Текст книги "Современные болгарские повести"

Автор книги: Павел Вежинов

Соавторы: Георгий Мишев,Эмилиян Станев,Камен Калчев,Радослав Михайлов,Станислав Стратиев,Йордан Радичков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)

Но однажды случилось нечто совсем непредвиденное. Сийка пришла или, точнее, ворвалась в холл, запыхавшаяся и напуганная, без стука. Бросилась прямо в комнату, где мы накатывали последние оттиски листовки, которая содержала разъяснение программы Отечественного фронта и призыв ко всем честным болгарам, независимо от возраста и пола, от партийной принадлежности и вероисповедания, объединиться против общего врага – фашизма. Листовка так и заканчивалась: «Смерть фашизму – свобода народу!» То есть листовка была такая, что нас тут же могли вздернуть на виселицу без суда и следствия, не моргнув глазом, для примера и в назидание жителям города.

– Что вы тут делаете? – с ходу раскричалась Сийка. – Внизу кишмя кишит полиция, а вы тут…

– Какая полиция? – спросил я.

– Весь квартал оцеплен, – понятно вам или нет?

– Почему его оцепили?

– Из-за Фетваджиева… Вы что, не слышали?

– А что случилось с Фетваджиевым?

– Убили его, а вы тут песенки слушаете!

Она заговорщицки подмигнула мне и, обернувшись к полуоткрытой двери, ласково позвала:

– Кынчо! Ты здесь, Кынчо?

– Да, Сийче.

– Иди на кухню. Я сию минуточку приду.

В холле, в тени, у входной двери, молчаливо и покорно стоял Рамон Новарро. Услышав приказ своей невесты, он тут же направился к кухне, тихонько и осторожно ступая по скрипучим половицам, не слушая того, что нам говорила разъяренная Сийка.

В сущности, было не до объяснений. Сийка – человек дела – просто накинулась на меня и Ване, обозвав нас фантазерами и дурачками, которые могут загубить квартиру еще прежде, чем за нее будут выплачены взносы, и пошла, и пошла… Я попытался ее утихомирить и узнать, что, в сущности, произошло с полковником Фетваджиевым, который жил внизу, на втором этаже, и почему нагрянула полиция, что она так расшумелась. Но Сийка не удостоила меня ответом. Она немедля занялась отпечатанными листовками. Засунула их в наволочку подушки, а сверху для маскировки набросала тряпья; упрятала ротатор в большую картонную коробку и направилась к тайнику. Мы с Ване стали ей помогать. Отодвинули швейную машину, подняли половицы и быстро водворили опасный предмет на место, давно приготовленное специально для этой цели. На всякий случай накрыли его сверху кухонной клеенкой, чтобы не нападала сажа из дымохода, и снова замаскировали тайник, расположив все так, как было. Даже швейную машину накрыли передником, как будто чтоб она не пылилась. Все это заняло несколько минут, а то и меньше. Сийка бегала, стуча своими высокими каблучками, время от времени поглядывала в сторону кухни, не высунется ли оттуда случайно ее жених – порядочный ревнивец, и командовала:

– Вымойте руки! Откройте окно! Уберите мусор!

Мы послушно выполняли ее распоряжения и даже не сердились на нее за то, что она называет нас олухами и простачками.

Воодушевленная своим подвигом, Сийка еще покрутилась по комнате, желая удостовериться, что все в порядке, понюхала воздух во всех четырех углах, распахнула еще шире обе створки раскрытого окна, чтобы быстрей выветрился запах, и только тогда успокоилась. Внизу, на площади, шумел город, слышались автомобильные гудки, взвыла сирена. Сийка оглядела нас обоих.

– Теперь можете запускать граммофон… Хотя это глупость, которая никого не обманет!

Она откинула волосы назад («волосы нимфы!») и энергичными шажками направилась в кухню, где ее ждал любимый. Сердце у него наверняка сильно билось от ревности: прилагая столько усилий, чтобы завладеть красавицей, он очень хорошо помнил, чью фотографию сняли со стены, чтобы повесить там его собственную.

