Текст книги "Современные болгарские повести"

Автор книги: Павел Вежинов

Соавторы: Георгий Мишев,Эмилиян Станев,Камен Калчев,Радослав Михайлов,Станислав Стратиев,Йордан Радичков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Бур слегка дрожал, жалобно скрипел, трое толкали железную штангу и шли за ней. До обеда оставался еще целый час, солнце неподвижно висело прямо у них над головой, они вращали веранду, дачи, вековой лес, дорогу, пугало…

С начала лета они кочевали с этим буром по частным владениям дачной зоны, расположенным по обе стороны горы. Они обходили двухэтажные дома с гаражами и фонарями из кованого железа, квадратные белые дачи с декоративными, деревенской кладки печами и жестяными петухами на крышах, деревянные строеньица, домики из ящиков и жести, проржавевшие автобусы на чурках… Они устанавливали бур в огородах с помидорами, на лугах, покрытых люцерной и васильками, на цветочных клумбах и в клубнике, на скалистой земле и твердой, как камень, глинистой почве, на белых известковых скалах, под корнями персиковых деревьев и диких груш…

Они искали воду.

Обычно она находилась на глубине десяти – пятнадцати метров, если она была вообще. Они приезжали на очередной участок, выпивали водки у любезного хозяина, разгружали по частям бур и монтировали его. Зеленый облупленный грузовичок, освободившись от груза, трясся по неровным дорогам в обратном направлении, а они, поплевав на руки, начинали вертеть. Вертят, вертят, пока не нащупают водоносный слой или пока не убедятся, что воды нет. Дело несложное, можно обойтись и без высшего образования, шагай себе да толкай. Время от времени останавливаешься – чтобы выкурить сигарету или поставить новое долото – и опять принимаешься вертеть…

Когда появлялась вода, если это вообще случалось, любезный хозяин на радостях мчался в город, чтобы купить еще водки, а они демонтировали бур и ждали зеленый грузовичок, чтобы вновь отправиться в путь по пыльным, с многочисленными поворотами дорогам дачной зоны. Или же оставались рыть колодец, запрягать воду, устанавливать насос, чтобы у человека, нажавшего на него раз-другой, было воды сколько его душе угодно. Все – в соответствии с пожеланиями клиента.

Стояла середина июля, они, перевалив через гору, работали среди старых дубрав и просторных полян. С этой стороны горы дач было немного, только сейчас здесь начинали строить, прокладывать бульдозерами дороги; краснели недостроенные стены, на огороженных колючей проволокой участках лежали щебень и кирпичи, кое-где виднелись сады и временные сарайчики… Дачной зоне только еще предстояло разрабатываться, разрастаться, расцветать.

Земля вращалась, и снова пришел черед пугала во дворе у соседей. Оно медленно проплыло перед Сашко: сначала разодранный правый рукав, потом посеревшая, выпотрошенная на плечах старомодного пиджака вата, наконец, и старая помятая дамская шляпа с фиалками и лиловой лентой. Потом вновь показалась зеленая стена леса…

Сашко шагал в ногу с дядей Ламбо, толкал железную штангу и, когда пугало исчезло, вдруг подумал, что Таня не приехала и на этой неделе, ни в субботу, ни в воскресенье.

Земля вращалась, друг за другом появлялись лес и дорога, соседние дачи и пугало, оранжевый тент и облагороженные груши; Сашко медленно шагал и думал, что сейчас делает Таня, где она, о чем думает и удалось ли ей взять в сентябре отпуск, как они решили, чтобы вместе поехать на море.

Сначала он спускался в город к Тане каждый вечер, но постепенно они забирались все дальше в горы, в отдаленные уголки дачной зоны, и стало уже невозможно уходить по вечерам и возвращаться утром – расстояния большие, приходилось идти всю ночь, а на другой день, еще до обеда, он валился с ног от усталости.

На дороге затарахтел мотор, Сашко услышал, как перед дачей остановилась машина. Мотор всхрапнул и заглох.

– Товарищ Гечев! – сказал дядя Ламбо и остановился.

По выложенной плитами дорожке к ним шел товарищ Гечев. Хотя он был лет на пятнадцать моложе дяди Ламбо, дядя Ламбо называл его «товарищ Гечев». Потому что тот их кормил, ведь бур принадлежал ему и был его движимым имуществом.

