Текст книги "Современные болгарские повести"

Автор книги: Павел Вежинов

Соавторы: Георгий Мишев,Эмилиян Станев,Камен Калчев,Радослав Михайлов,Станислав Стратиев,Йордан Радичков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

– Тут нет наслаждения, – заметила я. – От ваших рисунков веет смертью.

– Смертью – для тех, кто уходит и кто не может выразить ее иначе, чем умозрительно, абстрактно… Все, что уже осознано, – ушло вместе со временем и принадлежит прошлому. А неосознанное находится в будущем, и мы знаем о нем только из смутных предчувствий, а также из видений умирающих. Я много постранствовал, видел современный мир, многое узнал, много размышлял и под конец поселился здесь, чтобы обрести спасение в море и обыденной жизни. Но это вещи взаимоисключающие. – Он рассмеялся звонким детским смехом. – Мы, болгары, никогда не верили в дух, мы отворачиваемся от него, хотя нам очень хочется в него поверить. Сегодня вы отреклись от него, и это для вас страшно опасно.

Он присел на кровать и обнял меня.

– Почему меня так влекут к себе ваши, я бы сказал, цивилизованные глаза? В их глубине я вижу завершенность, которая мне знакома, дорога и близка. Но им недостает душевного комфорта, что и мешает вам уединиться в собственной душе, поверить в ее божественность, почитать ее…

– Вы иронизируете. Презираете меня, – проговорила я.

– Мои рисунки достаточно сказали вам, если вы их поняли… Презираю? Это сильно сказано.

Я отстранилась, высвобождаясь из его объятий. Минувшей ночью я дарила ему свою душу, а теперь меня леденил страх, граничивший с ненавистью. Я видела его как бы в перевернутый бинокль.

– Зачем вы послали мне мой портрет? Чего вы хотели? – спросила я.

– Хотел проверить, отыщется ли в вашем обществе хоть одна женщина, которая поверит, что ее духовная сущность именно такова, какой она видится мне. Это было бы для меня огромным утешением…

– А еще?

– А еще мне была необходима еще одна иллюзия, надежда на исцеление. – Он засмеялся и встал с кровати. – Тем не менее я любил вас, пусть всего два дня, но любил, так же как вы меня, пока не отдались мне. Меня толкнуло к вам страдание. Даже если бы я не уступил свои картины другому, я все равно пришел бы к тому, к чему пришел, раз красота перестала быть сущностью людей, вещей и мира – ведь и для вас внутренняя ваша, духовная сущность всего лишь красивая картинка. Не сердитесь, я поставил жестокий эксперимент, хотя и не очень рассчитывал на иной результат. А теперь нам надо поскорей расстаться, пока ваша ненависть ко мне не превратилась снова в жалость и сочувствие… Тогда вы начнете раскаиваться…

Я ошеломленно смотрела на него. Он был прав. К чувству обиды примешивалась невыносимая жалость и боль, к глазам подступали слезы. Он проводил меня до обрыва, и я побежала, не оборачиваясь…

………………………………………………………………………

Луи уже вернулся. Он ждал меня, сидя за письменным столом и рассматривая груду фотографий и своих заметок. Мой Луи, мой бедный Луи со своей французской физиономией, ставшей от солнца еще багровей, лысеющий, с поседевшими висками.

– Дорогая моя, где ты бродишь в такую жару? Я беспокоился. Вот уже час, как приехал, а тебя нет и нет. – Он обнял меня, поцеловал. – У тебя взволнованный вид. Что случилось?

– Я познакомилась с замечательным художником, – сказала я.

– О, тут разве есть такие? Замечательно тут другое! – Он показал на фотографии на столе. – Что за народ! Вместо того чтобы собрать воедино все сокровища, которыми полна эта земля, они раскидали их по всяким провинциальным музейчикам, знакомиться с ними можно лишь фрагментарно, в разрозненном виде, выслушивая при этом полуграмотные объяснения. Но зато какие я видел чудеса! Конечно, для будущей моей книги…

Он зашагал по комнате, как охотник, вернувшийся с богатыми трофеями, – благодушный здоровяк, слегка похудевший. Он уже успел принять ванну и был, как всегда, свеж и спокоен.

Я смотрела на него, а видела того, другого.

