Текст книги "Александр Матросов (Повесть)"

Автор книги: Павел Журба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Глава XI
НА МАРШЕ

ригада шла форсированным маршем выполнять важное задание командования. Уже гремели наступательные бои на всех фронтах, от Баренцева до Черного моря. Разбитые под Ленинградом, Сталинградом, на Дону и на Кавказе, гитлеровцы отчаянно цеплялись за новые рубежи, пытаясь удержаться, но все шире развертывалось наше наступление – фашистов изгоняли из пределов советской страны. Развивались решительные бои и на Калининском фронте.

После небольшой передышки бригада должна была быстро проделать двухсоткилометровый марш, имея общее направление на город Торопец и населенные пункты Стрельцы, Демидово, Клюково, Шилово и Махай на реке Ловать, севернее Великих Лук, где предполагался район сосредоточения бригады. Потом бригаде предстояло быстро развернуть наступление в районе города Локня, выйти на линию железной дороги Локня – Насва и перехватить эту важную магистраль.

Второму батальону было приказано выполнить особую задачу: с ротой автоматчиков во главе достигнуть деревни Чернушки, во что бы то ни стало разгромить мощный укрепленный пункт противника, открыв тем самым дорогу для дальнейшего успешного наступления бригады.

Солдаты идут с полной боевой выкладкой: на них – автоматы, запасные магазины, гранаты, лопатки, вещевые мешки с продовольствием и прочим походным солдатским имуществом. Третьи сутки уже идут они днем и ночью, часто по пояс увязая в снегу; идут и не знают, далеко ли еще идти.

Чем дальше, тем хуже дорога; в сугробах все чаще застревают машины, и растет ноша на плечах бойцов. Все больше вводится предосторожностей. Ночью передается по цепи предупреждение: «Не курить, громко не разговаривать». Днем все чаще в небе стали появляться вражеские самолеты, и тогда летели предостерегающие возгласы: «Воздух!», «Воздух!».

Еще стояла суровая зима, но морозы вдруг сменила предвесенняя февральская ростепель и чувствовалось дыхание весны. Лопались коричневые почки ивы, и на голых красноватых ветках серебрился нежный пушок. Днем иногда подтаивало. Солдатские валенки промокали, и в них хлюпала вода. А ночами опять крепчали морозы, и валенки промерзали и стучали, как каменные. Или валил снег, выла вьюга, сбивала с ног, слепила глаза, закидывая снегом неверные тропы, наметая сугробы в рост человека.

Была только одна дневка; редко устраивали привалы.

Быстрота марша решала успех ответственной боевой операции. Бойцы сами неудержимо рвались вперед. Начался решительный перелом в ходе Великой Отечественной войны. В дымном зареве нарастающих боев уже явно чувствовалась долгожданная победа. Каждому хотелось вложить и свою долю труда в великое дело освобождения Отчизны.

Матросов шагает с ротой автоматчиков впереди колонны. Автоматчики первыми протаптывают дорогу.

Утро морозное, румяное, звонкое. На рассвете, когда переходили реку Торопу и сворачивали с Великолукской дороги на север, Матросов почувствовал во всем теле ноющую усталость, и ему так хотелось спать, что он боялся уснуть на ходу. Петр Антощенко, тоже до предела уставший, шагал рядом, прихрамывая и клюя носом.

Но утро разгорелось такое хорошее, что сон прошел, усталость забыта. Справа, за рекой Торопой, сначала вспыхнула багровая заря, и сквозь запушенные снегом деревья заблестело, как начищенная медь, вытянувшееся по горизонту облако. Потом малиново-золотистое пламя от восходящего солнца брызнуло и залило весь заснеженный лес, и синие тени на снегу стали голубыми.

Матросов повеселел. Он умел настраивать себя на веселый лад даже в минуты грусти, но теперь хорошее настроение пришло само собой. Хорошо, что нескончаемо тянутся леса, и тут он узнает много нового о зверях, птицах, о растениях. Хорошо, что сбывается его мечта и он идет на фронт, к заветной цели. Хорошо, что у него есть Лина, такая родная, близкая, что он всегда как бы чувствует ее рядом с собой.

