Текст книги "Современные болгарские повести"

Автор книги: Павел Вежинов

Соавторы: Георгий Мишев,Эмилиян Станев,Камен Калчев,Радослав Михайлов,Станислав Стратиев,Йордан Радичков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)

– Доктор фактически утаил от вас, что имел договоренность с Иваном Первазовым, – сказал Недев.

– Меня их договоренности не касаются!.. Это их дело, мало ли что между ними было… Я плачу, получаю заверенный у нотариуса документ, который дает мне право вступить во владение. И я спрашиваю тебя: настоящий это документ, если не могу я вступить во владение, хотя отвалил столько деньжищ?

– Настоящий, – сказал Недев. – Единственным документом на право владения недвижимостью является у нас нотариальный акт, никаких других документов не существует. По крайней мере, на сегодняшний день.

– Так-то оно так, да не так… В присутствии свояка своего, Йонко, плачу доктору денежки, заверяем, как полагается, у нотариуса, кладу документ в карман, веду их в ресторан «Секешхефе…», как его там?.. Выпиваем по стакану вина и расстаемся как люди. Потом доктор уезжает в Софию, а мы с женой назавтра отправляемся в Вербняк, чтобы вступить во владение… Приезжаем, народ рассыпался по участкам, обрабатывает землю, суббота, денек солнечный, теплый – в самый раз обрабатывать… Но когда подошли мы к нашему участку, глядь – там какие-то двое, мужчина с женщиной, окапывают виноградник.

– Кто ж такие? – спросил Недю Недев, задумавшийся в эту минуту о чем-то другом.

– Как кто такие? Первазов с женой со своей!

* * *

– Вы где находитесь?.. Кто вам разрешил своевольничать?.. Спросили вы кого, сообщили кому или сами, не долго думая… Кха, кха… – Йонко закашлялся. Отвыкшие от табачного дыма бронхи отказались вобрать его и выталкивали прочь, застарелый кашель курильщика вновь дал о себе знать.

– Отец! – сказал Фео, сочтя, что пришло время заговорить.

– Не отец я тебе больше! – произнес Йонко, выдохнув в него струю дыма. – Никто я тебе теперь… Потому что ты только сейчас и вспомнил, что у тебя есть отец. Когда осознал, какую глупость натворил, когда начала грызть совесть…

– Ничего меня не грызет…

– Грызет, грызет, ты мне не вкручивай! Ты только крылышками взмахиваешь, а я стреляный воробей…

– Папа, мы со Снежей давно…

– Какой это Снежей? Откуда она взялась, эта Снежа, не видал такой, не слыхал… И как она за тебя пошла, не зная тебя, не ведая, кто мы и что мы, цыгане мы или болгары, есть ли у нас крыша над головой, сможет ли она жить у нас, хватит ли у нас хлеба прокормить ее… Вы, может, думаете, государство вас кормить будет – вас и ваше потомство?.. Кто же так делает? Где это видано? Жизнь – это вам не хиханьки-хаханьки и не сказочка из «Тысячи и одной ночи».

– Мы будем учиться, а потом… – внезапно прозвенел голосок Снежаны.

– Тебя не спрашивают! – строго оборвал ее Йонко. – А коль не спрашивают – молчи. Я тебя не знаю, отродясь не видал, стой в сторонке и дай мне потолковать с моим охламоном…

– Папа, я прошу тебя! – произнес охламон.

– Я знал, заранее знал, нынче так просто не обойдется! Потому и не хотел собирать народ на даче… Что нам мешало устроить ужин на городской квартире… А еще бы лучше вообще не устраивать… Нет, оказывается, «невозможно»… День ангела его праздновали, ни одного дня рождения не пропустили за восемнадцать лет, и проводы в армию тоже, значит, обязаны отметить как люди. Вот тебе и проводы, вот тебе и яловая свадьба, которая обернулась-то настоящею…

Он тяжело вышел из комнаты, пол дрогнул у него под ногами, а вскоре из гаража донесся яростный стук топора.

