Текст книги "Александр Матросов (Повесть)"

Автор книги: Павел Журба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

Глава XIV
ТЯЖЕЛОЕ ИСПЫТАНИЕ

утра на реке было много работы. Матросов перевозил ребят, разные инструменты. Но часам к двенадцати ему уже нечего было делать. Причалив лодку к дубовой коряге, он сидел на берегу и, поглаживая шелковистую прохладную траву, щурясь от солнца, любовался молодой березкой: «Кудрявая какая!» Видно, и покойная мать пела о такой же березоньке кудрявой, что одна во поле стояла.

Ярко-зеленые густые ветви березки струились книзу, как расчесанные девичьи косы. Вся в цветущих сережках, освещенная солнцем, она выступала на берег реки – нарядная, праздничная, будто хотела взглянуть в голубое зеркало широкой реки, что лежала в зеленых берегах, как в малахитовой оправе, взглянуть на красоту весны и себя показать.

И так тихо кругом, безветренно так, что не шевельнется ни один листик, ни одна сережка. Только птицы щебечут наперебой, и перезвон их торжествующе разливается по всему лесу.

«Хорошо как!» – подумал Сашка, потягиваясь.

Кажется, впервые в жизни у него было на душе так хорошо.

И вдруг эту радость омрачила неожиданная встреча с Клыковым.

Кравчук, видимо, с умыслом отправил Клыкова на весенние работы в подсобное хозяйство. В колонии Игнат появлялся редко. Сашка и не искал встречи с ним. Теперь он, услышав голос Клыкова с другого берега, вздрогнул от неожиданности: Клыков звал перевозчика, и Сашка обязан был подать ему лодку. Что же будет дальше? И зачем только принесла сюда нелегкая этого Клыкова!

Матросов отвязал от коряги лодку и погнал к другому берегу.

Еще издали узнав в перевозчике Сашку, Клыков стал бурно выражать свой восторг. Он сбросил с плеча мешок на землю и стал размахивать руками, подпрыгивая и гримасничая, как дикарь.

Когда же лодка подошла к берегу, он, оглянувшись по сторонам, таинственно заявил:

– Матрос, друг! Сам аллах подстроил такое… Да лучшего ж и не придумаешь! Гляди, у меня полный мешок: сахар, масло, хлеб, консервы. Месяца на три продовольствия. У тебя – лодка. Да мы с тобой катнем сейчас, знаешь куда?

Матросов молчал, тяжело дыша.

– Ну, чего ж ты молчишь? – спросил Клыков. – Язык проглотил, что ли? Или не рад? Не раздумывай теперь, лови момент, пока никого поблизости нет. Пускай ищут потом ветра в поле.

– Плавать умеешь? – спросил Матросов:

– Как топор плаваю, – засмеялся Клыков. – Чудак человек ты. Да зачем мне плавать, когда лодка есть?

– Грузи!

Клыков, пыхтя и обливаясь потом, схватил в охапку тяжелый мешок и шагнул в лодку. От тяжести его тела и мешка лодка закачалась и чуть не зачерпнула воды.

– Садись на корму! – сказал Матросов.

Клыков покорно сел и самодовольно захохотал, потирая руки.

– Ай да мы! Дождались! Всех облапошили!.. Гони сразу на середину реки, чтоб не догнали нас… А меня, знаешь, заставили тащить из колонии в подсобное харчишки и говорят: «Ты, Клыков, скорей лошади домчишь»… Мне ребята сказали, что ты на перевозе. Я и те продукты прихватил, что из кладовой стибрил. Иду, знаешь, верю и не верю – аж ноги подкашиваются, аж дух захватывает. А оно, оказывается, что ты здесь. Ну, пусть же они теперь подождут графа Скуловорота!

– Граф – персона важная, – с иронией усмехнулся Матросов.

– А я, знаешь, Матрос, обрадовался, еще когда увидел тебя в изоляторе. Пускай, думаю, посидит, – значит, еще злей станет, мой будет, мой!..

– Я тобой не купленный, – брезгливо поморщился Матросов.

Клыков понял обиду спутника: не время о старшинстве говорить; спросил:

– Матрос, а как скажешь, куда нам лучше податься – вверх или вниз по реке?