По словам дяди Ламбо, товарищ Гечев собирал бур по частям, разбирал бракованные буры, копался, как муравей, среди гор утиля, облазил немало заводских свалок. И как предприимчивый человек, имел теперь собственный бур.

У Антона было несколько иное мнение относительно происхождения бура. Он утверждал, что товарищ Гечев – необыкновенно симпатичный, жизнерадостный человек, у него масса друзей, и его друзья просто души в нем не чают. И бур – плод бескорыстной дружбы между товарищем Гечевым и комиссией по браковке буров. Комиссия эта забраковала почти новый бур, один из тех, что приводятся в движение вручную, ибо была верна мужской дружбе. И дядя Ламбо не прав, утверждая, будто товарищ Гечев сунул комиссии некоторую сумму.

– Нехорошо так думать о товарище Гечеве, – говорил Антон. – Ты – человек старый, стыдно.

Дядя Ламбо всегда злился на Антона за эти слова, он вообще ничего не утверждал, а занимался своим делом.

– Больно много ты знаешь, Антон, – отвечал он. – И говоришь много. Раз уже погорел из-за своего языка. Лучше бы помалкивал в тряпочку да работал. Как бы он ни раздобыл, а бур сейчас его. И не лезь не в свое дело.

Сашко понимал дядю Ламбо, у человека два сына-студента, на одну пенсию не очень-то разбежишься, а бур – дело прибыльное.

Да и работа такая, что каждый справится, трехмесячное обучение не требуется; так что, если не будешь помалкивать, тебя в любой момент могут погнать, кандидатов на это место найдется сколько угодно.

– Ты всю жизнь помалкивал, вот и домолчался, – говорил Антон. – Работаешь как вол, и что?

– А ты вот языком треплешь, и что? – отвечал дядя Ламбо. – Посмотри на себя! Техник-растехник, ученый человек, толкаешь тут железяку да пыль глотаешь. И все потому, что много знаешь…

Сашко слушал их и не мог понять, почему они так спорят из-за бура и из-за того, как товарищ Гечев его раздобыл; а ведь у товарища Гечева был не только бур.

Ему принадлежал и зеленый грузовичок, на котором они тряслись по пыльным дорогам дачной зоны, записанный, разумеется, на чужое имя; были у него и тачки для земли и бетона, и лебедки для колодцев, был у него и бульдозер. Хотя бульдозер принадлежал государству, можно было смело сказать, что он принадлежит товарищу Гечеву, который договорился с бульдозеристом, и тот работал под его началом – прокладывал дороги к дачам и участкам его клиентов.

Товарищ Гечев владел и монастырем.

Да, у товарища Гечева был монастырь, старый, заросший бурьяном и травой, с высокими каменными стенами и широким двором, утопающим в зелени деревьев и кустов. Стены уже разрушились, но каменная кладка кое-где еще держалась, еще видны были красные и золотые остатки росписей с неясными греческими буквами на них, закопченные дымом, полусмытые дождями; на стершемся каменном полу заметны были следы горелого воска; во дворе, как и раньше, журчал ручей и упирался вершиной в небо старый кипарис.

Тысячу восемьсот левов отдал за монастырь товарищ Гечев общинному совету соседнего села, на территории которого он находился; купил его, и монастырь стал его собственностью. И он разводил в нем свиней.

Место было удобное, чистого воздуха сколько хочешь, вода в изобилии, вокруг просторные поляны, двор широкий, здесь можно содержать, если потребуется, хоть пятьсот свиней; монастырь со всех сторон окружали стены, в солнечные дни они бросали тень, а когда шел дождь, свиней загоняли под покрытые копотью своды церкви. Если бы товарищ Гечев задумал построить свинарник, это обошлось бы ему в десять раз дороже, и неизвестно, когда бы этот свинарник построили.

А время шло, время не останавливалось, время не ждало, все должны идти в ногу со временем, иначе жизнь пройдет в ожидании. Упустишь время – и оно забудет тебя.

Товарищ Гечев знал всему цену, видел все насквозь и, отбрасывая ненужную оболочку, шагал со временем в ногу; поэтому ему все и удавалось, поэтому он преуспевал. Время работало на него.