– А все потому что боитесь, как бы не отстать от других… Георгиевы – в ресторане, вы – у себя на даче… У Панчевых – аккордеон, у вас – оркестр… У них – без начальства, у вас – Недю Недев…

Мать отшвырнула компресс, неожиданно легкими шагами подбежала к нему и отвесила пощечину.

– Ты товарища Недева не трогай, хулиган несчастный!.. Что он тебе плохого сделал? Чем тебе Наташа плоха, ты скажи мне, чем она тебе плоха?

Несмотря на пощечину, Фео улыбнулся: трудно было придумать вопрос глупее и нелепее.

– Молчишь! – продолжала мать. – Потому что ослепили тебя и не видишь, кто тебе истинный друг, кто тебе добра желает, а кто в яму заманивает… Что ты имеешь против товарища Недева? Всему городу помогает, сердце у него золотое, власть у него, авторитет. И тебя никогда бы не оставил – как сына любит тебя, всегда поможет…

– Перестань! – сказал Фео. – Я уже по горло сыт вашей помощью, вашими планами и расчетами!.. Это делай, того не делай, туда иди, сюда не ходи… Неужели у меня самого головы нету? Неужели мне всю жизнь жить по вашим планам, которые вы придумали, расчертили еще до того, как я родился?.. Нет, теперь – все! Больше так не будет, могу хоть сейчас шапку в охапку и уйти с этой дачи…

– …которую мы на тебя записали! – закончила мать.

– Я вас не просил на меня записывать!

– А мы можем и назад отписать! Ты как думаешь?

Она снова лежала с закрытыми глазами и придумывала, что бы сказать еще, но тут зашуршала жесткая ткань его плаща, она услышала, как стукнула дверь, а затем наступила тишина.

Она подняла голову. Молодых в комнате не было. Сестра беззвучно плакала у окна. Снизу, из гаража, по-прежнему доносились удары мужнина топора.

– Поди скажи этому кретину, чтоб перестал стучать! – проговорила Стефка голосом, исполненным презрения и боли.

* * *

«Все, говорит, что ты тут видишь, обработано вот этими руками. Каждое деревце, каждый камень в ограде, домишко, говорит, по досочке ведь из города приволакивал и сам сколотил. Доктор мне честное слово дал, что придет день, договоримся по-хорошему и… вдруг, разом, все отдать? Нет, этого не будет!» – «Будет, Первазов, – говорю ему, – будет, потому что у меня в кармане акт, а у тебя в кармане что? Фига у тебя в кармане!..»

Народ за столом уже поредел, матери увели детишек спать, Недевы тоже уехали, музыканты спрятали инструменты, и место под орешником казалось голым. За одним из столов под вьющимся виноградом Лазар Лазаров, Михайлова и Пенчевы играли в бридж. Записывать посадили молодую Дилову.

– Вот скажите: что важнее – акт или какое-то там честное слово? – спрашивал Свояк немногих оставшихся возле него слушателей. – Честному слову суд поверит или документу?.. Я уплатил деньги и требую, чтобы меня ввели в права владения, а до всяких там честных слов, докторов и Первазовых мне дела нет!

Он отхлебнул из стакана, вино перехватило ему горло, он часто задышал, и из глаз покатились неожиданно крупные, обильные слезы, облегчая накопившееся в душе напряжение. Он всхлипнул и припечатал Первазова крепким словцом.

– Не надо, брат! – принялся успокаивать его Дилов. – Все уладится, вот и начальство то же самое говорит. Не растравляй ты себя, давление подскочит, а при давлении, того и гляди, инфаркт прихватит.

– Правильно, – сказал Дочо Булгуров. – Для нас сейчас самое главное – здоровье, потому что возраст подошел уже инфарктный. Вскипишь из-за чего-нибудь, инфаркт полоснет и… передача окончена!