Охваченный воспоминаниями, Матросов глядит вокруг и не наглядится. Часто меняются краски леса. Вот уже поднявшееся над деревьями солнце пронизало и осветило золотисто-розоватыми лучами огромные зеленые сосны и ели, белогрудые березы и черные рябины, облепленные сверху мягкими хлопьями снега чистейшей белизны. Вековые деревья обступают движущуюся колонну, как рать седых великанов. Повисшие ветви ивы и березы, покрытые инеем, вспыхивают на солнце сверкающими искрами. Дятел крылом задел ветку, и плоские звездообразные снежинки, легкие, как пух, опускаются, плавно и медленно кружась и поблескивая цветами радуги. Тишь. Не шелохнется ни одна ветка. Лес в снежном убранстве, будто насторожась, торжественно ждет чего-то необычного. Кругом сияет слепящая первозданная чистота.

– Ты глянь, Петро, – кивает Матросов другу, – ну до чего же хорошо!

– Та вже ж хорошо, – морщится Антощенко: у него болит нога, и, когда он ступает на нее, каждый раз ему кажется, будто впивается в нее нож.

Одна дорога у солдат, а думы разные. Матросов думает о лучших днях своей жизни. Вот они с Линой стоят на высоком зеленом холме; оба они еще только на пороге большой жизни, но уже чувствуют себя ее хозяевами и вслух мечтают, кем они будут и какие небывалые совершат дела…

Тихо хрустит под ногами снег. Трудная и долгая солдатская дорога. Но хороших дум у Александра хватит на любую дорогу. И на душе чисто и ясно, как в этом солнечном заснеженном лесу.

Мерно шагают бойцы, шурша снегом и вслушиваясь в глухой отдаленный гул орудийного грома. Колонна так растянулась, что даже на открытой местности не видно ее конца, только где-то далеко покачиваются длинные стволы противотанковых ружей.

Старшина Кедров обгоняет Матросова и подмигивает:

– Ишь, лес какой!

– Ой, до чего ж хорошо, товарищ старшина!

– Хорошо! – замедлил шаг Кедров. – Ну, а студеный цвет знаешь?

– Нет, какой это?

– Да вот лес белый, будто сад в цвету. Это и есть студеный цвет.

Матросову приятно, что с ним заговорил Кедров.

– Вот, товарищ старшина, говорят еще: плакучая береза. А она совсем не плакучая, а веселая. Глядите, товарищ старшина, она, как девушка с распущенными косами. А весной, когда в сережках, просто не наглядишься. Помните у Некрасова: «Белая березонька с зеленою косой». Хорошо!

Кедров понимающе усмехнулся:

– Я вот, знаешь, приглядывался к людям, и сдается мне: кто красоту примечает и любит, душа у того будто красивей… Ну, брат, некогда мне. – И быстро зашагал по обочине в голову колонны.

Матросов хотел спросить его, почему он так торопится, скоро ли привал или дневка, и постеснялся: без него много разных хлопот у старшины. «Студеный цвет!»… Ну и занятный старик! Всегда у него в запасе есть что-нибудь интересное… Александру не терпится продолжить разговор, хочется, чтобы все почувствовали красоту этого лесного утра и чтобы у всех на душе было так же хорошо, как у него.

– Петро, гляди, как здорово кругом!

– Здорово, – вяло соглашается Антощенко, не желая обидеть друга своим невниманием.

– Смотри, вон-вон снежок розоватый, как от солнца играет на ветках!

Хмурый Антощенко молча кивает головой. Ему не до красот. Рана на ноге растерта, кажется, до кости. Идти мучительно больно. Но даже другу не хотел он пожаловаться.

– Думаю, рушник, что Леся вышивала, выкинуть, – сказал он. – Дуже важко. Хочешь – возьми.

А Костылев предложил Матросову флакон одеколона, что купил еще в Краснохолме.

– Не возьмешь – выброшу. Иголка будто пуд весит.

– Даже голову на плечах нести невмоготу, – хрипло сказал Макеев.

– Да что это вы, хлопцы? – удивился Матросов.

