Текст книги "Александр Матросов (Повесть)"

Автор книги: Павел Журба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Глава II
ВАЖНОЕ СОБЫТИЕ

о вот пришла долгожданная пора. Комсомольское собрание обсуждало заявление Матросова о принятии в комсомол. Александр волновался: впервые он должен говорить о себе, о жизни своей перед таким большим, многолюдным собранием.

Волнения и тревоги Александра возросли, когда уже был назначен день и час собрания, на котором его будут принимать. Сколько он мечтал об этом часе! А вдруг его не примут? Последнюю ночь он почти не спал, думал:

«Ленинский коммунистический союз молодежи… Ленинский!.. Это значит – быть в первых рядах борцов за счастье людей на земле… И вот вступаю… Но что я скажу им? Как я скажу этим хорошим людям, что я до колонии, вместо того чтобы учиться, бродяжничал и пропадал? Я скажу им всю правду…»

Александр хотел произнести на собрании такую горячую, проникновенную речь, которая открыла бы всю глубину его сердца. Но говорить на собрании оказалось труднее, чем он предполагал.

Он прошел раньше всех, сел в задних рядах и вдруг почувствовал себя тут совсем затерявшимся, незаметным и был удивлен, когда на весь притихший зал прозвучала его фамилия.

– Матросов!..

Его вызвали к столу президиума. Поднимаясь по ступенькам на эстраду, Александр споткнулся, смутился еще больше. Ему предложили рассказать о себе.

– Родился в семье рабочего, в Днепропетровске, – начал Матросов. – Перед призывом на военную службу воспитывался в Уфимской трудовой колонии. А как жил до колонии, – стыдно вспомнить. Как крот в черной норе…

Он опустил глаза, умолк. Воротник, словно тиски, сжимал горло. Нестерпимая тишина торопила его, а он не знал, что еще сказать.

Послышался ободряющий голос Петра Антощенко:

– Смелее говори, Сашко! И мы не графы какие, – все в горе купаны.

– Если б можно было все повернуть назад, я жил бы по-иному, да жаль, – нельзя. Вот и время упустил для учебы, прямо волосы на себе рвал бы, так жаль… Всеми силами стараюсь наверстать упущенное и вижу – это вполне возможно, только сам не ленись. Одно я твердо знаю, что меня, как траву придорожную, затоптали бы в любой зарубежной стране…

Он рукой стер со лба пот.

– Почему вступаешь в комсомол? – спросили его.

Матросов даже удивился такому простому вопросу. Но тут же он понял, как трудно на него ответить: в ответе должен содержаться весь смысл жизни.

– Как почему? – смутился он. – Чтобы стать лучше, чтоб сделаться активным борцом, чтобы…

– Смелей, смелей, товарищ!

– Я так понимаю: комсомол – первый помощник партии. А партия руководит борьбой за коммунизм и счастье всех трудящихся. Пусть партия, комсомол и меня считают надежным бойцом. Верьте совести, не подведу!

– Почему до сих пор не вступал в комсомол?

– Не имел права, – ответил Матросов. – В комсомол нельзя идти с плохими показателями. Комсомолец – передовой, а я отставал. Теперь я немного подтянулся и, верьте совести, буду стараться все делать по-комсомольски.

– А как у тебя идет боевая и политическая подготовка? – спросил комсорг. – И что, по-твоему, сейчас самое главное для советского воина?

Матросов смахнул ладонью пот со лба.

– Самое главное – овладеть воинским мастерством, воевать умело, бесстрашно и победить врага.

Больше вопросов не было.

Первым в прениях выступил Антощенко:

– З мене оратор, як з пробки пуля, а молчать не можу. Я так понимаю: як сирота плаче, нихто не баче. Натерпелся и Матросов, когда бродяжил. Теперь сознание у него есть, и гадаю – боец будет добрый. Предлагаю принять.

Попросил слова Макеев:

– Больно характерец у Матросова колючий. То он языком, как шилом, колет, а тут и говорить не может.

– По существу говори! – крикнул Воронов.

– Он в строю плохо держится. Повороты на ходу…

– Ай-ай, какой ты человек, Макеев! – с места выкрикнул Дарбадаев. – Зануда человек… Слыхали уже про повороты…

Быстро поднялся Воронов.