– Да, но с этим Первазовым он здорово влип, – озабоченно произнес Знакомый Пенчевых. – Тот, если упрется, может так никогда и не освободить участок. Что ты с ним сделаешь?

– А документ? – с надеждой спросил Свояк.

– Не имеет значения. Листок бумаги! Важнее, чтоб тот не уперся… У нас на «Петре Златарове» был такой случай: один из гальванопластики купил этаж – две комнаты, кухня, прихожая, туалет да еще удобная часть чердака и подвала. Идут к нотариусу оформить бумагу, но этот, из гальванопластики, забыл дома паспорт, а к нотариусу без паспорта не пускают. Пока он гонял за паспортом, является другой покупатель, отсчитывает денежки, составляет новый договор, наш, с «Петра Златарова», прибегает – да поздно, дело сделано. Целый этаж – две комнаты, кухня, прихожая плюс удобная часть чердака и подвала… Хорошо, хоть деньги назад отдали…

– Тут случай другой, – сказал Дочо Булгуров. – Деньги уже уплачены, и документ на руках. Все дело в том, чтоб тот освободил участок…

– И освободит! – Шофер неожиданно громыхнул кулаком по столу, да так, что подскочили стаканы.

– Конечно, освободит, брат, как это не освободит!

– Ты его припугни маленько, он мигом освободит.

– Чего мне его пугать, суд припугнет.

– Ну да, суд… Ты что – нынешнему суду веришь?

– Пускай он хоть на тыщу честных слов ссылается, суд знает, кому верить, а кому нет… Суд потому и суд, что верит не честному слову, а документам!.. Там разные «фигли-мигли» не проходят! Этак каждый может сказать: он мне честное слово дал… Нет, брат, так дела не делаются…

– Это в прежнее время под честное слово работали… И когда деньги давали взаймы, прятались, чтоб не увидал кто…

– Ты про прежнее время забудь… Сейчас вон – в глаза тебе смотрят и врут… «Прежнее время»!..

– А с участка он все равно уберется, никуда не денется!

– Всыпать ему как следует, так мигом уберется, – сказал Дочо Булгуров. – А то хитрый больно…

– И всыплю! – сказал Свояк.

– Проследи, когда его там нету, – посоветовал Знакомый Пенчевых, – войди в дом и вышвырни его манатки. Что он тебе сделать может? Ты хозяин, у тебя документ, право на твоей стороне. Ничего он тебе не может сделать.

– Ничего он мне не может сделать! Уберется как миленький!

– Обязательно, брат, подкарауль, когда его нету, и выкинь его барахло. Все до последней тряпки! Что он себе думает?

– И выкину!.. Прямо на дорогу выкину! А потом пригоню свой самосвал, покидаю в кузов, и – бух! – в реку!

– Правильно! Пригоняй самосвал, и – бух! – в реку!

– Сколько там барахла-то для самосвала… Да я на свой самосвал всю его халупу могу погрузить!

– Ты с твоим самосвалом…

– Я со своим самосвалом… – Свояк запнулся: была затронута еще одна его чувствительная струна, она трепетала, но вместо звуков опять полились слезы. – Я со своим самосвалом… Все говорят: ты со своим самосвалом двухэтажную дачу отгрохать можешь, с гаражом и паровым отоплением… Я бы и отгрохал, кабы не этот Первазов, ни дна ему ни покрышки!

– Подкарауль, брат, заходи в дом и – раз-раз! – раскроши все вдребезги…

Дило Дилов разгорячился, стал размахивать руками, рубаха на нем расстегнулась по пояс, сдернутый с шеи галстук высунулся из кармана пиджака и качался из стороны в сторону.

