Текст книги "Александр Матросов (Повесть)"

Автор книги: Павел Журба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Глава XIII
«ТРУДНО, НО ИНТЕРЕСНО»

огда утром в изолятор принесли завтрак, Матросов дремал, полусидя и прижимая к груди раскрытую книгу. После ухода воспитателя он начал читать – и забыл обо всем на свете. Со свойственным ему нетерпением он заглядывал в середину и конец книги, чтобы скорей узнать, как развернулись события, «чем все это кончилось», снова читал страницу за страницей и уснул только утром. Читал он весь день и вечер допоздна. Кравчук в этот день не зашел в изолятор. Увлеченный чтением, Матросов не обижался: хватает и без него у воспитателя хлопот. Много у Кравчука таких, как он.

На следующее утро завтрак в изолятор принес Тимофей Щукин. Оторвав от книги покрасневшие воспаленные глаза, Матросов удивился, почему завтрак принес именно Щукин. Видно, это была затея Кравчука. В другое время Сашка, может, дал бы Тимошке еще подзатыльник за его измену, но теперь молча усмехнулся, пристально посмотрев ему в глаза. Тимошка выдержал его пытливый взгляд: значит, чувствовал свою правоту. И в ту минуту, когда они смотрели друг другу в глаза, что-то еще неосознанное согрело их сердца.

– Ну, что уставился? – спросил Сашка.

– Меня прислали, – с достоинством сказал Щукин.

Сашке хотелось поговорить с ним. О чем? Он и сам не знал.

– Кравчука не видел? – спросил он.

– Видел… Хмурый ходит, сам не свой. – Тимошка загадочно усмехнулся и подмигнул: – Ты и Скуловорот ловко так стибрили? Да?

– Ты про что? – насторожился Сашка.

– Признайся, не бойся, – никому не скажу. Могила…

– Да в чем признаться? – помрачнел Сашка, чувствуя недоброе.

– Продукты из кладовой… Чистая работа…

Сашка растерялся. Значит, вот о чем говорил Клыков тогда, у окна. Но почему-то вступился за него:

– Ты, ябеда! – накричал он на Тимошку. – Опять допытываешься, чтоб донести своему Кравчуку? – И угрожающе шагнул к Тимошке. – Я с тобой не рассчитался еще и за прежнее.

– Я не виноват! – сказал Тимошка, пятясь назад, и ушел.

Сашку опять охватила тревога: вот почему Кравчук больше не заходил к нему. Он подозревает в краже Клыкова и его, Сашку. Раньше Сашке было, пожалуй, безразлично, кто и в чем подозревает его, но теперь мнение Кравчука очень важно для него. В самом деле, кого же больше и подозревать, как не его, Сашку, и Скуловорота? Хуже их и в колонии никого нет…

К счастью, Сашке не пришлось долго томиться в изоляторе со своими горькими думами. Он снова увлекся чтением, позабыв обо всем. А к обеду его выпустили из изолятора. Но – странно: выпустить его распорядился сам Кравчук. Или он не считает Сашку виновным в краже, или затеял какой-нибудь подвох?

Выйдя на залитый солнцем просторный двор, Сашка залюбовался расцветом весны. Держа под мышкой книгу, он остановился в сквере под серебряным пахучим топольком.

Яркая майская зелень покрывала все вокруг и будто улыбалась солнцу. Слабое дыхание ветерка несло с лугов тонкие запахи цветов. В дубовой роще за балкой Золотухой торжествующе перекликались птицы. Неугомонный соловей высвистывал замысловатые рулады.

Сашка смотрел на веселое весеннее раздолье и вздыхал. Как хорошо было бы, если б не терзали его горькие думы и спокойно было на душе!

Он увидел проходившего Тимошку, щупленького, слабого. Почему-то жалко его стало, и Сашка позвал:

– Эй, Жак Паганель, сюда иди!

Тимошка нехотя подошел, подозрительно глядя на Сашку.

