Текст книги "Александр Матросов (Повесть)"

Автор книги: Павел Журба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

Глава XVIII
ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА!

того часа все пошло по-иному.

Ребята стали серьезнее, будто сразу повзрослели на несколько лет. Мебельная фабрика колонии все больше получала новых заказов. Воспитанники поднимались в шесть часов и работали допоздна. Вечером они жадно слушали радио, читали и обсуждали военные сводки.

В первые дни Матросов ходил задумчивый, работал до изнеможения, но все был недоволен собой. Как-то он обратился к Кравчуку:

– Трофим Денисович, уважьте мою просьбу.

– Какую?

– Верьте совести, не могу тут киснуть, когда фашисты к нам лезут… Похлопочите, чтоб меня отпустили на фронт.

– Нет, не стану хлопотать!

– Почему, почему? – горячась, спросил он. – Вон Павел Корчагин в мои годы уже на какие большие дела шел! Не подведу и я, верьте совести, не подведу!

– Если ты тут киснешь, – спокойно возразил Кравчук, – то на фронте и подавно захнычешь. Нашей фабрике дали срочные заказы. Работой своей будем помогать фронту. Вот тут и проверь себя: годишься ли ты на трудные дела? Да и не возьмут тебя на фронт – годы не вышли.

Александр смирился.

…Колония изготовляла ящики для снарядов, гранат и патронов, учебные винтовки, маскировочные сети. Воспитанники вступили в соревнование и старались друг перед другом перевыполнить норму. Матросову в слесарно-механический цех то и дело приносили точить пилы – поперечные, циркулярные, ленточные, ручные ножовки и другой инструмент. Александр понимал: чем скорее и лучше он выправит, наточит инструмент, тем скорее пойдет работа в цехах.

Вначале он неохотно перешел на эту работу, по сути простую и однообразную. Ему хотелось работы посложнее, но приходилось делать то, что было нужно. И он, помня слова Кравчука, проверял себя на выдержку, старался работать как можно лучше, как можно скорее.

Три заветных слова – «Все для фронта!» – волновали, звали на трудовые подвиги. В цехе на стене появился плакат, на котором боец-фронтовик показывал на тебя пальцем и спрашивал: «Что ты сделал для фронта?» Матросов, склоняясь над тисками, представлял себе: в затемненных цехах заводов и на колхозных полях, в шахтах и кабинетах ученых – всюду советские люди с предельным напряжением дни и ночи трудятся для фронта.

Александр Матросов тоже старался внести и свою долю труда. Он уже выполнял норму на сто пятьдесят процентов. Но Виктор Чайка и Георгий Брызгин обогнали его. У Александра быстро тупились напильники. Тогда он обратился за советом к Сергею Львовичу, и тот научил его выбирать напильники по твердости закалки и форме насечки самые лучшие. Дело пошло быстрее. Изо дня в день он повышал нормы выработки – сто пятьдесят, двести процентов.

Мастер довольно поглаживал седые усы:

– Молодец Матросов! Орел! Рад за тебя.

– Вам спасибо, Сергей Львович, вы научили.

Но этот старый добрый ворчун, кажется, всегда боится перехвалить.

– Ну-с, а это, брат, нехорошо, что ты после работы инструмент бросаешь в ящик навалом, кое-как. А утром теряешь время, роешься, ищешь нужное. Есть золотое правило: всякое дело надо доводить до конца и делать как можно лучше – будь то большая производственная операция или какая-нибудь мелочь.

Заметив унылое выражение на лице Матросова, мастер спросил:

– А почему в последнее время ты стал хмурый, невеселый?

– Так ведь война, – что ж тут веселого?

– Именно потому, что война, нельзя нос вешать. Надо быть бодрым, веселым. Тогда и жить легче и работа спорей идет. Ну-с? У нас ведь все ясно: за верстаком, станком получше работай, в бою крепче лупи врага. – И шутливо подмигнул: – Ведь орел ты, а не чижик, а? По ухватке вижу…

Матросов повеселел: дорога ему похвала взыскательного и чуткого мастера. «Утешает, а и самому, наверно, не очень весело».

Вечером после работы Сашка вбежал в клуб веселый, быстрый, как ветер. Уставшие ребята жались по углам.

