Текст книги "Александр Матросов (Повесть)"

Автор книги: Павел Журба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

Глава XIX
СПАСТИ КОМБАТА!

ечером враг пошел в контратаку. Днем он, видимо, собирался с силами, подтягивая подкрепления, и теперь с лихорадочной торопливостью ошалело лез со всех сторон, окружая рощу, где находились подразделения батальона. Местами красноармейцы отбивались врукопашную, дорожа каждой пулей, каждой гранатой, которые были на исходе.

Порывистый, горячий капитан Афанасьев не мог усидеть на командном пункте и неожиданно появлялся в разных местах рощи, руководя боем. Лицо его было озабоченно. В людях он уверен, но приказ пока не только не выполнен, большая и лучшая часть его батальона находилась под угрозой.

Капитан подошел к Артюхову. С виду Афанасьев был спокоен, но вздрагивающие бледные губы выдавали его волнение.

– Рощу я обратно не отдам, но и к нашим скорей пробиться надо. Как думаешь?

– Если рощу держать…

– А как же? – вспылив, перебил его капитан. – Роща теперь лучший плацдарм к броску на Чернушки.

– Я и говорю, – ответил, поморщившись, Артюхов, – если рощу держать, нельзя отвлекать людей на прорыв обратно: противник сильно жмет. Надо скорей установить живую связь.

Пули просвистели над головами.

– Что такое? – удивился Афанасьев, глядя на царапины, прочеркнутые пулями на коре осины. – Сверху откуда-то бьет.

– Очевидно, с колокольни, что за Чернушками, в деревне Черной, – сказал Артюхов. – Надо живую связь во что бы то ни стало. Пусть четвертый батальон ударит слева. Тут легче пробить брешь.

– Но кого послать?

Матросов вскинул руку к ушанке:

– Мне разрешите, товарищ комбат. Я проберусь!

Командиры переглянулись.

– Ты мне нужен, – отрезал Артюхов.

– У меня своих молодцов хватит, – сказал капитан и поспешно отошел, заслышав учащенную стрельбу в другом конце рощи.

А через несколько минут к Артюхову прибежал запыхавшийся связной Афанасьева в изодранном осколками маскировочном халате.

– Разрешите доложить… тяжело ранен комбат, в бок и бедро.

Артюхов мучительно скривился.

– Жив? – почти крикнул он.

– Жив, но сразу упал, хрипит, – говорил связной все тише и, бледнея, клонился набок. – Фашисты наседают, – с трудом промолвил он и упал лицом в снег. Стала видна его окровавленная спина.

– Возьми двух автоматчиков, – приказал Артюхов Матросову. – Беги туда. Спасти комбата во что бы то ни стало!

– Есть спасти комбата!

Когда Матросов, Воронов и Антощенко кинулись к раненому Афанасьеву, туда уже бежала всюду успевающая Валя Щепица.

Но вот между ними и Валей разорвался снаряд, и она потонула в вихрящемся облаке дыма, только взвилась вверх, как оторванное крыло птицы, пола ее шинели.

Автоматчики на секунду остановились: их испугала мысль о гибели веселой краснощекой песенницы.

– Валя, Валя! – страшным голосом крикнул Костылев в надежде, что она откликнется.

Но внимание автоматчиков отвлекло другое событие: фашисты нажали с фланга и стали теснить взвод Дубина, приближаясь к тому месту, где лежал раненый комбат. Автоматчики побежали на помощь.

И неожиданно в дыму показалась во весь рост Валя Щепица. Взмахнув автоматом, выхваченным из рук тяжело раненного солдата, она закричала:

– За мной, вперед! – Перебегая от дерева к дереву, от куста к кусту, она стреляла, падала, стреляла лежа, опять бежала и стреляла из-за дерева, взъерошенная и юркая.

– Молодец, Валя! – крикнул Матросов. – Так их!

Но впереди Вали, слева, уже строчил из автомата Костылев, время от времени поглядывая на нее.

Матросов, Антощенко и Воронов опередили Валю и вместе с другими автоматчиками погнали врагов назад. Тогда Матросов и крикнул ей, чтобы скорей делала перевязку комбату.

Будто очнувшись от забытья, сандружинница тряхнула опаленной челкой и подбежала к Афанасьеву.