– Мне разрешите… – И взмахнул кулаком. – Товарищи, я понимаю, дело очень серьезное. В боевые свои ряды принимаем нового товарища. И я думаю о главном: достоин ли Матросов быть в наших рядах? Можно ли на него положиться? Не подведет ли в бою? Не опорочит ли комсомол? Нет, я верю, Матросов не подведет, и готов с ним идти на самое опасное дело. Мне нравится его прямота, честность, искренность. Он тесно связан с коллективом, у него много друзей. Он всегда подтянут, аккуратен. Усиленно учится. Конечно, ему, как и всем нам, надо еще много учиться. Что же, комсомол будет ему хорошей школой. Предлагаю принять.

Матросова приняли в комсомол единогласно.

Вскоре в политотделе ему вручили комсомольский билет. Выйдя из политотдела, он долго с волнением рассматривал маленькую светло-серую книжицу, перечитывал написанное в ней, вдумываясь в каждое слово: «Комсомольский билет № 17251590. Матросов Александр Матвеевич. Год рождения – 1924. Время вступления в ВЛКСМ – ноябрь 1942 г. Наименование организации, выдавшей билет, – политотдел Краснохолмского ВПУ. 30/XI 1942 г.». А вверху на первой странице – ордена: Боевого и Трудового Красного Знамени. Ордена, заслуженные комсомолом в боях и в труде.

И будто ничего особенного не произошло и он, Матросов, оставался прежним, но вместе с тем произошло многое. Он словно повзрослел, стал серьезнее относиться к себе, к людям, к своим обязанностям. Теперь ему еще больше хотелось активно участвовать в большом деле, скорее попасть на фронт.

В середине января училище получило приказ: часть личного состава отправить на фронт. Это была самая напряженная пора в ходе войны: завершалась решающая великая Сталинградская битва, готовилось наступление на всех фронтах.

Матросова не включили в маршевую роту. Он очень огорчился и подал рапорт с просьбой послать и его на фронт.

Начальник училища вызвал Матросова к себе.

Печатая шаг, Александр подошел к начальнику, вытянувшись, стукнул каблуками и вскинул руку:

– Товарищ полковник, курсант Матросов по вашему приказанию прибыл.

Полковник Рябченко хмуро полюбовался его выправкой и строго спросил:

– Ну, в чем дело? Без вас у меня хлопот хватает. На фронт хотите? А чем вы лучше других? Все хотят.

Матросов растерялся было, не ожидая такого вопроса. Конечно, он не лучше других; как же теперь убедить начальника?

– Разрешите доложить… Я так понимаю обстановку, товарищ полковник: Сталинград отбили, на всех фронтах сломили гитлеровцев, теперь только их бить и бить не переставая, чтобы с них перья летели! Нельзя давать им передышки. И на фронте сейчас каждый боец важнее, чем после. Включите меня в маршевую роту, товарищ полковник, прошу вас, очень прошу…

Начальник слушал внимательно, взвешивая слова Матросова. Потом лицо его прояснилось.

Матросов почувствовал себя увереннее.

– Каждый советский человек хочет что-нибудь сделать, чтоб скорее побить врага. Везде, на заводах и в колхозах, люди дни и ночи работают. Верьте совести, я не подведу.

– Добро, Матросов! Я вас понимаю и верю, что меня не подведете и комсомольскую честь не уроните… А меня, думаете, не тянет туда? – спросил полковник. – Старик, думаете? И я бы так фашистов бил, чтоб с них перья летели! – И, скупо улыбнувшись, решил: – Хорошо. Включу вас в маршевую роту. Идите! Желаю боевых успехов.

Через несколько дней маршевые роты курсантов Краснохолмского военного пехотного училища стройно шагали на станцию. Над глубокими и чистыми январскими снегами гремела призывная грозная песня:

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой.
 

В звонких голосах запевал слышался и голос Матросова:

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война.
 

Глава III
НА ФРОНТ!

ыстро мчится воинский эшелон. Играет баян, летит солдатская песня навстречу бескрайним заснеженным полям и лесам, деревням и селам. Стремительно пролетает эшелон полустанки и станции, запруженные людьми, вагонами, машинами.