– Почему тихо? Чего приуныли? – воскликнул он, оглядываясь вокруг.

– Больно веселый ты, – отозвался Брызгин. – А нам не до веселья, когда война…

– Тем более нельзя нос вешать. От этого легче не станет, – сказал Сашка и озорно подмигнул: – Хлопцы, да орлы вы или чижики? Эй, Виктор, давай баян, заводи песню!

Лица ребят просветлели. Виктор Чайка заиграл на баяне. Матросов впервые с начала войны запел, ребята подтянули. И скоро песне стало тесно в стенах клуба.

С партийного собрания зашел в клуб Кравчук. Матросов повернулся к нему, на его лице смущение:

– Извините, Трофим Денисович… Ну, до чего же люблю песни! Может, и некстати сейчас, в такое суровое время? А?

– Ничего, песня всегда нужна!

Александр отошел с Кравчуком в сторону.

– Ну, как, Трофим Денисович, что о нас говорили на собрании? Было что-нибудь важное?

– Конечно, было! Вот некоторые наши ребята доказали, что метод соцсоревнования можно и нужно ввести во все виды нашего производства. Вот и ты, например…

– И обо мне упоминали на партсобрании?

– А как же! Хвалили. Начальник обещал премии выдать некоторым стахановцам. И тебе…

Матросов благодарно посмотрел на Кравчука.

– Если получу премию, первый раз в жизни на свои заработанные деньги куплю себе хороший костюм! – сказал он мечтательно, представляя себя в новеньком костюме. – Поможете выбрать, да?

– С удовольствием помогу.

– Вот спасибочки… А еще что на собрании, а?

– Вот еще говорили, как бы помочь нашим солдаткам, – продолжал Кравчук. – Возьмите Стешу, повариху нашу. Муж на фронте, у нее трое ребят. А ведь солдаткам и детям фронтовиков каждый из нас может чем-нибудь помочь.

– Злая очень стала тетя Стеша, ворчливая, – заметил Александр, вспомнив, как однажды повариха накричала на него, вообразив, что он хочет стащить котлету. – Ну, а что о фронтах говорили?

Их уже обступили воспитанники и тоже стали расспрашивать Кравчука, как идут дела на фронте.

Через неделю, когда выдали зарплату и денежные премии, Кравчук заметил, что Матросов о чем-то таинственно шепчется с ребятами по углам.

«Не бежать ли собираются? – забеспокоился Кравчук. – Теперь ведь все рвутся на фронт».

Но ребята замышляли другое. Вечером того же дня повариха обнаружила в кармане своего ватника пухлый конверт. Дрожащими руками она взяла его, думая, что это положил ей кто-нибудь письмо с фронта от мужа. Но в конверте были деньги и записка: «Дорогая тетя Стеша, спасибо вам за вкусную пищу. Просим принять скромный подарок. Не старайтесь узнать, кто мы, – все равно не узнаете. Скажем только, что мы – ваши повседневные кашееды».

«Кашееды, – усмехнулась повариха, смахивая слезу и пересчитывая деньги, которых было в пять раз больше ее месячной зарплаты. – Кто же они, эти кашееды? Видно, постеснялись, а то и побоялись в руки конверт дать».

Она сама знала свой крутой характер. Может, кого в сердцах и черпаком стукнула.

С того вечера повариха стала добрее ко всем воспитанникам: поди разбери, кто из них «тот кашеед»! А нельзя обидеть никого из тех, кто свои трудовые рублики вложил в конверт.

В сенях поварихи появились аккуратно сложенные дрова, к на верхнем полене красным карандашом было выведено: «Тете Стеше от кашеедов».

Воспитанники-малыши, дети фронтовиков, в спальнях под своими подушками стали находить карандаши, краски, блокноты для рисования, книги, конфеты и записочки: «От твоих старших однокашников» или: «От деда Макара».

Ребятишки радовались подаркам и гадали, кто эти таинственные деды Макары и однокашники.

Среди воспитателей начались разговоры. Некоторым не нравилась эта тайная работа, но видавший виды Кравчук твердил:

– Добро как ни посей, – оно стократ уродится.

Он догадывался, кто эти однокашники и кашееды. Как-то он спросил Матросова:

– Кажется, ты собирался на премию справить костюм? Когда же пойдем в магазин?