Свиньи приносили немалый доход, людей, которые их разводили, поощряли всячески, давали им бесплатно корма, смеси, были и премии, надбавки, льготы; товарищ Гечев играл по-крупному, и деньги текли ему в карман.

Но это его не избаловало, не притупило его бдительности; одетый в неизменные брюки из плащевой ткани и в зеленую хлопчатобумажную куртку, с обгоревшим на солнце лицом, он сновал между деревнями и монастырем, спускался в город, поднимая пыль по дорогам дачной зоны на своем красном дребезжащем «Москвиче», заключал договоры, организовывал, давал работу десяткам людей.

Разумеется, вокруг монастыря разгорелись страсти, корреспонденты вопили, что погибает памятник старины, что монастырь принадлежит Болгарии и не может быть собственностью товарища Гечева; что нельзя посягать на историю и скармливать свиньям духовное прошлое этого края, ведь в монастыре ночевал сам Паисий, читал там собравшимся монахам свою «Историю славяноболгарскую»; в монастыре хранились книги, лубочные картины, иконы; там жили книжники и иконописцы, там ночевали гайдуки, этот монастырь – святыня…

Товарища Гечева вызвали в город, разговор шел в светлой канцелярии.

– Это памятник старины, – сказали ему. – Там ночевал Паисий, а вы по какому такому праву?

– Вот договор. – Товарищ Гечев положил его на стол. – И нотариальный акт.

– Да, – сказали ему, – договор в порядке, но это монастырь, святыня.

– Ну, и ешьте себе на здоровье святыню, – возразил Гечев. – Спохватились – святыня, памятник старины. Какой там Паисий, ведь все разрушено, покрыто копотью, запущено, вот уже двадцать лет, как он зарастает бурьяном и там не ступала нога человека, а стоило мне зайти – и сразу же Паисий, «История славяноболгарская»! Хорошо, ешьте тогда историю славяноболгарскую!..

– Ты не оскорбляй историю!.. – пригрозили ему в канцелярии. – Не оскорбляй, а то как бы чего не вышло. Ты где находишься?..

– Не оскорбляю я ее, – сказал Гечев. – Только вы уж решайте, чего вы хотите – истории или мяса. Не понимаю, к чему вся эта шумиха. От меня требуют мяса – я его даю. Людям нужно мясо, они стоят в очередях, государство выделяет мне бесплатно корма, поощряет меня, премии мне дает каждый месяц, а вы говорите – Паисий. Никакого Паисия нет, остались одни стены и своды. Если это святыня, почему тогда она в таком запустении? Мне что, я продаю свиней, беру за них деньги, и мое дело сделано, а ваш план по сдаче мяса? Ведь делаю его я и такие, как я. А вы говорите мне тут о книжниках и иконописцах. Я вам еще раз заявляю: если работать – так работать, если нет – ешьте тогда вашу историю, мне все равно. И нечего меня запугивать, все законно, я купил этот монастырь, а не украл. Вы меня не испугаете.

Сейчас товарищ Гечев энергично шагал по плитам в своей зеленой куртке, на его обветренном лице появилась улыбка.

– Ну как, ребята? – спросил он. – Есть вода?

– Пока нет, товарищ Гечев, – ответил дядя Ламбо. – Но еще день-два, и мы до нее доберемся…

– Давайте отдохнем немного, – предложил товарищ Гечев.

Они сели на плитах, теплых от солнца, товарищ Гечев достал коробку «ВТ», закурили. Потом он вынул из заднего кармана бутылку виноградной водки и протянул ее сначала дяде Ламбо.

– Выпей, дядя Ламбо, подзаправься!.. Как сыновья?

– Учатся, – сказал дядя Ламбо. – Хотят в люди выйти.

– Так, так, дай им бог здоровья, непременно выйдут.

Бутылка обошла всех четверых, товарищ Гечев тоже выпил – ничего, что он за рулем, он не боялся автоинспекции, он ничего не боялся, так уж он был устроен.

– Приехал посмотреть, сколько сделал бульдозер, – сообщил он, когда водка была выпита. – У меня здесь поблизости, у леса, есть два-три клиента. Как закончите, перебирайтесь прямо туда, чтобы не тащиться на другой конец дачной зоны. На дорогу много времени уходит, за это нам никто не платит.