Он лежал на снегу в зарослях багульника.

– Отбили? – хрипло спросил он, тяжело дыша.

– Отбили, товарищ капитан.

– Орлы! – улыбнулся он побелевшими губами.

Но похвала не радовала Валю. Раны у комбата тяжелые и опасные. Кровью смочена одежда и снег под ним. Валю терзало сомнение: она считала себя виноватой в том, что не сразу принялась за перевязку, а сгоряча побежала с автоматом, но было бы еще хуже, если бы сюда прорвались враги.

К ней поспешил Матросов и помог втащить комбата в воронку.

Перестрелка опять приближалась. Десятка два фашистов пробивались правее автоматчиков. Лицо Матросова на миг просветлело, когда он увидел, как Антощенко по-оленьи быстро перебежал от сосны к сосне и точной автоматной очередью скосил четырех вражеских солдат.

«Да у него ж нога до кости растерта!» – удивился Матросов. К Антощенко пробрались Воронов и Костылев. Но фашисты стали окружать их. Матросов побежал к друзьям.

– Держись, ребята! – крикнул он и, прислонясь к дереву, дал из автомата очередь – одну, другую; несколько фашистов упало, остальные скрылись в густом кустарнике.

У Антощенко росинками покрыла лоб испарина. Матросов усмехнулся:

– Так их, Антошка! Пришла наша работа!

– Даю им жару, – сквозь зубы ответил Петр.

А вражеские пули летели все гуще. И все чаще шевелились кусты ольшаника, где накапливались вражеские солдаты. Их уже было в несколько раз больше, чем автоматчиков.

– Держись, братки! – повторял Матросов, и те держались, не отходя ни на шаг.

Со стороны Большого Ломоватого бора послышалось, наконец, долгожданное грозное «ура!»: то пробивался на помощь четвертый батальон. Враг ослабил нажим на рощу.

– Вытащим теперь комбата из-под огня, – сказал Матросов и вместе с Вороновым под огнем поволок на волокуше Афанасьева. Валя и Антощенко прикрывали их огнем автоматов. В безопасном месте Матросов сдал комбата сандружиннице и вернулся к Артюхову.

Жизнь комбата была отвоевана.

Артюхов принял командование батальоном и руководил боем.

Теперь у него слева был надежный сосед – четвертый батальон.

Противника за ночь выбили из рощи и прогнали за открытую лощину. Но со стороны Чернушек автоматчики были встречены таким плотным огнем, что открытую лощину пересечь стало немыслимо, и они закрепились на западной опушке рощи.

На рассвете Артюхов увидел за лощиной заваленные снегом три мощных фашистских дзота. Они охватывали полукругом лощину, прикрывая видневшуюся на пригорке деревню Чернушки, вернее, то, что осталось от нее: две – три разбитые избы. Но пробиться к деревне было трудно. Амбразуры дзотов изрыгали такой яростный огонь, поливая поляну свинцом, что дальше двигаться было невозможно. Наступление приостановилось.

Глава XX
ЗА РОДИНУ!

агряные лучи восходящего солнца хлынули на заснеженные верхушки леса. Дохнул морозный легкий ветерок. Затрепетали позолоченные солнцем тонкие корочки на стволах сосен, потом лучи его пробивались все ниже сквозь облепленные снегом лапчатые ветви и ложились на снегу светло-голубыми пятнами. Синий в тени, снег на поляне уже искрился, слепя глаза сверкающей белизной. Предутренний снегопад прикрыл следы ночного боя.

Матросов и в это минутное затишье глядел вокруг удивленно-пытливыми глазами на волнующую красоту зимнего лесного утра. Ночью ему удалось соснуть часок-другой под какой-то корягой, а утром подкрепиться и согреться чайком с сухарями. Теперь снова он повеселел, и ему хотелось, как всегда, все приметить, узнать. Он вспоминал и не мог вспомнить: кто же из художников изобразил зимний лес таким, каким он его видит в эту минуту? «Все музеи осмотрю, а дознаюсь обязательно».

Поеживаясь от холода, он усмехнулся: две желтозобые синицы сели на сосну совсем рядом, смахнув крыльями снежную пыль, и, испуганно оглядевшись, начали бойко цвикать, перекликаясь.