– Раз-раз! – он взмахивал над головой воображаемой саблей. – Подкарауль момент, заходи на участок и топором – раз-раз! – выруби у него виноградник до последней лозы… А потом деревья, малину, смородину… Что он тебе сделает? Не он хозяин, твое это, имеешь полное право вырубить, когда захочешь…

– Да как же это, Дилов? – удивился Первомай, который из-за язвы не пил и, будучи трезвым, не мог одобрить идею о том, чтобы все вырубить. – Как же это рубить… Молодые лозы, деревца в самом соку… Да ведь завтра, когда он выиграет дело, все это будет его собственное…

– Оно и сейчас мое! – взревел Свояк. – У меня документ есть, он обязан выкатиться!

– И выкатится! – уверенно заявил Булгуров. – Обязан подчиниться документу.

– Налей-ка нам по стаканчику! Обязательно выкатится!

– Выкатится в момент!

– А что – не выкатится? Кто сказал, что не выкатится?

– Надо быстренько, раз-раз, тогда увидишь, как он выкатится!

– Прямо завтра же – раз-раз, и готово.

– Почему завтра?

– Почему завтра? Почему завтра? Если он пронюхает, он тоже может раз-раз…

– Никаких завтра, прямо сейчас – раз-раз… Вино допили?..

Первомай понял, что распалившиеся собутыльники ничего откладывать на завтра не будут, сделал вид, что идет в уборную, зашел за орешник, а потом, согнувшись, мимо дачки Лазарова выбрался на улицу и заспешил домой. Только добравшись до своих ворот, он остановился и прислушался.

Была полночь, дачная зона спала под люминесцентным светом высокой осенней луны. Где-то вдали, на еще не убранном винограднике, лениво лаяла лиса.

* * *

Распалившиеся собутыльники шли на участок Ивана Первазова. Шли торопливо, толкаясь и обгоняя друг друга, иногда кто-нибудь из них спотыкался и остальным приходилось его подымать. Их воодушевляла мысль вышвырнуть на дорогу пожитки захватчика – мысль, которая неожиданно сплотила их и побуждала что-то, наконец, предпринять.

– Приходим, вышвыриваем его барахло – и назад! – говорил Свояк, который замыкал процессию, точно хозяин, нанявший работников для какого-то дела. – Как увидит их завтра посреди дороги, у него глаза на лоб полезут.

– И пусть лезут!

– Не хочет по-хорошему, закон нам позволяет действовать… И самого его тоже вышвырнем вместе с барахлишком.

– А он разве там? – спросил Знакомый Пенчевых. – Ты же говорил, уехал…

– Я говорю, если он вдруг там…

Перспектива застать Ивана Первазова дома заставила их замедлить шаг, пришлось Свояку опять заверить их, что тот уехал.

– Ясное дело, уехал… Что ему делать посреди ночи в этой несчастной халупе…

Показалась ограда. Она была сложена из известняка, из тщательно, без просвета, подогнанных камней, вывороченных тут же, на участке. Поверх них тянулись три ряда колючей проволоки, между которыми, как уток, были продернуты тонкие, гибкие прутья. За этой сеткой, старательно сотканной рукой человека, темнели кроны молодых деревцев. Под ними растопырились виноградные лозы, их спиралевидные усики покачивались в матовом небе, стараясь за что-нибудь уцепиться… В глубине сада, за плотной стеной малинника, виднелись изогнутые очертания черепичной крыши.

Глухие дощатые ворота, по углам обитые жестью, оказались заперты. Попробовали вытянуть щеколду, но она была, точно плющом, опутана проволокой.

Один из заговорщиков с необыкновенным проворством забрался на ограду и спрыгнул во двор. Остальные восхищенно переглянулись: это был Знакомый Пенчевых.

– Молодец, Горожанин! – сказал Дочо Булгуров. – Нынешняя молодежь – прыткая, для нее преград нету…

– Когда вернемся, всем ставлю угощение! – пообещал Дилов.

Знакомый Пенчевых пытался разгадать секрет замка на воротах, но так и не открыл его.