Был это реальный человек или призрак, смутивший мою жизнь, горестная мечта, выпадающая из действительности? Вправду ли есть во мне что-то лучшее, божественное помимо того, что разжигает мои чувства, мою неудовлетворенность и непрестанно мучит меня? Быть может, это лишь страх, сомнения, беспомощность и отчаяние?

Проклятый мой рассудок, ты действительно мой или же это гипноз чужих мыслей, соображений и предостережений, тюрьма, в которую я заключена? По твоей вине мир обесцвечивается и химерой кажется моя душа и все то, во что я верила всего два дня… Оно рассеялось точно мираж, весна моей души увяла, все, что вспыхнуло во мне, померкло, онемело, обернулось ложью, и я снова очутилась там, где была…

Перевод М. Михелевич

Георгий Мишев
Дачная зона

Орешник густо рос вдоль забора, пряча от посторонних глаз деревянную дачку Лазарова. Даже тарахтенье его машины, процеживаясь сквозь шершавые листья, звучало глухо, словно издалека. Отчетливо послышалось лишь, как звонко чмокнули поршни перед тем, как заглохнуть мотору, и этот звук, рожденный слепыми силами инерции, резанул чуткое ухо автомеханика.

«Рано выключает зажигание, варвар, – подумал Йонко Йонков. – Не может пять секунд подождать, пока машина успокоится… Бог его знает, что там сейчас делается с подшипниками, поршнями, коленчатыми валами…»

Он стоял, опершись на топор, и смотрел на орешник, за которым мелькнула куртка варвара-соседа. А вскоре услыхал его голос.

– Привет соседу!

В руке у Лазарова поблескивала коричневато-зеленым бутылка коньяка.

– Не сейчас, Лазаров, не сейчас… – попробовал отказаться Йонко. – Вечером, попозже… Некогда.

– Обижаешь! – произнес сосед, отвинчивая металлическую пробку. – Повод больно серьезный.

Лазар Лазаров – старый холостяк – состоял сплошь из эгоизма и твердых жизненных правил, противиться ему было бессмысленно. Лучший способ отвязаться – сразу же, пусть хотя бы для виду, принять его условия.

Йонко выпрямился, отложил топор, но, прежде чем шагнуть навстречу соседу, оглянулся на женщин. Жена и свояченица по-прежнему хлопотали в летней кухне. Жена отбивала антрекоты, стараясь держаться подальше от огня, чтобы не попортить прическу, из-за которой проторчала полдня в городе у частницы-парикмахерши. Свояченица самоотверженно взяла на себя черную работу: резала лук, раздувала угли или обходила с шумовкой кипевшие на плите кастрюли. Она повязалась полиэтиленовым хирургическим фартуком, казавшимся узким на ее крупном, неуклюжем теле никогда не рожавшей женщины…

– Воздух-то какой! – воскликнул Лазар Лазаров, поверх кустов чертополоха протягивая Йонкову стакан, и шумно втянул воздух носом. – Как говорит наш главный механик: «Наполняй кислородный баллон и приступай к сварке!»

Воздух дачной зоны, смешанный с парами коньяка, приводил его в восторг.

– Ну, коль настаиваешь… Поглядим, что за питье… – сказал Йонко Йонков, подымая свой стакан.

Коньяк светился сквозь стекло ленивым осенним светом.

Но не только светился – обжигал тоже. Огонь лизнул его язык, перекинулся на веки, и Йонков зажмурился, будто от смеха.

И в самом деле рассмеялся:

– Ты что ж это? Угощать – угощаешь, а по какому такому поводу – не говоришь… Может, груз подхватил по дороге?

– Какой еще груз? – не понял Лазаров.

– Почем я знаю… Ты у нас холостяк, всегда может на дороге что-то попасться… Запихнул в машину и…

Он опять хохотнул, хотя ему стало не по себе оттого, что пришлось растолковывать свою шутку. Сосед был из тех, кому любую остроту надо терпеливо разжевать, иначе до них не доходит…

– А-а… – протянул Лазаров. – Нет, ничего похожего! Я только из Габрова вернулся… Экзамен толкнул, представляешь? Самому Кареву! А если учесть, что вызубрил я только шестьдесят вопросов, а остальные – кое-как, прошелся по верхам…

Вот уже несколько лет, с тех пор как они стали соседями по дачному поселку, этот человек рассказывал Йонкову, как он учится на заочном. Пока он не купил машину, он описывал свои поездки в поездах и автобусах, нервотрепку в гостиницах и общежитиях, каждый экзамен, зачет или коллоквиум. Подобно тому как иные полуграмотные крестьяне на протяжении всей жизни рассказывают о своем участии в той или иной войне – самом значительном событии их биографии, так для студента-заочника учеба была длительной позиционной войной, придававшей смысл его существованию на белом свете.