– Думаю, вниз… На Каму выйдем, потом на Волгу…

– Ну и расчудесно! Как атаманы, заживем!

– Еще лучше атаманов.

– Прощайте, все колонийские замухрышки, – презрительно сплюнул Клыков за борт. – Чахните, дуракам закон не писан…

– Уж это верно: дуракам – не писан…

– Постой, а куда ж ты лодку гонишь?

– К берегу.

– Ты что, Матрос, хочешь надо мной шутки шутить? – вытаращил глаза Клыков.

– Может, на берегу часть продуктов оставим ребятам? Голодать ведь будут.

– Ты, Матрос, не юли! – помрачнел Клыков. – Мне до твоих ребят дела нет – пусть хоть поздыхают все. Понял? Правь лево руля, не то я тебя, как щенка, утоплю.

– Не ерзай, граф Скуловорот, а то лодку опрокину – ко дну сам пойдешь.

– Да ты что, супротив меня?

– Не реви зря, корова! Мне свои вещи на берегу надо взять.

– A-а, так бы и сказал, – облегченно вздохнул Клыков. – Фу, черт, душу вымотал. Ладно, правь. Только живей шевелись, а то нагрянет кто-нибудь.

– Я и так скоро.

Матросов, и правда, торопился. Даже волосы на лбу стали влажны от пота.

Вот нос лодки зашуршал по песку и уткнулся в берег. Матросов быстро взял весла, взбежал на высокий берег и скомандовал:

– А теперь, граф, бери мешок и тащи в подсобное.

– Полундра! – взревел Клыков. – Как так – в подсобное? – Он выпрыгнул из лодки, сжал кулачища. Одутловатое, рябое, в синяках и шрамах, лицо его побагровело. – Значит, правда, что ты нарушил нашу дружбу и тайну?

Матросов с отвращением смерил взглядом Клыкова. Куда он зовет, этот беспутный бродяга? Ведь он туп и слеп, как пень. Ничего не знает и знать не хочет. И совести у него никакой нет: пусть ребята трудятся для него, голодают, – он готов украсть их продукты и сбежать. Чувствуя за собой поддержку новых друзей, глядя Клыкову прямо в глаза, Матросов ответил:

– Да, правда! Я и Тимошка не хотим бежать из колонии. Не хотим больше бродить, как бездомные собаки. Но твою тайну не выдадим. Можешь бежать сам! А теперь топай в подсобное ножками, ножками…

Глаза у Клыкова налились кровью. Тяжело дыша, он шагнул к Матросову.

– Так я тебя, мурашку, одним ударом пришибу!

Матросов поднял весло.

– Не подходи!

– Ну, запомни, – задыхаясь от злобы, сказал Клыков. – Не я буду граф Скуловорот, если не изведу дотла тебя и Тимоху!

– Проваливай, проваливай, – усмехнулся Матросов, – а угроз не боюсь. Нас теперь много!

Из-за кустов показался Кравчук.

Клыков поспешно взвалил на спину мешок и пошел, оборачиваясь и грозя Матросову кулаком.

А Матросов сел в лодку, и все тело его вдруг ослабело, словно он сейчас гору сдвинул.

«Вот и не друзья мы больше, а враги, – подумал он. – Да он и не был мне настоящим другом».

Но все же эта встреча оставила у Матросова горький осадок и смутную тревогу.

Глава XV
«ТОЛЬКО ВПЕРЕД!»

атросов дежурил по корпусу. Закончив осмотр помещений, он вышел, сел у двери на скамеечку. Предзакатное июньское солнце еще заливало зеленые луга и леса. Воздух был напоен запахами цветущих трав. В роще звенел неугомонный птичий щебет. На душе у Сашки как-то тревожно, и трудно ему разобраться в противоречиях. Ему нравилась спокойная, разумная жизнь в колонии, но почему так неодолимо влекут его путешествия? И еще одна мысль угнетает его: да, он не хотел бежать с Клыковым, но и обманывать его было не по-товарищески, бесчестно. И зачем только связался с ним? Может, на лодке надо было бежать вдвоем с Тимошкой? Но тогда бы обманул Кравчука! А этого Матросов тоже не мог сделать.