Какое объяснение придумала Сийка для Рамона Новарро, чтобы его успокоить, я не знаю, – мы в это время уже поставили граммофонную пластинку «И вновь приходит май, и вновь цветут цветы» и ждали, когда придет полиция проверять нашу благонадежность. Долго и мучительно хрипела и сипела стертая пластинка. Долго и мучительно надрывался тенор своим загробным голосом, а полиция все не шла. В конце концов нам пришлось поставить другую пластинку, еще более стертую и невнятную. Тут уж Сийка вышла из кухни поругать нас за то, что мы перестарались, и спросила, нет ли у нас чего поприличней – «хорсей-хорсей», например, чтоб она могла показать нам, как танцуют этот новый, современный танец, проникший с Запада несмотря на военное время. К сожалению, «хорсея-хорсея» у нас не было. Сийка, горевшая желанием держать нас в курсе всего современного, происходящего в мире, все же решила показать, как танцуют «хорсей-хорсей». Она вышла на середину холла, высоко вскинула руку и начала подскакивать, сама себе напевая: «Всем на свете надо знать, как хорсей-хорсей танцевать!»

Было и смешно, и грустно смотреть, как подскакивает и изгибается это здоровое, крепко сбитое тело высотой метр пятьдесят пять, как в ритме песни выбрасываются вперед и назад ножки – «лягаются», по выражению Ване, который спрятался у меня за спиной, – как танцорка встряхивает волосами («волосами нимфы!») и как энергично она налегает на свой густой альт, чтобы сразить нас наповал.

Рамон Новарро стоял перед кухонной дверью, поедая взглядом Сийку. Он внимательно следил, правильно ли она танцует, и тихонько подпевал. Сийка не выдержала, подбежала к нему, схватила его за руку и вытащила на танцевальную площадку. Под аккомпанемент ее ликующего переливчатого альта влюбленная пара продолжала «лягаться». Было очень забавно. Мы так увлеклись, что не заметили, когда явилась полиция. Раздался длинный зловещий звонок и одновременно удары в дверь.

– Полиция! Проверка документов! – кричали с лестницы.

Сийка и Рамон Новарро сразу отскочили друг от друга. Я поставил пластинку «И вновь приходит май, и вновь цветут цветы», а Ване мгновенно нырнул в постель и накрылся с головой одеялом. Снаружи напирали. Чтобы не взломали дверь, Сийка открыла. В холл тут же ворвались двое в штатском и один полицейский в форме, который держал за спиной пистолет.

– Кто здесь живет? – спросил он.

– Мы! – ответила Сийка.

– Кто вы?

– Семья Панайотовых.

– Ваши паспорта, будьте любезны! – вмешался один из штатских.

– Пожалуйста!

Сийка стала рыться в сумочке. Мы тоже начали доставать документы, чтобы удостоверить свои личности перед властью, представленной в данный момент тремя полицейскими.

Когда Сийка подавала свой паспорт штатскому, жандарм уже остановил граммофон, чтобы он не отвлекал его внимания.

– У нас маленький семейный праздник, – пояснила Сийка. – День рождения моего братика.

Полицейские не обратили никакого внимания на наш праздник. В эту минуту штатский внимательно изучал Сийкин паспорт, время от времени поглядывая то на нее, то на ее фотографию.

– …Особых примет нет, – бормотал он, – рост средний… Почему средний? – улыбнулся он иронически.

– Потому что средний! – отрезала задетая Сийка.

– Мне кажется, что не средний, а низкий…

– Позвольте! – еще энергичней воспротивилась Сийка, поднимаясь на цыпочки на своих высоких каблучках. – Всегда писали так: рост средний!

– Да, – продолжал придираться штатский, – писали, но это не соответствует действительности.

– Пустяки, два-три сантиметра не имеют значения, – вмешался другой штатский. – Важно, что девушка красивая!..

– Конечно, – заулыбалась Сийка. – Не будем копаться в мелочах! Правильно я говорю, господин унтер?

– Так точно, барышня, – послышался голос жандарма, который уже заглядывал в другие комнаты.

Когда он открыл дверь нашей спальни, то отпрянул назад и промычал:

– Ба, да здесь есть человек?!

– Да, господин унтер, – подбежала к нему Сийка. – Это мой братик Ване… он болен, лежит.