– Еще день-два – и появился, – ответил дядя Ламбо. – Самое позднее, к среде кончим. На седьмом метре твердый песчаник пошел, трудно бурить.

– Хорошо, хорошо, – кивнул товарищ Гечев. – А к тому времени бульдозер проложит дорогу. Я заглянул только, чтоб повидаться с вами. Была б вода, тогда и колодец выкопаем человеку. Он как ни встретит меня, лишь об этом и твердит.

Товарищ Гечев, как господь бог, создает мир – дорогу, воду, колодец, землю. Разница в том, что он все делает за деньги. Но бог далеко, а кому-то надо все это создавать.

– Пока, ребята, счастливо поработать. – Он поднялся с плит. – И не надрывайтесь в такую жару, потихоньку…

Он-то ничего не терял, платил им за метры, а не за проработанные часы, и это было их личное дело, как проходить эти метры – медленно или быстро.

– Товарищ Гечев, – сказал Сашко, – не забудьте про врача, а то мне крышка. Хорошо б ему тоже побыстрее сделать…

– Не беспокойся, Сашко, – подмигнул ему товарищ Гечев. – Не забуду. Я его включил в список, так что и его черед подойдет. Ну, будьте здоровы.

Он зашагал по плитам, между которыми проросли ромашки, сел в свой старый дребезжащий «Москвич», и машину начало подбрасывать на неровной дороге. Денег у него было столько, что их хватило бы, по крайней мере, на четыре «мерседеса», но товарищ Гечев не так прост, у него на этот счет свои соображения. Он остановился ниже, у бульдозера, который сгреб огромную кучу земли вместе с кустами и корнями и толкал ее к лесу. Товарищ Гечев высунулся из окна, сказал что-то Ванке, бульдозерист кивнул, потом товарищ Гечев махнул рукой и исчез в тучах пыли.

– Вознесся, – сказал Антон, глядя ему вслед. – Отправился прямо в рай.

– Пригрел он змею за пазухой, – заметил дядя Ламбо и бросил сигарету, которая жгла ему пальцы. – Вот как у тебя выходит, Антон.

Антон ничего не ответил, повернулся и направился к буру. Сашко и дядя Ламбо пошли за ним и опять принялись бурить.

Земля вращалась, мимо Сашко проплывал лес, облагороженные груши, оранжевая веранда, коричневые ставни с вырезанными в них сердцами, бульдозер, который толкал горы желтой земли и рассеченных корней, загребал целые холмы вместе с кустами и выгоревшей на солнце травой и относил их в сторону; показались двое стариков из «Букингемского дворца», они кротко шли между дач по направлению к лесу, в выгоревшей одежде, с неизменными корзинами в руках…

«Букингемский дворец», возможно, был здесь самым старым зданием, если можно назвать зданием сарай, сколоченный из ящиков, уже потемневших от дождей и времени, ящиков из-под мыла или пива, на которых еще виднелись надписи по-английски. Сашко окрестил так сарай, пока он плыл перед ним по кругу вместе с верандой, лесом и закрытыми коричневыми ставнями соседней дачи с вырезанными в них сердцами. В будни здесь ни души не встретишь, вокруг тихо и безлюдно, лес стоит зеленый и спокойный, не шелохнется. Только двое стариков из «Букингемского дворца» иногда приезжают сюда, спят во «дворце», а днем бродят по лесу в поисках целебных трав.

Сашко видел их и раньше – всегда вдвоем, всегда вместе, они медленно шли между дач по тропинкам, заросшим травой и тонувшим в ежевике, шли бесшумно, осторожно. Когда заходило солнце, а воздух становился красным, они садились перед «Букингемским дворцом» и смотрели на настурции, которые старушка посадила на клумбе. Иногда, задумчиво глядя на настурции или засмотревшись на глубокое алое небо, старик, словно опьяненный его дурманящей бесконечностью, засыпал. Старушка тихо вставала, шла не торопясь к сараю, выносила оттуда поношенное пальто и осторожно укрывала мужа. Затем садилась подле него, перед настурциями и бескрайним пурпурным закатом, обступавшим их со всех сторон, и сидела так, неподвижно и неприметно, пока меж деревьев не начинала прокрадываться вечерняя прохлада, не становилось темно и в воздухе не появлялась та резкость, какую обычно приносит наступление ночи. Тогда она будила старика, и они вместе уходили в сарай, за потемневшие и исцарапанные дождями доски.

