Текст книги "Современные болгарские повести"

Автор книги: Павел Вежинов

Соавторы: Георгий Мишев,Эмилиян Станев,Камен Калчев,Радослав Михайлов,Станислав Стратиев,Йордан Радичков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Фео учился уже в старших классах гимназии, а Стефка все изучала новые городские обычаи, подсчитывала число гостей, запоминала, какие подарки делает свекровь, какие – посаженая мать, как накрывают на стол и откуда нанимают повара готовить особые свадебные блюда… Накопленные сведения придавали ей спокойствие, уверенность в том, что не опозорится она перед людьми, доведись хоть нынче справить сыну свадьбу, потому что она уже выучилась встречать гостей, подымать им настроение, уравновешивать противоборствующие силы – редкая способность, на которой основывалось благополучие и в ее собственной семье.

Она и проводы сына в армию затеяла для того, чтобы лишний раз удостовериться, что эта ее способность – не плод воображения. Сначала и сама она, и муж колебались: может, лучше эту тысячу, а то и две тысячи левов, которые они выкинут за несколько часов, внести, скажем, на имя сына на книжку, сэкономить, чтобы он, когда понадобится, потолковее потратил их?.. Кому нужно это расточительство – такая прорва еды и питья, специально нанятые музыканты, столько подарков – будто провожали призывника прямиком на поле брани, почти не надеясь на благополучное возвращение… Само собой, никому не было бы нужно, не живи они в этом городе и среди этих людей. Потому что Георгиева, к примеру, аж в Сухиндол махнула и привезла оттуда двести литров вина, чтоб проводить в армию своего Красимира; Цановы созвали гостей на коктейль в баре Балкантуриста, а Пенчева раскошелилась на три тысячи котлет и поставила угощенье всей мебельной фабрике, как будто Пенчев там директор, а не какой-то жалкий счетоводишка с зарплатой в сто двадцать левов… А Йонковы чем хуже? Или сын у них хуже ихних сыновей?.. Уж извините! Фео – староста в классе, и средний балл у него в аттестате шесть без нескольких сотых, его уже в Свиштове в институт приняли, а Красимир Георгиев срезался на внешнюю торговлю, а через два года тем более срежется, потому что армия – она, может, учит мужеству, а вот по части внешней торговли…

– Ты что улыбаешься, Стефка? – Сестра, подняв голову от противня, смотрела на нее.

– Да так, что-то весело стало… – ответила она.

И подумала о том, что, спроси ее сейчас сестра, счастлива ли она, она бы, ни секунды не колеблясь, ответила по-девичьи искренне:

– Да!

* * *

Перетаскивая дрова для печки, Йонко увидал входящих в ворота музыкантов.

– Мадьяры твои прибыли! – сказал он, кивком указывая на них жене. – Иди встречай…

Музыкантов было трое, у всех по-цыгански смуглые лица, шеи как у борцов, темно-коричневые костюмы и модные галстуки с геометрическим рисунком. Треугольничек такой же материи высовывался из кармашка пиджака. Они играли по вечерам в ресторане «Секешфехервар», названном так в честь венгерского города-побратима, и потому были известны под кличкой «мадьяры», получали приглашения из многих мест и заполучить их в частный дом было непросто. Стефке удалось это благодаря ее приятельнице – зубному технику, сделавшей золотой мост одному из музыкантов.

– Прошу, прошу! – говорила Стефка, торопясь им навстречу. – Легко нас нашли, верно?

– Дело нехитрое, – ответил их главный, сжимавший под мышкой футляр с кларнетом. – Кто же не знает, где дача автомеханика!..

– Автомеханики теперь – как раньше доктора, – проговорил гитарист с золотым мостом. – В нашем квартале жил доктор Костов… Его вся округа знала…

– С меня – бутылку! – польщенный сравнением, сказал Йонко Йонков.

– «Доктора»! – вступил в разговор Свояк. – Вы при мне про докторов не толкуйте… Потому один из этих докторов мне жизнь испоганил…

Музыканты не знали о том, что в его распрю с Первазовым замешан доктор, и смотрели на тщедушного человечка, сидевшего вполоборота к ним с бутылкой пива в руке, не в силах понять, о чем он ведет речь.