– Выходит, конец! – Йонко специально подчеркнул слово «конец», чтобы избежать подробного рассказа с самого начала. – Это ведь последний?

– Последний – не последний, но очень страшный… Знаешь, какой зверь этот Карев? Все Габрово от него стонет… Из-за одной ошибочки, будь хоть самая пустячная, говорит: «Нет, дорогой товарищ, придется нам еще разок сойтись на ринге…»

– Трудная, выходит, штука – заочное образование, – сочувственно проговорил Йонко, возвращая стакан. – Я – все, больше не наливай… Коньячок – что надо, кабы время было, сесть бы в тенечке… Но мне до вечера еще сто дел своротить нужно…

Он нарочно нанизывал слова, чтобы увести разговор в другом направлении, но Лазаров уже не слушал его, потому что вновь стоял на ринге против того зверя, от которого стонало все Габрово.

– Я последним пошел сдавать, всех переждал, думаю: с утра экзаменует, выдохнется, не так лютовать будет. Не тут-то было! У него, душегуба, термос с собой, бутерброды… Я тяну билет, а он сидит жует, потом догадался, развернул бутерброд, мне протягивает. Хлеб творогом намазан, сверху желток, красным перцем посыпано. «Фирменное блюдо, – говорит, – попробуйте, если понравится, дам рецепт».

– Творог с яйцом? – задумчиво переспросил Йонко. – Моя Стефка тоже, бывает, такие делает. Ничего, есть можно. Если еще сверху лучку накрошить, так и вовсе…

– Поскольку, говорит, экзамен, я без лука, – объяснил Лазаров. – Перед студентками неудобно…

– Неудобно, – согласился Йонко. – На экзамене неудобно.

– Отвечаю на первый вопрос, то-се, слушает, не останавливает. Приступаю ко второму, он говорит: «Ты мне только схему начерти. Начертишь – больше спрашивать не буду…» А схема – язви ее душу… Эм-один, эм-два, положение при движении, фокус эф и фокус эс, и все это деленное на эн… Воз мела испишешь!

– Ц-ц-ц, – качая головой, поцокал языком Йонко и передвинул сигарету в другой угол рта. Незажженная сигарета уже до половины отсырела. Второй год он их только слюнявил.

Пока заочник чертил свою схему, он через его плечо рассматривал соседский участок. Это был заброшенный кусок земли, поросший репьем и ломоносом, посреди которого стоял бывший пивной ларек, по дешевке купленный в торге и превращенный в жилье. Даже издали было видно, что его владелец не слишком заботится о своей недвижимой собственности. Отделанные пластиком стены местами облезли, некрашеные оконные рамы были цвета вымоченного дерева, в котором не осталось и капли смолы. А на крыше темнело треугольное слуховое окно, которое всегда раздражало Йонкова, когда попадалось ему на глаза.

– Убрал бы ты его, – сказал он сейчас соседу.

– Ты про что? – спросил заочник, все еще мысленно сжимавший в руке кусок мела.

– «Про что»… Про слуховое окошко… Кто их теперь прорубает? Может, филинов надумал разводить и сов?

– У меня там пара голубей живет… – сказал Лазар Лазаров.

– Голубей! – с презрением произнес автомеханик. – Что филины, что голуби – все одно!.. Я бы на твоем месте давно б заколотил…

– Руси Русев – тот заколотил…

Участок Руси Русева находился через несколько дворов от них.

– Умный человек потому что, – сказал Йонков. – Умный человек не станет терпеть такую дыру у себя на крыше, чтобы домовые шумели над головой.

Возле кухни что-то стукнуло. Свояченица мыла у колонки большую пятидесятилитровую кастрюлю, в которой должен был готовиться фаршированный перец. В распахнутый вырез блузки выпирала ее мощная грудь.