Она не сказала, что Ване болен туберкулезом, чтобы не огорчать мальчика, но все равно ей пришлось тут же объяснить подробно, что Ване тяжело болен, что у него две открытых каверны, что скоро его должны отправить в санаторий в Искрец и пр. Но полицейским – и штатским, и жандарму – было совсем неинтересно, сколько открытых каверн у Ване и когда он отправится в Искрец. Они проверяли наши паспорта, ходили по комнатам, принюхивались, заглядывали под кровати, обшаривали углы, спрашивали, почему так сильно пахнет лекарствами (Ване нарочно разлил пузырек с валерьянкой под столом!), и все время допытывались, не живут ли здесь другие лица, кроме нас, и не бывают ли гости из провинции. На все вопросы Сийка отвечала исчерпывающе. Проверяя мой паспорт, они придирчиво всматривались в печать и в «отличительные признаки», но ничего неположенного и подозрительного не обнаружили – все было в ажуре. Сийка объяснила им, что я – ее двоюродный брат и живу у них на пансионе, платя скромную сумму за еду и квартиру, и одновременно приглядываю за ее больным братиком, так как учусь на медицинском и сейчас прохожу стажировку. Она так смело врала, что я перепугался. А что если и вправду проверят? Какой я медик? Что я буду делать? Но Сийка продолжала трещать, что спасение больного братика в санаторном лечении, что ее отец, который в данный момент (и каждый день допоздна!) работает в киоске на площади «Бански» недалеко от Пассажа, уже оплатил лечение… Что главный врач дал согласие…

И в конце представила Рамона Новарро:

– Мой жених!

– А-а, так вы помолвлены? – удивился тот штатский, который сказал, что Сийка очень красива, несмотря на свой рост.

Невеста еще пуще расцвела. Она не переставала улыбаться своей обворожительной улыбкой, ее накрашенные губы растягивались все шире и шире, как резина, чуть не до самых ушей.

– Вы – чиновник? – спросил штатский, продолжая изучать паспорт Рамона Новарро.

– Так точно! – ответил по-солдатски Кынчо. – Финансовый инспектор!

– Особых примет нет, – продолжал бормотать штатский. – Почему нет, когда есть?

Кынчо покраснел. Штатский намекал на его родинку.

– …Нету, а есть! – продолжал штатский.

– Он работает в комиссариате по еврейским делам! – попыталась Сийка отвлечь внимание полицейского от Кынчевой родинки.

– О-о! – протянули все трое. – Распределяет квартиры?

– Нет еще, – извинился Кынчо, – но скоро начнем!

– Про нас не забудьте! Мы тоже бездомные!

– Конечно, конечно! – вовсю заулыбалась Сийка, как будто ей предоставили право раздавать еврейские квартиры.

Полицейские долго еще обходили и обшаривали комнаты. Не забыли заглянуть и в чуланчик, где мы держали веники и помойное ведро. Когда они ушли, Сийка заперла дверь и тут же бухнулась на первый попавшийся стул. Мы слышали только, как она выдохнула:

– Кынчо, дай мне стакан воды!

Рамон Новарро тотчас побежал в кухню.

Сийка залпом выпила холодную воду, вытерла мокрые губы и спросила как во сне:

– Того идиота в самом деле убили? Или он еще жив?

Никто не мог ей ответить. По цементным лестничным ступеням продолжали топать подкованные сапоги жандарма. Штатские тащились за ним следом. Кто-то отдавал команды, но мы их уже не слышали. Все наше внимание было поглощено Ване: у него хлынула горлом кровь, и он, наклонившись над ночным горшком, отчаянно кричал, чтоб мы дали ему платок.

В эту кошмарную ночь Сийка и ее жених спали в кухне, чтобы в случае нужды помочь больному. Панайотов вернулся очень поздно. Усталый, запыхавшийся, бледный как смерть. Он сказал, что едва пробрался в дом со своим удостоверением «инвалида войны» и что оцепление еще не снято. Его пропустили только из жалости, потому что он стар и беспомощен и проживает в этом квартале. Куда бы он пошел ночевать? На улицу, что ли?

Узнав, что проверка прошла благополучно, без сучка и задоринки, он рухнул на диван напротив больного и долго молчал. Глаза его наполнились слезами, но старик быстро взял себя в руки – недаром он был тертый калач, – улыбнулся и сказал Ване:

– Не унывай!

– Папа! – сообщила Сийка. – Я положила ему лед, чтобы остановить кровь.