– Свояк у нас понервничал немного, – объяснил Йонков. – Давайте я вас познакомлю, а там он и отойдет…

Музыканты пожали Свояку руку, потом прошли за орешник, переоделись в рубахи с венгерской вышивкой, голубые бархатные безрукавки, повязали шею алыми пиратскими косынками. Это была их спецодежда.

Свояк молча рассматривал скошенный футляр аккордеона, в мутном, как содержимое пивной бутылки, мозгу зрела какая-то мысль.

– Принеси чего-нибудь выпить! – сказал ему Йонко. – Будешь у нас ответственным за напитки!

Он хотел занять его делом, чтоб поскорей развеять его скверное настроение.

И не ошибся. Шофер пошел, принес несколько бутылок холодного пива, принялся откупоривать их, сдирая железные крышечки о край скамьи, и мало-помалу повеселел. Должность буфетчика явно пришлась ему по душе. Он был проворен и ловок, в каждом движении чувствовалась сноровка человека-умельца. Любая работа спорилась в его руках, он бы и на дачном участке сотворил чудеса, кабы не эта волынка с Иваном Первазовым, что тянулась вот уже который месяц, и конца ей пока не было видно…

Принеся музыкантам вслед за пивом закуску, он подсел к ним, постучал по жесткому футляру аккордеона:

– Это у тебя Вельтмейстер, а?

Аккордеонист понял, что имеет дело со знатоком.

– А ты что – на Вельтмейстере наяриваешь?

– Есть он у меня, – сказал Свояк. – Еще с холостых времен… Я в армии у турка одного учился, Кашиков по фамилии… Кашиков, подразделение номер шестьдесят пять двести десять… И когда вернулся со службы, большая во мне страсть сидела, я старику своему и говорю: теленка продам, но Вельтмейстера себе куплю… Аккордеон тогда столько же стоил, сколько теленок…

– У меня не Вельтмейстер, – сказал аккордеонист, вынул носовой платок и, вытерев пальцы, щелкнул никелированным замком. Аккордеон царственно возлежал на ложе из синего бархата, сияя блестящими перламутровыми клавишами. Он и в самом деле был другой марки, по-иному были выведены буквы, шофер их не разобрал, но сделал вид, будто понял, и спросил, нельзя ли ему попробовать свои силы.

Надев ремень на правое плечо, он коснулся пальцами перламутра. Звуки посыпались ему на колени, а с колен – на землю и заскользили по двору. Они были неожиданно теплые, пронизанные гаснущими красками далекого заката и беспричинной печалью.

Йонко Йонков снова пошел было за дровами, но остановился, заслушавшись внезапно возникшей мелодией. Случались в его жизни такие краткие мгновения – услышит какую-нибудь мелодию и застынет на месте. Мускулы расслабляются, тело недвижно замирает в пространстве, и само пространство будто становится иным – неподвижное, застывшее, наполненное лишь красочным туманом музыки. Прозрачный, красочный этот туман и сейчас клубился над кустами роз, обволакивал дома, деревья, холмы, белые скалы вдали, у подножья которых приютился город – горсть обломков этих скал, рассыпавшихся по ложбине…

Музыканты из ресторана «Секешфехервар» тоже сидели и слушали. На губах у них затаилась снисходительная улыбка.

Стефка и Свояченица вышли из летней кухни. Впервые за весь день они не были заняты делом. На их гладких щеках поблескивали следы медленно стекавших, невытертых слез…

На террасу соседней дачи вышла черноволосая женщина в халате с красными маками, легла в шезлонг и, вытянув лебединую шею, мечтательно прикрыла глаза.

Это была их соседка Михайлова.

* * *

По длинной Первой улице, которая шла, извиваясь, между дачными участками, бесшумно двигалась подвода на резиновом ходу. Был слышен только топот лошадиных копыт, да латунный орешек на уздечке рассыпал бодрые звуки, стукаясь о свою металлическую скорлупу.

На ящике, застеленном сложенным вчетверо брезентом, восседали двоюродный брат Йонкова, Дило Дилов, со своей молодой женой, еще недавно студенткой сельхозтехникума. Они возвращались на свою дачку, построенную в дальнем краю Вербняка, на Девятой улице.