– Что у вас там? – спросил Лазаров, повернув голову к колонке. – Возня, стряпня… Кастрюли, противни… Как на свадьбу… Неужели ваш Фео меня обскакал?.. Нынешняя молодежь – она ведь много не раздумывает, у них это быстро…

Сосед болтал просто так, ничего не имея в виду, но Йонкову были неприятны эти шуточки по поводу женитьбы сына. Фео исполнилось восемнадцать, призывник, в понедельник уходит в армию, потом предстоит институт, так что вести такие разговорчики рановато.

«Так и будет молоть, раз я стою и слушаю…» – подумал он и медленно зашагал к женщинам. А заочник по-прежнему стоял у изгороди, ловя носом долетавшие с кухни ароматы. Следовало все же объяснить ему, что у них сегодня вечером, пригласить, хотя Йонков не сомневался, что тот явится и без приглашения.

– Ужин у нас, сосед!.. Проводы в армию, яловая свадьба, как некоторые называют… Считай себя приглашенным!

И поспешил отвернуться, чтобы не видеть благодарной улыбки Лазарова.

На траве перед домом в два ряда стояли столы. Вдоль них – скамейки из сосновых досок, которые он наскоро сколотил, потому что стульев не хватало. Теперь уже можно было убрать топор и коробку с гвоздями.

Он понес их в гараж.

В углу, под зарешеченным окошком стоял верстак с точильным камнем и тисками. Ему показалось, что вокруг намусорено, и, взяв веник, он долго подметал стружки и опилки, размышляя о том, что вечером кто-нибудь из гостей может ненароком заглянуть и сюда, а он любил, чтоб у него всюду были чистота и порядок.

Когда он вышел из гаража, под навесом летней кухни возилась только Свояченица с пылающим от жара лицом. Жена куда-то ушла.

Он закончил работу, а браться за новую без я жены не хотелось, и он отправился искать Стефку.

Поднялся по восьми ступенькам крыльца на террасу, заглянул в гостиную. Похоже, она только что здесь прошла, бахрома на плюшевой скатерти еще покачивалась, задетая ее юбкой, а в воздухе стоял запах ее духов, смешанный с неповторимым запахом ее кожи, волос, дыхания, так хорошо знакомым ему уже столько лет.

Тесная кухонька казалась еще теснее из-за горы тарелок возле мойки и на полках шкафов, от рюмок и бокалов, блюд, салатниц и супниц, где были разложены приготовленные к ужину кушанья и закуски. Только что вымытая посуда сверкала чистотой и сейчас подсыхала на льняных полотенцах, ожидая минуты, когда она разместится на столах.

Он взял бутерброд с паштетом из гусиной печенки с шампиньонами и, чтобы замести следы, раздвинул остальные, звездообразно разложенные на широком блюде розового стекла.

Оставалось заглянуть в спальню, где в эту минуту он меньше всего рассчитывал ее застать. Но еще не перешагнув порога, каким-то шестым чувством угадал, что она там.

Жена сидела на краю полуторной железной кровати, вытирая мокрые от слез глаза. Коричневый фибровый чемодан с яркими, забавными картинками на внутренней стороне крышки, раскрытый, стоял перед нею. Йонков увидал там аккуратно сложенные вещи призывника.

Он робко подошел, положил руку на изогнутую спинку кровати. Железо было прохладное, как шкура змеи.

Стефка не шевельнулась, только губы у нее чуть дрогнули, пытаясь остановить рыдание, которое рвалось из горла. Из глаз снова хлынули слезы, и лицо еще больше заблестело.

– Да будет тебе! – проговорил Йонко.

Он отлепил стынущие пальцы от спинки кровати, медленно подошел к жене и ласково погладил мягкую, теплую кожу у нее за ухом.

Ему хотелось как-то успокоить ее, сказать те слова, какие обычно говорят в такие печальные минуты, но он не смог придумать ничего, кроме трафаретной фразы – дескать, каждой матери, коль родила солдата, суждено рано или поздно пролить слезу, укладывая солдатский ранец. Пришла на память песня тех времен, когда он сам уходил в армию. В сущности, он помнил из нее лишь несколько слов – о цветке дикой герани, что засунут в дуло карабина, и о том, как на прощанье поцеловали солдата в лоб. Он хотел напеть мелодию, промычал что-то, но тут же умолк, потому что жена подняла глаза, словно спрашивая, неужто у него так весело на душе, что он даже поет… Он почувствовал, как нелепо прозвучал вырвавшийся из ноздрей звук, смутился и, чтобы отвлечь ее внимание, потянулся за полиэтиленовым пакетом, лежавшим поверх сложенных в чемодане вещей. В пакете была поплиновая пижама в зеленую и черную полоску.