– И хорошо сделала, дочка, только этого недостаточно… Необходимо принять более серьезные меры… Сегодня я видел доктора Петрова, он мне сказал, что нам уже дали место в санатории.

– Правда? – всплеснула руками Сийка. – Это великолепно!

– Да, но надо предварительно его оплатить.

– Оплатим, папа, не беспокойся!.. Кынчо! Эй, Кынчо!

Кынчо, стесняясь, стоял в полутемной кухне, немного приоткрыв дверь. Услышав голос своей невесты, он робко встал на пороге.

– Что тебе, Сийка?

– Дай, пожалуйста, те деньги, что мы взяли из Народного банка!

– Они у тебя, Сийче! Я же отдал их тебе на сохранение!

– Ах, да! – хлопнула себя Сийка по лбу. – Совсем забыла… Вот дурная голова… От этой проверки у меня ум за разум зашел…

Она побежала в холл и взяла сумочку, которую оставила на столике с граммофоном. Быстро пошарила в ней и вытащила пачку банкнот – чистых, новеньких, с изображением его величества. Я никогда не видел так много и таких новых банкнот, собранных в одной пачке. Сийка быстро разорвала упаковку и начала считать деньги, шумно поплевывая на пальцы. Нагнувшись над нею, мы тоже считали, боясь, как бы она не сбилась, но она не сбилась. Наконец, она обвела нас взглядом и торжественно вручила пачку отцу со словами:

– Я могу обойтись без свадебного платья, папа! Надену выпускное. Оно совсем новое. Я только один раз его надевала. Вон оно там висит, в гардеробе.

Панайотов убрал банкноты во внутренний карман и зашпилил его большой английской булавкой, чтобы они не выскользнули случайно и не рассыпались. Потом сказал дочери:

– Спасибо, Сийка! Я постараюсь скоро тебе их вернуть.

– Не беспокойся, папа!

Рамон Новарро повесил голову и погрузился в невеселые мысли. Лицо его так побледнело, что родинка под ухом казалась прозрачной, как стеклянная серьга. Сийка подхватила его под руку и увела в кухню, чтобы там расцеловать его, развеселить и ободрить. А всем нам пожелала спокойной ночи.

В сущности, никакой «спокойной ночи» не получилось. Ване почти не засыпал и время от времени кашлял, уставив отчаянный взгляд в закопченный лепной потолок. Панайотов дремал на диване. Я сидел, склонившись над подушкой больного, и вслушивался в его дыхание. Я приготовил чисто вымытый фарфоровый горшок под кроватью – боялся нового кровотечения. Хрипы то усиливались, то затихали. Под утро Ване заснул. И мы немного успокоились. Тогда Панайотов прошептал мне в ухо:

– Слушай, юноша!

– Да, слушаю.

– Завтра мы с тобой должны отвезти его в Искрец. Наймем автомобиль и поедем. Доктор Петров сказал – немедля! Нельзя откладывать.

– Я в твоем распоряжении! Как ты скажешь, так и будет.

– А ТОТ ТАМ?

– Что ТОТ ТАМ?

– Он не заругается?.. Сейчас военное положение!

– Нет, нет! Не беспокойся!.. Мы с ним договорились. Материалы готовы. Осталось только ему передать. К тому же мы спрятали их в надежном месте.

– Так, так!.. Хорошо бы и оцепление сняли до утра.

– Снимут, – успокоил я его, – а если и не снимут, наш случай особый: мы отвозим больного в санаторий.

– Так, так, – снова пробормотал Панайотов, уставив взгляд на свои изношенные башмаки, которые он с вечера забыл снять. Пиджак с деньгами тоже, как был накинут на плечи, так и остался, и когда Панайотов двигался и случайно открывался внутренний карман, на нем поблескивала булавка.

На улице уже светало. Розовый свет заливал замерзшие оконные стекла. Ледяные фантастические узоры, нанесенные неизвестным художником, дрожали и искрились. Сквозь них ничего не было видно, и все же было ясно, что уже утро и что ночь медленно отступает перед морозным январским днем. Откинув голову на деревянную спинку дивана, Панайотов спросил меня тихим безжизненным голосом:

– Ну, так что же случилось?.. Убили его или нет?

Я вздрогнул. Посмотрел на окна, застланные ледяными искрящимися кристаллами, которые все розовели и светлели, и сказал:

– Я ничего не знаю. Может, и убили.