Хорошо, что в библиотеке есть много интересных книг. Читая, он забывал о своих житейских невзгодах, находил в книгах ответы на многие свои вопросы. С нарастающей жаждой он читал все новые и новые книги, а кое-что из них, чтобы лучше запомнить, записывал. Открыв свою тетрадь, он прочел:

– «Итак, да здравствует упорство! Побеждают только сильные духом! К черту людей, не умеющих жить полезно, радостно, красиво!»

Подняв голову, он посмотрел в солнечную даль… «Полезно, радостно, красиво…» И, вспомнив Клыкова и своих прежних спутников бесцельного бродяжничества, с отвращением тряхнул головой.

– Довольно! К черту колебания! Куда они тянули меня?

– Ты с кем ругаешься? – спросил Кравчук, выходя из-за угла.

– Сам с собой, Трофим Денисович. – Матросов смущенно встал.

– Сиди, сиди, – сказал Кравчук. Он сел рядом, вытер потный лоб.

– Парит как. Видно, к грозе.

– И до чего же хорошо сейчас, Трофим Денисович! – повеселел Матросов. – Чувствуете запахи? Только я не пойму, чем пахнет. В огородах ли что цветет, или травы на лугах? Раньше я не примечал такого.

– Это хорошо, – кивнул воспитатель. – Хорошо, когда человек умеет чувствовать и понимать жизнь. Бывают, знаешь, люди на вид зрячие, а на деле – слепцы, жизни всей не видят. И со мной так было. Ну, а скажи, путешествовать тянет?

Матросов чистосердечно ответил:

– Ой, страсть как тянет! Иногда, понимаете, даже сдержать себя трудно. Дымком, знаете, запахнет, и сразу примерещится тебе костерок где-нибудь в степи или в лесу. И – летел бы туда. И везде побывать и все посмотреть хочется…

– Сашок, да ты же путешествовал в ящике под вагоном, – хитровато улыбнулся Кравчук, – а что видел, К примеру, на Украине?

– Как «что»? Ну, Днепрогэс видел.

– И внутри был? Гидротурбины видел?

– Не пустили, а то бы и посмотрел…

– Завод «Запорожсталь» видел?

– А как же? Видел, конечно.

– Что именно видел?

– Трубы высокие видел.

– А домны, мартены, слябинг?..

– Ну-у, туда не пустили…

– И в Донбассе был?

– Был.

– В шахты спускался? Не пустили, – засмеялся Кравчук. – Да так сто лет будешь бродяжничать и ничего не узнаешь.

– Не смейтесь, пожалуйста. А вот ведь Горький тоже бродяжничал.

– Нет, брат, – возразил Кравчук. – Помнится, Горький сам про себя так говорил: – Хождение мое по Руси было вызвано не стремлением к бродяжничеству, а желанием видеть, где я живу, что за народ вокруг меня. – А книги, книги потом какие написал он!..

Матросов глубоко вздохнул, задумчиво шевеля палочкой зеленую траву.

– Ну что ж, и я учиться сначала буду. Дед Макар правильно говорил: слепухом жить неинтересно.

С минуту они помолчали.

Кравчук понимал, что рано еще обольщаться своими успехами, но, как садовник, радовался первому цветению посаженного им деревца и чутко оберегал его.

– Значит, учиться хочешь? – серьезно заговорил воспитатель. – Да, Саша, ты поотстал; тебе надо крепко поднатужиться, чтобы наверстать упущенное. Вот на учебе и проверь себя, есть ли у тебя упорство в достижении цели. Если есть, – человеком будешь.

Саша задумчиво кивнул головой.

– Побеждают только сильные духом.

– А кто это сказал?

– Николай Островский.

– Да, верно! – подтвердил Кравчук. – «Побеждают только сильные духом». Как верно и то, Сашок, что самое страшное для советского человека – сознание своей бесполезности. А чем больше будешь учиться и знать, тем и пользы от тебя людям больше. Понял? Только никогда нельзя зазнаваться. Верно говорят: умного надо искать среди скромных, а глупого – среди хвастунов и бахвалов. Самодовольный хвастун – конченый человек; умный преодолеет любые трудности, а цели своей достигнет.

– Это да-а, – сказал Матросов. Многое из того, что говорит Кравчук, даже записать хочется. До чего же башковитый воспитатель! Но ведь и сам Кравчук не так уж давно был таким же неучем, как он, Сашка.

Кравчук пристально взглянул на Матросова.