– Этого ты могла бы не класть, – сказал он. – Над ним смеяться будут.

Она молча наблюдала за тем, как его пальцы ощупывают поблескивающую материю, потом тихонько потянула пакет к себе и положила на прежнее место.

– Казарма ведь, – сказал он. – Кто тебе разрешит такое баловство…

– Все-то ты знаешь! – неожиданно твердым голосом возразила она.

– Конечно, знаю! Тоже ведь было время, проходил службу… Казарма есть казарма! Может, теперешняя не в точности, как раньше… Но уж и не вовсе по-другому…

Возможно, он продолжил бы свои рассуждения о казарме, но она, поймав его руку, потянула к себе, усадила рядом и обняла за шею. Это удивило его, от неожиданного теплого чувства его глаза тоже заволокло слезами. «Сыночек наш…» – произнес он, и из его груди вырвалось глубокое, как в детстве, рыдание.

– Ты пиво поставил?

Она вскочила, захлопнула чемодан. Глаза ее были уже сухи, минутная слабость испарилась, она могла снова взяться за прерванные хлопоты.

Он всегда завидовал ее самообладанию. В самые интимные минуты она умудрялась не терять головы. В отличие от всех других женщин у нее не бывало затуманенных взоров или опущенных век, зоркие глаза всегда смотрели на мир открыто и прямо. Иногда ночью, перед тем как заснуть, он видел в ее глазах далекие отражения уличных фонарей…

– Ты пиво остудить поставил?

Он уже успел наколоть два больших бруска льда и наполнил бак, оставалось только вынуть из погреба ящики с пивом, и он заверил ее, что все будет в порядке, пусть не волнуется, времени достаточно.

– Ничего не достаточно! – сказала Стефка. – Еще тыща дел несделанных, а он «достаточно»… И сын – весь в тебя… Уж который час, а его все нету.

Фео, призывник, ушел утром, не приходил обедать, и она уже начала беспокоиться.

– Придет, никуда не денется, – сказал Йонко.

– Ты ему до какого разрешил?

– «До какого»… Сам небось знает… Не маленький. Взмолился: последний, мол, денечек, дайте с друзьями повидаться… Никуда не денется, придет…

– Имей в виду, если что – ты в ответе, – пригрозила она, выходя из комнаты.

– Ладно, ладно… – слегка раздосадованный угрозой, отозвался он.

Паркет в гостиной затрещал, все этажное перекрытие дрогнуло, в кухне зазвенела посуда. Вошла Свояченица с букетом срезанных в саду роз. Она искала вазы, куда их поставить.

– Подумать только! – сказала она. – Последние дни только и разговору, что о Фео, так он мне нынче ночью привиделся… Младенчик еще, в колясочке… Мы ему тогда колясочку купили, салатная с белой каемочкой… И вроде бы качу я колясочку, а он мне улыбается, улыбается… А потом гляжу…

– Глупости! – прервал ее Йонко, ненавидевший бабьи сны. Начинались они обычно невинно, какой-нибудь приятной картинкой, вроде этой салатной колясочки, а под конец… Кто его знает, чем закончится это салатное сновидение… – Глупости! Младенцы, колясочки… – продолжал он. – Ваш младенец – взрослый мужик, женить впору, а вам он все в пеленках видится…

Он чуть было не выпалил, что оттого приснилась ей коляска, что это был ее подарок племяннику, но удержался. Как-никак триста шестьдесят левов старыми деньгами выложила, по тем временам – сумма…

С улицы долетел шум – он узнал восьмицилиндровый двигатель самосвала, слегка запыхавшегося под тяжестью груза.

– Свояк пожаловал! – сказал он.

* * *

Над краем живой изгороди плыл голубой кузов самосвала. Он был доверху засыпан влажной щебенкой – желтоватая пирамида пододвигалась к воротам, замедляя ход, и наконец остановилась. Только поршни продолжали скользить в восьми цилиндрах мотора.