«Смелые пичужки!»

Но, взглянув на суровое, озабоченное лицо Артюхова, на его раненую руку, Матросов сам нахмурился, сдвинул брови.

Артюхов, лежа возле Матросова на еловых ветках, неловко оперся на локоть правой руки, приподняв забинтованную кисть. Намокший от крови бинт обледенел. Матросов дивился терпению командира, который будто не замечал своей раненой руки.

– Товарищ комбат, разрешите, я скоренько вам перевяжу, – предложил Матросов. – У меня есть индивидуальный пакет. А то еще гангрена или…

– Не до нежностей, – сердито проворчал Артюхов.

Да, боль все острее жгла его застуженную рану, но во сто крат мучительнее сознание невыполненного боевого приказа. Артюхов нарочно выполз сюда, на самую опушку рощи, чтоб лучше разглядеть укрепления противника. Он неотрывно смотрел сквозь кусты на огромные снежные холмы, под которыми легко угадывались три больших дзота на подступах к деревне Чернушки. Это их бешеный огонь мешал продвижению. Дзоты сейчас молчат и похожи на безобидные сугробы или снежные горки, с каких на салазках катаются детишки.

Артюхов стиснул зубы от щемящей обиды: вот они перед носом, проклятые дзоты! Из пушки в пять минут можно бы разбить их прямой наводкой, а батальон вторые сутки из-за них пройти не может. При малейшем движении наших бойцов дзоты покрывают огнем всю поляну, где ими пристреляна каждая точка. А подавить дзоты нечем. Пушки, видно, и теперь все еще тащат, одолевая лесное бездорожье. И вызвать на дзоты огонь дальнобойных батарей нельзя: слишком сближены с противником боевые порядки. А фашисты зловеще умолкли, – видно, готовят контратаку или подтягивают подкрепления.

Артюхов повернулся к Матросову. Лицо командира за эти дни сильно исхудало.

– Матросов, живо узнай у старшего адъютанта, – мажет, подтянули хоть одно орудие?

– Есть, товарищ старший лейтенант, – ответил Александр и пополз назад. Начинается новый трудный день.

Он чуть задел ветку; с нее полетели хлопья снега, и сразу же гулко затукал вражеский пулемет, захлопали в ветвях разрывные пули. Желтозобые синицы сорвались с веток. Одна упала на снег, другая заметалась меж сосен. Матросов на минуту замер, потом пополз, глубже врываясь в снег и стараясь не задевать веток.

Скоро он вернулся. Нет, ни одного орудия не подтянули и едва ли скоро подтянут.

– Еще адъютант старший докладывает… Звонил «хозяин», очень сердится и требует, чтобы мы скорее выполнили боевой приказ. Говорит, что мы задерживаем весь ход наступления.

Артюхов поморщился, кусая губы.

Всегда такой выдержанный, теперь он заметно нервничал, не находя выхода из тупика. Он добровольно принял на себя командование батальоном, когда был тяжело ранен комбат Афанасьев; принял, как велел устав. Теперь от решительных действий его батальона зависит успех всей части.

Матросов выжидающе смотрел на командира. Он, как и все бойцы, был уверен в опытности Артюхова и знал, что зря он не пошлет на погибель ни одного человека.

Но Артюхов избегал смотреть в глаза своему связному, который не раз слышал, как он говорил подчиненным, что безвыходных положений нет. Что ж придумать, чтобы с наименьшими потерями и скорей выполнить боевой приказ?

Командир батальона, наконец, принял решение. Он приказал штурмовым группам автоматчиков блокировать сначала фланговые дзоты – они ближе среднего, и к ним кустарниками легче добраться. Атаковать сперва левый дзот и, когда противник сосредоточит здесь огонь, рывком броситься к правому, а потом штурмовать центральный.

Но едва бойцы двинулись к левому дзоту, как сразу же опять застучали пулеметы всех дзотов.