– Эй, брательник! – крикнул возчик, проезжая мимо живой изгороди Йонковых. – Как там у тебя? Будет что или не будет?

Возглас хозяина заставил лошадь остановиться – она словно тоже хотела понять, что там, за изгородью, откуда летели звуки аккордеона.

– Будет, будет! – раздался в ответ голос Йонкова. – Распрягай и двигай сюда!

– Распрягаю и двигаем! – сказал возчик и взмахнул кнутом. Он был немного задет: чуткое ухо уловило в приглашении неверную нотку. «Распрягай и двигай!» …Иными словами, приглашали его одного. А молодую жену?.. Что же ему – запереть ее в спальне и отправиться на проводы призывника в одиночку?.. Ясно, что двоюродный брат и Стефка не одобряют второй его брак. Если по-настоящему, то следовало бы вообще к ним больше ни ногой…

Он исподтишка глянул на жену: не почувствовала ли она тоже неверную нотку в приглашении?.. Нет, слава богу, она внимательно разглядывала столы и скамейки, дымящиеся кастрюли на плите, ящики с пивом, провода, протянутые над двором, с гирляндами незажженных лампочек. Заметив под конец мадьяр в бархатных безрукавках, она сказала:

– И музыка будет!

Жена Дилова все еще выглядела девчонкой, с пышными формами и красивой мордашкой, на которой светились по-кошачьи ленивые глаза. В ее движениях тоже была замедленность и спокойствие, маленький, аккуратно вылепленный рот выражал некоторую задумчивость, иногда она как бы отключалась от происходящего рядом и сидела, широко расставив свои округлые колени – вопреки древнему, но неумирающему инстинкту, побуждающему женщину плотно соединять колени…

– А как же без музыки! – отозвался он. – Брательник у меня человек имущий, сын у него единственный, так что пир будет по принципу.

Он любил щегольнуть перед женой словечками потрудней и понепонятней, считая, что тем компенсирует пробелы в своем начальном образовании.

На соседнем участке перед хибаркой с треугольным слуховым окном сидел, приканчивая коньяк, Лазар Лазаров. Они приветственно помахали друг другу, хотя Дилов – более сдержанно: со времени своей женитьбы на молоденькой он с некоторой подозрительностью поглядывал на своих ровесников… И к заочнику тоже особого доверия не питал – он частенько видел, как тот сидит перед домом над грудой книг и тетрадок, и это усиливало его недоброжелательство. Дилов полагал, что учиться, ходить в школу следует лишь в определенном возрасте, а дальше все это – чистое тунеядство, жизнь за счет работяг. Возмущал его также запущенный участок заочника. Каждый раз, когда он попадался ему на глаза, он вполголоса материл Лазарова за то, что тот не вскопал хоть одну грядку, не посеял хоть горсть чеснока или лука. Иногда его подмывало спросить Лазарова, не из шопов ли он случайно родом, – служа в армии, Дилов проходил шопскими деревнями и видел там такие вот запущенные дворы…

Запах подгоревшего малинового варенья и вареных овощей защекотал его ноздри. Подвода проезжала перекресток Первой и Четвертой улиц, где находилась вилла Дочо Булгурова. Единственный из всех дачевладельцев в этом поселке Булгуров называл свой дом этим непривычным иностранным словом.

Вилла была деревянная, выкрашена под слоновую кость, с голубыми оконными рамами. Дочо считал, что голубые рамы отпугивают мух.

Чета Булгуровых суетилась возле очага во дворе, где горел огонь и в большом медном тазу клокотала кирпично-красная лава – варили лютеницу. Мальчуган лет четырех-пяти сидел в детском автомобильчике и ел кусок хлеба, намазанный только что сваренной, еще не остывшей лютеницей. Это был Пламен Булгуров. После неудачной попытки с двумя девчушками из Плевенского дома ребенка, которых Дочо было удочерил, но через неделю отвез обратно, Булгуровым достался, наконец, мальчик от известных родителей, смирный и с хорошим аппетитом. Он-то и стал законным наследником Булгуровых.