Йонко Йонков вышел на террасу. Из кабины высунулась голова водителя.

– Эй, Свояк! Поди на минутку, вылезать неохота… – крикнул он.

«К чему он эту щебенку привез? – подумал Йонков, спускаясь по ступенькам. – Понимаю – песок… Песок всегда во дворе пригодится. В особенности при здешней почве. Вагон песку высыпать – и то много не будет… Сейчас заставит взять решето, просеивать…»

– Куда выгружать? – спросил Свояк, не выключая мотора, продолжавшего бормотать на малых оборотах.

Это был худой человек лет пятидесяти, узкоплечий, с вытянутым смуглым лицом, которое иногда озарялось беглой улыбкой, напоминавшей далекие зарницы. Зубы у него были крупные и влажные, как щебенка, которую он привез.

– Ну, коль привез – ясное дело, выгрузим, но лучше бы песку… – сказал Йонков.

– Отворяй, отворяй, время дорого! – сказал водитель.

Йонков отодвинул щеколду, распахнул ворота. Ворота были солидные, обе створки обиты полосками жести, расположенными как лучи солнца. А посередке каждого солнца были приварены инициалы владельца.

– Тихонько, тихонько… – Он шевелил пальцами, словно придвигая самосвал к себе. – Давай сюда… Смотри в яму не угоди…

Неподалеку от ворот зияла заросшая бархатником и вьюнком яма, в которой, когда строили дачу, гасили известь. Сейчас она была пустая, надобность в ней давно исчезла, и он собирался засыпать ее или приладить крышку, чтобы кто не свалился ненароком, да все забывал… Вспоминал лишь при случае, вот как сейчас, заметив, что грейферы проходят чуть не по самому краю ямы…

Гидравлический кран приподнял передний край кузова, и щебенка с грохотом высыпалась на землю. Амортизаторы с облегчением подпрыгнули, словно переводя дух. С кухни донеслись удивленные возгласы женщин: грохот – древний звук разрушения – заставил их оторваться от своих занятий. Но картина у ворот была мирная: самосвал выезжал на улицу, кран вбирал свой стальной ствол, мотор утих.

Свояк вошел во двор, запихивая ключи от машины в кармашек для часов, поправил брючный ремень, несколько раз отвел руки назад, разминая затекшее от долгого сидения тело, глубоко вздохнул и только тогда ощутил аромат здешнего воздуха.

– Мммм, совсем другое дело… В городе уже дышать нечем. Как попадешь сюда, просто иначе себя чувствуешь… Для того и стараемся…

Йонков молчал. Он рассматривал щебенку – она была некрупная, можно будет рассыпать между розами, перемешать с землей – хороший дренаж при здешней вязкой почве.

– Руси Русев у себя на винограднике пять машин песка высыпал, – сказал он наконец. – А знаешь, какой у него виноградник? Он в этих делах мастак… И зять у него агроном. Он и гашеной извести привез, ему бесплатно отпустили на стройучастке… Здешняя почва, зять говорит, кислая, известь ее перебьет, получится нейтрализация, так сказать… В общем, не знаю, что там получается, но виноградник у него что надо… А потом он еще междурядья залил цементом…

– Кто? – спросил Свояк, потому что на миг перенесся с виноградника в каменный карьер, где он брал щебенку. – Понимаешь, погрузился я, последний рейс, двигаю к летнему кино… Один мой дружок, ты его знаешь, Попик, магазином скобяным заведует, возле моста который. Попросил два-три рейса сделать… Он возле летнего кино дом строит, в воскресенье фундамент засыпать, а у него с засыпкой плохо… Привези, говорит, а я тебе греческие радиаторы оставлю, особые, глицерином залитые, без меня ни в жисть не достанешь… Делаю я, значит, последний рейс, подъезжаю к летнему кино, гляжу, там неподалеку один тип, будто просто так стоит, глазеет… Смекаю: проверка… Ах, вот как, думаю, воображаешь, ты хитрый, ну и мы тоже не лыком шиты… Выжимаю педаль до упора и такую подымаю пылищу, что не только номера – самой машины не видать… Однако куда деваться-то?.. Поворачивать назад, на карьер?.. Еще не хватало!.. И двигаю сюда! Засыпка небось когда-никогда, а сгодится…

– Да оно конечно, но если б песочку…

– Засыпка, Свояк, она никогда не лишняя… Ты слушай меня. Дорожку, скажем, надумаешь проложить, опять же без щебенки не обойтись.