Матросов с волнением смотрел, как по снегу в кустарнике ползли автоматчики его роты. Некоторые из них недвижно замирали на снегу, остальные ползли все быстрее и быстрее. Вот Щеглов и Суслов вскочили, перебежали под огнем несколько метров, упали, потом уже, несмотря на шквальный огонь, продвигались вперед короткими перебежками, будто вперегонки. За ними следовали, другие автоматчики. Почти у самого дзота Суслов взмахнул автоматом и упал. Но Щеглов уже подбежал к дзоту сбоку и бросил в его амбразуру гранату. Поднялся и раненный в ногу Суслов. Сильно хромая, он взбежал на дзот и бросил гранату в дымовую дыру. На дзот вскочил и Щеглов. Они что-то кричали бойцам, окружавшим дзот.

Матросов увидел в дыму на умолкшем дзоте Щеглова и Суслова и взмахнул варежкой:

– Молодец, комсомол! Здорово, братки!

Улыбнулся и комбат, кривя губы.

Левый дзот умолк, но бойцы залегли под бушующим огнем.

Артюхов приказал штурмовать правый дзот.

Матросов встал на колени; глаза его горели. Ему хотелось туда, в бой. После того как он отбил раненого капитана Афанасьева и сам видел, как враги падали от его пуль, им овладело чувство солдатской удали, отваги; его не покидало приподнятое настроение. Когда бой затянулся у правого дзота, он не вытерпел:

– Товарищ старший лейтенант, разрешите мне туда, – кивнул он на дзот. – Там надо бы перебежками в обход…

– Сиди, не кипятись, – строго взглянул на него Артюхов. – Нужно будет – сам пошлю.

Но вот несколько бойцов сделали именно так, как думал Матросов: перебежками обошли дзот справа, забросали его гранатами. Через минуту уже бойцы овладели и правым дзотом. Быстрота и ловкость привели к успеху.

С бешенством обреченного неистовствовал только центральный дзот. Его три амбразуры били одновременно по фронту и флангам и не давали бойцам продвинуться вперед. Группа лейтенанта Кораблева несколько раз поднималась на штурм дзота, но сильный огонь косящим свинцовым веером покрывал поляну и валил людей, едва они успевали сделать несколько шагов.

За час бойцы продвинулись кустарниками всего на несколько метров. Теперь их отделяла от дзота снежная поляна метров на полсотни, где была пристреляна каждая пядь.

Двигаться дальше было невозможно, и на месте оставаться нельзя. Каждая секунда промедления уносила человеческие жизни. Но не отступать же! Нет, отступление теперь было бы равно позорной смерти. Ярость бойцов усилилась. Они снова и снова кидаются в атаку, но, неся тяжелый урон, падают и залегают на снегу.

Артюхов, разгорячась и забыв про опасность, ползет в кустарнике вперед, правее залегшей цепи Кораблева, чтоб лучше руководить боем. За ним ползет и его связной Матросов. Они залегли за старой обомшелой елью. Дзот уже близко. Хорошо видны его амбразуры, изрыгающие огонь.

Артюхову трудно что-нибудь придумать. Он убедился, как тяжело брать эту лесную крепость. Все чаще бьет вражеская артиллерия, и снаряды ложатся все ближе. За деревней Чернушки поодаль виднеется деревня Черная, и оттуда, из двери церкви, бьет пушка, а с колокольни строчит пулемет.

Артюхов чувствует возрастающую ответственность за исход операции, за судьбу лежащих под огнем людей, которыми он командует.

А минуты текут, время идет, и растет угроза: если приказ сейчас не будет выполнен, потеряют смысл и трудный поход и боевые усилия батальона. И эта неудача и напрасная гибель людей, как знать, может, повлекут целую цепь неудач по фронту.

Вот небо уже заполнено гулом от летящих наших эскадрилий. Вторые сутки журавлиным треугольным строем летят и летят они на запад. Все время доносятся с вражьей стороны раскаты бомбежек. Впереди, справа и слева слышен громовый говор «катюш» и многочисленных орудий. Этот неумолчный гул заметно отдаляется, – наша техника огнем своим все крушит и сметает на пути, наступление развивается. А под Чернушками – заминка, тупик.

Командир батальона нервно кусает губы, прислонившись разгоряченным виском к обледенелой коре ели. Может, его решения ждут штабы дивизий, армий, ждет Кремль? Каждая секунда промедления несет неотвратимую и непоправимую опасность. Что делать?

Матросов понимающе смотрит на командира и с замиранием сердца ждет. Если бы только он мог помочь чем-нибудь этому отважному человеку…

Артюхов принимает решение.