– Я не Жак Паганель. Я Тимофей Щукин. Что тебе?

– Подумаешь, перевоспитался! Уже и не Паганель…

Сашка понюхал тополевый листок.

– Так бежать из колонии не будешь?

– Нет, – решительно покачал головой Тимошка.

– С тобой Кравчук говорил?

– Да, а что?

– Ничего. Со мной тоже говорил.

– Говорил, да? – повеселел Тимошка. Вот, оказывается, почему Сашка не лезет в драку! Тимошке вдруг захотелось оправдаться перед своим прежним другом, снова расположить его к себе откровенным признанием, и, не дожидаясь ответа, сам стал рассказывать взволнованно и доверительно:

– Ты, Сашка, только не сердись, – хорошо? Я, знаешь, спросил его: «Трофим Денисович, что такое „компрачикос“»? Это слово, понимаешь, как заноза, впилось в меня. А когда Трофим Денисович объяснил мне, что оно значит, мне еще больнее стало.

– А что такое «компрачикос»?

– Это страшное дело, Саша. Компрачикосами называли таких торговцев, что покупали детишек и калечили их: делали горбатиками, карликами, косоглазыми, карнаухими, – словом, чтобы посмешнее были. Потом продавали их королям, князьям и всяким богачам, которые, понимаешь, для смеху держали их, шутами делали. А Брызгин меня обозвал компрачикосом. Помнишь? Врет он, не похож я на компрачикоса!

– Ясно, не похож! – согласился Сашка. – Сам Брызгин больно задирает нос.

– Ага, вот и Трофим Денисович говорит: «Ну, какой ты, Щукин, компрачикос? Да я за это, – говорит, – взбучку Брызгину задам. Вот капиталистов, – говорит, – да, можно назвать компрачикосами: они и теперь торгуют людьми и калечат их душу и тело». А потом Трофим Денисович подумал и, понимаешь, говорит мне: «А вот шутовское, – говорит, – в тебе что-то есть. Ну, зачем ты все гримасничаешь, кривляешься, паясничаешь? Кому и за что, – говорит, – угождаешь, кого развлекаешь?» И потом, честное слово, так и сказал: «А ведь ты, Щукин, способный человек, и, если станешь учиться, из тебя большой толк выйдет. Можешь стать, например, инженером-конструктором или…» – Тимошка вздохнул. – Одним словом, взял он меня тогда в работу, ох и взял! Говорит: «Зачем гнуться и прислуживать? Обзаведись, – говорит, – Щукин своим характером. Ты, – говорит, – Щукин, человек, а не шут и не слуга. Будь самостоятельным, а мы тебе во всем поможем». И пообещал, знаешь, меня в город свезти к врачу, чтоб я не шепелявил…

Он умолк, сам еще не понимая, что же произошло с ним, но всем своим существом чувствуя, что Кравчук сбросил с него какую-то большую тяжесть, как сбрасывают с молодого деревца навал, который давил, гнул, уродовал, закрывал свет и мешал расти.

– А как же граф Скуловорот? – тревожно вспомнил Тимошка. – Мстить нам будет!

– Кому это «нам»? – улыбаясь, спросил Сашка. – Не думаешь ли ты, что я тебе все простил и с графом дружить перестал?

– Ага, думаю, Сашка, – с прежней веселой откровенностью сказал Тимошка, – думаю… Иначе ж быть не может, Сашка. Ты ж умней меня и сам должен понять. Я тебе, Сашка, вот что скажу: граф Скула и есть настоящий компрачикос, ей-богу, чтоб я лопнул!..

Сашка рассмеялся: это был прежний, преданный ему Тимошка, и приятно ему, что тот презрительно отзывается о Клыкове.

– Так ты ж юлил перед Скулой, дружил с ним.

– Не дружил я с ним. Я угождал ему; он медведь сильный потому что, и заступался за меня, когда хлопцы насмехались надо мной. Теперь ясно? Да? А тебе, Сашка, так скажу: имеешь зуб на меня? Да? Тогда избей меня, как Сидорову козу, всыпь мне по первое, но все-таки по-прежнему, как на Украине, дружи со мной, а? Согласен? Да? А графа Скулу брось, а?