Ванка, который работал здесь почти круглый год и знал все об обитателях дач, рассказывал, что в прошлом году перед «Букингемским дворцом» неожиданно остановилась машина с иностранным номером. Дело было под вечер, старики сидели как обычно перед настурциями, старик заснул, а старушка кротко глядела на догоравший закат и, наверно, думала о чем-то своем, а о чем – никто не знает. Ванка прокладывал дорогу к соседнему участку, он закончил свой рабочий день и как раз занимался клапанами, которые вот уже несколько дней барахлили; он лежал, весь перемазанный, на неостывшем моторе. Из машины вышел седовласый мужчина, пожилой, но подтянутый; оглядевшись по сторонам, он направился к старикам. Старушка безучастно смотрела на приближавшегося мужчину, яркий закат мешал ей увидеть его лицо, она видела лишь его силуэт, а старик спал.

Когда он подошел, старушка схватилась за сердце и закрыла глаза. Потом встала и обняла седовласого. Они стали возбужденно о чем-то говорить, а возле них, на стульчике посреди двора с сарайчиком, напротив настурций, спал старик, спал в лучах заката, укрытый поношенным пальто. В какой-то момент они вспомнили о нем, старушка осторожно разбудила его. Он смотрел на искрящийся предвечерний воздух и не мог ничего понять. Потом, когда он пришел в себя, бросился к седовласому, и они обнялись.

Ванка наполовину разобрал мотор, починил клапаны, отрегулировал обороты и теперь вытирал руки паклей, а те трое все еще сидели в маленьком дворике и разговаривали.

Вдруг седовласый оглянулся и, заметив Ванку, подозвал его к себе.

– Френд, не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить? Я должен выпить, иначе умру. Все-таки пятьдесят лет, френд, а здесь нечего выпить.

Как назло, у Ванки тоже ничего не было, последняя бутылка анисовки кончилась два дня назад.

– У меня нет, – ответил он. – Было, да вот незадача – выпил два дня назад.

– Живо, френд, – сказал седовласый, – бери машину и привези что-нибудь. Поторопись, не то я умру, а мы еще ничего друг другу не сказали.

Он сунул ему в руку смятые деньги, похлопал по плечу и дал ключи от машины. Ванка не заставил себя долго упрашивать, сел в машину и включил мотор.

– Ты мне окажешь огромную услугу, френд, – сказал седовласый. – Побыстрей возвращайся, будь здоров.

Ванка поднажал, только пыль взвилась позади «форда»; пыль клубилась на поворотах, скрипели и визжали тормоза; он выбрался на шоссе, проехал вниз четыре километра, до павильона Йордана Черного, затолкал в машину шесть литров виноградной водки и две бутылки анисовки и запылил обратно.

Когда он подъехал, старики все еще сидели во дворе под лозой и, глядя друг на друга, возбужденно говорили, кажется все сразу, втроем.

– Давай, френд, – встретил его седовласый. – Давай, а то у меня сердце разорвется, живее.

Он откупорил бутылку и выпил.

Старушка опомнилась, встала, пошла в огород за сараем и сорвала там десяток помидоров, нарезала их в тарелку, принесла хлеб, соль, немного брынзы, стаканы.

Ванка понес две бутылки анисовки на дачу Парлапановых, братьев-ветеринаров: там он ночевал, когда не спускался в город. Покрутился немного, известное дело, приложился – хватил граммов сто, но ему не сиделось на месте, и он решил опять заглянуть к старикам.

Когда он вернулся к их сараю, в виноградных листьях горела электрическая лампочка; было уже темно, мелкие мушки вились вокруг лампочки, а под ней, у стола с нарезанными помидорами и виноградной водкой, спали на своих стульях старик со старушкой.

Седовласый увидел Ванку и махнул ему рукой.