– А что? – обиделся Костылев. – Казенное нельзя, а свое личное можно и бросить.

Матросов понял: совсем, значит, устали друзья, если Антощенко решается бросить такую дорогую память, как Лесин рушник, а франт Костылев – одеколон. А вчера возник спор из-за баяна. Одному Костылеву нести его было трудно. Матросов предложил нести по очереди. Макеев советовал бросить баян: «Сухари и те тащить трудно», – говорил он. Матросов воспротивился: «А я скорее сухари оставлю, чем баян!» – Все-таки решили нести баян по очереди. Его чаще других несут Дарбадаев, Матросов и Воронов.

Александру тоже тяжело, как и другим. Проклятая лямка вещевого мешка впилась в левое плечо, но он помалкивал: не легче ему будет оттого, что пожалуется, а Макеев только позлорадствует и потом еще больше расхнычется. Но Петру и Пашке, видно, тяжелее… И Матросов берет у Петра вещевой мешок и вскидывает его через правое плечо за спину, а у Костылева – одеколон:

– Ладно, свой магазин «Тэжэ» открою.

– Еще и шутишь! – грустно усмехнулся Костылев, завистливо косясь на Матросова. – И где только силы берешь?

– У земли, Паша, у земли сила. Знаешь про Антея?

Они идут молча. У Матросова не сходит с лица изумленная улыбка. Но вскоре она гаснет.

Все чаще встречаются следы войны. Вот колонна второй раз уже пересекает бывшую линию фронта: иссеченные осколками деревья, заброшенные и засыпанные снегом блиндажи, окопы, шалаши из веток, разрушенные и сожженные лесные деревушки. Вон висит полусрезанная осколком снаряда крона березы, склонив до земли заснеженные кудри. А вот дальше целое кладбище изуродованных боевых машин. Гигантские танки с зияющими пробоинами в стальных боках, пушки с развороченными, изогнутыми и задранными вверх дулами. А вокруг обезглавленные к обожженные деревья. Сдается, что еще совсем недавно здесь гремел бой стальных мамонтоподобных чудовищ. Потом налетел железный ураган и смял все. А люди, где же люди? Да, были и люди. Вон из-под сугроба торчит рука в рукаве эсэсовского мундира. Окостенелые желтые пальцы растопырены, точно эсэсовец торопился скорей схватить что-то. И не успел. Настигла его неумолимая кара.

Вот слева на снежном сверкающем фоне чернеют трубы выжженной дотла деревни. У дороги – фанерный щит прибит к обугленной сосне. На щите, будто свежей кровью написанные, горят слова:

«Советский воин!

На месте этих руин была цветущая деревня Отрадное. Был колхоз-миллионер „Рассвет“. Привольно и счастливо жили здесь советские люди. Фашисты-изверги сожгли деревню за то, что часть ее населения ушла в партизаны. 24 человека – мужчин и женщин, стариков и детей – закопали живыми. 17 повесили. 48 парней и девушек угнали в рабство.

Воин! Отомсти врагу за муки и смерть советских людей, освободи скорей из неволи порабощенных! На тебя с надеждой смотрит вся страна!»

Солдаты замедляют шаг, читают, стискивают зубы и молча идут дальше. Много таких щитов встречают они на своем долгом пути. И каждый боец мысленно отвечает на призыв: «Иду!»

Старшина Кедров говорит бойцам:

– Читай, запоминай, готовься и голову держи выше. Уже с полчаса колонна идет густым лесом. Над узкой, заваленной снегом дорогой местами сплетаются ветки высоких деревьев и закрывают небо.

Вдруг люди оживляются. По всей длинной цепи бойцов летит приказ:

– Командиров рот – в голову колонны!

Командиры рот, увязая в снегу, по обочине обгоняют колонну. Бойцы, идущие по четыре в ряду по протоптанной уже дороге, сочувственно смотрят на командиров и связных, которых часто вызывают в голову колонны.

Через несколько минут командиры рот стоят на обочине, пропуская мимо идущих, каждый ждет свою роту.

Вскоре объявляется привал. Колонна, растянувшись вдоль дороги по опушке леса, располагается на отдых. Люди шутят над своей усталостью и тут же валятся на мягкий снег.