– Ну и наговорил – гороху насыпал, – смеялся Сашка. – Ты подрасти еще, чтоб советовать мне. Своим умом живу – у людей не занимаю. А Скуловорота не бойся – заступлюсь…

– Ну ладно, – значит, все! – обрадовался Тимошка. – Теперь вижу, что и в кладовую не ты лазил и что корешок ты мой по-прежнему… А что это за книга у тебя?

– Вот это да-а, Тимошка! Вот это – книга!.. Смешней мокрых зябликов кажемся мы с тобой, когда читаешь эту книгу. Комбриг Котовский, матрос Жухрай или почти такие же хлопцы, как мы с тобой, – Сережка Брузжак и Павка Корчагин – вот это люди! Какие геройские дела делали! Семнадцать раз в день ходили в атаку под Новоград-Волынском, а своего добились, победили… – Сашка задумчиво вздохнул: – Да, вот про Павку верно сказано: «… не проспал горячих дней, нашел свое место в железной схватке за власть, и на багряном знамени революции есть и его несколько капель крови». А мы, как те слепухи, Тимошка…

– Ну, а дальше, дальше, – попросил Щукин.

…Вечером они вместе пришли в клуб.

Тимошку мучила обида, и он подошел к Брызгину.

– А ты, Гошка, соврал, знаю! Компрачикосы – это те, кто калечил детишек, а я ничуточки не компрачикос, – сказал он примирительно.

– Нет, не соврал я, – возразил Брызгин. – Такие, как ты, как Матросов и граф Скула, калечат себя и других. Вон и ты весь в шрамах, да еще и подлиза графа Скулы, и хихикаешь, кривляешься, как шут.

– А ты, как индюк, надуваешься и важничаешь, – сказал Матросов.

– Ну и что же! – заносчиво усмехнулся Брызгин. – Мои рисунки на городскую выставку взяли. Могу стать художником. Не то что некоторые…

Матросов сжал кулаки. Он боялся, что не сдержится и набросится на обидчика.

В обостряющийся разговор вмешался Виктор Чайка:

– Ты не очень-то задавайся, – строго сказал он Брызгину. – Чего нос дерешь? Эти ребята еще хорошими дружками нам будут!

– Я и не задаюсь, – понижая тон, ответил Брызгин.

– Вот и помирись с ними, – потребовал Виктор, – не то и я с тобой перестану дружить. Понял?

– Ладно уж, – нехотя согласился Брызгин.

Благодарный за поддержку, Матросов повернулся к Виктору Чайке, стал разглядывать его баян:

– А ты, наверно, музыкантом хочешь быть?

– Хочу лекальщиком, но не возражал бы стать и композитором, – улыбнулся Чайка. – Мне Лидия Власьевна сказала, что я мелодию здорово чувствую. Я танец маленьких лебедей из балета «Лебединое озеро» без ошибки играю.

– Ты тоже не очень хвастай, – заметил теперь Брызгин. – Подумаешь, только и вызубрил одно любимое местечко. А кому было сказано: «Учеба, учеба или – ничто»?..

– Важно, говорят, не кем быть, но каким, – с расстановкой сказал Матросов.

– Эге, правильно сказал, – одобрил Чайка, догадываясь, чьи слова повторил Матросов.

Матросов заметил, что и другие ребята с удивлением взглянули на него и, видно, подумали о нем: «Парень башковитый»… Вот что значит сказать умное слово!