– Напились они, френд, – сказал он. – Напились с двух рюмок, они только травы привыкли пить. Спят. Понимаешь, френд, первая любовь и первый друг. Пятьдесят два года назад, френд. Напились они.

Он налил себе в стакан, налил и Ванке.

– У меня семь сыновей, – продолжал седовласый. – Но первая любовь есть первая любовь, френд, и тут ничего не поделаешь. Пятьдесят два года назад, понимаешь, френд, мы были гимназистами, она носила синие сережки, похожие на звездочки… И вот сейчас она здесь, френд, перед настурциями, перед этим сараем. Спит. Я еду с другого конца света, чтобы ее увидеть, френд, я не мог ее не увидеть, я не смог бы спокойно умереть.

Он выпил полстакана и смолк. Долго всматривался в темную ночь, которая стояла вокруг, в двух шагах от них, в чуть заметные очертания деревьев.

– Понимаешь, френд, – продолжал он, – я перевернул землю, где только я не был, а они здесь, френд, сидят перед настурциями, будто бы ничего не случилось. Все такие же, френд, как тогда, хочешь верь, хочешь не верь, только как будто кто-то приклеил им седые волосы. Словно ничего и не было, словно не прошло пятидесяти лет.

Он покачал седой головой.

– Понимаешь, френд, я жил в Америке, Кливленде, Чикаго, на скотобойнях, потом Испания, Мадрид, Андалусия, в гражданскую был добровольцем, понимаешь, в американском легионе, в интербригадах, дважды меня расстреливали, лагерь во Франции, бежал в Бельгию, пришел Франко… Ты почему не пьешь, френд?

Он налил себе и Ванке и продолжал:

– Обратно в Америку, на сталелитейные заводы, к мартенам, потом Мексика, Аргентина, строил железную дорогу в Бразилии… Ты строил дорогу в Бразилии, френд?

– Нет, – ответил Ванка.

– Твое счастье, френд. Твое счастье, – сказал седовласый. – Кладбища. Снова в Аргентину, там женился, френд, родились сыновья…

Помидоры в тарелке кончились, у них в ногах, на плитах, стояли пустые бутылки из-под виноградной водки, мошкара по-прежнему вилась вокруг лампочки; старики, уронив головы, спали на стульях.

– Были войны, френд, – говорил седовласый, – одна, потом другая, землетрясения, Гитлер; я приезжаю, а они – перед настурциями, как тогда, и тогда у них во дворе были настурции и плетеные белые стулья. Первая любовь и первый друг. Они не поехали со мной, остались, поженились, френд, живут друг возле друга; у нее был белый воротничок, ясные глаза… Приезжаю сюда, френд, с другого конца земли и застаю их в лучах заката, она сидит подле него, перед настурциями… Я и сейчас не знаю, френд, что лучше? Может, они правы, френд, а? А не я?

Ванка не мог произнести ни слова, что-то перехватило горло, и то ли от водки, то ли еще от чего, ему неожиданно захотелось поцеловать седовласому руку, но он не сделал этого. Лишь доверху наполнил стаканы и молча чокнулся с ним.

– Перед настурциями, френд, в лучах заката. И ничего с ними не случилось, френд, за всю жизнь. Да, они рассказывали: продовольственные карточки, деревянные башмаки, ревматизм… Это страшно, френд, но завтра я должен ехать; если я опоздаю на самолет, то не смогу вернуться. У меня нет денег, френд, я с группой, у нас обратные билеты, понимаешь, с группой дешевле обходится. Все остальные в Белграде, я же купил подержанную машину и приехал, чтобы их увидеть. У меня только одна ночь, френд, понимаешь, мне нужно ехать, а они напились. Они спят, френд, а я ради них пересек два океана, чтобы увидеться, френд, чтобы поговорить.

Деревья шумели от легкого ночного ветерка, мошкара по-прежнему вилась вокруг лампочки, светилась старая лоза. Было тихо. Седовласый встал, взглянул еще раз на тех двоих, что спали на стульях, взглянул и на небо.

Потом произнес:

– Прощай, френд.