– Вот еще золотые слова Островского: «Только вперед, только на линию огня, только через трудности к победе!» – говорил он молодежи.

– Вот это здорово сказано! – вздохнул Матросов: – «Только вперед… через трудности к победе…» Эх, Трофим Денисович, если правду сказать, – и мне очень хочется быть лучше. Помогите мне, – а? Требуйте от меня, не жалейте! Требуйте, чтобы я все делал, как надо. А? Да не я буду, если не добьюсь своего. Верьте совести, добьюсь! А то ведь стыдно людям в глаза глядеть, честное слово…

Воспитателя обрадовало и это признание. Но он понимал, как далеко от слов до дела. А Матросов еще так неустойчив. И Кравчук ответил ему сдержанно:

– Дело серьезное, Саша. Помогу тебе стать лучше, но с условием: говори мне всю правду, что тебя тревожит, что мешает. Согласен?

– Согласен, – ответил Матросов и тут же с тревогой подумал: «Но как же я скажу ему правду о Клыкове? Я же слово дал…»

Вскоре и другие события показали, как трудно было ему выполнять это условие.

Кравчук решил вовлечь Матросова в общественную работу; по его совету Александра избрали председателем санитарной комиссии.

Вернувшийся из подсобного хозяйства Клыков стал мстить Александру и Тимошке за их отказ от побега.

Председатель санитарной комиссии Матросов старался прежде всего сделать образцовым девятнадцатое общежитие, где жил сам. Именно там особенно и безобразничал Клыков. Вот с утра Матросов делает осмотр, придирчиво проверяет, чисто ли убраны спальни, аккуратно ли заправлены койки, в порядке ли у воспитанников одежда, вымыты ли руки, причесаны ли любители носить «чубы». Ребята стоят каждый у своей койки. Все будто в порядке. Но, когда они возвращаются из школы или с работы, нередко видят разбросанные всюду перья, вытряхнутые из чьей-нибудь подушки, окурки. Матросов догадывается, чья это работа, но изобличить хулигана не удается.

Издевался Клыков и над Тимошкой: то щипал, то дергал за уши. Как-то раз, в клубе, потешаясь над Тимошкой, Клыков облепил его курчавую голову цепким, колючим репейником.

Сашка вступился за друга:

– Если еще раз хоть пальцем тронешь Тимошку, худо тебе будет!

– Нашелся защитник! – презрительно усмехнулся Клыков. – Да я тебя в бараний рог скручу!

– Посмей только тронуть Сашку! Все заступимся!

– Дадим тебе жару!

Матросов оглянулся. Тут были Еремин, Чайка, Брызгин. Клыков, ругаясь, отошел.

Тимошка Щукин отвел Сашку в сторону и, преданно глядя в глаза, сказал:

– В огонь за тебя пойду! Спасибо, что заступился!

Сашка хорошо знал цену этому признанию слабосильного Тимошки.

– Ничего, в обиду тебя не дам, братишка.

Растроганный Щукин схватил его за руку:

– Будешь вроде братишки моего? Да? Дружба наша, значит, еще крепче! Да?

Клыков, наблюдая за ними издали, грозил кулаком.

Он был противен Матросову. Самодовольный, тупой, неряшливый, постоянно что-нибудь жующий, Клыков со всеми воспитанниками вел себя вызывающе. Когда ребята готовили уроки, он шумел, мешал им. Днем он спал где-нибудь, а ночами шумно ворочался на скрипящей под ним койке, громко кряхтел, зевал с подвыванием, потом вставал и, грохая сапожищами, бродил по общежитию.

Однажды Клыков хотел избить Щукина. Испуганный, взъерошенный Тимошка бегал по общежитию, ловко, как зверек, увертываясь от огромных ручищ Скуловорота, а тот, рассвирепев, гонялся за ним, опрокидывая тумбочки и стулья.

– Стой! – вдруг преградил ему дорогу вошедший Матросов. – Не смей Тимошку трогать!

Но Клыков легко оттолкнул его в сторону и снова бросился за Тимошкой. Видя, что глаза Клыкова налились кровью и он может искалечить Тимошку, Матросов подставил под ноги преследователя половую щетку. Клыков споткнулся и с грохотом покатился вниз по лестнице. Ребята неудержимо захохотали.