– Э, не хватило денег! – смутился Александр. – Надо заработать больше.

Кравчук усмехнулся лукаво:

– Не пойму, – зачем эта тайна? Без нее разве нельзя?

– Нельзя, Трофим Денисович, – убежденно сказал Матросов. – Люди наши больно гордые. К примеру, та же тетя Стеша разве примет помощь от меня или от Тимошки? Обидится да еще черпаком огреет. А от организации примет.

– Организация! – засмеялся Кравчук. – Кашееды…

В колонию пришла телеграмма, в которой говорилось, что фронту срочно нужны боеприпасы, а отгрузка их задерживается: не хватает ящиков.

В колонии всех охватила тревога; на фабрике выросла гора ящиков, но вывезти их невозможно, – осенние дожди размыли дорогу.

Долго этот вопрос обсуждался на собрании.

Мастер Сергей Львович развел руками:

– Ни машина, ни телега не пройдет по этим ухабам. Есть только один выход из трудного положения – носить ящики до шоссейной дороги.

– Что мы, ишаки, что ли? – вызывающе крикнул Клыков.

Собрание зашумело: одни зашикали на Клыкова, другие стали защищать его.

Матросов был в задних рядах. Чтобы увидеть стол президиума, он приподнимался на цыпочки. И будто на него одного в упор смотрели с плаката зоркие глаза того бойца-фронтовика, что спрашивал: «Что ты сделал для фронта?» В этом взгляде Александру почудилась укоризна, его охватило беспокойство. Как может Клыков отказываться от работы? Почему он прекословит старому, всеми уважаемому мастеру и сбивает других с толку?

Не в силах больше молчать, Матросов протиснулся вперед, попросил у председателя слова.

– Дело, товарищи, ясное. Продукция наша нужна фронту. Верно сказал Сергей Львович, – надо носить ящики до шоссейки, а оттуда их повезут на грузовиках.

Некоторые воспитанники переглянулись с Клыковым и засмеялись: предложение казалось им несбыточным, – от фабрики до шоссейной дороги было больше километра. Клыков опять крикнул:

– Машину и лошадку Сашка заменит! Пущай!

Матросов любил шутку, но теперь брови его сурово сдвинулись; маленький, в стеганом ватнике, он решительно шагнул вперед.

– Да, машина не может, лошадь не может, а мы сможем! На фронте враг лезет. Наши пушки снарядов ждут, а их нельзя переправить без наших ящиков. Подумали про это? А слабосильные пусть отдыхают и сладенькой кашкой питаются, – презрительно взглянул Александр на Клыкова. – Без них справимся!

Все засмеялись.

– Трудно по лужам и грязи носить ящики, да бойцам на фронте куда трудней, – заключил Александр.

– Правильно! Верно! – раздались голоса.

Друзья поддержали Матросова. Предложение его приняли, и на другой день после работы на фабрике воспитанники по лужам и рытвинам понесли на плечах ящики к дороге. Впереди всех шагал Матросов. Трудно было ему с непривычки нести первый ящик. Угол железной обивки врезался в плечо. Ноги хлюпали в воде и увязали в размокшем глинистом грунте. Хотелось спустить с плеч хоть на минуту этот проклятый ящик. Но только попробуй это сделать, пожалуйся, что тебе тяжело, как Клыков тут же станет издеваться: сам агитировал и первый захныкал. Да, собственно, и другим было не легче.

Но вечером, когда несли последние ящики, забрызганные грязью, еле переставляющий от усталости ноги Матросов задорно крикнул отстающим:

– Эй, братва, подтяни-ись! Орлы мы или чижики? – и улыбнулся Кравчуку и товарищам: – А все-таки ух, как здорово получается, когда в общем деле все дружно участвуют и стараются один перед другим!

– На том стоим, Сашук, – ответил воспитатель. – В единении сила и дружба! – И подумал о том, как изменился Матросов.

Саша учился всему у старших, перенимал их сноровку. А ему подражали товарищи. Им нравились его прямота, смелость, умение и ловкость в работе. Люди любят смельчаков-умельцев. Но кто скажет, что эти качества приобретены им не здесь – в колонийской семье?