– А у меня, ребята, психика раскалывается, – засмеялся Еремин. – Я вот и токарем хочу и не прочь стать великим артистом… Я наизусть всю «Полтаву» знаю. Ну-ка, проверьте меня! – Подняв рябое скуластое лицо, он с шутливой важностью стал декламировать:

 
Тиха украинская ночь.
Прозрачно небо. Звезды блещут.
Своей дремоты превозмочь
Не хочет воздух. Чуть трепещут
Сребристых тополей листы…
 

Чайка и Еремин были рады, что Матросова потянуло к ним, и старались, чтоб ему было хорошо. Им по душе пришелся этот паренек с ясным, прямым взглядом и трудной судьбой. Чайка, подмигнув ребятам из хорового кружка, развернул баян. Ребята под аккомпанемент баяна запели:

 
Степь да степь кругом,
Путь далек лежит…
 

Матросов каждый раз, когда слышал хорошее пение, вспоминал, как самозабвенно пели его мать и бабушка. По песне, грустной или веселой, он узнавал, какое у них настроение. «С песней и горе легче терпится», – говорила бабушка. Помнит Сашка и слова ее про деда, который, подвыпив, шутя говаривал: «Так люблю песню, что за нее и душу черту продал»… Песня жила в семье как самый дорогой душевный обычай; она рано стала потребностью души и у Сашки. Увлекался он пением в детдомовском хоровом кружке, часто пел охрипшим, простуженным голосом на своих трудных путях и перепутьях. С годами ему все дороже становились песни, которые напоминали про деда, мать и бабушку. Он мог, кажется, и человека полюбить за хорошее пение.

Матросов подтягивал сначала тихо, вполголоса, потом не вытерпел и стал петь во весь голос. Но вот беда! Раньше он пел альтом, теперь легче было петь тенорком, но неокрепший голос его порой срывался.

Вот он, увлекшись пением и забыв про все невзгоды и распри, всем на удивление, взволнованно обратился к певцам:

– Постой, ребята! Тут же надо терцией… Тут же задушевнейшая терция… Ну-ка, Еремин, ты вторь, а я первым… попробуем.

 
Пе-ереда-а-ай покло-он
Ро-одной ма-а-атушке-е.
 

Но на самом высоком взлете у Матросова голос вдруг сломался.

– Как у неоперившегося петуха! – засмеялся Брызгин.

– Ничего, ничего! – поспешил Чайка. – Зато как чудесно получается! Саша, а ты фальцетиком, тихонько. И ты, Еремин, и все – тихо. Ну, начали, три – четыре…

Матросов глядел на Виктора пристальными влюбленными глазами: «Да, парень – что надо». И сам не знал, за что больше полюбил Чайку – за то ли, что тот первый согласился помочь ему, или за песню, – а может, за то и другое.

 
Про меня скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес.
 

Когда последние звуки песни растаяли, Чайка, будто охмеленный пением, громко заявил:

– Эх, хлопцы, вот эту бы на музыку записать:

 
И песня и стих —
Это бомба и знамя…
 

Потом взял Матросова под руку, отвел его в сторону:

– Вот, Саша, мы, кажется, и спелись. Ну, прямо всю душу выворачиваешь… Хочешь, и тебя научу?

– Ой, страсть как хочу!.. – И, потупясь, тихо, сокровенно спросил: – А ты мне вот что скажи… На цеховом собрании, когда все отказались от меня, почему ты согласился работать со мной?

– Вот чудак! Что ж тут такого? – засмеялся Чайка. – У меня, видишь ли, правило: помогать товарищу в беде. А ты разве не помог бы?

– Не знаю, – Матросов покраснел.

– Ладно, не беспокойся, – сказал Чайка, – у нас дело пойдет.

Матросов не знал, что ему сказать. Хотелось побыть одному, чтобы скрыть свое волнение. Он вышел из клуба. Развешанные вдоль аллеи электрические лампочки раздвигали темноту ночи. В сквере свежий воздух был насыщен запахами распустившихся, еще липких тополевых листьев, цветущей жимолости. Он посмотрел на далекие синие звезды.

«Только бы не попасть на глаза Кравчуку и Клыкову!» – думал он.