– Прожженный негодяй был, – продолжал Панайотов, – может быть, его и шлепнули.

– Завтра мы узнаем точно, – пояснил я, – если вывесят некрологи, значит, его ликвидировали… Если не вывесят, значит – нет.

Панайотов вздохнул. Голова его сползла на подушку, и он уснул, ничего больше мне не сказав. Я бережно укутал его одеялом, закрыв грудь и пиджак с банкнотами, которые он прижимал к сердцу. До утра оставалось мало времени. «Пускай поспит, – думал я, – всю ночь не сомкнул глаз, бедняга!»

Пока все спали, утомившись за бессонную ночь, я оделся, замотал шею шарфом, надел зимнее пальто и перчатки и стал медленно спускаться по лестнице, опасливо озираясь. Проходя мимо квартиры Фетваджиева, я не посмел даже повернуть голову, чтобы посмотреть, нет ли уже некролога на его двери, хотя и было еще слишком рано. От жилища полковника веяло тишиной и безмолвием, словно все там вымерли. Краешком глаза я видел латунную ручку и дощечку, на которой стояло его имя и имя его супруги, некой Фанни, которая, наверное, уже погрузилась в траур и проливала горькие слезы. Мысленно я выразил ей свое соболезнование, в глубине души безотчетно радуясь, что один гад уже вышел из строя. И пускай моя радость выглядела неприличной, для чужой боли в моем сердце не было места. Достаточно было с меня смерти. Гатю, которая была еще свежа в моей памяти… И Ване, смерти которого я со страхом ждал… Не говоря о многих-многих смертях на Восточном фронте и в наших горах и долинах… «Нет, нет, – думал я, – для этого человека нет места в моем сердце и никогда не будет!.. Только когда же, наконец, вывесят некрологи?»

Перед дверью на улицу меня встретила уборщица с совком и ведром горячей воды, от которой шел пар. Она собралась с утра пораньше мыть лестницу. Увидев, что я выхожу из дома так рано, она подозрительно оглядела меня и сказала, что оцепление снято, но на улице все еще есть секретные посты и что за домом следят.

– Пускай следят, – сказал я равнодушно, – я иду искать машину… Сын Панайотова очень плох.

– Бедненький! – заохала она. – Это стрельба его напугала, не иначе. Столько шуму было… Чуть нас всех не перебили.

– А кто стрелял?

– Почем я знаю… Говорят, двое парнишек и девушка. Врасплох его захватили, когда он входил в дом… и стали стрелять. Он тоже выстрелил, да не попал… Где ж ему попасть!.. Куда там!..

Я шел медленно по утоптанному мерзлому снегу, который скрипел под ногами. Мороз щипал щеки. Изо рта шел пар. Глаза слезились. «Как раз погодка для туберкулезных, – думал я, – погодка для больных и бездомных…» Вокруг пахло углем, который только еще разгорался в печах. Где-то вдалеке счищали лед с тротуаров. Промерзший лавочник открывал ставни своей лавки… Подмастерье разжигал древесные угли перед квартальной портняжной мастерской. Полицейский, опустив наушники, переступал с ноги на ногу возле участка. Общинные уборщики, блюстители чистоты, прикуривали сигареты друг у друга. Какая-то девушка трясла ковер над их головами. Мимо холодных железобетонных зданий с заиндевевшими окнами проезжал, поскрипывая, утренний трамвай. Он вез первых пассажиров, которых не было видно за стеклами, затянутыми льдом. Я шел быстро. Снег хрустел у меня под ногами, и мне становилось еще холодней.

С большим трудом я разыскал частную машину у одного владельца гаража, который едва согласился нас отвезти за весьма приличное вознаграждение. Это был угрюмый усач с низким лбом и квадратными челюстями – как раз тип в моем вкусе! Меня коробило от его вида и от его сиплого голоса. В довершение всего он потребовал, кроме денег, еще и хлебные карточки, если у меня есть лишние. Его не признали «работником тяжелого физического труда» и отказали в карточках ТФР, из-за чего он постоянно голодает – не хватает хлеба. Мне было ясно, что он мошенник, но делать было нечего. Я пообещал ему часть своих карточек – пускай утолит голод, только бы он нас отвез. Он согласился. Сказал, что подъедет к десяти часам и мы тотчас отправимся в Искрец.