– Вот это перина, Антошка! – усмехается Матросов, вытягиваясь на снегу. – Даже твоя жинка такую не постелет.

Антощенко, скрывая боль, хочет казаться веселым.

– Та вже ж! И тебе, Сашко, так мягко дома спать не приходилось.

– Ноги тяжелые, как чугунные, – говорит Костылев.

Беспокойный Матросов не унимается, озорно подмигивает:

– Мишка, друзья-солдаты, идите до гурта, закурим. Хата моя – табак ваш.

– Хитрый, свой табачок бережешь, – отозвался Дарбадаев.

К Матросову подходят Дарбадаев, Воронов, Белевич. С этим веселым и разбитным пареньком веселее отдых. Матросов хорошо знает, как вести себя на марше, когда и сколько пить воды, как лучше обертывать портянками ноги, как на привале надо ложиться, чтоб лучше отдохнуть.

Макеев сидит в стороне, хмурится. И ему хотелось бы посидеть вместе с дружками, но с Матросовым он в ссоре.

– Макеша, – зовет его Матросов, – а ты чего там один? Иди до гурта.

Макеев смущенно подходит.

– Прошу всех до хаты, – приглашает Матросов гостей, кивнув на свой вещевой мешок, висящий на сучке ели, а сам, подтянув рукава шинели и ватника, быстро умывается снегом. – Уж извините, с туалетом припозднился. – Вытащил из вещевого мешка аккуратно сложенное полотенце, вытерся, и, надев варежки, хлопает ими, согреваясь. Потом подошел к Костылеву и незаметно сунул ему флакон с одеколоном. Костылев удивился:

– Я же насовсем тебе отдал. Все равно выбросил бы.

– Я и без него красив, – пошутил Матросов.

– Да, может, опять его бросать придется…

– А ты лучше Вале подари.

– И верно, – веселеет Костылев. – Только бы пришла. Ох, и друг же ты, Сашка!.. Ну, дай водички попить: в горле пересохло, а моя вода в фляге замерзла.

– А воды не дам сейчас.

– Да жаль тебе, что ли?

– Не жаль, а не дам. Чайку – можно, а холодную сейчас вредно: разгоряченный, и лежишь на снегу. На марше можно пить холодную воду только перед подъемом.

– Ты, как старик, все знаешь, – смеется Дарбадаев, разминая ноги и встряхивая открытой потной головой, от которой валит пар.

– Да всем же объясняли! – оправдывается Матросов. – А ты, Мишка, не храбрись, надевай шапку.

– Да мне жарко, чудак. Голову в снег сунул бы.

– Вот потому и надень.

Дарбадаев послушно надевает шапку.

– А за это вот тебе хороший табачок, – смеется Матросов.

Закурив, друзья ложатся на снег, вытягивают затекшие ноги.

Несколько минут они лежат недвижно. У каждого так ноет отяжелевшее, будто свинцом налитое тело, что трудно шевельнуть пальцем.

Но вскоре начинается бойкая бивуачная жизнь. Люди еще издали увидели синий дымок походной кухни и оживились:

– Думали, она, матушка, в сугробе завязла, а она следует. Любит солдата.

Завтракали вместе, усевшись в круг.

– Ну, и кулеш добрый! – щурился от удовольствия Антощенко, хлебая из котелка густой жирный суп. – Сроду не ел такого!

– И хлеб, как пирожное, тает во рту, – сказал Матросов, грызя мерзлый хлеб. Потом опустил его в дымящийся пахучий суп. – Ну и пир, братки! Честное слово, вкусней ничего не едал.

– Пройдешь двести километров, так и обгорелое полено копченой колбасой покажется, – хмуро замечает Макеев. – А кто, ребята, знает все-таки, далеко ли еще шагать?

– Далеко ли? – усмехнулся Дарбадаев. – У нас в Башкирии так говорят: хороший конь – до деревни семь километров, а плохой – семьдесят семь. Понял, Макеша?

– Молчи, заноза! – сердится Макеев. – Не до смеху тут.