Клыков свалился прямо под ноги Кравчука.

– Что с тобой, Клыков? – спросил воспитатель. – В полетах тренируешься?

Ребята засмеялись еще громче, довольные шуткой воспитателя. Взявшись за живот, смеялся и Матросов.

– В чем дело? – нахмурясь, обратился Кравчук к ребятам. – Что здесь происходит?

Все молчали. Ждали, что обо всем скажет сам Матросов, но и тот молчал.

– Убили! – простонал Клыков, задыхаясь от бессильной ярости. Хвастуну и силачу, ему стыдно было признаться, кто его обидел, и он прикинулся еле живым. Его отправили в санчасть.

После этого случая Матросов стал избегать встреч с Кравчуком. Ему казалось, что воспитатель недоволен им. Это было мучительно для Александра. «Он все знает и ждет, что я сам сознаюсь. Ведь я слово дал ему говорить правду… – И тут же утешал себя: – Но ведь он же не спрашивает меня. Спросит, тогда и скажу…»

Так он терзался несколько дней, потом решил сказать Кравчуку всю правду.

Вечером в сквере он отозвал Кравчука в сторону:

– Трофим Денисович, что я вам скажу…

– Послушаю.

– Правда ли, что художника Куинджи звали Архип Иванович?

– Правда. Но ты не об этом хотел сказать, Александр.

– Да… – И Матросов быстро заговорил, будто стремясь скорее освободиться от своей вины. – Трофим Денисович, получилось нехорошо… Это я тогда свалил Скуловорота…

– Клыкова, – поправил Кравчук.

– Я свалил… Но жаль только, что стекла разбили, а его не жаль. Сам он – лентяй, драчун, дармоед, да еще, понимаете, сбивает с толку слабовольных ребят, зовет к бродяжничеству.

– Постой, постой, – прервал его Кравчук. – Так ты что, извиняться решил или обвинять? По-моему, расправляться боем можно только с врагами на войне, а Клыков ведь не враг. И мы его тут держим, чтобы воспитать из него хорошего человека, – понятно? Так если ты сознательный, – помоги нам в этом. А ты что делаешь?

– Да нет, я виноват, конечно. Виноват, что стекла побил и что… что Скуловорота…

– Клыкова, – опять поправил Кравчук и недовольно заметил: – И потом, знаешь, не нравится мне, что ты его за глаза порочишь. Надо иметь мужество в глаза говорить человеку о его недостатках. Кто тебе помог спустить его с лестницы?

– Я один.

– Опять неправда. Он пятерых таких, как ты, сомнет.

Матросов рассказал, как было дело.

– Я один виноват, меня и наказывайте!

– За откровенное признание вину твою прощаю, но знай: если ты на словах только хочешь быть лучше, а на деле будешь поступать по-прежнему, нам с тобой не сговориться. Не люблю пускать слова на ветер. Говорят, хорошее слово веско и ценно, как золото, а пустое – летит по ветру, как шелуха…

Матросов молчал, опустив глаза.

– Не понимаю, из-за чего ты враждуешь с Клыковым, – сказал Кравчук. – Вы же будто дружили?

– Сказать правду, Трофим Денисович, я сам с Клыковым поступил подло…

– Да-а? В чем же, не секрет?

– Был секрет, конечно, теперь – дело прошлое… Я дал ему обещание и нарушил его. Хорошо ли это?

– Плохо, конечно. Какое обещание?

– Бежать из колонии решили мы, а я помешал. Вот он и бесится.

– Ах, вот оно что! – улыбнулся Кравчук. – Так ты, брат, хорошо поступил.

Матросов обиделся:

– Вам смешно, Трофим Денисович. Говорите: то «плохо» я поступил, то «хорошо», – а как же будет верно?

– Да ты не сердись, Александр, – серьезно сказал Кравчук. – Конечно, в этом случае ты хорошо сделал, что нарушил ошибочно данное тобою слово, предотвратил беду – свою и товарища.

Матросов облегченно вздохнул: хорошо, что воспитатель снял с него тяжелую обузу.

Но трудности только подстерегали Матросова. Они порой складывались будто из мелочей, но все-таки нелегко было преодолевать их.