Вот и Виктор Чайка доволен им.

– Он у нас, Трофим Денисович, и на работе первый, и товарищ верный, и всегда верх возьмет если не силой, так умом и ловкостью. Верно я, хлопцы, говорю?

– Верно, – согласились ребята.

– Хватит тебе, Витька, расписывать меня, – обиделся Александр. – Слушать противно! Вон сам ты, хитрюга, уже делаешь измерительные инструменты – кронциркули, угольники, нутромеры, мастером опиловки плоскостей и фигурных поверхностей считают тебя. А по чертежам работает все-таки лучше всех нас Гошка Брызгин. Скажете, – нет? Ну то-то ж… А ты про меня… А я только и умею, что полегче да попроще. Драчевым напильником и зубилом еле-еле орудую…

– Ну, про себя ты, Сашка, тоже неверно…

Вечером, когда ребята, до предела усталые, но довольные, пришли ужинать, всеведущий Тимошка по секрету на ухо сообщил Сашке, что добавку сахара, которую начальник разрешил выдать ребятам по случаю исключительно тяжелой работы, Клыков у тети Стеши украл.

Матросов пришел в ярость:

– Ну и ворюга! Бессовестный ворюга! У кого украл! Люди стараются для фронта, а этот волк – для своего брюха. Нет, горбатого только могила выправит… И чего ты, Тимошка, шепчешься? Какой тут может быть секрет? Надо, чтобы об этом все знали. Надо решать, что нам с Клыковым делать. Что с ним делать?..

Глава XIX
ПРОЩАЙ, ДОРОГОЙ ЧЕЛОВЕК!

адвигалась первая военная зима, лютуя вьюгами и морозами. С фронтов доходили грозные вести: гитлеровцы подошли к Москве, блокировали Ленинград, осаждают Севастополь.

По вечерам Матросов и его дружки подолгу засиживались в ленинской комнате. В обледенелые окна вьюга швыряла жесткую снежную крупу, завывая в водосточных трубах. Поеживаясь от холода, ребята с тревогой читали сводки Совинформбюро, обсуждали фронтовые события. Матросову многое было непонятным. Ну почему, к примеру, подпустили фашистов к Москве? Теперь он чаще обычного забрасывал Кравчука разными вопросами.

Воспитателю все труднее было отвечать на них: вопросы Александра становились все серьезнее. Порой Кравчук не знал, что и сказать, как ответить; он рылся в книгах, чтобы удовлетворить любознательность Матросова, которую сам же пробудил.

Как-то Матросов пришел к Кравчуку и с обычной доверчивостью начал свои расспросы.

– Последний разок побеседуем с тобой, Саша, – начал было Кравчук и вдруг спохватился: – Да что ж это я, совсем забыл! Знаешь новость о себе?

– Нет, – насторожился Матросов. – Случилось что?..

– Пойдем со мной, – оживился Кравчук. – Пойдем сию минуту. Это, брат, наш с тобой праздник. Да еще какой!

Он подвел Матросова к Доске почета. На ней среди фамилий лучших стахановцев, только что написанных еще не высохшей белой краской, Александр прочитал: «Матросов Александр Матвеевич – 300 %».

– Видал, Сашок? Триста процентов нормы выработки по металлу!

Он обнял и расцеловал Матросова.

– Молодец! Оправдал мое… это… как бы сказать… – Глаза его стали влажными.

Кравчуку не привелось иметь свою семью, своего сына. Его лучший друг, с которым они оба дали торжественное обещание воспитывать таких же, какими они были сами, – Галина Васильевна, Ганнуся, – заканчивала учебу в педагогическом институте (впрочем, кому до этого дело?..). Но чем же не сын ему Саша Матросов?

Разве не бывает так, что воспитатель становится роднее родителя? Кто же не знает, что хорошего учителя люди вспоминают благодарным словом всю свою жизнь!

– Вы поставили меня на ноги, Трофим Денисович, – тихо сказал Матросов.

– Если бы не военное время, – сказал Кравчук, – мы отпраздновали бы торжественно твою победу – в клубе, всем коллективом. А то, брат, теперь не до этого! – И озабоченно вздохнул: – И мне надо торопиться…

– А вы куда?