– Горожанину привет! – крикнул Дилов Булгурову, который полоскал у колонки ящик стеклянных банок.

Они оба были родом из Юглы, детство и юность провели под деревенским небом, но с тех пор как переселились в город, Дочо не любил, чтобы ему напоминали о прежних временах. «Будет тебе, „земляк“ да „земляк“, – с раздражением отозвался он однажды на прежнее приветствие. – Велика важность, что мы из одного села… С черным прошлым покончено!.. Будем идти вперед и только вперед, по дороге прогресса!..» С того дня Дилов изобрел новое приветствие.

Насос колонки перестал хлюпать, Дочо выпрямился, ответил на приветствие земляка.

– Ну как? На посту? – спросил возчик.

– Всегда готовы! – прозвучал ответ.

Подвода проехала дальше.

Асфальт кончался у гаража Недю Недева, дальше тянулся старый проселок, изрезанный глубокими колеями, – одна из них особенно глубокая, по ней весной сбегали с гор потоки.

Проезжая мимо дачи Недева, Дило Дилов всегда умолкал и зорко вглядывался за солидную ограду из металлических прутьев. Там была ровная лужайка, скошенная садовой итальянской косилкой, цветочные клумбы, кованого железа фонари и красивый навес из вьющегося винограда, с которого свисали тяжелые грозди… Но привлекательней всего был сам дом с островерхой швейцарской крышей, на коньке которой высилась игла громоотвода. Больше всего завидовал он этому громоотводу. Дача была облицована желтым и лиловатым песчаником, но это казалось ему делом доступным. И кованые фонари тоже можно заказать в промкомбинате. А вот где делают такие громоотводы, об этом он дознавался всюду, и пока никто не мог ему назвать имя или адрес мастера.

– Возьму да сам поставлю железный прут, – сказал Дилов, в очередной раз раздумывая о громоотводе. – Что особенного? Железный прут, несколько метров проволоки протянуть до земли, и всего делов…

Жена не слышала. Она рассматривала кружевные занавески на окнах альпийского домика…

Последней стояла халупа Первомая. Он поставил ее незаконно за два дня международного праздника труда, и хотя с тех пор прошло много лет, все еще не достроил до конца. И участок у него тоже не был еще огорожен – он только навалил со стороны улицы сухого терновника, который порос высокой, непроходимой травой. За терновником высились штабеля камня и кирпича, сбрызнутые известкой, чтобы опознать, если кто вздумает утащить.

Первомай копался в кустах черной смородины. С тех пор как он нарушил закон о плановой застройке населенных пунктов и пустующих земель, он появлялся на своем участке только рано поутру либо вечером, после конца рабочего дня. Сам служа в городе, он по собственному опыту знал, что служители закона, которым надлежит применить к нему санкции, вряд ли явятся в нерабочее время. И пока что не ошибся. Никто не приходил, никто не составлял на него акта, при последней планировке дачной зоны его халупа была узаконена, однако в глубине души он продолжал считать себя правонарушителем, отчего и появлялся на участке по-прежнему только рано утром или вечером и иногда задавал один-единственный вопрос, повергавший в смущение его знакомых: «Что слышно? Будут нас сносить, нет?»

Завидев подводу, Первомай отложил мотыгу и двинулся между смородиновыми кустами. Был он по пояс голый, узкогрудый, с глубокими впадинами под ребрами, соски у него были маленькие и черные, как смородина.

– Что слышно, сосед? – спросил он. – Музыка играет…

На сей раз он спрашивал не о том, будут ли сносить, а о мадьярском оркестре, который уже исполнял свой репертуар во дворе у Йонковых.

– Призывника провожаем, – объяснил Дилов. – Сейчас красоту наведем и отправимся…

– Недю Недев тоже вроде обещался… – сказал Первомай. – У тебя никаких сведений на этот счет?

Дилов задумался, почесал кончиком прута переносицу.

– Сведений у меня, сосед, нету, но все возможно… Стефка баба расторопная, пользу свою блюсти умеет…

* * *

Наконец лошадь свернула к их воротам.