– Ну, заплачь, – советует ему Воронов. – Надоело всем твое нытье. Не солдат – мамалыга какая-то.

– Сосочку ему с молочком, – предлагает Костылев.

– Идите вы все к шуту! – шипит Макеев. – Вы еще увидите, какой я солдат.

Матросов добродушно подмигнул ему:

– Слушай, Макета. С виду ты парень геройский, а все прибедняешься. Постой, я тебя, ледяного, чайком согрею. Братки, уж пировать, так пировать! Набивай котелки снегом!

Матросов находит в кустах сушняк, вытаптывает в снегу местечко и разжигает костер – быстро и аккуратно.

– Если бы мне надо было выбирать невесту, – говорит он, подвешивая над костром котелок со снегом, – я сначала испытал бы характер девушки на трудных маршах или в экспедициях.

Сидя на корточках, он шевелит костер, щурясь от едкого дыма, и думает, чем бы хоть немного развеселить дружков своих.

– Хотите, ребята, расскажу вам, как мы с Тимошкой – братишкой моим – на базаре промышляли, когда беспризорничали? Уморушка одна…

– Говори, говори, чего тут спрашивать! – говорит Воронов.

– Тимошка был настоящий артист, хотя и было ему лет одиннадцать. Была, значит, у беспризорников своя промышленная академия с факультетами…

Матросов опускает все неприятное и тягостное из своих похождений с Тимошкой и говорит только о веселых приключениях, и дружки от души смеются.

– Промышленная академия, говоришь? – смеется повеселевший Костылев. – Фикультет!.. Ха-ха-ха!..

– Это, хлопцы, вроде того, як ведьма била дядьку Прокопа, – начинает Антощенко, хотя это было совсем не «вроде того». – Значит, гулял Прокоп с жинкою на свадьбе одной, и приглянулась ему одна бабочка – вдовица-красавица, прямо краля писаная, а жинка у Прокопа, Прыська, – сущая лахудра: рябая, дробненькая, рыжая и злющая, ревнюща, як мартовская кошка. Вот хватил Прокоп горилки и стал атаковать вдовицу-красавицу, не жалеючи словесного боезапаса – усищи свои чуть ли не за уши закручивает, бровями двигает и все выхваляется, що не боится он ни черта, ни бога и никакой нечистой силы и що не родился на свет человек, который испугал бы его чем-нибудь. Прыська, готовая лопнуть от злости, предупреждала мужа: ой, Прокопе, прикуси язык, а то не было б лиха. А сама уже замышляла разные козни. А известно: ревнючая жинка готова на все, даже в ложке дегтя утопить собственного мужа, так говорит наш дидусь Панас. И вот ночью вышел Прокоп из хаты по известному делу, а темнота – хоть глаз выколи. И вдруг будто с хатней крыши – прыг ему на плечи щось лохматое, все в шерсти, як корова, и завыло по-совиному: «у-у-у…» Прокоп сразу обомлел: это ж, думает, она, проклятая ведьма, мстит ему за то, що он выхвалялся. Упал Прокоп на четвереньки, кричит не своим голосом: «Рятуйте, люди добрые!» А ведьма уже сидит на нем верхом, держит его за усищи, як коня за поводья уздечки, и хрипит в ухо: «Вези меня, такой-сякой, до Ерусалиму!..» А Прокоп свое: «Ряту-уйте, люди!..» Открылась дверь из хаты, полоса света упала на Прокопа, люди выбежали к нему, а он уже полз на четвереньках до хаты и все хрипел: «Рятуйте». Схватили его под руки, втащили в хату, а он с перепугу на ногах не стоит, падает. Словом, и смех, и грех. Стали допытываться у Прокопа, что случилось, а он, до краю перепуганный, мычит одно слово: «Ведьма… ведьма…»

И тут одни люди дрожат от страху, других смех разбирает. В то время и вошла в хату Прыська, в руках почему-то держит кожух, свернутый шерстью наружу. Потом бросила кожух и кинулась до мужа: «Ой, Прокопчику мой, що ж это такое подеялось с тобою, мой герой бесстрашный?..» А люди – ну просто со смеху падают, догадались, как надругалась проклятая баба над собственным мужем…

Смеется и Матросов, кулаками трет глаза, слезящиеся не то от едкого костровского дымка, не то от смеха. Хохочут его дружки и обступившие их солдаты. Только все еще хмурится Макеев. Матросов, смеясь, протягивает ему кисет с табаком:

– Закуривай, Макеша. Не дуйся, как сыч, когда всем весело.