– Надо было отвертку захватить, – сказал он.

– Минутку! – отозвался Булгуров. – Опять же Дочо Булгуров выручит в решающий момент…

В руке, которую он протягивал к щели между створками ворот, сверкнул сплюснутый кончик отвертки.

– Я без инструмента никуда ни шагу, – сообщил он. – Никогда не знаешь, где он потребуется… Два винтика кому-нибудь привинтишь: «Сколько с меня, мастер?» – «Давай сколько не жалко». Глядишь – хоть один лев, а заработал. Это в худшем случае.

– Один лев – это две рюмашки, – сказал возчик.

Металлический язычок щелкнул, отвертка сделала свое дело, и ворота отворились. Все четверо ринулись по темному проходу между лозами. Вел теперь Знакомый Пенчевых, его клетчатый пиджак маячил впереди точно зарешеченное окно. А замыкал Булгуров, поотставший, чтобы прибрать свою отвертку. Правда, вскоре он снова ее вытащил, сообразив, что им предстоит взломать еще один замок: они приближались к двери домика.

– Если и тут заест, я здесь! – сказал он.

– Если заест, выламываем дверь, и все! – сказал Свояк, навалился плечом, но вдруг нырнул вперед и упал: дверь не оказала никакого сопротивления. Было слышно, как он выругался, а потом вернулся ползком, потирая ушибленное колено: – У-у, черт, открыто, оказывается!

Из темной глубины дома исходил запах толя, сосновых досок и резиновых сандалий. Кто-то потянулся к щитку, нащупал выключатель, и яркий полуночный свет ударил им в глаза.

Первое, что они увидели, были сандалии – они стояли на половичке перед кроватью с пружинным матрацем, а к ним спускалась босая нога, пальцы ее шевелились, нашаривая сандалию. Потом оранжевое одеяло с подшитой к нему скомканной простыней откинулось, открыв взглядам сидящего на кровати Ивана Первазова.

– Гляди-ка, он тут! – разинул от удивления рот Дило Дилов и оглянулся на Свояка. – Кто сказал, что его нету?

– Вернулся, собака! – пробормотал шофер.

Обитатель дома резко поморщился, отгоняя сон, и зашарил другой ногой в поисках сандалии. Он был в майке, под которой темнела ложбинка впалой груди, поросшей редкой, с проседью, шерстью. Ложбинка тянулась кверху, к шее, обрамленная двумя натянутыми жилами, и терялась у раздвоенного подбородка.

– В чем дело? – хрипло спросил он. Голос у него сорвался, и ему пришлось откашляться, чтобы прочистить горло. – Зачем зажгли свет?

Никто не ответил. Неожиданное присутствие неприятеля смутило Свояка, трое остальных тоже молчали, неспокойно переминаясь с ноги на ногу, и песчаная площадка у порога поскрипывала у них под ногами.

– Зачем пришли?

– К тебе пришли, Первазов! – с усмешкой проговорил Свояк, чтобы поскорей избавиться от нарастающей неловкости, которая сковывала его. – К тебе… Какая приятная неожиданность!.. Мы ведь думали, тебя нету…

– Что вам надо? – спросил Первазов, все еще прикрывая колени краем одеяла. Брюки висели на спинке стула, но стул стоял в нескольких шагах от кровати, и он стеснялся преодолеть это расстояние под устремленными на него взглядами.

– Повидать тебя пришли, Первазов! – Свояк продолжал улыбаться, но улыбка была уже на исходе. – На рожу твою распрекрасную взглянуть… А ну, вставай! Встречай гостей!

– Вставай, вставай, сударь-государь! – вдруг выпалил Дилов, вспомнив позабытые времена, когда на рождество ходили по домам с песнями и поздравлениями. Он хотел рассмешить Первазова и шофера, злобно уставившихся друг на друга.