На другой же день Кравчук заметил ему:

– Что же ты, Александр? Председатель санитарной комиссии должен быть примером чистоты и аккуратности, а у тебя вид, прямо скажем, неряшливый. Пуговицы на спецовке оборваны, тельняшка будто у трубочиста…

Александр нахмурился. Самолюбие его задето, но он промолчал. Как скажешь воспитателю, что сегодня в очередной схватке с Клыковым он испачкался и отлетели пуговицы? Матросов недовольно подумал: «Будет он теперь меня всегда утюжить, раз я сам на себя добровольно хомут надел…»

– По-моему, правильно говорят, – уже мягче сказал Кравчук, – что воспитание характера начинается с мелочей. Пренебрегая малым, не сделаешь и большого. Как думаешь?

– Вроде так…

В обеденный перерыв Александр привел в порядок одежду, сам в пруду выстирал тельняшку.

Когда шел от пруда, встретил Тимошку, накинулся на него:

– Да ты, Тимошка, прямо позоришь меня! А еще другом называешься! Вид у тебя неряшливый. Пуговицы оборваны, на рубахе – дырка, лицо, как у трубочиста.

– Так ведь с графом сражалися! Забыл? – подмигнул Тимошка. – А я, понимаешь, не умею ни мыть, ни шить.

– Эх ты, неумелка горькая! Ну, снимай рубаху!

Тимошка доставлял ему немало огорчений. То он углем или сажей разрисовывал себе усы и бороду, то чернилами пачкал лицо, и казалось, что оно в синяках и кровоподтеках. Ребята хохотали; не мог удержаться от смеха и Матросов. И верно, уж очень смешно все получается у Тимошки. Пусть потешает ребят. Какое ему, Сашке, дело до Тимошки? Но Сашка вспоминал прошлое, и его передергивало: вот так же Тимошка паясничал на базарах, потешая зевак. И здесь, кажется, не больше уважают Тимошку за его чудачества. Брызгин прямо считает его никчемным пустомелей. «Но ведь Тимошка – друг мой? – думал Сашка. – Вместе когда-то хлебнули горюшка… Честь друга – и моя честь». И Сашка отводил Тимошку в сторону, злился:

– Ты мне брось этот базарный пережиток! Зачем опять разукрасился, как шут гороховый, и кривляешься?

– Чтоб смешней было, чудак, – невозмутимо отвечал Тимошка. – Не понимаю, – чего ты воздействуешь на меня?

– Кулаками по ребрам воздействовать буду на тебя, если не перестанешь паясничать. Понял?

– Чего пристаешь? – удивлялся Тимошка. – Не могу я с постной рожей ходить. Кому я худо делаю? Сам я веселый и ребят веселю.

– Я тоже веселый, а не кривляюсь.

– Все придираешься, а еще друг, – обижался Тимошка.

– Потому и придираюсь, что друг. Ясно?

Сашка выстирал Тимошке рубаху, пришил пуговицы. Потом даже подарил ему складной ножик.

Благодарный Тимошка взволнованно предложил ему:

– Хочешь… хочешь я стащу для тебя на кухне сахару? Хочешь?

– Тогда совсем откажусь от тебя, – помрачнел Матросов. – Забыл уговор?

– Ну, не сердись… не буду.

Матросов вошел в общежитие веселый, с сознанием хорошо выполненных обязанностей, но увидел там хмурого Кравчука и насторожился. И верно, воспитатель опять недоволен:

– На столе и на тумбочках разбросаны разные вещи, – ворчит он, – а каждая вещь должна быть не брошена, а положена на свое место. Понятно? На полу валяются клочки бумаги; а под ноги даже на улице ничего бросать нельзя, – ясно? А вчера вечером ты громко стучал сапогами, когда товарищи уже спали, а надо было пройти на носках, оберегая их покой. Чутким надо быть, – понятно?

Матросов поднял с пола клочок бумаги, мрачно сдвинул брови: упрекам Кравчука, видно, конца не будет.

– Вы просто придираетесь ко мне! – резко сказал он. – Все не так! Не угодишь никогда вам…

– Нет, не придираюсь, а требую. Ясно? А ты, видно, еще не хозяин своего слова. Сам ведь просил требовать…

– Ничего у меня не получается, – с отчаянием заявил Матросов, – хоть пилой накрест перепилите меня…

Но Кравчук уже подмигивает лукавым глазом:

– Ты, брат, не прибедняйся. Захочешь – все получится. Человек ты или муха? Как думаешь?