В общежитии он долго лежал на койке с открытыми глазами. До хруста выглаженные и пахнущие мылом и почему-то снегом простыни и наволочки приятно холодили. Кто их стирал и гладил? Почему такие люди, как учительница Лидия Власьевна, старик-мастер, воспитатель Кравчук, так настойчиво и неутомимо возятся с ним? Казалось бы, получил свою зарплату – и ладно, а они стараются, ночи не спят из-за него. Да кто он им всем – родной, что ли?.. «А я для кого и для чего живу? – раздумывал Сашка. – И что из меня выйдет? Ни богу свечка, ни черту кочерга, – как говорил дед Макар…»

Утром он вовремя вышел на работу. Томясь у верстака, с тревогой ждал мастера, с которым еще не говорил с тех пор, как самовольно убежал из цеха. Что-то скажет мастер? Может, с позором выгонит его?

Наконец мастер появился в цехе, хмурый и недовольный. Поодаль Брызгин и Чайка, поглядывая на Матросова, о чем-то спорили. Мастер подошел к ним:

– В чем дело?

Теперь Матросов слышал, как Брызгин, кивнув на него, ответил мастеру:

– Таких разгильдяев надо в тиски покрепче зажать!

Матросова бросило в жар от этих слов. Опять сами собой сжались кулаки.

Но мастер внушительно ответил Брызгину:

– Помочь ему надо, а не отталкивать. Товарищеским словом подбодрить… Виктор правильно поступил, что согласился работать с ним…

Матросов замер. Нет, оказывается, не придира, а душевный человек этот мастер.

И когда мастер подошел к нему и спросил, почему он не работает, Матросов, волнуясь, тихо сказал:

– Вас поджидаю, Сергей Львович. Хочу это… извиниться. Хочу сказать… буду стараться…

Сергей Львович понял и оценил его волнение, и седые усы мастера шевельнулись от отеческой улыбки.

– Вот и хорошо! – И обратился к Чайке. – Что ж, теперь ему, – кивнул он на Матросова, – можно доверить и посерьезнее работу. Перейдем к опиловке плоскостей. – Подавая Матросову железные квадратные пластинки, он тихо предупредил: – Но если еще раз бросишь работу, будешь горько раскаиваться.

Сашка густо покраснел и ничего не ответил.

Когда мастер стал показывать, как надо работать, Матросов понял, что ничего не умеет делать: не умеет правильно деталь зажать в тиски, держать напильник, даже стоять у тисков как следует не умеет. Стыдно было вспомнить, как он раньше хорохорился. Но Сергей Львович больше не хмурился, – добродушно покручивая усы, он терпеливо учил новичка.

Оставшись один и злясь на себя за нерасторопность, Матросов горячо принялся за работу. Ему хотелось показать Сергею Львовичу свое старание, умение, свою выдержку. Но без привычки работать было трудно. На руках от напильника набухали и лопались кровавые мозоли. Обливаясь потом и кривясь от боли, он неистово нажимал на напильник, стыдясь поднять голову, чтоб никто не заметил его смущения, особенно Клыков, который мог вернуться из подсобного хозяйства.

Виктор Чайка с тревогой поглядывал на него. Такие, как Матросов, работают неровно, рывками: азартно принимаются за дело, но быстро остывают. Не ушел бы опять Матросов из цеха, не сбежал бы из колонии…

Но Матросов работал упорно, сосредоточенно, молчаливо. Правда, нередко возникает непокорная мысль и словно парализует мышцы и волю: «Напрасно стараешься, все равно ты не сможешь». Но Сашка подавлял эту мысль; сейчас важнее всего доказать этим зазнайкам брызгиным, а главное – доказать самому себе, способен ли он на что-нибудь путное. «Могу ли заставить себя, смогу ли делать то, что они делают? Человек я или муха?» Он ожесточенно продолжал работать. Только когда ручка напильника прилипала к тому месту ладони, где была содрана кожа, и острая боль обжигала его всего, он шипел:

– Врешь, собака, не поддамся! Посмотрю, на что годишься, – душа из тебя вон, – и яростнее нажимал на напильник.