Однако Первазов не засмеялся. Он еще раз покосился на свои брюки, потом неожиданно вскинул ноги на кровать, опять укрылся одеялом и отвернулся к стене.

– Ты погляди, погляди на этого пса… – крикнул Свояк, шагнув к кровати. – Ты ему говоришь «вставай», а он строит из себя… – И рывком сдернул с Первазова одеяло.

От холода и неожиданности скрюченное тело Первазова вздрогнуло.

– Вставай! Кому говорят? Ты где разлегся? Тут тебе не отель Балкантуриста!

Речь Свояка теперь лилась уже свободно, готовыми словосочетаниями – так, как их запечатлела его механическая память. Он потянулся к стулу, схватил брюки и швырнул их на полуголого Первазова.

– Сколько раз повторять! Вставай и освобождай территорию!.. А пожитки свои подберешь на дороге…

Ворча, пошатываясь, Первазов натягивал брюки и грозился сейчас же отправиться в город, к прокурору, и подать жалобу – на что это похоже, подымают человека среди ночи, угрожают вышвырнуть его имущество, есть в этой стране закон и порядок или каждый может ворваться к тебе посреди ночи и сказать «Вставай и убирайся!»?

– Вставай и убирайся, мать твою!.. – сказал Свояк.

– Ты не матерись, не матерись… Вон, свидетели есть! – Первазов оглянулся на стоявших у двери людей. – Один вот так матюгнулся и живо у меня угодил за решетку… Как бы я и тебя не упек…

– Ты?! – поразился Свояк. – Ты мне решеткой угрожать будешь?.. Да кто ты такой, чтобы…

– Увидишь, увидишь, кто я такой. – Первазов смотрел на низкорослого противника, и к нему возвращалась храбрость. – Поматерись – увидишь…

– Неправильно поступаешь, сосед! – подал голос Дочо Булгуров. – Освободи чужое владение. Он деньги уплатил, документ имеется, а ты оказываешь сопротивление.

– Да, оказываю! И буду оказывать!.. Потому что… – громко и неожиданно пискляво прозвучал голос Первазова. – А мне кто уплатит за те пять лет, что я тут вкалываю?.. Двадцать подвод камней повытаскивал, можете убедиться, ограда из них сложена… Камень по камню складывал… Кто мне это зачтет?.. А виноградник? А дом? Небось известно, каково сейчас строить, как на собственном горбу балки и доски приволакивать… Кто мне за это уплатит?

– С доктором надо было разбираться, – сказал Дило Дилов. – Никто не виноват, что доктор тебя обдурил…

– Да я и ему… матери его черт! – ругнулся Первазов.

– Ты что материшься? – опять обозлился Свояк, не разобравшись, кому адресована ругань. Он кинулся к Первазову, но ударить не посмел, а схватил стул и потащил во двор, решив с этого начать выбрасывание первазовских пожитков.

Стул дернулся назад и повис в воздухе, схваченный сзади жилистой рукой его владельца.

– Не трожь стул!

– Выкидывайте его, чего смотрите!.. Он еще материться будет!..

– Не трожь, руки переломаю!

Стул затрещал в руках обоих, хотя это был крепкий, сработанный в горах стул из бука, выкрашенный когда-то оранжевой краской, что было еще заметно на нижней стороне сиденья.

– Пусти стул, кричать буду!

– Ну и кричи на здоровье! Думаешь, испугал? Нет, врешь!

Иван Первазов вытянул шею и закричал: «На помощь!» Крик был громкий и протяжный, но деревянные стены рассекли его вагонной своей обшивкой и приглушили.

– Чего орешь-то? – еще пуще обозлился Свояк и стал крутить стул, стараясь вырвать его из рук противника. – Чего орешь, я спрашиваю?

– На помощь! – стонал Первазов, пока оба они кружились в пространстве между кроватью и дверью. Половичок у них под ногами сбился, запахло пылью и мужским потом, который уже поблескивал на лицах.