Это были обычные деревенские ворота из плотно переплетенных жердей, прихваченных к столбам жгутами из веток орешника. Нижняя часть ворот скользила по отшлифованному полозу из ствола черешни, что уменьшало трение.

Жена хотела слезть, подтолкнуть вверх жгут и толкнуть створку по черешневому полозу, но муж удержал, положив ей руку на колено, – мужскую работу он любил делать сам. Он поставил ногу на ступицу и легко соскочил наземь, даже очень легко для своих сорока пяти лет и вдвое большего количества килограммов…

Открыв ворота, он повел лошадь к сараю.

Двор у них был – пятнадцать соток, с небольшим наклоном в сторону дороги. Задняя половина была отведена под виноградник. Собственно, когда он несколько лет назад приобрел его, весь участок представлял собой виноградник, но пришлось часть лоз выкорчевать, чтобы освободить место для дома и хозяйственных построек. Жаль ему было тогда этих лоз, которые давали отличный виноград, но другого выхода не было – он ведь насовсем расстался с Юглой, оформил развод с первой женой, взял за себя девушку прямо со школьной скамьи, надо было обеспечить ей крышу над головой, иначе как жить дальше? У него водились кой-какие деньжата, но в городе, не имея прописки, ничего купить не удалось, поэтому он и поселился здесь, на виноградниках. Дач в ту пору было еще мало, по склону холма виднелись все больше сторожки да сараюхи, так что его дом одним из первых заалел красной крышей среди зелени Вербняка. Построил он дом своими руками по образцу своего дома в Югле, словно целиком перенес его сюда. Там нижний этаж тоже уходил в землю на глубину четырех ступенек, выше располагались две спальни, кухня, кладовка и открытая площадка, которую он собирался когда-нибудь застеклить, чтобы получилась как бы веранда, какие делают в теперешних дачах. Сарай он прилепил к задней стене дома, чтобы защищал от зимних ветров, кроме стойла для лошади, сделал и навес для подводы, или «гараж», как он иногда в шутку называл его. Над стойлом и «гаражом» находилось просторное помещение, где зимой хранился фураж.

Все эти постройки Дило Дилов поставил сам, за одно лето, он все умел – и кирпичи класть, и крышу покрыть, оштукатурить стены, настелить полы. Молодая жена временно оставалась внизу, в городе, на квартире, которую снимала еще студенткой техникума и оставила на каникулы за собой. Вечером он спускался к ней, а на рассвете опять шел на виноградник. Иногда и она приходила к нему, поглядеть, как подвигается строительство, но прикасаться он ей ни к чему не давал – ее дело было сидеть в сторонке и смотреть, как ловко он орудует. Он пообещал ей сделать из нее горожанку, а горожанка, по его понятиям, не должна браться ни за какую работу, ей полагается быть просто женщиной, для чего она и сотворена природой…

Он был крепкий мужик, но за то лето слегка отощал от напряженной работы, да и зубы расшатались. К началу учебного года одна комната была уже вполне пригодна для жилья, супруги перевезли на подводе свое имущество, и потекла их жизнь на этом необитаемом островке, беспрепятственно овеваемом ветрами, окутанном шорохом листьев и веток, заваленном зимой чистым, теплым снегом, уберегшимся от дыхания городских труб…

– Я засыплю лошади корм, а ты иди переоденься! – сказал Дилов, распрягая.

– Не знаю, что надеть-то. – Жена обернулась к нему.

– «Что надеть»… Бархатное надень! – распорядился он.

Он развязал супонь, снял с лошадиной шеи хомут – блестящая кожа была теплой и влажной, как живая, – и повесил на балку проветрить.

Войдя в дом, он застал жену в одной комбинации – она стояла возле шкафа, разглядывала платье из парчи.

– Я же тебе бархатное велел… – произнес он, слегка раздосадованный тем, что она еще не готова.

– Оно меня толстит! – возразила жена.

– Ну и пускай толстит!.. Ты мне больше всего в бархатном нравишься…

Он подошел к ней, обхватил своей ручищей ее обнаженное плечо. Запах конской сбруи поплыл между ними.

Жена скосила свои ленивые глаза к окну.

За окном на столбе горел фонарь под синим эмалированным колпаком. Горел весь день, потому что автоматический переключатель давным-давно сломался и путал день с ночью.