– Сегодня отправляюсь в военкомат, потом – на фронт.

– Вы? На фронт? – вскрикнул Матросов. И что за человек этот Кравчук! Минуту назад радовался успеху своего воспитанника и скрывал, что сам уходит на фронт, что расстаются они, может, навсегда.

Кравчук увидел в глазах своего ученика такую тревогу, что ему захотелось объяснить свой поступок:

– Видишь ли, Саша, мне кажется, что в такое время каждый честный человек должен отдать Родине все, что имеет. А я, кроме самого себя, ничего не имею. Вот и иду добровольцем на фронт.

Матросов задумался. Добровольцем? Что ж, Трофим Денисович так и должен поступить: слово воспитателя не может расходиться с делом. Но как жаль расставаться с этим душевным человеком, который стал роднее отца!

– Возьмите меня с собой, – тихо, но требовательно попросил Александр. – Возьмите, Трофим Денисович.

– Нет, не имею права, – твердо сказал Кравчук.

– Но верьте совести, Трофим Денисович, мне в горло кусок не лезет! Я спать по ночам не могу, когда узнаю, что фашисты занимают наши города. Как я ни стараюсь работать, – вижу, что все равно этого мало. Возьмите с собою, возьмите!

– Нельзя, – понял? – ответил Кравчук, дивясь настойчивости своего воспитанника. Кто мог подумать, что в этом, с виду беззаботном и веселом, пареньке таится такое беспокойство!

– Твоя пора еще не пришла. Здесь ты должен заработать аттестат зрелости. Понятно? Теперь во всем тебе будет помогать новый наш воспитатель, Четвертов. Ну, я спешу. – И порывисто обнял его. – Надеюсь на тебя, Сашок. Прощай…

– Прощайте, Трофим Денисович… – Голос Александра дрогнул. – Верьте совести, стыдно за меня вам не будет. И напоследок скажу еще: если бы вы тогда, в изоляторе, не поговорили со мной, не поверили в меня, я непременно убежал бы. Что ж бы тогда со мной сталось?.. Никогда я вас не забуду, никогда…

– При чем тут я? – возразил Кравчук. – В нашей стране человеку пропасть невозможно. Это за рубежом такие оборвыши, каким был ты, гибнут от голода или томятся в тюрьмах. А у нас дорога перед тобой широка, только сам с нее не сворачивай.

Кравчук отправлялся в город в рабочее время. Он, видно, сам пожелал уехать незаметно, чтобы проводами своими не отвлекать людей от дела. Но Матросов из цеха видел, как Трофим Денисович, в колонийской шинельке, с вещевым заплечным мешком, влезал в кузов попутного грузовичка. В тощем своем мешочке воспитатель увозил на фронт все свое убогое имущество, какое имел на этой планете.

Прощай, прощай, дорогой человек!

Глава XX
УЧИТЕЛЬНИЦА ЛИДИЯ ВЛАСЬЕВНА

атросов тосковал по Кравчуку. Вспоминалось все, связанное с ним. Хотелось во всем быть похожим на Трофима Денисовича. На политинформациях, когда Лидия Власьевна рассказывала о героях войны, Александр думал о Кравчуке и просил учительницу рассказывать еще и еще.

Как-то Лидия Власьевна, идя из библиотеки, встретилась с ним во дворе.

– Саша, ты любишь слушать о героизме наших воинов. Попробуй сделать альбом героев войны. Сам их узнаешь хорошо и другим ребятам будешь рассказывать. Их ведь много… героев… – И вдруг Лидия Власьевна всхлипнула, отвернулась, махнула рукой. – После поговорим… – И быстро пошла по двору.

Александр удивленно посмотрел ей вслед. Обиделась, что ли? Иные ребята считали ее строгой, жаловались, что она будто занижает оценки. И Александр замечал, что Лидия Власьевна в последнее время стала сурова и скупа на ласковое слово. «Стала какая-то нелюдимая», – заключил он. Но тут же заметил, что Лидия Власьевна, еще не очень пожилая женщина, идет и спотыкается, как старушка.