– Не до смеху тут, ежели плохое настроение, – ворчит Макеев, скручивая цигарку. – И ноги вон одеревенели, и писем все нет; может, и не будет.

Матросову хочется развеселить и Макеева.

– Настроение, говоришь? Поддайся ему только, настроению, оно тебя в болото заведет. Я сам настроение настраиваю, как хочу.

– Это верно, – говорит Воронов. – Регулировать настроение можно.

Они пьют чай, смеются и спорят.

Слышится строгий голос старшины:

– Эй, Суслов, чего шапку снял? И на снегу потный не лежи. Перегрелся – походи тихонько, потом и отдыхай.

У Кедрова лицо озабоченное, осунувшееся. Матросов приглашает его:

– Товарищ старшина, чайку попейте с нами! И табачок есть хороший. Споем вам что-нибудь.

– Спасибо, некогда, – говорит Кедров на ходу, значительно заметив: – Курите, пойте, пока запрету нет. А скоро и нельзя будет.

Матросов спешит воспользоваться пока еще доступным счастьем и, прислонившись спиной к стволу сосны, тихо запевает:

 
Ой, да ты, калинушка…
 

Песню сразу же подхватывают Антощенко, Воронов, Дарбадаев. Высоко взвивается тенорок Матросова:

 
Ты малинушка!
Ой, да ты не стой, не стой
На горе крутой…
 

Не вытерпел и Костылев, поднимается, берет баян, играет. Подходят комсорг Брагин и комвзвода Кораблев, тихо подсаживаются к костру и тоже поют.

Матросов поет самозабвенно, глядя куда-то на верхушки сосен, будто за ними и открывается эта калинушка на горе крутой. Александр поет и думает о Лине. Так всегда: волнующая музыка, песня, все прекрасное напоминает о ней. Любовь! Как хорошо ощутить в сердце эту вечно молодую силу. Большая любовь рождает и большие дела.

 
Ой, да ты не стой, не стой
На горе крутой…
 

Широкая, как степь, как вешняя Волга, льется песня.

Сандружинница Валя Щепица, чтоб не помешать певцам, стала поодаль, у корявой ели, и заслушалась.

В голове колонны, слушая песню, приподнялись командиры – Афанасьев, Климских, Артюхов и Кедров.

– Мои автоматчики поют, – гордо усмехается Артюхов. – Матросов запевает. Мои орлы!

– Ишь, соловей, залился, – подкручивая седые усы, подмигнул Кедров, когда тенорок Матросова зазвенел на высокой ноте. Прислушиваясь, подняли голову бойцы всей колонны, растянувшейся по опушке леса вдоль дороги. И в самом конце колонны бойцы третьего батальона узнали:

– Автоматчики поют… Матросов.

А песня летит все шире и шире:

 
Ой, да корабель плывет,
Аж вода ревет.
Ой, да как на том корабле
Два полка солдат…
Ой, да два полка солдат,
Молодых ребят…
 

И когда замерли последние звуки песни, автоматчики, еще переживая ее очарование, переглянулись. Воронов заметил необычный блеск влажных глаз Матросова.

– Сашок, что с тобой?

– Да ну тебя, тезка! – смутился Александр и, рукавом шинели утерев глаза, просиял: – Дымок от костра в глаза… Ой, хорошо! Ну до чего ж хорошо! Поешь и будто видишь всю нашу землю – поля, леса, березку у плетня, и моря, и горы… Песня – сила! Жизнь и душу украшает. Хорошо сказал старшина: человек без песни – что птица без крыльев. Ох, и люблю песни!

Антощенко вздохнул:

– И Леся моя так хорошо спивает, – аж сердце млие.

Вдруг друзья умолкли, насторожились: послышался плач ребенка. Это было совсем неожиданно в лесных дебрях.