Когда я вернулся в квартиру Панайотовых, все уже встали. Сийка и ее жених ушли на работу, наказав отцу дать им знать, если с машиной что застопорится.

Пока мы ждали машину, Панайотов собирал вещи больного: теплый полушубок, шарф, рукавицы, шерстяную шапку и боты, которые сохранились с давнишних времен в целости и держали тепло, что в данном случае было всего важней. Панайотов не переставая сновал по комнатам, много раз заходил в кухню, заглядывал в стеклянные шкафы и в кладовку, словно боялся забыть что-то очень важное, что может ему понадобиться в пути. Проверял, все ли лампы и электрические приборы погашены и выключены. Нюхал во всех углах и под кроватями, не загорелось ли там что, а то как бы не случился пожар во время нашего отсутствия. Открывал и закрывал окна. Запер шкаф, в котором хранился фарфоровый сервиз, подаренный ему посаженым отцом к свадьбе. Все проверил. В каждый уголок заглянул. Везде сунул свой нос. И наконец, только после того, как удостоверился, что все вещи на своих местах и что нет никакой опасности пожара, сел в холле и сказал со вздохом, словно и оправдываясь, и жалуясь:

– Трудно обзавестись домом, юноша! Попомни мои слова!

Я смотрел на него с грустью и сочувствием. Он продолжал:

– По грошику собирали с женой, царство ей небесное, и до сих пор взносы еще не выплачены.

– И много осталось?

– Почем я знаю… Ты слышал про такой кооператив – «Приют»?

– Нет.

– Забрали они наши денежки, а сверх всего такой процент закатили, не приведи господь!

Он вскочил со стула и направился к пробкам:

– Знаешь что? Лучше я их выверну… Все может случиться.

– А Сийка? Разве Сийка не будет здесь ночевать, пока нас нет?

– Нет. Я велел им ночевать в квартире жениха. Кто его знает, этого Рамона Новарро. Я ему не верю.

– Мне кажется, он болван.

– Не знаю! Что он делает в этом комиссариате, если он болван?

– Простой счетовод.

– Наша дурочка раззвонила, что он – финансовый инспектор. Запятнала меня. Хоть бы передумала до свадьбы и развязалась с ним. С такой шушерой!

– Сердцу не прикажешь, – возразил я, – любовь не подчиняется декретам.

– Ха, не подчиняется! Знаю я эту любовь…

Заговорив о любви, он направился к граммофону и стал запихивать все его части вместе с пластинками в чехол, а потом спросил, что делать с этой допотопной машиной, которая и не работает, и денег не стоит, да и не продашь ее – никто не купит.

– Хочешь, я отнесу его опять на чердак, – сказал я.

– Никаких чердаков! – крикнул из своей комнаты Ване. Он проснулся и подслушивал наш разговор. – Никаких чердаков! Сюда его несите, в мою комнату, вместе с пластинками. Когда я вернусь, чтоб был под рукой. Я не полезу на чердак его искать!

– Ладно, ладно, Ване, – согласился отец, – только не вскакивай, а то тебе станет плохо… Как ты захочешь, так и будет.

– Конечно, – вмешался я, – мы его здесь оставим; когда вернешься, чтоб был у тебя под рукой.

Я перенес граммофон вместе с пластинками в комнату больного. Он успокоился. Встал и начал укладывать свои вещи: чемоданчик с бельем и шахматными фигурками, которые сам вылепил из пластилина. Положил и карту своего отца со стрелками.

– А ТО ДЕЛО? – спросил он доверительно. – Так все там и останется?

– Да.

– А кто будет тебе помогать?

– Я сам… Другим я не доверяю.

Ване покраснел от радости, услышав эти добрые слова. А я, чтоб еще больше его обрадовать, стал уверять его, что только с ним могу работать спокойно и что больше никому не могу довериться. Я буду работать один, пока он не вернется из санатория. А он скоро вернется.

– Ты так думаешь?

– Разумеется.

– Скажи ТАМ ТОМУ, чтоб он на меня не сердился… Я в самом деле скоро вернусь… И тогда мы устроим здесь настоящую типографию. Верно?

– Обязательно.