Лишь один раз он оторвался от работы.

Брызгин, проходя мимо, заглянул через его плечо и ехидно заметил:

– Уже, уже запорол деталь! Я так и знал. И говорил, что ничего из него не выйдет.

Тогда Матросов, точно его ожгли, быстро обернулся и замахнулся на Брызгина напильником.

– Уйди, – прошипел он, – уйди, пока цел!

Виктор Чайка серьезно пригрозил Брызгину:

– Будешь дергать Сашку, – конец нашей дружбе! А еще и по загривку съезжу. Понял? Отойди от него.

Перед обеденным перерывом к Матросову подошел мастер, молча осмотрел готовую продукцию нового слесаря. Это была неказистая, неумелая работа. Кромки пластинок он опилил не точно по линейке: на них остались и выемки и горбинки. Но опытный старый мастер знал, что нельзя окриком расхолаживать новичка.

– Вот и молодчина. Для начала дело идет хорошо, – похвалил он.

Матросов даже вздрогнул от неожиданности. Пряча руки за спину, он подозрительно взглянул на мастера, – не издевается ли Сергей Львович? Нет, глаза у него добрые, смотрел он сочувственно. И Матросову захотелось, чтоб услышали, как хвалит его мастер, – Трофим Денисович и Лидия Власьевна, Чайка, Еремин и особенно ненавистный Брызгин. Пусть знают, что он, Сашка, не такой уже никчемный.

– Человека дело красит, – сказал Сергей Львович. – Вижу, стараешься. Только помни: много делает тот, кто хорошо делает.

Матросов понял намек мастера и молча кивнул.

Но мастер уже заметил и другое:

– Постой, да этак ты, прежде чем научишься, калекой станешь. Не прячь, дружок, руки, не стыдись! Это и у меня поначалу было: неправильно держал напильник. Надо так, – и взял напильник, – вот так ладонь клади, вот так держи пальцами. Надо понимать и чувствовать, когда и с какой силой нажимать на напильник, чтобы опиловка шла точно по линейке.

Начался обеденный перерыв. Мастер пригласил Матросова в свой кабинет и, чтобы не задевать его профессионального самолюбия, не послал в санчасть, а сам теплой водой промыл его руки, смазал какой-то желтой мазью и забинтовал.

– Ничего, – отечески подбадривал Сергей Львович, – у тебя, вижу, дело пойдет хорошо. Вот так же, как ты, начинал известный инженер-конструктор Косов. Не слыхал о нем?

– Нет, не слыхал.

– Теперь он директор большого машиностроительного завода на Урале. Тысячи разных машин завод выпустил под его руководством. А ведь этот Косов после того, как белые убили его родителей-партизан, беспризорничал, потом воспитывался в детском доме. Упорный был, настойчивый. Бывало, до кровавых мозолей натрудит руки, сто раз перепробует какую-нибудь операцию, а своего добьется!

Матросов слушал вначале хмуро, потом невольно улыбнулся. Дорога ему, очень дорога похвала скупого на слова мастера. Что ж, такому можно вполне довериться, многому от него научиться можно. Он знает все машины, по звуку на ходу улавливает, в чем неисправность; механизмы повинуются ему, как хозяину. Видно, не зря прозвали его ребята хозяином машин.

– А сейчас пока тебе, вижу, трудно, – сказал мастер, забинтовывая руку ученика.

– Трудно, Сергей Львович. Очень трудно! – признался Матросов. – Трудно, но интересно…

Сергей Львович сразу повеселел, лицо его необычайно посветлело от широкой улыбки.

– Интересно? Вот это по-моему! Вначале, конечно, трудно, а потом придут ловкость, сноровка. Почувствуешь себя хозяином инструмента, металла, хозяином машины. Захочешь потом сам придумать какую-нибудь машину, – а? Ведь это именно вы, наша молодежь, и будете творцами невиданных машин, – а?