– Я тебя люблю! – произнес Дилов, приближая губы к ее губам, как, он видел, делают мужчины на экране. Дыхание его участилось.

Шершавый указательный палец просунулся под бретельку комбинации и заскользил по круглому, покатому плечу.

В эту минуту фонарь за окном погас.

Наступил вечер.

* * *

Мадьяры расположились возле орешника. Там было чуть повыше, получалось вроде эстрады, а стены дачи отражали звуки, отсылая их к накрытым столам.

На протянутом над столами проводе с электрическими лампочками покачивались голубые и красные воздушные шары – казалось, что светящаяся эта гирлянда плывет в воздухе, качаясь на волнах звуков, рассыпаемых музыкантами в бархатных безрукавках.

Дети, которых привели на праздник, первыми заметили воздушные шары и потянулись за ними, но им объяснили ласковыми голосами, что шары привязаны для красоты, а красоту руками не трогают, пока не окончится праздник, пусть поиграют во дворе, а перед уходом им эти шарики раздадут… Дети оказались разумные, обилие света, звуков и обращенных на них взглядов привело их в смущение, и, забыв о вожделенных шарах, они разбрелись по участку.

Лазар Лазаров взял со льда бутылку пива и, отхлебывая из нее, обходил гостей, которые все еще стояли отдельными группками и вполголоса разговаривали между собой в ожидании, когда позовут к столу. Он чувствовал себя человеком наиболее близким хозяевам – ведь их участки разделял один забор, и поэтому встречал и приветствовал вновь прибывающих, водил их по двору, показывал, давал разъяснения насчет того, как строилась дача.

Поглядев на часы, он по секрету объяснил, отчего задерживаются с ужином:

– Придется чуть подождать… Товарищ Недев запаздывает… Он обещал и обязательно будет. Неудобно не дождавшись…

– Неудобно, конечно, неудобно… – понимающе кивали гости.

Первомая глодало нетерпение. Он вырядился в яркую нейлоновую рубашку, которая, с тех пор как начались его муки со строительством, стала ему на два номера велика. Костюм тоже висел на нем, как на вешалке, и выглядел неряшливо. Курил он дешевую сигарету без фильтра, крепко ухватив ее двумя пальцами, словно опасаясь, что она вырвется. Сплющенная пальцами сигарета распространяла вокруг запах третьесортного табака.

– Как живем? – спросил Лазар Лазаров, проходя мимо.

– Помаленьку, – ответил Первомай.

То были первые такты разговора, в которых не следовало искать какого бы то ни было смысла. Первые холостые такты, чтоб заработали механизмы и системы и разогрелось масло, как выразился бы автомеханик Йонко Йонков.

Но Первомай разогревался быстро.

– Ничего о том вопросе не слышно?

– О каком это? – не понял Лазар Лазаров.

– Насчет сноса… У тебя связи, с большими людьми знаешься… Может, слыхал что.

Он пытался польстить Лазарову, расположить его к себе.

– Ничего похожего… – сказал тот, отхлебывая пиво. – Вот насчет солярки слышал…

– А что с соляркой? – К ним подошел Пенчо Пенчев. И с ним – молодой человек в клетчатом пиджаке – единственный, кто был здесь незнаком остальным обитателям поселка. Никто не мог вспомнить, есть ли у него участок по соседству, где он работает и кем, видели только, что он пришел вместе с Пенчевым, и только это и удостоверяло его личность. Весь вечер его будут называть между собой «Знакомый Пенчевых».

– Солярку на топливо больше продавать не будут, – сказал Лазаров. – Знаю из достоверного источника.

– Хорошо, я три тонны успел купить, целую цистерну, – обрадовался Пенчев. – Будто чувствовал, к чему дело идет… Жена ворчала, «куда тебе столько солярки», а я не послушался, и теперь у меня три тонны, а там будь что будет.

– Три тонны – это капля в море! – сказал Лазаров. – А потом как?

Физиономия Пенчева медленно мрачнела – он и впрямь не подумал о том, что же будет, когда его три тонны сгорят.