Он медленно направился к машине, сел в нее, она медленно тронулась по неровной дороге; огоньки фар мелькали меж деревьев, словно не хотели исчезать, а потом исчезли…

Земля кружилась, вслед за двумя стариками из «Букингемского дворца», кротко направлявшимися в лес с неизменными корзинами в руках, вновь появилась веранда с оранжевым тентом, коричневые ставни соседней дачи с вырезанными в них сердцами, бульдозер, который сердито трясся и рассекал желтую землю…

Сашко крутил бур и на мгновение подумал о седовласом, который исчез во мраке: что он сейчас делает в далекой чужой стране, на другом конце света, с ним ли семь его сыновей и похоже ли небо там, над его Аргентиной, на то, на которое он посмотрел в последний раз перед тем, как уехать, перед тем, как его поглотила темень?

Солнце стояло прямо над их головами, становилось нестерпимо жарко, и в какой-то момент Сашко почувствовал, что хочет есть.

– Дядя Ламбо, – сказал он, – пожалуй, время обедать, а?

– Давай еще немного, – дядя Ламбо посмотрел на часы, – минут десять – пятнадцать, ведь еще нет двенадцати. Ты же слыхал, что сказал товарищ Гечев: клиенты ждут.

– Он еще сказал, чтоб мы не надрывались, – заметил Сашко, – по такой жаре…

– Шара есть жара, – отрезал дядя Ламбо, – а работа есть работа.

– Дядя Ламбо, – отозвался Антон, – ты что так подлизываешься к товарищу Гечеву? Ради своих сыновей?

Дядя Ламбо неожиданно остановился, и все застыло – дача, веранда, железная калитка. В тишине раздавалось лишь рычание бульдозера, он задыхался и нес сухую желтую землю вместе с вырванными ромашками.

– Видишь ли, Антон, – сказал дядя Ламбо, – я начал работать десятилетним мальчишкой и работаю всю жизнь. Так и прошла моя жизнь – в работе. Кроме нее, у меня ничего нет, денег я не накопил, домов и дач себе не настроил, но я об этом и не жалею. Всяко случалось за эти годы, не только хорошее, но жили как люди – и я, и жена, и дети. И сейчас, когда я уже стар, меня держит работа; когда я работаю, то чувствую, что я не выброшен из жизни, не сижу на лавочке с пенсионерами и не жду, когда прибудет оркестр и меня вынесут ногами вперед.

– Скотина тоже работает всю жизнь, – заметил Антон. – Работает и молчит. Вот о чем речь.

– Я считаю так, – сказал дядя Ламбо. – А ты, если мыслишь по-другому, поступай как знаешь. Но и ты здесь крутишь бур вместе со мной. Если ты такой умный, то почему ты не пошлешь товарища Гечева куда подальше, не выложишь ему все прямо в лицо и – шапку в охапку?

– Я верчу бур, – ответил Антон, – потому что есть возможность зашибить деньгу. В городе я не могу заработать таких денег. Но в его монастырь, в свинарник, не пошел бы, хоть озолоти. Улавливаешь разницу?

– Еще бы, улавливаю, – отозвался дядя Ламбо. – Улавливаю, но тебе-то проще, пока не имеешь ни жены, ни детей. Вот появятся, тогда посмотрим, как ты запоешь.

– Я – свободный человек, дядя Ламбо, в этом все дело. Обрыдли мне начальники, висят над душой, премиальные отбирают, да к тому же каждые два дня разводят антимонию на собраниях. Я – человек свободный, в любой момент шапку в охапку – и был таков, стоит мне только захотеть. Вот почему я здесь, если тебе это интересно знать; но если товарищ Гечев тронет меня, я не буду с ним церемониться: врежу ему, и только меня и видели. Ты мне тут говоришь о труде, о работе; ну, а если бы товарищ Гечев платил тебе в день по леву, ты бы сидел здесь? Ты и часа бы тут не пробыл.

– Без денег никуда не денешься, – сказал дядя Ламбо. – Я тебе совсем о другом говорил, но ты еще молод, тебе не понять. А задарма, известное дело, кто будет работать?

– Деньги деньгами, но здесь и пейзаж чудесный, не правда ли, Сашко? – подмигнул ему Антон. – Не забывай о пейзаже, дядя Ламбо, он тоже играет роль. Чистый воздух, лес, ежевика… Где еще такое найдешь?