Матросов молчал, смущенно потупясь. Наверное, не ему первому мастер говорит такие хорошие слова. Скольким ученикам он терпеливо объяснял все это! Видно, и сам он сильно любит умелый труд и людей любит, если так неутомимо и заботливо учит новичков!

Растроганный заботой Сергея Львовича, Матросов поблагодарил eh), но уходить не спешил. Ему хотелось еще поговорить с ним. Рассказывали, что единственная дочь мастера недавно умерла, и Матросову хочется выразить свое сочувствие мастеру:

– Вам тоже трудно, Сергей Львович. И вы ведь одиноки… безродны, как я?

– Да, тяжело терять близких людей, – ответил мастер. – Но мы с тобой не одиноки. У нас много друзей. Только тщательно выбирать их надо. Если друзья не помогают человеку развиваться, больше знать, становиться лучше, а тянут назад, к дурному, – их надо бросить.

«Намекает, – подумал Матросов, – думает, я крепко дружу с Клыковым». – И, вздохнув, сказал:

– Да, как раз и трудно-то выбирать друзей… Вот бы мне друга… вроде вас…

– Что ж, можно дружить и со мной, – усмехнулся Сергей Львович. – Но я хочу тебе добра и потому буду строг.

– Да это ничего, Сергей Львович, – повеселел Матросов. – А если будете мне рассказывать, как делаются разные машины, то… страсть как люблю слушать, Сергей Львович!

– Постараюсь. А будешь, говорю, хорошо учиться, – сам можешь стать конструктором машин.

Матросов доверительно взглянул ему в глаза.

– Я вот давно хочу спросить… Можно ли построить тучелов?

– Что, что-о?

– Ну, это… машину, которая ловила бы тучи и направляла их туда, куда захочет человек. К примеру, поля орошать… Или, к примеру, дует ветрище – аж деревья гнутся и трещат, а ты нажал кнопку или повернул рычаг – и подул он в другую сторону. Это, понимаете, до чего ж здорово!

– Ого, да ты большой фантазер, дружище, – засмеялся Сергей Львович. – Думаю, что со временем будем мы ветрами и тучами управлять. А пока тебе надо хорошо изучить рубку, опиловку металла. А потом – шабровка, шлифовка, притирка, сверление, резание металла да мало ли что! Все это «трудно, но интересно», – сказал мастер, лихо подкрутив седые усы.

Матросов просиял: мастер повторил его слова!

Провожая Сашку из своего кабинета, Сергей Львович вдруг предложил ему сделать ключ к дверному замку.

– Не попробуешь ли? Вот эту болванку надо обработать и подогнать…

Сашка оторопел от неожиданности. Не догадывается ли мастер, кто сломал замок в кладовой, и не считает ли Сашку сообщником того взломщика? И почему именно ему поручает эту работу, с которой может справиться только квалифицированный слесарь?

– Что, испугался? – спросил мастер, видя растерянность Матросова. – Тут ничего сложного: три ступенчатых коленца на бородке – и все дело…

Сашка успокоился, и к нему вернулось прежнее хорошее настроение. Старый замок и болванку ключа он взял из рук мастера бережно, как драгоценность, и вышел из кабинета.

Великое дело – хорошее настроение. С таким настроением человек способен сделать, кажется, самое невозможное.

Сашка так старался, что почти не замечал, как росинки пота с мокрого чубчика скатывались на брови, на ресницы. Напильник будто чувствовал верную руку хозяина и был послушен, как смычок искусного скрипача. Ну, еще бы! Довольно издеваться и подшучивать над ним! Если на то пошло, он докажет всем друзьям и недругам, что умеет оправдать оказанное ему доверие! Постоять за первую свою рабочую честь!..

И верно, Сергей Львович был искренне изумлен успехом нового слесаря, получая от него выполненный заказ. Правда, опытный глаз мастера заметил кое-где и неточности на какие-то десятые или сотые доли миллиметра, но эти неточности не мешали исправно работать замку. Мастер понял, что новичок вложил в свой труд все свое умение, весь жар своего сердца; и хотя речь шла о простом замочном ключе, сделал это событие праздничным. Что ж, иные его питомцы, теперь прославленные инженеры, не лучше начинали, чем этот новичок. И возможно, когда-нибудь инженер Александр Матросов будет так же радоваться пуску стотысячной турбины, как этому ключу.