И солдату сдается, будто все раздвигается перед ним, уступая дорогу.

Приглядишься – и видишь: спешат на запад, на фронт, груженые поезда, везут боеприпасы, продовольствие, одежду. На платформах, в чехлах под брезентами, как мамонты, опустили грозные хоботы орудия, танки. Дни и ночи поезда бегут на запад, на фронт.

В этом великом напряжении всей страны, в движении машин и людей – неукротимое стремление миллионов человеческих воль, спаянных и направленных к единой цели всеобъемляющим разумом партии.

Матросов задумчиво смотрит в окно, мысленно повторяя мудрые слова: «Великая энергия рождается для великой цели». Да, Родина, партия пробудили великую силу в народе и указали ему благороднейшую цель освобождения страны и всего мира от фашистского варварства. И поезда мчат фронту снаряды, одежду, хлеб – все, что сделали для победы натруженные руки советских людей.

На стыках рельсов стучат колеса. Тусклый свет пасмурного дня едва проникает сквозь обледенелые стекла. Уже перепеты все песни, угомонился вихрастый гармонист Пашка Костылев. Бойцы в полумраке с увлечением играют в шахматы, домино. Только Петр Антощенко, сидя у окна против Матросова, все еще тихо поет грустные украинские песни.

Перед Матросовым – книга. Он уже прочел ее и теперь листает, просматривая особенно понравившиеся места, думает. Ему хочется поделиться своими мыслями с Антощенко, но, взглянув на него, Матросов невольно улыбается.

Петр, завороженно глядя куда-то вдаль и покачивая головой, шепчет:

 
Ой, сердце все лыне в той гай золотый,
Де Леся спивала про щастя и долю.
Ой, витре, мий брате, мий виснык крылатый,
Леты ж ты по морю, по чистому полю,
Скажи моий Леси, що вирно люблю.
 

Заметив, что Матросов внимательно слушает его, Петро замолк и опустил глаза.

– Чьи это стихи, Петро?

– Та ничьи.

– Как ничьи? Хорошие – и ничьи?

– Та не сердься, друже, мои вирши.

– Ох, Антошка, да ты поэт!

– Та не смийся… То я про Лесю нарочно так гладенько складаю слова, щоб их спивать можно было.

– Ну, еще читай!

– А ты, часом, не шуткуешь?

– Вот чудак! Да просто ж хорошо! Читай!

Антощенко читает стихи о Лесе. Глаза его влажнеют, блестят, губы по-детски вздрагивают. Кончив, он отвернулся.

– Ну, что ж ты, Петрусь? – участливо спросил Александр. – Такие хорошие стихи, а ты насупился!

– Знал бы ты, Сашко, як важко сердцу… – тихо говорит Антощенко. – Чую, фашист-зверюга издевается над Лесей, над семьей моей… А може, и замучили уже, а я тут вирши складаю.

Матросов опускает глаза, думает. Какие найти слова, чтобы утешить друга?

Поезд подходит к большой станции, забитой эшелонами и людьми.

– Где чайник? За кипятком пойду.

– Не твой черед, Сашка, – мой, – говорит Костылев.

– Ничего. Доброе дело можно делать и вне очереди.

Матросов любит ходить на станцию: можно увидеть много незнакомых людей, узнать последнюю оперативную сводку, добыть газеты.

С чайником он бежит к вокзалу. У витрины – толпа. Люди читают сводку. Он приподнимается на носки, чтобы лучше видеть. Но толпа довольно уже гудит: «Прорвана блокада!.. Прорвана блокада Ленинграда!»… Прочитав сводку, Матросов улыбается соседу:

– Хорошо! Освобождают Ленинград, и на всех фронтах разворачиваются большие дела!

Довольный, он подбегает к кубу с кипятком, но тут непорядок. В клубящемся облаке пара толпятся люди, отталкивают друг друга, обжигаясь, проливая кипяток.

Матросов с минуту смотрит на все это и, не вытерпев, вмешивается. Он еще под впечатлением сводки: и как эти люди не понимают, что надо все делать организованно, дружно?

– Ну-ка, военные, покажем пример, – властно говорит Александр. – Так дело не пойдет. Кипятку не возьмем и ошпарим друг друга. Стройся в очередь! Ну, кому говорю? Становись в затылок.