– Шесть автоматчиков ко мне.

Матросов кинулся выполнять приказание. Он еще не знал, что задумал Артюхов, но его обрадовал твердый голос командира, его ободряющая решительность.

Примечая, куда летят и где хлопают разрывные пули, посланные в него, Матросов ползком и перебежками быстро и ловко добирается до залегшей цепи солдат.

– Ну и жара, хлопцы! Прямо, как ящерка, от пуль увертываешься. – И в который уже раз вслух с благодарностью вспомнил трудные тактические учения в Земцах. Хорош бы он был тут, под огнем, без той спасительной выучки!

Подобравшись к взводному Кораблеву, Матросов передал ему приказание комбата. Кораблев, сидя в воронке, перебинтовывал себе задетую осколком шею.

– Сам отбери людей, – сказал он Матросову. – Знаешь ведь всех.

Да, Матросов хорошо знал людей своей роты и решил отобрать самых умелых и храбрых коммунистов и комсомольцев. И принято ведь так, что в трудных случаях боя командиры говорят: «Коммунисты и комсомольцы, вперед!» Но когда отбирал, произошла минутная заминка.

– Куда, Сашко? – спросил Антощенко, обиженный, что его Матросов не позвал.

– На особое, задание.

– Ну, а я ж, по-твоему, инвалид, чи шо? Бери и меня.

– Нельзя, Петро, у тебя нога ранена.

– Та чи ты сдурел? – вспыхнул Антощенко. – Я тымы ногами ще до Берлина дойду!

– Понимаешь, нельзя, – строго ответил Матросов, досадуя, что тратит время на разговоры.

– Так друг же ты мне чи не друг? – почти крикнул Антощенко, и злые слезы блеснули у него на глазах.

Матросов пристально взглянул на друга, понял его неутолимую, жгучую жажду мести за Лесю, за деда Макара, за Украину. Это она, месть, давала ему силы терпеть боль. Что ж, он достоин быть избранным в число шести.

– Ладно, Петро, беру, – отрывисто сказал Матросов. Антощенко улыбнулся:

– Добро, Сашко. Я буду по-комсомольски…

Воронов, Дарбадаев тоже потребовали, чтобы Матросов взял их.

– Не могу, – рассердился Александр. – Приказано только шесть человек…

Артюхов напряженно ждал, считая секунды. Когда автоматчики подползли, он приказал троим:

– Подползите к дзоту вон там, справа, и гранатами – по амбразуре.

– Есть, товарищ старший лейтенант, – ответил Михась Белевич и пополз впереди Костылева и Антощенко.

Автоматчики из штурмовой группы Кораблева, готовые каждый миг ринуться вперед, затаив дыхание смотрели на ползущих товарищей и ждали. Туда же, на друзей, с волнением смотрел и Матросов. Справа, впереди всех полз Костылев, быстро загребая руками, в середине – Петро Антощенко. Он полз, опираясь на колени и приподнимая ступни: нога, видно, причиняла ему острую боль. Но вот Костылев взмахнул автоматом и замер на снегу. Антощенко покосился на него и поспешно пополз дальше. Склонив голову в снег, остался недвижим и Белевич. Теперь полз один Антощенко. Он торопливо забрасывал вперед руки и полз то вправо, то влево, видно, обманывая пулеметчика, и приближался к дзоту.

Матросов ежился от ледяного холодка, охватывающего самое сердце, и ему хотелось всю свою силу влить в каждое движение друга.

Но вот и Антощенко неловко завалился на правый бок, взмахнув рукой, как пловец для нового броска в волны, – и замер. Рука упала на снег.

«Петро, Петро! – мучительно сморщился Матросов, крепко стиснув зубы, чтобы не крикнуть. – Как же я напишу твоей Лесе?»

Теперь все три бойца в светлых маскировочных халатах неподвижно лежали на чистом снегу, окрашивая его кровью.

Смолк и вражеский пулемет, будто выжидая.

Артюхов на секунду закрыл глаза: люди у этого дзота пока гибнут зря. И миновать нельзя это проклятое место.

Но бледное лицо Артюхова опять приняло упрямое выражение. Он повернулся к ожидающим бойцам.

– Приказ ясен?

– Ясен! – ответили все трое.

