это сейчас, пока мы молоды? Разве это преступление, что я хочу иметь два платья, а не одно, что хочу поехать с тобой на море в конце августа?.. И жить там долго, целый месяц, лежать на скалах, погружаться в зеленую воду, целовать тебя вечером… Разве это преступление?

– Преступление то, что ты хочешь получить все сразу, – говорил он. – Ничего не поделаешь, придется ограбить почтовое отделение.

Но шутка повисала в воздухе, ей не удавалась преодолеть расстояние меж ними.

– Мужчина может начать все сначала и в сорок лет, а женщина – нет. Для нее будет слишком поздно, – сказала она ему однажды вечером и больше не проронила ни слова на эту тему.

А время шло, пролетали месяцы, наступило лето. По тротуарам заскользили длинные тени от деревьев, сквозь зеленые листья каштанов пробивалось солнце, и свет слепил глаза. Дни стали длинными и жаркими. Сашко должен был ехать с однокурсниками в трудовой лагерь.

Он долго думал, как ему быть, и не мог ничего придумать. В конце концов набрался храбрости и пошел к врачу – решил симулировать несколько болезней и хоть на одной из них выехать.

Врач раскусил его уже на второй минуте.

– У вас нет самых элементарных способностей, – заявил он. – Даже симулянту нужен небольшой талант. Хотя в данном случае он ничего бы не изменил – я вижу насквозь всех симулянтов, независимо от того, талантливы они или нет.

– Да, в симулянты я не гожусь, – согласился Сашко, – это ясно.

– Симулянты мне неприятны как таковые, – сказал врач с отвращением. – Мне неприятно даже смотреть на вас. Берите одежду – оденетесь там, в коридоре. Я никому не скажу.

– Все дело в том, – сказал Сашко, – что мой отец всегда был очень занят – целыми днями мешал бетон, сколачивал леса, клал кирпичи и так и не успел поднакопить денег. В то время как другие, словно пчелки, собирали по монетке и наполняли гипсовые и прочие копилки, он работал и содержал семью, построил нам комнату, потом – кухню, через пять лет еще одну комнатушку, потом сарай. Кормил детей, учил их… Понимаете? И теперь у меня нет денег, чтобы поехать со своей девушкой на море. Да и для других целей.

– У меня тоже нет, – ответил врач. – Но я не симулирую.

– Видите ли, доктор, вы меня не поняли. Я хочу смотаться из лагеря, чтобы поработать, понимаете? Я каждое лето работаю и зарабатываю. Я не собираюсь плевать в потолок, пока другие будут работать. Не беспокойтесь, я еще в детстве приобрел трудовые навыки. Но в этом году что-то уперлись, никого не хотят освобождать. Вот почему я пришел к вам…

– Это другое дело, – согласился врач, – если, конечно, все обстоит так, как вы говорите. Но это ничего не меняет. Ваши намерения делают вам честь, но поговорим по-мужски. Я несу ответственность. Если вас накроют, влипнем мы оба, и прежде всего – я. Кроме того, в нашей профессии существуют принципы, а вы заставляете меня их нарушать, лгать… Некрасиво, я не могу пойти на это.

– Меня ни за что не накроют, – сказал Сашко. – Я буду искать воду на участках. Кто же меня накроет?

– Неужто? – заинтересовался врач. – А как вы будете искать воду?

– Буром. Небольшой частный бур, три человека с безупречной репутацией, все – хорошие производственники, один из них – друг моего отца; одно время они работали вместе, а сейчас он на пенсии. Он вроде бы отвечает за бур, его зовут дядя Ламбо.

– А когда вы находите воду? – спросил врач.

– Что – когда находим воду? Бросаем вверх шапки от радости.

– Я хотел спросить, делаете ли вы потом колодцы и колонки?

Сашко объяснил, что не знает, так как еще не начал свою трудовую деятельность в качестве бурильщика, но может узнать, если доктора это так интересует.

Врач задумался на мгновение, побарабанил пальцами по столу и посмотрел на Сашко.

– Девушка красивая? – неожиданно спросил он.

– Какая девушка? – не сразу понял Сашко.

– Та, из-за которой вы симулируете.

– Для меня – да, – ответил Сашко. – Не была б красивая, я не пришел бы сюда.

– Так, так, – задумчиво произнес врач. – У меня беглое представление об этих вещах…

Потом вынул из ящика письменного стола бланк, заполнил его и протянул Сашко.

– Счастливо поработать, – сказал он. – Видишь ли, у меня есть маленькая дача на «Пределе», почти у самого леса. Я давно мучаюсь со шлангами, каждый – по триста метров, абсолютно ненадежное дело. А в выходные дни их перерезают туристы – развлечения ради. Я рассчитываю на тебя и твой бур… Так как?

– Конечно, доктор, – уверил его Сашко. – Дней через десять у тебя будет плавательный бассейн. Я уже сейчас чувствую, что на твоем участке полно воды.

Лес был дубовый, старый, среди широких ветвей деревьев царило спокойствие, и если листья начинали шелестеть, причиной тому были птицы, которые перепархивали с ветки на ветку, а не ветер. В июле в здешних местах редко дул ветер. Зной повисал над землей, и к полудню на улице становилось невмоготу.

Дача была массивная, наполовину построенная из камня, веранду прикрывал большой оранжевый тент, и в его тени положение, вероятно, не выглядело столь уж трагичным. За верандой начинался сад – молодые персиковые деревца, с десяток облагороженных груш в нижнем его конце. По террасам стелилась клубника, вились побеги черной смородины. Из-под сердцевидных листьев выглядывали розовые помидоры, они были еще бледные, эта розовость еще не овладела целиком их гладкой поверхностью, уступая кое-где желто-зеленому цвету. Жужжали пчелы, они кружились вокруг деревцев, над клубникой, долго и педантично проверяли любую мелочь, прежде чем приступить к делу.

Трое мужчин сидели под персиковыми деревцами, курили, и в неподвижном воздухе долго стоял тонкий дым, потом он таял и исчезал…

– Встали! – сказал немного погодя дядя Ламбо и поднялся. – Так и солнечный удар может хватить…

Сашко и Антон встали, облизали потрескавшиеся губы и начали.

Сначала пришел в движение лес – слегка покачнулся, едва-едва, и поплыла зеленая стена деревьев. Она медленно плыла на запад, куда уходила дорога. Вслед за ней двинулись облагороженные груши, они были ближе и вращались быстрее, закружились и персиковые деревца, за ними – пчелы, которые продолжали скептически жужжать над клубникой, наконец закружилась и сама клубника…

Потом в круг вошло что-то оранжевое, это была веранда с оранжевым тентом, после – сверкающие на солнце чешуйки слюды в штукатурке второго этажа, проволочная ограда, «Букингемский дворец», железная калитка, закрытые коричневые ставни соседней дачи с вырезанными в них сердцами, пугало во дворе другого соседа… Потом зеленая стена леса приблизилась вновь, мелькнула дорога, послышался рокот проезжавшего по ней бульдозера, снова показались груши – земля вращалась…