– Энергетический кризис, брат ты мой! – продолжал Лазар Лазаров. – Процесс идет во всем мире… Не может не затронуть и нас.

– Всего мира коснулся, а нас обойдет? Как бы не так! – подтвердил Знакомый Пенчевых.

– А мне не верится, – сказал Дило Дилов, привыкший подбадривать себя при любом неприятном известии. – Вся Болгария сейчас отапливается соляркой, а теперь вдруг – откажись… Это все равно что перейти опять на конную тягу.

– Конная тяга – дело другое, – возразил заочник. – А солярка, как выяснилось, ценный продукт, в ней содержится еще триста ценных продуктов… Про это и в газетах пишут.

Дило Дилов рассмеялся от всей души, не без чувства жалости к этому вроде бы ученому человеку. Не мог он поверить, чтобы в голубоватой жидкости, которую он наливает через лейку в свою печку, могло быть что-то еще, кроме неприятного, липнущего к рукам запаха, который трудно отмыть, даже если дважды намылишься туалетным мылом. «Вот бедняга, – подумал он. – День-деньской сидит за книжками и от этого чтения плетет черт-те что… Да и холостяцкое житье тоже, наверно, на мозги действует». У Дило Дилова была собственная теория, согласно которой длительное воздержание под конец действует мужчине на мозг.

– Не веришь, а я тебе вырезку покажу из газеты, – настаивал Лазаров. – Я из газет вырезки делаю, складываю в специальную папку… Триста ценных продуктов, которыми все дорожат, а у нас, у болгар, они вылетают в трубу!

– Мало ли чего понапишут в газетах! – упорствовал Дилов. – Их небось каждый день чем ни чем, а заполнять надо… Если всему верить…

– Я вот на днях прочел, – сказал Первомай, – в Софийском округе созданы бригады по сносу… Люди, значит, и машины… Обходят дачи, осматривают: эту – на снос, эту – нет… Машина подойдет, подхватит дом, шлеп в самосвал, ты оглянуться не успел – пустая поляна!

– Как это «шлеп»? – спросил Дилов.

– В самосвал – шлеп – и нету!

– Что-то не верится.

– А я тебе газету покажу… У меня есть. Я их не вырезаю, как Лазаров, а складываю в ящик, в буфете. И эта тоже у меня в ящике.

– Может, она и в ящике, но…

– Надо мне будет просмотреть мои вырезки, – сказал Лазаров. – Думаю, там что-нибудь есть насчет этих бригад. Не может не быть…

Честно говоря, он не помнил, чтобы ему попадалось в газетах нечто подобное, но не мог же он допустить, что кто-то другой больше него осведомлен в вопросах печати.

– При такой нехватке рабочих рук… – сказал Дилов, – когда любое строительство тянется годами, это надо быть без головы, чтобы создавать бригады по сносу.

– Однако же вот создали! – сказал Первомай.

– И правильно сделали! – сказал Знакомый Пенчевых. – А то, понимаешь, анархия… Кто ни попадя – строит… Дача, гараж, то-се… Бетон, балки, колонны… С разрешением, без разрешения… Куда это годится? Есть у нас законы или нету?

– Законы-то есть… Государство без законов не может, да… – начал было Первомай, но осекся: ненависть к этому человеку обручем сжала ему горло.

«Счастье, нет у меня в руке бутылки, как у Лазарова, – мелькнуло у него в голове. – Еще огрел бы… Иди потом оправдывайся… Неизвестно, что за птица… Может, у него еще и пистолет за поясом…»

Он решил покрутиться возле знакомого Пенчевых, поглядеть, не оттопыривается ли у пояса клетчатый пиджак, но не успел исполнить свое намерение: в эту минуту раздался шепот – прибыли Недевы!

* * *

Стефка встретила их в воротах и теперь вела по дорожке между клумбами.

Она и раньше подходила к воротам, встревоженная тем, что сына все нет, но при этом поглядывала и в сторону дачи с островерхой крышей, пока не заметила наконец, там, у гаража, большую голубую машину. Только тогда у нее немного отлегло от души – до этого ее не покидало опасение, что Недевы могут и не прийти, что приглашение они приняли неискренне, просто чтоб отделаться. В среду вечером она заявилась к ним на городскую квартиру и еще с порога заметила тонкую улыбку Недевой. Соседи по даче, они были знакомы уже несколько лет, оказывали друг дружке мелкие услуги, но тут ей впервые выпал случай увидеть, как живет это известное в городе семейство. Недева ввела ее в просторную гостиную, пригласила сесть в новое кресло, обитое красным букле, угостила бокалом чинцано и конфетами «Дипломат», но приглашение принять не спешила – дескать, надо сначала спросить у мужа. «Неизвестно, свободен ли он в субботу, вы ведь знаете, как он занят, я его иногда целыми днями не вижу…» – «Конечно, товарищ Недева, – осторожно возразила ей Стефка заранее приготовленными словами, – но он не должен отрываться от масс, от народа, как говорится, из которого он сам вышел… Конечно, мы люди маленькие, нам и в голову не приходит равнять себя с вами, но все же депутату надо иногда бывать среди тех, кто за него голосовал…» Избитые слова, которые ей осточертело слышать по радио и телевизору, кстати пришли ей в голову, и она ловко пустила их в ход, учуяв, что они производят должное впечатление на супругу депутата.

Сейчас Недевы шли рядом с нею – отец, мать и дочь, приятно шелестели платья, сшитые у сестер Мончевых, единственных в городе частных портних, уцелевших благодаря заступничеству своей высокопоставленной клиентуры; пахло польскими духами «Беата», мылом «Люкс» и юной девичьей кожей.

– Наташа-то как выросла! – говорила Стефка, любуясь дочерью Недевых. Та была рослая, пышные светлые волосы заплетены в тяжелую косу, голубые, должно быть, глаза при электрическом свете казались зеленоватыми, в тон бледно-зеленому трикотажному платьицу. – Нет, правда… За одно лето настоящей невестой стала… А вроде бы только вчера бегали с нашим Фео по лужайкам.

Насчет лужаек – это было верно, Фео и Наташа подружились и вместе играли еще тогда, когда Вербняк представлял собой покрытый виноградниками холм и на месте нынешних дач лишь кое-где стояли простые сараи или сторожки. В ту пору соседи почти не знали друг друга, встречаясь только во время воскресных наездов, когда они возделывали эту каменистую и вязкую землю, которая тем не менее давала прекрасный виноград. Йонковы тогда не слишком дорожили знакомством с каким-то небольшим начальником по имени Недю Недев. Он казался им человеком малозначительным, в особенности когда он тащился с опрыскивателем на спине, с ног до головы перепачканный раствором купороса и гашеной известью. И сторожка у него была самая неприглядная – пирамида из старых, негодных кольев, прикрытых связками сухой виноградной лозы. Никто и вообразить не мог, что на месте этой времянки, от которой несло терпким запахом гниющего дерева, вырастет однажды альпийская дача с громоотводом, что ее владелец уже не будет ходить в холщовых штанах и рубахе, проеденных известью, а его физиономия будет мелькать не столько на винограднике, сколько на страницах городской газеты…

– Закон природы, товарищ Йонкова, – сказал Недю Недев. – Молодые растут вверх, мы – вниз… Разве не так?

– Дайте срок, отберем мы у вас вашу красавицу! – пригрозила Стефка. – Пусть только Фео вернется из армии…

В ее словах не заключалось ничего особенно смешного, но все засмеялись, словно инстинктивно пытаясь смягчить угрозу, которая таилась в ее словах.

Они вышли на освещенную площадку перед домом. Музыканты заиграли туш, но Недев смущенным кивком как бы попросил их поменьше усердствовать. Ему было под пятьдесят, он был невысок, с бледной нежной кожей, какая бывает у голубоглазых мужчин, – сейчас она порозовела под устремленными со всех сторон взглядами. На указательном пальце его правой руки висела тщательно обвязанная шпагатом коробка, в которой чуткое ухо Стефки угадало алюминиевый звон кастрюли-скороварки. Ей уже подарили две такие кастрюли в таких же коробках, эта третья, но она не очень расстроилась, потому что заранее договорилась со знакомой продавщицей из хозмага, та обещала обменять все, что будет лишнего…