Матросов быстро наводит порядок. Люди благодарят его, унося кипяток.

– Молодец! Это по-нашему, по-военному, – одобряет девушка в ватнике, туго затянутом ремнем. Обожженное морозными ветрами лицо ее светится улыбкой, а в черных глазах – веселый огонек.

Матросов вздрагивает от удивления: где он видел этот вздернутый нос?

– Мы с вами будто где-то встречались?

– Я из Ленинграда, – отвечает девушка.

– Из Ленинграда?

– Ну да, я же сказала, – из Ленинграда.

Порывисто сдвинув шапку-ушанку на затылок, девушка делится своей радостью:

– Сводку знаете? Войска Волховского и Ленинградского фронтов прорвали блокаду Ленинграда! Теперь бьют фашистов в Синявинских болотах. Вот хорошо-то.

– Знаю: я только что прочел сводку, – улыбнулся Матросов и, подумав, спросил: – Скажите, как вас зовут?

– Людмила Чижова.

– Люда? – почти вскрикнул Александр.

– Ну да! – засмеялась девушка. – Сержант ОЗАДа. Понимаете? Отдельного зенитно-артиллерийского дивизиона. Вон вагоны в конце вашего эшелона. Чего так уставились? Не видали девушек сержантов, что ли?

– Видать-то видал, да не таких… А вы, товарищ сержант, не были на Днепропетровщине?

Девушка всмотрелась в Матросова, вдруг просияла и обхватила его шею руками:

– Сашка! Сашенька! Да я ж думала, что ты совсем пропал. Да как же я тебя сразу не узнала? Помнишь, как мы с тобой в детдоме альбом разрисовывали?

– Ну вот, – стыдливо и осторожно отстраняется Матросов от Люды, – а говоришь «я из Ленинграда».

– А как же, Сашенька? Ведь я студентка Ленинградского университета. Понимаешь?

Они настолько увлеклись воспоминаниями, что и не заметили, как подошли к вагонам. Друзья спешили поговорить обо всем, боясь, что судьба, так щедро наградившая их этой неожиданной встречей, так же быстро и оборвет ее.

– Ну, какой же я индюк! – смеется Александр. – Как же я не заметил, как же я не почувствовал, что к нашему эшелону прицепили ваш ОЗАД и что ты, Людка, едешь со мной в одном поезде! Говоришь, – студентка? Но почему же ты тут?

– Да я бы ни за что не уехала из Ленинграда, как бы ни бомбили его, как бы ни обстреливали… Жаль, понимаешь, жаль оставлять его! Только надо было, заставили эвакуироваться.

Александр слушает ее, жадно ловя каждое слово. Но вот уже свистнул паровоз.

В черных глазах Люды искрится ласковый огонек:

– Ты ж скорей приходи к нам! Девчата рады будут, ой, как рады! Петь будем, чай пить. Сухари у нас мировые. Ох, и запируем, Сашенька!

– Спасибо, приду.

– Может, в Москве будем, по музеям вместе походим, – говорит девушка. – А в Ленинграде после войны встретимся – весь город обойдем, Сашенька…

Эшелон, дрогнув, тихо тронулся.

– Не прощаюсь, – махнула Люда рукой. – Увидимся на следующей станции. Ждать буду, приходи! – И побежала к своему вагону.

Матросов вскочил в вагон, запыхавшийся и радостный.

– Почему тихо? Дружки мои, ну и хорошую же я сводку читал!

– Сводка сводкой, – усмехается Воронов, – мы боялись, что совсем приворожила тебя эта черноглазая в ушанке, с наганом на боку. Думали, отстанешь.

– Э, да у него и кипяток ледком покрылся.

– Какая девушка, хлопцы! – восторгается Матросов. – Какая девушка! Смелая, обстрелянная! Настоящая ленинградка! И, оказывается, моя старая знакомая. Приглашала к ним в вагон.

– Тебя одного или всех? – спросил Дарбадаев. – Что ж, пойдем, – согласился он, подумав. – Только и моя Магрифа не хуже. Эх, на коне летит, как птица! У нас нет плохих девушек…

– А Люда песни спивает? – спросил Антощенко.