– Эй, Чайка, Брызгин, подите-ка сюда! – позвал мастер и, когда ребята подошли к верстаку Матросова, обратился к ним: —А ведь Матросову надо посерьезнее дело дать. Смотрите, какой он молодец!..

Мастер несколько раз повернул ключ в замке. Замок, щелкая, чуть позванивал, а в ушах Сашки будто пели колокола.

– Поздравляю, Саша, с первым производственным успехом, – сказал Сергей Львович. – Тебе уже можно было бы и разряд назначить, но мы еще повременим, еще подучимся…

А когда мастер ушел, Матросова окружили ребята, пожимали руки, поздравляли.

– Ты мне, Саша, просто удружил, – встряхивал белесым чубом Чайка, – оправдал мое это, как его…

– Об этом даже в стенгазету можно… – говорил Еремин.

– А я что говорил? – смущенно усмехался Брызгин. – В общем и целом по-моему вышло…

– Помним, что ты говорил, да не в том сейчас дело, – смеялся Чайка.

Матросов рукавом спецовки вытирал потное сияющее лицо и не верил ушам своим.

– Хлопцы, только не смейтесь… Я не дурак, сам понимаю, что работаю еще плохо, что вы просто подбадриваете меня… Но, верьте совести, я это, как его…

Сашка повеселел, стал разговорчивым и общительным. Когда шли в столовую, моросил дождик, а он вдруг засмеялся:

– Я, братва, сегодня проголодался, как черт. Или потому, что сегодня такая великолепная погода, а?

– В душе твоей солнечно потому что, – сказал Тимошка. – Значит, и дождик нипочем.

И ребята дружно засмеялись:

– Верно, Щукин.

И когда Александр один возвращался в общежитие, его не покидало это новое радостное чувство первой победы и близости доброжелательных людей. Вот Сергей Львович похвалил его и назвал другом. И, конечно, такие же друзья-доброжелатели и воспитатель Кравчук, и учительница Лидия Власьевна, и ребята – Чайка, Тимошка, Еремин. Раньше ему казалось, что эти люди только зря пристают к нему, мешают жить, теперь чувствовал потребность в их дружеском слове: «Они все верят мне, а я, как барсук, прятался от них…»

И, как бы в подтверждение этих мыслей, Кравчук дал ему в этот вечер поручение, которое показалось Сашке до головокружения важным. Вечером в клубе Кравчук с улыбкой пристально посмотрел в глаза Матросову и пожал руку:

– Очень рад я за тебя, Сашок. Поздравляю с первой производственной удачей.

Матросов благодарно взглянул в глаза воспитателя и почему-то не выдержал его взгляда. После беседы с Кравчуком он чувствовал, что между ними установились какие-то необъяснимые, сокровенные отношения. С нечистой совестью трудно смотреть ему в глаза. А он, Сашка, скрывает от воспитателя совсем немаловажные дела. И Кравчук, вероятно, вот-вот заговорит о краже из кладовой. Нет, не сможет Сашка сказать ему всю правду. Если бы и хотел, – нельзя: связан честным словом, данным Скуловороту.

Но Кравчук, будто нарочно выворачивая наизнанку его душу, говорит:

– Хочу предложить тебе поработать завтра на перевозе: на лодке через реку перевозить людей по мере надобности. А то в подсобном хозяйстве – спешка. Вовремя сев надо закончить. Сумеешь грести веслами?

– Сумею, – тихо ответил Сашка, сдерживая голос, чтобы не выдать своего волнения. Его не только отпускают на реку, но и доверяют лодку! И снова вспыхнула затаенная мысль: «Вот когда можно бежать!» Теперь уже этот вопрос надо решать окончательно.