– Руси Русев как раз цементовые и проложил… На винограднике, в междурядьях. И перекапывать теперь не надо… Я тебя как-нибудь свожу поглядеть… Забетонировал виноградник, только у самых стволов маленько земли оставлено, пятьдесят на пятьдесят… За полчаса два декара обработать можно… Я, говорит, додумался до этого, глядя, как в городе вьющийся виноград растет… Вокруг асфальт да булыжник, а он выдерживает… Раз такое дело, надо и мне у себя испробовать. Испробовал – и получилось… Правда, Руси диспетчером работает на бетонном узле, у него этого бетона в любое время хоть залейся…

– На всякий случай… – озираясь, сказал Свояк. – Если речь зайдет… Ты меня в глаза не видал. Ясно?.. С карьера, скажешь, привезли, а со Свояком у нас отношения неважные, и так далее, тебя учить не надо…

Он вдруг умолк, уставив пристальный взгляд поверх ограды: по другой стороне улицы шел, слегка сутулясь, человек с домотканой деревенской торбой на спине.

Это был Иван Первазов.

– Он это, он, чтоб его… – пробормотал Свояк, и из его глотки вырвался неожиданно громкий крик: – Первазов! Говорил я тебе, чтоб не смел тут ходить!.. Смотри, проломлю башку!

– Свояк!.. – Йонко Йонков встал перед ним, загораживая от его глаз человека с мешком, чтоб укротить его злобу… – Пускай себе идет, не обращай внимания…

– Предупреждал я его, чтоб не ходил тут!

– Что значит «предупреждал»… А где ему ходить? Дорога общая, что вы как дети малые…

Однако шофер никак не мог прийти в себя, он привставал на цыпочки, заглядывал поверх его плеча – похоже, Первазов еще не прошел и продолжал возбуждать его ярость. Йонков обернулся. Первазов не только не ушел, а вернулся на несколько шагов назад и хмуро смотрел на них. Потом зубы его сверкнули, и мгновением позже, вдогонку сверканью, долетели слова:

– Чего орешь? Думаешь, напугал?.. Как бы не так!

– Первазов, я тебя предупреждал!.. Потом не говори, что не предупреждал!

Попав под перекрестный огонь, Йонко Йонков не знал, что предпринять, как утихомирить их.

– Проходи, Иван, проходи! – крикнул он через изгородь. – Как маленькие, честное слово… Люди слушают… Так вы никогда не договоритесь…

– Договариваться? С ним?! Ни в жисть! – рычал Свояк.

– Угрожать мне будет, «предупреждать»!.. – Первазов суетливо топтался на месте. – Не выйдет! Я свидетелей приведу! Они знают, они с первого дня все знают, докажут правду-то…

– Это кто свидетелей приведет? Ты что ль?.. Тоже мне, «свидетели»! Суд документам поверит или твоим паршивым свидетелям?..

– Хватит вам, в самом деле! Слышишь, Свояк?.. – Йонков пытался утянуть его в глубь двора, подбежала Свояченица, и вдвоем они, шаг за шагом, заставили его отступить по дорожке между кустами роз.

– «Свидетели» у него!.. Ты ему документ предъявляешь по всей форме, заверенный, с гербовыми марками, а он свидетелей приводить будет… Да я им…

– Минчо, перестань!.. Минчо!.. – Свояченица, чтобы разжалобить мужа, скулила, повиснув у него на руке, и это все решило: ему было трудно отстранить ее крупное тело.

В конце концов удалось усадить его на скамейку, спиной к изгороди. Йонко откупорил одну из бутылок, остужавшихся в кадке со льдом. Свояк запрокинул ее, зажмурился, пиво выплеснулось ему в горло. И подействовало на него, как холодная вода на перегревшийся радиатор.

– Вот, вот, выпей, успокойся… – приговаривал Йонков. – Куда это годится?.. На всякого дурака внимание обращать! Да ты завтра со злости можешь ему заехать, а потом что?.. Сиди из-за него…

– И заеду! – уже несколько спокойнее произнес Свояк.