– Еще как!

– Можно и с ней поспивать, – вздохнул Петро. – Хотя наперед знаю: никто на свете не может петь краще моей Леси. Бывало, на човне плывем по Днепру, поем, и песня летит на всю степь, и ту песню слушают звезды и Днипро.

Матросов снял ушанку, потер лоб ладонью.

– Слушай, хлопцы, сводку. Сообщение Совинформбюро.

– Сталинград как? – не вытерпел Воронов.

– Там наши добивают окруженных гитлеровцев. А в Ленинграде прорвана блокада.

Все вскочили с полок, окружили Матросова, зашумели в радостном возбуждении. Кто-то крикнул «ура».

– Везде наши наступают и бьют фашистов, – взволнованно говорит Матросов. – На Юго-Западном фронте наши заняли Белую Калитву, Каменск, форсировали Северный Донец. Под Великими Луками фашистов тоже сбили и погнали; бьют и гонят на Северо-Кавказском и на Воронежском. Заняли города Валуйки, Уразово. Полностью окружена вражеская группировка в районе Каменка – Россошь. Сейчас она уничтожается. А в тылах у гитлеровцев везде орудуют наши партизаны. Скорей бы на фронт! – потирает он руки.

Неудержимо мчится эшелон. Часто стучат колеса на стыках рельсов. Вот поезд проскочил несколько станций и полустанков. «Может, так без остановки доедем до фронта?» – думает Александр. Укрепив на столике зажженную свечу, он садится писать письма Лине, воспитателю Четвертову и Тимошке.

Перед отъездом из училища он получил письма от Брызгина и Чайки. Они уже в армии. Еремин стал мастером на фабрике. «А как там Тимошка, Тимоня? Эх ты, братишка мой курносый, писал, что стал теперь стахановцем… И что делает сейчас Лина? Думает ли обо мне?»

Дробно стучат на стыках колеса. Мчится эшелон, огнями рассекая черноту ночи. Склонясь у свечи, пишет Александр.

Костылеву не спится, он ворочается на жестких досках.

– Ты все пишешь? – спрашивает он. – Так на станции пойдем к твоей ленинградке? Сам знаешь, Саша, нет у меня девушки, которая сказала бы мне ласковое слово.

Поезд замедляет ход. Люди прильнули к окнам. Световые вспышки выхватывают из темноты огромные черные силуэты заводских труб, корпусов. Вот эшелон остановился, и бойцы кинулись к выходу. Первым спрыгнул с подножки Костылев.

– Где же зенитный дивизион, Сашка?

– Тише ты, индюк! Это военная тайна.

Костылев нетерпеливо схватил Матросова за руку, и они быстро пошли в конец эшелона.

Глава IV
ФИЛИ

иний тусклый свет фонарей слабо освещал рельсы, вагоны. Станция, видно, большая: много эшелонов, разноголосые гудки паровозов. В конце поезда, куда Матросов вел своих друзей, играл баян. В синем полумраке навстречу шла девушка в ватнике. Матросов сразу узнал ее:

– Люда!

– Саша, ну скорей же! – подбежала Люда.

– Это какая станция?

– Станция Фили. Вон Москва, Сашенька, – кивнула она.

Замедлив шаг, Александр посмотрел в том направлении, куда кивнула девушка. Москва, Москва! Как много мечталось о ней, и вот – она!.. Но город тщательно затемнен, и ничего там не видно, только слышится отдаленный гул да изредка голубые трамвайные вспышки выхватывают из темноты никогда не виданные им, но почему-то знакомые очертания города. Матросову хотелось остановиться, поговорить о Москве, насмотреться на нее хоть издали, но Люда тянула его за руку:

– Пойдем, пойдем скорее, ждут!

Вокруг баяниста в слабом синем свете фонаря пели и танцевали, пристукивая о мерзлую землю. Люда вбежала в круг и на минуту затерялась среди танцующих.

Потом вынырнула откуда-то из круга, схватила за руку Матросова и втянула в бурлящий водоворот пляски.

Танцевали уже и друзья Александра – Воронов, Дарбадаев, Макеев, а белый вихор Костылева, высокого, но верткого, мелькал всюду, – Павел хотел понравиться Люде. Только Антощенко стоял, хмуро насупясь. Матросов подошел к нему.