– Ползите еще правее. И живо!

– Есть ползти! – разом сказали три комсомольца.

Макеев даже чуть подмигнул Матросову: знай, мол, наших, – чем совсем озадачил Александра. Пойми его! То все хныкал, ворчал, жалуясь на трудности, а теперь охотно идет на опасное дело. Макеев и пополз впереди других, видно, торопясь скорей выполнить приказ. Матросов с надеждой пристально смотрел теперь на него.

– Правее, Макета, правей! – страстно шептал Александр.

Но Макеев почему-то полз напрямик, на виду у гитлеровцев.

– Что он делает? – возмутился Артюхов. – Хочет, чтобы все его видели? Кому нужна такая дурацкая храбрость?

Матросов даже вздрогнул от страшной догадки: Макеев хочет доказать, что он совсем не такой, каким его все считали, что в минуту опасности он – герой.

Опять яростно заревел вражеский дзот. Макеев даже вскочил было и побежал к дзоту, но тут же был скошен пулями и упал.

– Дурак! – мучительно простонал Артюхов.

Через несколько минут были сражены и остальные два бойца.

Дзот не утихал. Фашисты-пулеметчики точно злорадствовали. Неумолчно хлопали пули, все чаще раскалывалось небо, и раскатисто ревел бор от взрывов.

Артюхов и Матросов переглянулись. Холодные росинки пота проступили на лбу командира. Он сдвинул на затылок сивую цигейковую ушанку, и от виска до виска лоб пересекли морщины, которых раньше Матросов не видел. Ноздри и запекшиеся губы комбата вздрагивали.

Матросов часто дышал, будто ему не хватало воздуха, глядел на командира и с трепетом ждал. Все понятно: настала самая решительная минута боя. Командира и связного угнетала одна мысль: приказ не выполнен, бесцельно гибнут бойцы, под угрозой и жизнь остальных.

Матросов нахмурил темные брови. Суровая решимость легла тенью на его юное обветренное лицо.

– Теперь мне разрешите, – сказал он тихо, но требовательно.

Артюхов взглянул на Матросова без обычной командирской строгости. Лице его даже посветлело от теплой отеческой улыбки, и на миг он забыл про окружающий адский грохот. Он никогда не думал, что так трудно будет оторвать от себя этого шустрого паренька, который стал роднее сына.

«Что смотрите? – говорили чуть прищуренные ясные глаза Александра. – Опасно, да? Могу не встать, как и те шесть? Знаю. Но ждать больше нельзя – и я иду».

И командир молча кивнул ему:

«Иди, Сашок. Надо».

Матросов пополз еще правее, кустарниками, точно бы и не к дзоту. Плотно припадая к снегу, он ловко загребал руками и быстро двигался вперед.

Старшина Кедров узнал Матросова в этой быстро скользящей по снегу фигуре в белом маскировочном халате и удивился:

«Куда, куда он один, если не может весь батальон?»

За движением Матросова с волнением следили десятки людей, лежащих под огнем и готовых броситься вперед при первой возможности. Только бы дополз! Доползет ли? Или упадет на снег, как те шесть?

Он и сам понимал и чувствовал: на него с надеждой смотрели все друзья, бойцы, командиры – его фронтовые учителя: и любимый командир Артюхов, и старый большевик сибиряк Кедров, и комсомольский вожак Буграчев, и Воронов, и Дарбадаев. И еще смотрели на него все, кто в жизни чистой рукой коснулся его сердца, поверил в благородство его души: и днепровский пасечник дед Макар, и учительница Лидия Власьевна, и воспитатель Трофим Денисович, и синеглазая Лина. Ему казалось, что сама Родина смотрит сейчас на него.

Вот он уже прополз полпути. Фашисты или не замечали его, или нарочно подпускали ближе. Пулемет их бил куда-то влево.

Матросов мельком взглянул туда и чуть не вскрикнул от удивления, радости и тревоги: окровавленный Антощенко тоже полз к дзоту. По нему и бил пулемет. Движения Петра были неловки, он все заваливался на бок, падал лицом в снег, но, осыпаемый пулями, без каски и без автомата, упрямо полз вперед. Весь израненный, он, видно, и сам не верил, что доползет до дзота, но полз и полз на виду у врагов, презирая их огонь.