– И отсидишь… А чего ради, спрашивается?

– Пусть не лезет!.. Говорил я ему, чтоб другой дорогой ходил?..

– Да какой другой?.. Нету другой, сам прекрасно знаешь… Все тут ходят, и он пускай ходит, как ты можешь приказывать, где ему ходить…

– А вот могу!

– Ты, Минчо, как заведешься, у меня просто сердце разрывается… – снова вмешалась Свояченица. – Поставь себя на его место… Сколько камней человек повытаскивал, сколько деревьев фруктовых посадил, домишко поставил… Тяжело ему сразу вдруг со всем распроститься…

– Замолчи! – Свояк с необыкновенным проворством залепил ей пощечину. – Ты кому жена – мне или ему?.. Если он тебе так мил, иди, записывайся в свидетельницы…

* * *

– Пойдем, сестра!

Стефка подхватила ее под руку и повела на кухню. Хорошо зная нрав Свояка, она опасалась, что, если не увести сестру, скандал разгорится еще пуще. А уж когда-когда, но сегодня скандалы были ей ни к чему…

Целых восемнадцать лет ожидала она сегодняшнего празднества – с того раннего летнего утра, когда Неда Горанова, акушерка, наклонилась к ней и сказала: «Молодец, бабонька! Дали мы стране еще одного солдата!», а по родильному отделению разносился победный крик «солдата», и вплоть до сегодняшнего дня, когда она собирала сыну его солдатский чемодан. Много схожего виделось ей между этими двумя событиями, отделенными друг от друга восемнадцатью годами. Тогда Неда Горанова перерезала ножницами пуповину, отделяя мальчика от теплой материнской утробы, а теперь крышка чемодана, захлопываясь, словно обрывала вторую пуповину, связывавшую сына с матерью: мальчик покидал второе свое гнездо, дом, согретый материнской любовью, ее страхами и заботами… И это расставание казалось ей окончательным, последним. Даже если, отслужив, он и возвратится домой, расстояние между ними будет слишком велико, чтобы пытаться его сократить. Иные силы вступят в действие, ослабляя магнетическую силу матери – магнетизм той женщины, которая отнимет его навсегда…

Стефка напоследок часто раздумывала о будущей женитьбе Фео. Сегодняшний ужин представлялся ей как бы генеральной репетицией свадьбы. Понайдут родные, соседи, заиграет музыка, все будут есть, пить и веселиться, а она повесит на плечо каждому небольшой подарок на память об этих прощальных часах, о которых сама она будет помнить оба года сыновней службы, да и после тоже. Свадьба Фео… Много размышляла она об этом событии, самом радостном в жизни болгарина, одном из трех наиболее важных событий, в которых ты можешь принять участие и потом помнишь всю жизнь…

Фео был еще совсем крохой, когда она стала проявлять интерес к свадьбам. Они с мужем несколько раз бывали посажеными отцом с матерью на свадьбах у знакомых, а на свадьбах родных она всегда была самой почетной гостьей. Она не пропускала ни одной свадьбы по соседству, да и вообще где придется. Стефка родилась в деревне и с самого раннего детства запомнила пышные предвоенные свадьбы с двумя оркестрами, с длинными вереницами бричек и подвод, где сидело множество гостей, с подарками, с горами приданого, которые покачивались сзади, многодневную шумную гульбу под неумолчный грохот барабанов, возвращавших размеренную деревенскую жизнь к языческим празднествам незапамятной старины… Свадьба, свадьба… Если человек не помнит, как появился на свет, и не знает, когда суждено ему уйти из жизни, то хоть свадьбу свою он должен помнить…

Позднее, уже в городе, когда они с Йонко решили пожениться, времена были более скромные: расписались в совете, угостили свидетелей и родных бутылкой коньяку и конфетами «марципан», крестная подарила ей шелковую комбинацию, а у Йонко на работе купили им в складчину подвесной прибор для соли, перца и других приправ… Так водилось в ту пору. Но по спирали лет опять вернулись былые шумные свадьбы – на этот раз на вереницах легковых машин с немецкими целлулоидными куклами на радиаторе, с длинными ожерельями из банкнот – за неимением золотых монет, с сотнями гостей за столами, где сваты и свидетели размахивают сберкнижками, странички которых означают машину или двухкомнатную квартиру…