– Петро, что нос повесил, когда все веселятся? Иди в круг, кажи товар лицом.

– Эй, гармонист! – отчаянно крикнул Антощенко. – Давай гопака! Да такого, щоб земля гнулась!

Вначале с ним танцевало с десяток парней и девушек в солдатских шинелях. Потом в круге становилось все просторней, – Антощенко так стремительно вертелся, приседал, подпрыгивал, загребал и выстукивал каблуками, что только полы шинели мелькали, как крылья огромной птицы, и снежная пыль разлеталась кругом.

– Гоп-гоп! Гоп-гоп! – приговаривал и присвистывал он, прося гармониста: – Ще жару! Дай огня!

– Ну и Антоша! – смеясь, дивился Матросов. – Не знал его таким. Вот и пойми его: то неповоротлив, молчалив, неуклюж, то быстрый, как вихрь.

В кругу остались только двое: Люда и Петро. Теперь они, уже не суетясь, старались показать свое мастерство. То он «навпрысядки» рыл каблуками землю, крутил замысловатые кренделя, вскидывая ноги выше головы, а она вокруг него плыла павою; то оба неслись по кругу в буревом неистовстве.

Наконец гармонист устал, и танцоры под одобрительные возгласы вышли из круга, раскрасневшиеся и довольные.

Костылев дернул Матросова за рукав:

– Скорей познакомь с Людой.

Матросов представил ей своих друзей, а девушка познакомила их со своими подругами.

– Вот потанцевали вместе, – засмеялась Люда, – и знакомство крепче будет.

Костылев смотрел на Люду со стороны, стесняясь заговорить.

– Ну, расскажи, Люда, про Ленинград, – попросил Матросов.

– Что ж говорить? – улыбнулась Люда, все еще находясь под впечатлением пляски. – Меня раз-таки чуть не ухлопали проклятые фрицы, честное слово. Наш отряд рыл траншеи на Марсовом поле. А я, знаешь, из учетного бюро по набережной Невы несла девушкам продовольственные карточки. И только дошла до Фонтанки, начался обстрел. И так бьют, что вода в Неве от снарядов бурлит и фонтанами летит выше домов. Осколки так и свистят! Я бегу вдоль Летнего сада, думаю, – проскочу! А моряки с корабля кричат мне: «Ложись, девушка, сшибет!» А я так бегу, что дух захватывает. Мне бы только до Лебяжьего мостика, там за домом – укрытие. Слышу – зазвенело: осколком вырвало кусок железа из ограды Летнего сада; будем в Ленинграде – покажу тебе, Саша: за девятой гранитной колонной. Я бегу, а моряки надрываются, кричат: «Ложись, родненькая! Падай, проклятая! Убьет!» А я как засмеюсь: «Родненькая, проклятая…» А один моряк покрутил пальцем у виска: дескать, она уже рехнулась. А я все бегу и морячкам рукой помахиваю…

– А почему не переждала?

– Нельзя было. Голодные девушки хлебных карточек ждали. А голодный – какой работник? Они и так еле ноги волочили. А обстрел мог и до вечера продолжаться… Вот соберемся, бывало, дрожим от холода и при коптилке мечтаем: неужели снова настанет время, когда мы вволюшку будем есть картошку и хлеб, этот черный, ржаной, пахучий хлеб? Неужели опять будем слушать оперы, танцевать в карнавалах на Масляном лугу в Кировском парке? Как не умели мы ценить нашу мирную жизнь! И вот так помечтаем, потом озлимся, примемся за работу и до упаду работаем. Хорошие у нас люди, Саша!

– Что верно, то верно, товарищ сержант, – заговорил стоящий позади Люды боец. – Панфиловцы, например… На параде в ноябре сорок первого участвовали. Своими глазами видел я…

Все повернулись к нему. Это был белорус Михась Белевич из соседнего вагона – высокий, синеглазый. Он сразу оказался в центре круга и очень смутился.

– Да я-то что ж! Я к тому… Не боязливы люди: для Родины на все готовы, вот что…

– Да ты говори, говори! – подбодрил его Матросов.