Какая сила, какие помыслы влекли вперед этого простого солдата? Он ведь, кажется, уже сделал все, что мог. Что он еще может противопоставить встречному огню, израненный и безоружный?

Изумленное лицо Матросова просветлело: «Петро, ты идешь на гибель, чтобы отвлечь на себя огонь вражеского пулемета, чтобы помочь мне и всем нам в общем деле! Петруся, друже верный…»

Александр стал ползти быстрее. Еще метр, еще два. Вот доползти бы до той маленькой елочки, что под снежной шапкой. Там начинается мертвое пространство, где пули уже не заденут его. Помоги, друже, еще немного.

Но гитлеровцы повернули дуло пулемета к Матросову, и пули стали решетить снег то впереди него, то позади. Матросов замер, выжидая. Вот-вот могут задеть, проклятые. Если б была у него броня из крепчайшей стали, – напрямик пошел бы, а то у него такое же тело, как у тех друзей, что полегли на снегу.

Матросов совсем окоченел; его усталое, обессилевшее от напряжения тело дрожало. Как трудно оторвать голову от земли! Может быть, отползти за кусты и переждать опасность?

Но он тут же подавил эту мысль. Люди лежали под огнем на снегу и ждали его помощи. И он поможет им, чего бы это ни стоило.

Александр стал хитрить с фашистскими пулеметчиками. Когда струю огня отводили от него, он, чуть приподняв автомат, быстро полз вперед; когда пули ложились близко, он замирал, чтобы сойти за одного из убитых.

Жесткий комочек снега с задетой ветки упал за воротник и неприятно холодил тело, но стряхнуть его нельзя. И на задубелые пальцы подышать некогда. Каждый миг, может, равен векам. Раньше он много думал, кем быть. В эту минуту ему хотелось стать быстрокрылой птицей, чтобы скорей налететь на врага.

Дзот уже близко – на бросок гранаты; и Александр, лежа на боку за кочками и кустиками можжевельника, вытащил гранаты; став на колено, бросил их одну за другой. Они взорвались у самого дзота. Пулемет на минуту смолк, потом опять заработал. Но Александр был в выигрыше: пока рвались гранаты и длилась заминка, он сделал несколько прыжков вперед и снова упал на снег. Он только на миг увидел уже недвижно лежавшего на снегу иссеченного пулями Антощенко с откинутой рукой, вспомнил его улыбку и слова: «Я буду по-комсомольски…»

Александр сжался в комок, замер. Он тоже будет идти на врага по-комсомольски. Теперь надо действовать еще осмотрительнее. Только не оледенели бы совсем коченеющие пальцы на правой руке. Он мельком взглянул на облепленную снегом варежку и вспомнил Лидию Власьевну, В прощальную минуту, когда учительница дарила ему эти самодельные варежки, она сказала: «Воюй, сынок, за Родину так, чтобы нам, твоим учителям, не было совестно за тебя.» И почудилось ему, будто она находится тут же, рядом, склоняется над ним и спрашивает: «Тяжело тебе, Сашенька?» И он мысленно отвечает: «Тяжело, Лидия Власьевна. Очень тяжело. Но я все исполню, как надо…»

Неизъяснимая теплота согрела все тело Александра. И снова пополз он, увертываясь от огня, прячась за низкими кустиками и кочками, пополз так быстро и ловко, как учил его старшина Кедров.

Дзот был уже совсем близко.

Александр приложился к автомату и дал по амбразуре длинную очередь. В дзоте грянул взрыв, и густой дым хлынул из амбразуры. После узнали: взорвалась мина от попавших в нее пуль.

Александр поднялся во весь рост, вскинул над головой автомат и крикнул лежащим на снегу и нетерпеливо ждущим атаки бойцам:

– За Родину! Вперед! – и сам рванулся к дзоту.

Бойцы мгновенно вскочили и тоже бросились вперед.

– Ура-а! Ура-а! – загремело над полем боя.

На поляне приподнялся на руках тяжело раненный Белевич. Он не мог ползти, но горящие глаза его тоже были устремлены вперед.

Умолкший было пулемет в дзоте опять заработал и заставил бойцов снова залечь. Упал Матросов. Но, видно, прежней уверенности и крепости в руках пулеметчика уже не было.