От шутки воспитателя повеселел и Сашка.

– Вроде бы человек, – усмехнулся он.

– А человек все может, вот и докажи. Будь хозяином своего слова.

– Хорошо, не дите малое! – сказал Матросов, упрямо вскинув голову. – Буду хозяином своего слова. Сказал буду – и буду!

Когда Кравчук вышел, Сашка с ожесточением смял поднятый с пола клочок бумаги и по старой привычке опять швырнул его под ноги. Клочок упал на видном месте между койками. Сашка тут же спохватился: надо было бросить этот клочок в урну, – она всего в пяти шагах. Но наклоняться и поднимать бумажку уже не хотелось. Подумаешь, пустяк: землетрясения не произойдет, если он и не поднимет эту бумажку. Но эта скомканная синяя бумажка (видно, с тетрадочной обложки) будто издевалась над ним, проклятая, была словно укором совести. Сашка оглянулся вокруг: не смотрит ли кто на него, – и со злостью поддал бумажку ногой. Скомканная бумажка, словно шарик, полетела под кровать – к стене.

«Но ведь это такая мелочь!» – оправдывал он себя. А что сказал бы Кравчук? Ну да, значит, у него, Сашки, нет воли и настолько, чтобы заставить себя поднять эту бумажку. И, проклиная этот синий клочок бумаги, он полез на четвереньках под койку, стукнулся лбом о ее железную перекладину, достал злополучную бумажку и бросил в урну. И – странно – сразу на душе стало легче.

Но хотя Сашка и навел в общежитии порядок и с Кравчуком они расстались дружелюбно, плохое настроение у него было до конца дня. В самом деле, всегда у него какая-нибудь проруха!

Вечером он пошел в библиотеку.

– Пришел? – приветливо встретила его библиотекарь, Евгения Ивановна. – А тут есть свежие журналы – «Огонек», «Наука и техника».

Саша дивился неутомимой подвижности этой уже немолодой, с виду слабенькой женщины, так умело управляющей волшебным миром книг, и проникался все большим уважением к ней.

Вошел Клыков, как всегда, шумно и небрежно швырнул на стол библиотекаря растерзанную книгу. Евгения Ивановна с мучительным выражением на лице тотчас же подхватила книгу, как ушибленного ребенка. Ей показалось, что корешок с полуистертыми следами золотого тиснения сейчас только лопнул.

– Я тебя оштрафую, я тебя накажу! – говорила она Клыкову, листая книгу, бережно расправляя загнутые углы. Голос ее дрожал, глаза блестели от слез. – Ну да, так и есть! Целые страницы вырваны, папиросная бумага, прикрывавшая иллюстрации, вырвана. Книгу могли почитать еще сотни людей, а ты изуродовал ее! Я не дам тебе больше ни одной книги…

– Нашли, чем стращать, – засмеялся Клыков. – Не хлеба лишаете. Проживу и без ваших книжонок.

Евгения Ивановна, утирая глаза, ушла за стеллажи.

Матросов вскочил, подбежал к Клыкову, маленький в сравнении с ним, взъерошенный, как еж:

– Я тебе глаза выцарапаю! Деревянный истукан! Извинись перед ней. Сейчас извинись, а то поздно будет. Знаю, ты на цигарки вырывал листы.

– Умолкни, пичужка, – насмешливо обернулся Клыков к Матросову. – Что ты супротив меня можешь? Подстерегу и придавлю, как мышонка.

– Уйди прочь, обормот! – закричали ребята на Клыкова, когда Матросов схватил железную кочережку.

Клыков попятился к двери.

– Боже мой, что тут происходит? – удивилась Евгения Ивановна, выйдя из-за книжных полок. – Сейчас же садитесь по местам, а ты, Клыков, уйди. После разберемся.

Клыков ушел. Матросов сел за стол сконфуженный. Опять проруха. Еще недоставало, чтобы и Евгения Ивановна считала его драчуном, хулиганом! Стыдно теперь ей в глаза глядеть. А давно ли был разговор с Кравчуком?.. «Только вперед, только на линию огня, только через трудности к победе!»

Матросов зажал голову руками, уткнулся в книгу и задумался.