Матросов расспрашивал товарищей, что с ней. Никто ничего не знал. Может, заболела? Но говорили, что она стала еще больше работать. Да он и сам видел, как она помогала грузить снарядные ящики, подносить лесоматериал. А по ночам долго-долго мерцал тусклый огонек в ее обледенелом окне: она сидела, склонившись над тетрадями учеников, над учебниками, потом вязала варежки для фронтовиков.

Вскоре был урок русского языка. Лидия Власьевна заменяла больную учительницу. Александр внимательно смотрел на нее. Правда, лицо ее осунулось, но ничего особенного не заметно. Кто же не похудел во время войны? Только вот веко левого глаза у нее чуть припухло и нервно подергивается.

Лидия Власьевна ходила по классу и диктовала: «Мужественный человек не гнется ни перед какой… бедой»… – Матросов хотел вспомнить правило: в каких случаях надо писать «не» или «ни», но Лидия Власьевна перед словом «бедой» опять всхлипнула, как тогда, во дворе, и он ясно увидел, как она на миг зажмурилась, и крупная слеза, блеснув на лету, упала на раскрытый учебник. Лидия Власьевна быстро его закрыла и стала пристально смотреть в окно, хотя за окном ничего не было.

Александр был потрясен: ему казалось невероятным, что эта суровая с виду учительница плачет при всех. Что же с ней?

Но вот Лидия Власьевна повернулась, и, как ни в чем не бывало, спросила:

– Ну, написали?.. «ни перед какой бедой»… – И продолжала диктовать по-прежнему четко и твердо.

Александр не мог успокоиться, пока не узнал причину странного поведения учительницы: воспитатель Четвертов сказал ему по секрету, что вот уже второй месяц, как Лидия Власьевна получила с фронта извещение, что ее единственный сын Владимир погиб в бою.

– Только не любит она разных сетований, соболезнований, – предупредил Четвертов, – потому и не говорит людям о своем горе. А зачем говорить? Всем теперь трудно живется. Жаловаться – значит, еще больше людей расстраивать…

Матросов и его друзья немало дивились выдержке и стойкости Лидии Власьевны. Она учит ребят быть бесстрашными и мужественными, а у самой такая беда.

– И за работу всякую берется, чтобы забыться, – говорил Матросов. – Вот это – человек!.. Ребята, а какие письма, какие замечательные письма она получает!..

Да, воспитанники знали, что Лидия Власьевна получает от своих учеников письма со всех концов страны. Ее бывшие ученики стали инженерами, сталеварами, врачами, знатными производственниками, учеными, членами правительства. На всю жизнь запомнили эти люди свою учительницу, ее добрые слова. Ее ученики уже имеют десятки и сотни своих учеников – строителей новой жизни. Круг их ширится. Тысячекратный урожай приносит самоотверженный труд учительницы, а она, незаметная, простая и скромная, по-прежнему отдает людям всю силу своей души.

– Вот что, ребята, – заявил Александр товарищам. – Надо что-то сделать. Раз она не хочет, мы и прикинемся, будто ничего не знаем, а сами будем делать так, чтоб ей легче жилось. Всем лучше учиться – это первое! Что еще?

И тут же стали предлагать: не сердить ее, помогать отстающим ученикам, не шуметь на уроках…

Со следующего дня в классе пошла незаметная для непосвященных упорная работа. Разве что какой-нибудь не в меру шумливый ученик получал от своего же соседа щелчок или подзатыльник, а то во всем был отменный порядок. Теперь уже сама Лидия Власьевна замечала перемену к лучшему и в учебе и в поведении ребят. Она радовалась, ища разгадки. Может, она долго бы искала причину этого странного превращения, если бы ей довольно таки неуклюже не подсунули конверт с деньгами. Тогда она, уже не в силах сдержать волнения, заявила всему классу:

– Милые ребята, я получила из полка, где служил мой сын, сразу шесть денежных аттестатов. И приславшие их друзья сына просили меня считать их своими сыновьями и рассчитывать на их постоянную помощь… Нет, мне их деньги, как и ваши, не нужны. Пока сама зарабатываю, да и государство помогает… Но какие вы все…

Воспитанники поняли Лидию Власьевну. Выражая их чувства, Матросов крикнул:

– Мы ваши ученики!

Все захлопали в ладоши, а Лидия Власьевна смотрела на них заблестевшими от слез глазами и улыбалась.