Александр лежал впереди сраженных товарищей так близко от дзота, что его обдавало пороховым дымом. Теперь он был особенно осмотрителен. Малейшее необдуманное движение могло погубить его, но и медлить опасно. Он должен действовать только наверняка.

Под правой щекой таял колючий снег, и ледяной холодок проникал в сердце. И билось оно так сильно, словно вздрагивал весь мир.

Трудно Александру одному на этом открытом смертном поле. Почти на виду у врагов он лежал тут, на этой заснеженной поляне, перед огнедышащей, как пасть чудовища, амбразурой дзота. Любая пуля теперь могла скосить его.

И пронеслись ясные и быстрые, как блеск молнии, мысли о том, что наполняло беспокойным, но счастливым светом всю его жизнь. Он вспомнил сказку, отчего цветет полевой мак; вспомнил солнечный пахучий простор на училищном холме, синеглазую девушку – Лину.

Еще помнил Александр: сотни глаз с надеждой устремлены на него и ждут. Ждут города и села, ждет народ…

И торжествующей отвагой зажглось его сердце, неодолимой силой налились мышцы.

Он выждал момент, когда фашист отвел от него пулемет. Пулеметчик стал бить по залегшим бойцам.

Александр вскочил, мгновенно обшарил свое боевое хозяйство, но у него уже не было ни одной гранаты и опустел автоматный диск. Что делать, как скорее и лучше исполнить свой воинский долг?

Обветренное, почти детское лицо его озарила богатырская решимость. Теперь он был сильнее огня, сильнее страха смерти.

Стремительными прыжками он побежал вправо, как бы мимо дзота, потом, почти поравнявшись с ним, резко свернул влево и, подавшись вперед, подбежал к задымленной, черной, изрыгающей огонь амбразуре и грудью своей закрыл ее.

Пулемет захлебнулся. На миг стало так тихо, что слышно было, как шумят сосны да звенит в ушах только что утихший грохот боя.

Бойцы замерли в оцепенении, дивясь величию подвига собрата по оружию ради их жизни и победы. Потом они вскочили и, как по команде, хотя команда не успела последовать, бросились вперед, к дзоту. Теперь путь к нему был открыт.

И нечем стало дышать Александру Воронову. Он рванул ворот гимнастерки и на бегу закричал:

– Впере-о-од!

На все поле боя раздавался голос Дарбадаева:

– За Матросова – вперед!!

Все стремительно бежали к дзоту. Туда же полз, часто падая, и окровавленный Михась Белевич и тоже хрипел:

– Вперед! Вперед!

Через минуту в дзоте закончилась рукопашная схватка, и враги лежали на куче гильз, среди обломков оружия.

Бойцы устремились к деревне Чернушки, выбили фашистов и оттуда погнали их дальше – на запад.

К дзоту подбежали капитан Буграчев и парторг роты старшина Кедров.

Александр Матросов лежал у амбразуры, и кровь его под солнцем алела на снегу ярко, как полевой мак, о котором когда-то рассказывал ему дед-пасечник. Буграчев стиснул вздрагивающие губы и стал выполнять суровое воинское правило: расстегнув белый маскировочный халат сраженного комсомольца, из левого бокового кармана гимнастерки он вынул то, что у самого сердца носил Александр Матросов, – комсомольский билет с именем Ленина. Буграчев, став на колено и расправив на полевой сумке комсомольский билет, наискось написал на нем:

«Лег на огневую точку противника и заглушил ее, проявил геройство».

Потом стали искать остальные документы. Вытащили из кармана фотокарточки девушки со светлыми волосами и неизвестного паренька – может, названого брата Тимошки. Еще вынули из кармана телогрейки две ветки с распускающимися почками – тополевую и ракитовую. В походе Матросов все хотел спросить старшину, почему они распускаются в такую раннюю пору.

Ветки попросил старшина. Нюхая пахучие тополевые почки и гладя серебристый пушок ракитовых, Кедров глухо сказал:

– Жизнь любил Сашок…

И положил ветки под каску, чтобы не сломались.

Потом, поправив усы, он взял могучими руками тело Александра и, как любимого сына, бережно положил его лицом к небу на плащ-палатку, разостланную на сугробе.