Белевич сдвинул набок ушанку, поправил поясной ремень, одернул полу шинели и показал варежкой в сторону города, где в темноте, как всполохи, время от времени освещали небо голубые вспышки.

– В ночь на седьмое ноября мы спать не могли. О параде еще не знали, но чувствовали: будет. Чистим винтовки, пришиваем подворотнички, начищаем сапоги, – словом, готовимся. А все-таки и тревожились: враг в двух переходах от Москвы. И слух был такой, будто Гитлер все бесится и требует от своих генералов, чтоб те как можно скорей Москву взяли. Да и фашистская авиация могла налететь…

Часов в пять нас повели на парад. Еще темно было, а москвичи заполнили улицы, приветствовали нас. Шел снежок, белели баррикады из мешков с землей. Обошли мы танки и танкистов. Снегом залепило их порядком. Мимо Исторического музея вышли на Красную площадь.

Построили нас на площади. Рассвело уже, и белым-бело кругом от снега. Мавзолей, кремлевская стена, елочки у стены – все в снегу! Была команда «вольно», но мы стоим недвижимо, будто вкопанные, смотрим на трибуну мавзолея, на Спасские ворота, шепотком переговариваемся. Неужели все-таки настоящий парад будет? Ждем.

Тут раздалась команда: «Равняйсь!» – и такое «ура» загремело, что я кричал и своего голоса не слышал. Это на трибуну вышло наше правительство…

Белевич умолк. Он, видимо, не впервые рассказывал об этом, но и теперь заново переживал волнующую минуту. С таким же волнением будет он, видно, рассказывать о ней своим детям и внукам.

– Ну, продолжай, продолжай, Михась, – просит Матросов.

– А потом замерли мы, и стало так тихо, что слышно было, как шумел ветер в знаменах. Тогда и сказал нам Сталин: «Пусть осенит вас победоносное знамя великого Ленина»… И вспомнили мы, как и в гражданскую войну под этими ж знаменами батьки наши воевали и побеждали. И самим захотелось скорее в бой.

А когда уходили мы с площади, сводный оркестр грянул ту песню, что в гражданскую войну еще пели: «Приказ голов не вешать, а глядеть вперед». Мы подхватили ее… Век того не забуду!..

Ну, хлопцы, а потом пошли мы прямо в бой и так влепили фашистам, что десятки километров они мордой землю ковыряли.

– Михась, – вдруг придвинулся к нему Матросов и, точно позабыв, что кругом люди, страстно сказал: – Дай руку, Михась. Ты мне друг по гроб. Верь совести! Что ж ты раньше не сказал, что в панфиловцах был? Почему молчал?.. Люда, где ты? – поискал он глазами и, увидев девушку, взял ее за руку. – Познакомься с Михасем. Дружки вы мои…

Два прожекторных луча вдруг полоснули над Москвой по серым низким тучам, как гигантские голубые мечи, уперлись концами в одну точку темного неба. Люди посмотрели туда, на минуту умолкнув: прожекторы напомнили о неутихающей военной грозе.

Костылев развернул мехи баяна. Ему хотелось показать Люде свое искусство. Все рады были продлить веселую минуту. Михась Белевич, польщенный вниманием Матросова и его друзей, крикнул Костылеву:

– Ну-ка, играй «Лявониху» либо «Крыжачка»! Знаешь?

…Когда раздалась команда «По вагонам!», все удивились, что так быстро кончилась стоянка в Филях.

– Люда, хорошо, что мы встретились! – говорил Матросов. – До свиданья, до утра!

Костылев дольше других пожимал руку Людмиле и вскочил в вагон уже на ходу поезда.

Рано утром, когда эшелон остановился на какой-то глухой станции, Матросов с друзьями побежал в конец состава, но Люды-зенитчицы уже не было. Вагоны зенитного дивизиона ночью где-то отцепили:

– Адрес?! – с отчаянием вскрикнул Костылев. – Мы даже не записали адреса!

– Адрес у всех общий – фронт! – вздохнул Матросов.

Так снова затерялась на военных дорогах черноглазая Люда.

Эшелон, миновав Ржев, Оленино, Нелидово, домчался до станции Земцы. Тут и закончился долгий путь поезда.