– Ты мальчика оставь в покое, не мути ему голову своими идеями, – сказал дядя Ламбо. – Я отвечаю за него перед его отцом.

– Ничего себе мальчик! – засмеялся Антон. – Смотри, какой мужик. Двадцать пять лет – и все мальчик! Ты за него не беспокойся, он знает, чего ему нужно, я же его вижу насквозь. То, что он молчит, ничего не значит, он нас обоих заткнет за пояс.

– Ладно, ладно, – сказал дядя Ламбо, – что-то мы разболтались, давайте покрутим еще немного, а потом перекусим.

Рычание бульдозера со стороны дороги внезапно смолкло, и в тишине раздался голос Ванки:

– Эй, кто ваших детей кормить будет? Почему не работаете?

– Ты о своих детях думай! – крикнул в ответ Антон. – А мы – о своих.

– Вы есть собираетесь? – прокричал Ванка. – Уже почти двенадцать, я в ящерицу превратился на этой жаре.

– Ладно! – согласился дядя Ламбо. – Чего уж тут.

Тень от персиковых деревьев, хотя и негустая, служила защитой от солнца, молодые листья преграждали путь лучам и пропускали их через себя уже преломленными.

– Сейчас бы бутылочку холодного пива! – мечтательно произнес Ванка. – Плачу трешку за одну бутылку.

– А разве товарищ Гечев тебе не привез? – спросил Антон. – Он вроде бы тебе привозит.

– Нет, только анисовку, – пояснил Ванка. – И я с ним расплачиваюсь как миленький. Он знает, что если я сам поеду к павильону или в город, то потеряю полдня. Да и он потеряет немало, пока я буду мотаться взад-вперед.

Помидоры были свежие, чуть зеленоватые. Ванка их нарвал в огороде у Парлапановых. Сашко любил именно такие, зеленоватые, с терпким привкусом. Он брал брынзу, запихивал ее в горбушку и сильно сдавливал хлеб, пока тот не превращался в комок. После этого подходил черед колбасы и зеленого перца.

– Тут один должен подвезти щебенку Ценову, – продолжал Ванка, – обещал прихватить с собой ящик пива, но, видно, не удалось вырваться со службы.

Трое ели и слушали Ванку – он целыми днями сидел один на своем бульдозере, и молчание тяготило его, как болезнь. Он распевал во все горло песни, но из-за шума мотора не слышал собственного голоса. Вот почему во время обеда он никому не давал даже слова сказать, словно хотел наверстать упущенное. Ванка здесь работал второй год; начиная с весны, выкорчевывал деревья и прокладывал дороги, спускаясь в город один-два раза в месяц. А иногда – и того реже. Жил в дачной зоне, как Робинзон, один, без людей, но не жаловался на одиночество; Ванка был из тех людей, которые ничего не принимают близко к сердцу и от всего умеют отмахнуться. Он был одних лет с Сашко, жил легко и беззаботно, как воробей, да и выглядел он таким же взъерошенным.

Кроме того, он сам избрал этот нелегкий жребий – прокладывать нелегально дороги в дачной зоне, которые опытные люди называли «левыми» и готовы были на все, только бы какой-нибудь бульдозерист согласился выровнять землю, проложить дорогу от участка к шоссе и вообще сделать за короткий срок то, что тридцать человек обычно делали в течение трех месяцев. Из этого «всего» Ванка брал одну треть, а остальные две трети шли в карман товарища Гечева и начальника Ванки, диспетчера, который распределял машины и отчитывался за сделанное. Потому что по документам Ванка выравнивал дороги в одном из городских кварталов, которому, как видно, было суждено так и остаться невыровненным.

– В апреле солдаты из стройбатальона строили здесь дачу Драгомирову, – снова начал Ванка, – и был среди них один из Делиормана, да такой обжора, что черепицу ел, когда хотел жрать. Привезут им котел фасоли, все едят, а он потом возьмет полбуханки хлеба и так вылижет котел, что его и мыть не надо. Занимался борьбой, бедняга, они же едят помногу, а глаза у него всегда голодные. После обеда его выпускали на пастбище: как изголодается, ест щавель.

– Ванка, ты есть-то успеваешь? – спросил Антон, который никак не мог привыкнуть к его словоохотливости.