– Материться будешь, да?.. Материться?..

Знакомый Пенчевых неожиданно отделился от проема двери, подстерег мгновение, когда Первазов очутился к нему спиной, и, прыгнув, повис на нем. Первазов заорал скорей от неожиданности, чем от боли, попытался стряхнуть его с себя, но тот вцепился ему в плечи. Первазов, изловчившись, укусил его за руку.

– Держись, браток! – кричал Дило Дилов. – Подножку, подножку ему подставь, чего смотришь…

– Снизу его доставай, снизу! – прозвучал совет Булгурова.

Эти двое еще стояли за порогом, но уже участвовали в схватке, пока лишь отдельными советами и указаниями. Они с удовольствием наблюдали за дракой, которая велась без всяких систем и правил, первобытным стилем – со сжатыми челюстями и прикушенными языками, с пинками ниже пояса, укусами и щипками, пыхтеньем и подвываньем. И только время от времени раздавался голос шофера – он продолжал допытываться у своего противника, почему тот матерится…

Жилистое тело Первазова сопротивлялось обоим, но человек в клетчатом пиджаке был помоложе и пошустрее и после очередной атаки с тыла все-таки вырвал стул у него из рук. Теперь уже ничто не мешало Свояку обрушить стул на голову Первазова. Потом еще раз и еще…

До тех пор, пока Булгуров с Диловым не остановили его.

– Хватит. Довольно с него на первый раз.

Первазов лежал на сбившемся половике, из пораненных мест сочилась кровь, капли падали на пыльный пол и скатывались точно комочки пыли.

– Не уберешься, да? – глянул на него Свояк, вытирая рукавом губы, на которые наползал соленый пот. – С каких пор твержу: «Первазов, убирайся! Освобождай территорию!» Не слушаешь, так теперь подыхай, авось поумнеешь…

Возчик заметил у двери оцинкованное ведро, в котором стояло в воде приготовленное для посадки молоденькое деревце. Выкинув саженец, он поднес ведро, чтобы побрызгать Первазова водой.

– Осторожней, как бы я вас не замочил…

Вода плеснула на Первазова, размыла кровь и, окрашенная ею, заскользила, как живое, но бесформенное существо, по деревянному полу. И вскоре исчезла в щелях между досками.

– Распухает! – сказал Знакомый Пенчевых, показывая свою руку со следами зубов избитого.

– Кусается, собака! – произнес Свояк.

– Положим его на кровать, – распорядился Булгуров. – Полежит – очухается.

Они без особой осторожности подхватили Первазова, обмякшее тело было тяжелым, а когда его опустили на кровать, одна рука неестественно повисла и из груди вырвался глубокий стон.

– Ух, черт… Рука… Что же вы наделали, соседи!.. – испуганно отпрянул Булгуров. И поскорее вышел – ему померещилось, что по его коже поползло то бесформенное розовое существо, которое только что проскользнуло между досками пола, унося размытую кровь Первазова.

* * *

Дило Дилов обходил столы, временами останавливаясь и поглядывая вниз. Знакомый Пенчевых стоял возле колонки, прикладывая к укушенной руке холодный компресс. Дочо Булгурова с ними уже не было.

Круглая луна перевалила зенит, и по двору пролегли длинные тени деревьев.

– Я им свою бутыль принес, – проговорил Дилов, ни к кому не обращаясь, – авось не пропадет… – И позвал жену: – Пошли, что ль? Припозднились мы…

Вскоре после их ухода закончили игру картежники.

Лазаров встал, потянулся и, поглядев на часы, сказал, что пора спать.

– Совсем не сплю в полнолуние, – сказала Михайлова, глаза ее блестели при свете луны. – Не понимаю почему, но иной раз до самого утра не смыкаю глаз.