Он смеялся и укладывал свои вещички. В это время раздался звонок. Панайотов пошел посмотреть, кто звонит. Перед нами стоял шофер с низким лбом и квадратной челюстью. Во рту у него дымилась сигарета. Он вошел по-хозяйски, стряхнул снег с башмаков и огляделся.

– Вы готовы?

– Да, – ответил я.

– Страх как боюсь гололеда, – продолжал он.

– Какого гололеда? – спросил я, чувствуя, куда он клонит. – Погода вполне нормальная.

– Напрасно я согласился, да ничего не поделаешь… Раз дал слово, я его сдержу.

Чтобы его успокоить и заставить замолчать, я достал свои продовольственные карточки и сунул ему в руку – пускай подавится. Он ничуть не смутился. Положил их в карман, словно они были его собственные. И в довершение всего спросил, нет ли у нас каких-нибудь старых резиновых подметок, чтоб он мог приспособить их к зимней обувке.

– Нету! – оборвал его Панайотов и пошел в спальню за мальчиком.

Я взял чемоданчик и одеяло. Подхватил Ване под руку, обмотал ему рот шарфом, и мы отправились. Шофер шел впереди. Панайотов задержался, чтоб еще раз проверить пробки и лампы. Все было в порядке. После этого он принялся запирать входную дверь. Он запирал ее долго и старательно, вздыхая и бормоча, словно творил заклинание. Кроме английского замка, он запер дверь еще и на висячий замок. Панайотов ухватился за перила и стал медленно спускаться вниз, осторожно ступая, чтоб не упасть и не покатиться по ступеням. Потому что, если уж он покатится – пиши пропало.

Мы благополучно прибыли в санаторий. Шофер-ненасытная-глотка сразу же вернулся в свою любимую Софию – всю дорогу он о ней печалился и брюзжал. Прижавшись друг к другу на заднем сиденье, чтобы согревать Ване – он сидел между нами, – мы виновато молчали и не смели пикнуть, чтобы не рассердить нашего благодетеля, а не то, глядишь, возьмет и бросит нас посреди дороги. Слава богу, у нас хватило выдержки.

Здесь, в этом горном краю, в тридцати – сорока километрах от Софии, мы сразу почувствовали себя освеженными чистым воздухом. Со всех сторон нас окружали сосновые леса. Внизу, в ущелье, текла река Искыр и вилась железная дорога, с которой довольно часто доносились пыхтенье и гудки товарных и пассажирских поездов. Небо над нами было голубое, прозрачное, чистое, словно оно не имело ничего общего с закопченным софийским небом. И холод, как мне показалось, был не такой резкий, смягченный солнцем, которое светило с утра и до вечера в небе без единого облачка. Климат, как нам сказали, был здесь особенный, больше нигде такого не было, и это преисполнило нас надеждой на выздоровление Ване.

Прошло несколько часов, пока для больного нашли кровать, хотя в санатории и были извещены заранее. Ване поместили в комнате на пять человек, большой, солнечной, просторной, с высоким потолком. Комната смотрела на ущелье, где вилась река и проходила железнодорожная линия. Нам сказали, что это комната для «молодежи», самая светлая, и что больные предпочитают ее всем другим. Окна занимали почти всю восточную стену, и из них открывался вид на побелевший от снега горный хребет и на сосновые леса, темнеющие под ним вплоть до самой реки. Январское солнце уже улыбалось. Его лучи били прямо в окна, они растопили ночной иней и фантастические узоры. Воздух был прозрачен и сладок, и на террасу уже вынесли кровати некоторых больных. Закутанные в одеяла, обложенные подушками, туберкулезники принимали солнечные ванны под надзором сестер. Нам сказали, что вскоре и Ване вынесут на террасу и посадят в мягкий шезлонг, закутанного, как кокон, в толстое солдатское одеяло, чтоб он вбирал в себя солнце и воздух соснового бора.

Пока мы оформляли его устройство в санаторий, Ване был грустен и молчалив. Он ничего нам не говорил и не проявлял свою обычную нервность, к которой мы привыкли, но мы чувствовали и его тоску, и его немой упрек – ведь скоро мы оставим его одного среди незнакомых людей, белых стен и крашеного пола, который каждый день подметали и мыли. Поэтому мы не переставая уверяли его, что будем приезжать часто, не меньше двух раз в неделю, что не забудем его, что будем писать ему письма, чтобы он не скучал.