– Я тебе объясню, – сказал Лазаров. – Все очень просто… Зависит от приливов и отливов… Поскольку человек на восемьдесят процентов состоит из воды, в нем тоже, как в море, свои приливы и отливы… А из-за чего они бывают – тоже известно…

Михайлова расхохоталась, потому что не сумела проникнуть в глубины этого объяснения.

– Покойной ночи! – попрощались Пенчевы и ушли, уводя с собой своего знакомого.

Проходя мимо Свояка, Клетчатый пиджак наклонился и сказал:

– Не волнуйся, очухается!.. Все, как на собаке, заживет.

– А-а, он в полном порядке! – отозвался Свояк.

Остальные не поняли, о чем они.

* * *

Наступило утро. Выпала крупная осенняя роса, и перья у голубей, обитавших на крыше у Лазарова, были влажные. Чтобы подсушиться, голуби опустились к Йонковым на пригреваемую солнцем террасу. Для верности они взмахивали крыльями, и белые стены дачи отзывались эхом на хлопанье их крыльев.

Свояченица услыхала и проснулась.

Она лежала на диване в гостиной одетая, укрывшись лишь своей вязанкой. Так и провела всю ночь.

Надев кофту в рукава, она вышла на крыльцо. Голуби с фьюфыоканьем кинулись с террасы прочь, пролетели над пожелтевшими кронами орешника. Большая груша сорвалась с прогнувшейся ветки, прошуршала в листве и шлепнулась на помятую траву. Свояченица взглянула вверх и увидела на ветках дерева темную белочку, сидевшую с виноватым видом – не сумела удержать в лапках мокрый, тяжелый плод…

Свояченица спустилась по ступенькам. Столы стояли неубранные после гостей, скатерти скомканы, стаканы опрокинуты, в корзинках – зачерствевший хлеб. Весь этот беспорядок ожидал ее – предстояло все убрать, вымыть, подмести, расставить по местам, ведь она одна осталась здесь, остальные отправились в город искать следы исчезнувших новобрачных…

Она улыбнулась. В отличие от сестры она не могла сердиться на Фео. «Подумаешь, велика беда! Рано или поздно, все равно бы женился, почему ж не взять за себя девушку, которая ему по сердцу, которую он сам выбрал, с которой ему хорошо? Неужели нам, старикам, устраивать жизнь молодым, как будто мы свою устроили так, что лучше некуда!..»

Эта мысль пришла ей в голову еще тогда, в спальне, когда она увидела, как они держатся за руки, точно маленькие ребятишки, а сестра лежала с мокрым платком на лбу и надрывно выла в надежде их разжалобить. Ей хотелось вступиться за племянника, но она не решилась, боясь услышать самое страшное, что может услышать бездетная женщина: «Заведи своих, тогда и говори!..» До сих пор она таких слов не слышала, но под горячую руку сестра не удержится, выпалит, характер у нее известный, выпалит прямо в лицо, а ей казалось, что она не вынесет этих слов, что ее одинокое женское сердце разорвется.

Она немного поплакала, пока на сердце не стало чуть легче, умылась у колонки и принялась за уборку. А вскоре целиком погрузилась в это занятие, дело спорилось, возобновление порядка на дворе успокаивающе действовало на душу. И она представила себе, как за воротами тормозят машина за машиной, по-свадебному разукрашенные, как опять вваливается веселая толпа гостей, они размахивают полотенцами и фартуками, из бутылей хлещет вино, играет музыка, и вся дачная зона вновь оживает, дышит, звенит возбужденными голосами…

Она прислушалась. И ей почудилось, что она слышит человеческий голос.

Он был где-то близко, за изгородью. Она раздвинула ветки и в образовавшуюся щель увидела, что по ту сторону Первой улицы, вдоль оград ползет обессиленный человек, одна рука у него беспомощно болтается, на лице – запекшаяся кровь. Из потрескавшихся губ вырывались слабые стоны.

Она узнала Ивана Первазова.

Перевод М. Михелевич