– От Софии сюда рукой подать! – говорил Панайотов. – Полчаса скорым поездом… А то и меньше.

Ване нас слушал, а может быть, и не слышал и продолжал молчать, уйдя в свои мысли, которых мы никогда не узнали, но почувствовали и пережили, потому что думали о том же, что и он.

Мы расстались с ним поздно вечером. Нам предстояло спуститься в Своге, чтобы сесть на один из ночных поездов и вернуться в Софию. Мы простились с Ване чуть не плача, вытирая мокрые от слез глаза, и начали медленно, с трудом, спускаться по крутой дорожке. Панайотов ухватился за полу моего пальто, чтобы не поскользнуться, и все время просил меня идти помедленней, а то ему за мной не угнаться. Я замедлял шаг, держал его за руку, как ребенка, старался разговорить его и рассеять его печаль. Каких только небылиц я ему не рассказывал! Он молчал. Поджав губы, он молчал, не слушая меня. Думал о чем-то другом. О чем он думал?

Его маленькая семья, которой он посвятил свою жизнь, уже распалась – сын в санатории для легочников, дочь выходит замуж, супруга давным-давно лежит в сырой земле! Что ему оставалось? Одиночество и софийские улицы, по которым люди ходят, не обращая на него никакого внимания, как он ни вглядывается им в глаза, чтобы заговорить с ними и спросить, скоро ли кончится эта война. Никто ничего ему не говорит. Никто не останавливается побеседовать с ним. Разве только малые дети, дивясь на его низенький рост, остановятся поглазеть на него и спросить у матерей, что это за такой старый ребенок с усами и галстуком. Но к этому он привык. Он ходко шагает по тротуару, посвистывает, отпускает шуточки в адрес зевак, которые на него таращатся. Потом возвращается в свою собачью конурку, увешанную газетами и журналами, и там чувствует себя лучше всего – это его крепость, из которой он наблюдает мир. Он разжигает жаровню, греет стынущие пальцы, думает о том, как бы выплатить взносы за квартиру, чтобы уменьшить проценты, растущие из года в год.

– Налетай, народ! – кричит он из окошечка. – Кончаются! – надсаживается его осипший голос. – Свежие, горячие новости!

Теперь мы скользили по заледеневшей дорожке, держась друг за друга, чтобы не упасть. Я уже пересказал ему все что мог, больше говорить было не о чем. Мы думали только о том, как бы поскорей добраться до станции и успеть захватить поезд, идущий в Софию. Иначе нам пришлось бы всю ночь клевать носом в холодном зале ожидания, что было не так уж приятно.

В те времена Своге была оживленной станцией, но той январской ночью здесь не было ни души, если не считать стрелочника, который время от времени выходил из зала ожидания с зажженным фонарем, чтобы открыть путь запыхавшимся германским эшелонам, которые проносились мимо и убегали вниз по ущелью бог весть куда. Усевшись в зале ожидания возле погасшей печки, мы с Панайотовым прислонились друг к другу спинами и попытались заснуть. Сколько времени мы спали, я не знаю – нас разбудил какой-то мощный рев. Мы испуганно вскочили и огляделись вокруг. Снаружи продолжали реветь сирены. Панайотов первый догадался:

– Тревога! – сказал он и вскочил со скамейки. – Воздушная тревога!

В дверях мы столкнулись со стрелочником. Он прибежал с погашенным фонарем, гасить электричество в зале ожидания, чтобы не привлекать вражеские самолеты, которые жужжали, как рой ос, где-то высоко в холодном зимнем небе, зарумянившемся от утренней зари. Стрелочник был бледен и нем, словно потерял дар речи. Далекий зловещий стрекот в небесах его парализовал. Постепенно и нами завладел страх перед бомбами, которые каждое мгновение могли посыпаться нам на головы. Скоро начали стрелять зенитные орудия, оборонявшие столицу. Но это нас не успокоило, потому что как только они заговорили, раздались и первые взрывы бомб. Бомбы падали неизвестно откуда, и каждый их удар сотрясал землю, вздымая гейзеры пыли и огня, которые были видны даже отсюда, со станции Своге. Вслед за пылью и огнем на горизонте поднялись столбы дыма, который стелился над всем городом. Панайотов сказал, кусая губы: