Текст книги "Александр Матросов (Повесть)"

Автор книги: Павел Журба

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Глава IX
ЗАМПОЛИТ

а другой день Кедров, Матросов и Воронов шли к землянке замполита Климских.

Кедров, шагая впереди, по обыкновению что-то тихо напевал. Матросову очень нравилось, когда тот пел. Будто кругом становилось теплее, уютнее. И откуда у старика эта неодолимая потребность петь? Он, видно, в такие минуты совсем выключался из обычных дел и думал о чем-то своем, хорошем, сокровенном, и взгляд у него был детски-ясным, простодушным, добрым. Голос у старика – глухой дребезжащий басок, но Кедров так умело владел им и пел так тепло, что нельзя было не заслушаться.

И когда старшина спел «Смело, товарищи, в ногу, духом окрепнем в борьбе», Матросов заговорил:

– Как хорошо, товарищ старшина, что вы всегда поете!

– А как же, чудачок? – отозвался Кедров. – Меня ведь негорюха родила, нетужиха повила, потому и пою.

– Как, как? Негорюха и нетужиха? – переспросили Матросов и Воронов.

– Они самые, – хитровато усмехнулся старик. – Без песни человек – что птица без крыльев. – И шагнул в землянку.

Связной замполита Зыбин встретил их холодно.

– Нету капитана, – сердито сказал он и снова стал усердно зашивать полушубок, лопнувший по шву на его широкой спине. В глазах связного Кедров прочел упрек: «Все ходят и ходят сюда. Ни днем, ни ночью покоя от них».

– Мы по важному делу, – строго сказал старшина, думая, что тот хитрит.

– Капитан в политотделе на учебе, – уже мягче ответил связной.

– Так-с, ученый учится, значит, – с удивлением сказал Кедров, домовито садясь у покрытого газетой столика, на котором лежали книги. Он предложил сесть и солдатам.

Внимание Матросова привлекли три необычные книги. Листы и обложки книг были покорежены, пробиты мелкими осколками, испачканы суглинком.

– Почему так попорчены книги, товарищ старшина? – спросил Матросов.

– Эти книги – ветераны, – значительно ответил Кедров. – Такие книги у нас на вооружении, и сильней они, чем винтовки и пушки. Да, книги – бойцы. И ранены вместе с капитаном… Не знаете, почему капитан, когда волнуется, часто моргает? То-то вот. Страшный случай был.

И старшина стал рассказывать.

Это было под городом Белым. Взрыв снаряда грянул у самой землянки, в которой занимался замполит. Землянка обрушилась. Капитана Климских завалило землей и бревнами. Когда его откопали, он, растерзанный, изможденный, долго был в беспамятстве. Потом, придя в себя, стал требовать заплетающимся языком, чтобы разыскали его книги. Книги были так же истерзаны, как и он. В госпиталь ехать капитан отказался: на Калининском фронте шли жаркие бои. Повалявшись с неделю в медсанбате, он вернулся в батальон. Но сильная контузия, видно, на всю жизнь покалечила его и часто дает о себе знать. С книгами же своими капитан так и не расстается.

Матросову очень хотелось потрогать, посмотреть эти книги. Разрешит ли старшина? А Кедров продолжал с увлечением рассказывать о замполите.

– Ишь, учится… До чего же цепкий человек! До войны учителей будущих учил, а сам и теперь учится.

– Как не учиться? – отозвался связной, перекусив зубами нитку. – Там начполитотдела полковник Богатько такой знающий – заслушаешься. Говорят, профессор.

– Эх, я упустил время для учебы! – с сожалением вздохнул Матросов.

– Что ты! – даже обиделся Кедров. – Я вот старик, а только теперь начинаю по-настоящему понимать, что к чему. Учиться никогда не поздно. И здесь все учатся – и солдаты, и командиры, большие и малые. На партийных и комсомольских собраниях учатся, на лекциях, на курсах, на семинарах.

– Даже чудно, – усмехнулся Матросов. – Будто не фронт здесь, а какая-то академия.

– Академия и есть, – оживился старик. – Даже наивысшая. Партия наша, она, брат, как сталь, выверяет сердце каждого солдата и закаляет его наибольшей наукой – большевистской правдой. Это им, тем фашистским дикарям, даже выгодней, чтоб их солдат был бездумным истуканом, чтоб легче было его обжулить. А наш человек, чем больше постигнет правду, тем сильней станет.

Матросов нетерпеливо придвинулся к столу.

– Что ж это за книги? Разрешите посмотреть?

– Непоседа, – отечески проворчал Кедров, косясь на Матросова. – Посмотри скоренько, а то не нагрянул бы капитан.

Матросов стал бережно смотреть израненные осколками снарядов книги: томики Ленина, Сталин – «О Великой Отечественной войне», брошюры, журналы. Тут же лежал лист бумаги, исписанный косым, летящим вперед почерком. Вверху подчеркнут заголовок: «Морально-политический облик советского воина». Много книг было в углу землянки на полке из неотесанной доски от снарядного ящика.

Листая одну из книг, Матросов вдруг обратился к Кедрову:

– Товарищ старшина, что тут отмечено? Что? – показал он подчеркнутые синим карандашом слова.

– Вот настырный! – проворчал Кедров. – Ну, одно беспокойство с тобой!

Возвращаясь, капитан Климских услышал в своей землянке возбужденные голоса, остановился у двери.

Кедров, увидев замполита, быстро поднялся и смущенно скомандовал:

– Встать, смирно!

Матросов вытянулся, растерянно мигая глазами и пряча книгу за спину.

Он с тревогой смотрел на удивленное лицо замполита и ждал: вот капитан сейчас отчитает его за то, что без разрешения рылся на полке.

На замполит Климских рассмеялся, видя замерших, смущенных людей.

– Вольно, вольно!.. А что – не ждали? Ладно уж, ладно!

Он шагнул к повеселевшему Матросову.

– Что подчеркнуто, спрашиваешь? А вот, например, что Клаузевиц пишет: «Мужество никоим образом не есть акт рассудка, а представляет точно такое же чувство, как и страх». Как думаешь, прав он, этот ученый немецкий генерал?

– Да как же это – мужество не от рассудка? – удивился Матросов. – Ведь именно сознательно идет наш боец на любую опасность, даже на смерть, потому что любит свой народ…

– Ясно, не прав он. Они, эти буржуазные авторитеты для гитлеровцев – Клаузевиц, Мольтке, Шлиффен, Бисмарк и другие идеологи и военные теоретики – не поняли, проглядели главную силу – сознательного человека. Потому-то для гитлеровцев солдат – дрессированная скотина, заводная бронированная кукла. Разве понять им, кто такие Лиза Чайкина, Зоя Космодемьянская, Николай Гастелло?.. Ну, садитесь, садитесь, – чего стоите?

Вскоре землянка наполнилась людьми. Замполит начал беседу с агитактивом, и Матросова сразу же заинтересовала и увлекла эта необычная беседа.

– Вот шел сюда и вспомнил я одного молодчика, – говорил замполит. – По снабжению работал в нашем батальоне. Сержант Зыков. В батальон пришел Зыков – залюбовались им. С виду – герой человек, высокий, статный, лихо подкрученные черные усики, сам чертом глядит. А начнет рассказывать про свои подвиги – заслушаешься. Он и столько-то танков подорвал, и целую роту фашистов один гнал, и в одном только колхозе тридцать девчат любили его. Словом, герой на все руки. И в батальоне проворен был – из-под земли все достанет.

Матросову хотелось скорее узнать, – почему замполит говорит о Зыкове? Он и спросил об этом старшину.

– Постой, – ответил Кедров, – замполит подведет под нужное дело. Башковит человек.

Замполит Климских окинул опытным взглядом собравшихся: все слушали его внимательно. Он подумал и продолжал:

– И вот, помню, пришел к нам с пополнением один паренек – Суслов. Прямо из десятого класса. Маленький, хилый и слабый с виду, как былинка. Его такого и в армию, наверно, не взяли бы, забраковали. Так он добровольцем в ополчение пошел. Да еще шинель была у него не по росту – длинная, широкая, и он был в ней, как в мешке. Наш красавец Зыков и поднял Суслова на смех: «Что за кикимора! Что за букашка?» – спрашивает Зыков. Суслов отвечает ему: «Что же, бывает корова и с большим брюхом, да толку от нее никакого».

И случилось Зыкову и Суслову быть в одном бою. Зыков к тому времени проворовался – известно, такие ухари любят жить на широкую ногу, – его и послали рядовым в ту роту, где Суслов был комсоргом. Бойцы любили комсорга. Держался Суслов скромно. Беседы проводил толково. На любой вопрос мог ответить. А главное – слово с делом не расходилось у него. В походе ли, в бою, как ни трудно, сам ни единым стоном не пожалуется и товарищу такое слово скажет, что у того силы прибавится. И вот в одном жарком бою, когда тяжело был ранен командир, встал испачканный землей Суслов, поднял винтовку над головой и крикнул: «Товарищи, слушай мою команду! За мной, вперед!» И в словах его люди почуяли такую веру в свои силы, что будто перед ними встал не маленький, слабый парнишка, а богатырь, подобный Илье Муромцу. И бойцы без колебаний ринулись за ним и заняли укрепленный пункт.

– А как же Зыков, разрешите спросить, товарищ капитан? – не вытерпел Матросов.

– Имей терпение, скажу по порядку, – заметил капитан и продолжал: – Вот заняли высоту, а враг опомнился, в контратаку лезет. Одну отбили, другую, третью контратаку… Боеприпасы на исходе, а враг все лезет. Тут и вспомнили, что за патронами еще до атаки послали Зыкова. Что с ним? Верно, убит бравый солдат. И вот нашли его в одной воронке, лежит лицом вниз и голову под корягу спрятал. Так он со страху, как очумелый баран, и пролежал в воронке часа три. Когда спросили, почему он не выполнил приказа, Зыков, трясясь и заикаясь, ответил, что у него насморк и нос его не переносит порохового дыма.

В землянке все засмеялись. Усмехнулся и замполит, подергивая бровью.

– Вот Зыкову после того случая бойцы проходу не давали. Не знал он, куда и деваться от насмешек. Хорошо, что попал в штрафной батальон, а то не житье было б ему. А Суслов и в других боях вел себя геройски. Сейчас он в госпитале. Пишет, что просится в наш батальон. Может, скоро и увидите его. Так что тысячу раз прав Владимир Ильич Ленин: о людях надо судить по их делам, а не по словам. А на войне – прямо скажу – настоящую цену человеку узнаешь в бою. И агитатор лучший тот, у кого слово с делом не расходится.

Капитан говорил так естественно и просто, будто в своей домашней обстановке, среди близких ему родных людей.

– Великую силу имеет правдивое слово агитатора, – говорил он. – Такое слово сильней снаряда и динамита. Оно может поднять человека на любой подвиг. Великий писатель Горький говорил, что наша народная армия сильна не только потому, что у нее хорошие штыки, но, главное, потому, что ее вооружили непобедимой правдой. И вы должны использовать каждую возможность для того, чтобы рассказать солдатам последнюю сводку Совинформбюро, прочитать свежие газеты, провести беседу. Партия ведет народ к победе. Вы идете в авангарде. С вас во всем берут пример. Помните об этом всегда.

Валя Щепица смотрела на замполита пристально и хмуро, запоминая его слова. Заметив взгляд Матросова, чуть улыбнулась и вздохнула. Александр понял ее душевное состояние. Валя, как и он сам, думала об ответственности, о которой говорил замполит.

Но Матросова отвлек восхищенный взгляд Кедрова. Старик будто спрашивал: «Ну, каков замполит? Хорош? То-то, учись у него».

Матросову хотелось о многом спросить замполита. Но, когда тот кончил говорить, Александр не решился первым обратиться с вопросом. Ведь спрашивать надо толково и умно. Он помнил поговорку, что один дурак может задать такой вопрос, что и сто мудрецов не ответят.

Молчание длилось недолго.

– Товарищ капитан, разрешите спросить? – поднял руку Воронов. – Патриотизм советских людей – это понятно: любовь к социалистической Родине. А в чем, собственно говоря, истоки патриотизма русских людей, которые шли на подвиги за Суворовым, Кутузовым?

Матросов завистливо покосился на Воронова: «Ишь, прыткий какой! И слова-то у него какие – „истоки патриотизма“… Умнющий парень. Куда мне до него!» Но тут же сам спросил:

– Товарищ капитан, а правда ли, что в здешних местах проходит великий древний путь… как его… «из варяг в греки»?

Замполит, ответив на вопросы агитаторов, посоветовал, кому и какие беседы провести. Воронову поручил рассказать солдатам о полководцах Суворове и Кутузове.

– А Матросов, – сказал замполит, – проведет беседу о важнейших исторических событиях, какие произошли в этих местах, где мы находимся.

Матросов покраснел от волнения. Его охватила тревога: «Как это у меня получится? Ох, не осрамиться бы!»..

Когда уходили, его еще больше смутила Валя.

– Приду тебя послушать.

– Да что ты, Валюша, я и так провалюсь!

Но Валя озабоченно заговорила о другом:

– Ой, попало мне от парторга! Не вовремя выпускаем боевой листок. А какой из меня редактор? Теперь много ребят из пополнения куда грамотней меня.

Ему приятно, что эта молчаливая гордая девушка так необычно приветлива с ним.

– Сашечка, – вдруг ласково сказала она, – приходи вечером ко мне в землянку. Мы скоренько сделаем этот боевой листок. Слышала: ты рисуешь хорошо; насчет тебя и с парторгом я уже договорилась. Придешь, серденько, а?

И он неожиданно для себя сразу же согласился:

– Приду.

Повеселевшая Валя махнула варежкой и убежала.

Когда Матросов проводил свою первую беседу с бойцами, случилось именно то, чего он опасался.

План беседы был им продуман, и он уверенно начал рассказывать о главнейших исторических событиях, происшедших в северо-западной части страны, где и теперь шли жаркие бои.

Его слушали внимательно. Только Макеев все кряхтел, ерзал и сопел недовольно.

Матросов, с тревогой косясь на Макеева, говорил о немецких псах-рыцарях, как они разоряли дотла и сжигали русские города и села и как их разгромил Александр Невский на льду Чудского озера.

Матросов говорил и примечал: чем больше он волнуется, тем хуже владеет речью своей. Слова или набегают одно на другое, или теряются, мысли летят вразброд, язык деревенеет. Он старался скрыть свое волнение.

– А какая погода хорошая! – услышал он хриплый голос Макеева.

Матросов сдержался, будто и не слышал замечаний Макеева. Ничего. Он выдержит характер.

От нервного напряжения по лицу его катились крупные капли пота, точно он выполнял сейчас тяжелую физическую работу.

И еще Александр приметил за собой: когда он говорил заученными фразами, часто не мог вспомнить их, и речь прерывалась, а когда своими словами рассказывал, получалось лучше.

Вдруг Макеев звучно зевнул и ехидно спросил:

– Ребята, и чего он турусы на колесах разводит?

На него зашикали.

– А ты, коли знаешь, помолчи, – строго сказал Белевич.

Матросов метнул ненавидящий взгляд на Макеева.

– Ты, Макеев, может, лучше меня знаешь, тогда говори.

– Не знаю и знать не хочу, – резко ответил Макеев.

– Ну и дундук! – удивился Антощенко. – Не знаешь, – так чего ж не слушаешь?

– Даже вон замполит учится, – сказал Белевич.

– Да чего пристали? – крикнул Макеев. – Стерпеть я не могу, чтоб меня тут поучал всякий пескарь. Смешно даже! Тоже мне лектор. Из одного котелка едим кашу…

– Не буду! – вспылил Матросов и бросил блокнот на столик. – Пусть он сам.

– Сашко, и чего дурака слушаешь? – встал Антощенко.

– А чего он скулит? – голос Матросова дрогнул, глаза заблестели.

– От я ему зараз ребра посчитаю, – взмахнул кулаком Антощенко.

В это время вошли в землянку Кедров и Валя. Кедров изумился:

– Что за кулачная дискуссия? Думал, беседу проводят, а тут дело до драки дошло.

Матросову так стыдно стало, что он кинулся на нары и уткнулся лицом в вещевой мешок.

Это уже было совсем не солдатское поведение, и Кедров хотел скомандовать: «Встать! Смирно!», но не скомандовал, только с усмешкой покачал головой. «Ну, совсем еще мальчишка. И смех и горе с ним»… Выяснив, в чем дело, старшина сурово сказал Макееву:

– Не знал я, что ты такой ученый. Известно: только неуч думает, что он много знает. А вот один профессор мне говорил, что он учится у всех уму-разуму: у академика и рабочего, у инженера и сапожника, у молодого и старого… Дисциплинарное взыскание налагаю на тебя за срыв беседы.

В этот вечер в землянке стояла тишина. Матросов был задумчив, а когда все улеглись спать, он снова склонился над книгой и блокнотом. Колеблется от дыхания оранжевый язычок коптилки. За окном поскрипывает от ветра старая ель. Сдвинув брови, Александр торопливо пишет: «Гитлер говорит, что немцы должны завоевать весь мир, и требует в первую очередь истребить славянские народы. Гитлеровцы уже истребили и истребляют миллионы славян и других народов. Советский Союз объединяет семьдесят национальностей и народностей, скрепленных такой любовью и дружбой, какой не было на свете. И трудовые люди всего мира с надеждой глядят на нас. Гитлеровские генералы учат своих солдат: „Уничтожь в себе жалость и сострадание – убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик“… А днепровский колхозник дед Макар говорил мне: „Жить надо так, чтоб людям легче было оттого, что ты живешь. Совесть – глаза народа. Служи народу по совести“.

Какая красивая душа у нашего человека! Какая черная, звериная душа у фашистского мракобеса!»

В ночной тиши шумит ветер над землянкой. Стонет седая обомшелая ель. Друзья спят, но Александру спать не хочется. Хорошо, что он теперь в кругу отважных, испытанных людей, но ему еще во многом надо подтянуться, чтобы быть достойным их. По стрельбе обгоняют его Белевич и Антощенко, а Воронов гораздо лучше его отвечает на политзанятиях. Но ему, Александру, все-таки везет; у него много друзей и каждый охотно поможет.

Над землянкой завывает вьюга. Она, видно, бушует над всей землей. Заметает в окопах солдат.

И опять он припадает к блокноту и торопливо пишет:

«Великое счастье быть сыном народа, который идет впереди всего человечества. Завидная доля выпала нам, комсомольцам, быть в боевых рядах нашего народа!»

Глава X
КОМСОМОЛЬЦЫ

а комсомольском собрании Александр не воспользовался своими записями. Его увлекли волнующие выступления других комсомольцев. После доклада комсорга Брагина о дисциплине сразу же заговорили о том, как содержится оружие, о выполнении приказов, о поведении в бою. Комсомольцы приводили примеры, взятые из быта подразделений, называли имена лучших бойцов. И Матросов решил: тут все уже продумали, прочувствовали и знают то, что он с такой ясностью впервые понял и записал прошлой ночью, что ему полезнее послушать других.

– Я предлагаю привлечь к ответственности комсомольца Суслова за недостойное поведение в бою, – сказал вдруг солдат Щеглов, коренастый, крепкий, покрасневший от возмущения.

Собрание насторожилось. Щеглов стоял в заднем углу большой землянки, именуемой клубом, и все обернулись к нему. Капитан Буграчев только что хвалил бойцов – Щеглова, подбившего три немецких танка в бою под городом Белым, и Суслова, раненого на том же рубеже. Похвалил именно за то, что они оба хорошо выполнили свой долг, отбив контратаку целой роты фашистов, и этим дали возможность ему, Буграчеву, заменявшему тогда комбата, решительно ударить по врагам с фланга и опрокинуть их.

– Как же? – встревожился Матросов. – Этого Суслова замполит в пример ставил, героем называл. Неужели и замполит ошибся?

Суслов только сегодня утром вернулся из госпиталя. В штабе батальона он весело заявил: «Ну, теперь я дома!» – и рассказал, с каким трудом ему удалось выпроситься в свою часть. И здесь, до начала собрания, сияющий Суслов всем, знакомым и незнакомым, крепко пожимал руки, довольный, что снова вернулся в свою боевую семью. Теперь он, потрясенный обвинением Щеглова, растерянно смотрел по сторонам, еще не совсем понимая, в чем его обвиняют, но уже страшась слов «недостойное поведение в бою».

– В самую горячую минуту, – продолжал Щеглов, – когда к нам подходил фашистский танк, Суслов метнулся по ходу сообщения назад и был ранен. Почему комсомолец Суслов показал врагу спину?

Солдатам нравился Суслов, тоненький, как былинка, веселый паренек, и никому не хотелось верить, что он преступник и трус.

– А ты почему до сих пор молчал? – спросили Щеглова.

– Я привык правду говорить в глаза, – обиделся Щеглов. – Чего же я зря говорил бы, если он был где-то в госпитале да, может, и не живой уже…

Дело принимало серьезный оборот. Гневные лица повернулись к Суслову:

– Чего же притаился? Говори, Суслов!

Суслов поднял руку:

– Товарищ председатель, разрешите… Товарищи, да мне страшней боя и смерти слышать такие слова. – Голос его задрожал. – Патронов у меня не стало и последнюю гранату бросил. Я и метнулся за гранатами, вспомнил, что они на дне окопа в уголке лежат. Ну тут меня ударило в плечо, и я упал.

Его прервали:

– Сзади и ударило? Значит, спиной к танку был?

– А почему у меня гранату не взял? – спросил Щеглов.

– Ну, может, с испугу не сообразил, – искренне сознался Суслов.

– «С испугу»! А мне, думаешь, не страшно было? – уже мягче сказал Щеглов. – Главное, один танк подбил, другой тоже, а третий прет прямо на меня, а я попасть в него никак не могу. А тут Перепелкину осколком голову снесло. Сысоев упал, и ты метнулся. Жарко мне было так, что пятки горели, да пересилил себя, ловчей прицелился и подбил.

– А как это патронов не стало? – придирчиво спросили Суслова из задних рядов.

– И почему раненый ушел, раз так трудно было на рубеже? Может, не тяжело был ранен и еще помог бы?

– Честное комсомольское, товарищи, – сказал Суслов, и глаза его заблестели от слез, – я вообще не думал уходить, а кинулся за гранатами, и раненый не ушел, а потерял сознание, и меня санитары вынесли.

– А чем докажешь?

Председатель поднял руку:

– Спокойнее, товарищи, больше порядка!

Матросов, Костылев и Антощенко сидят в задних рядах, слушают. В словах фронтовиков много поучительного. Бойцы и командиры рассуждают здесь о смерти в бою, как о чем-то совершенно обычном, простом. О страхе говорят, что его вполне можно преодолеть. Боятся и теряются в бою чаще всего необстрелянные новички, над которыми потом подшучивают товарищи. В бою страшно, конечно, всем, но настоящий боец подавляет, преодолевает страх, потому что страх помрачает разум, сковывает волю, силу, ведет к гибели. А главное в бою – умело, точно, с честью выполнить боевой приказ. Поэтому всех так взволновало дело Суслова.

– Ох, скорей бы в бой, что ли! – говорит Матросов. – Проверить себя.

Костылев и Антощенко, переглянувшись, усмехнулись. Известно: Матросову всегда хочется поскорее все узнать, все изведать.

– Успеешь, Саша, повоевать. Затем и приехали сюда.

Буграчев предложил отложить дело Суслова для доследования.

– Зачем же откладывать? – взмолился Суслов. – Как же я товарищам в глаза смотреть буду с таким обвинением? Я прошу сейчас же вызвать Козлова, санитара.

Собрание решило вызвать Козлова.

Огромный рыжебородый Козлов уже спал в теплой землянке и, когда его будили, долго не мог понять, зачем его вызывают. На собрание он спросонья пришел злой и, узнав, кто обвиняет Суслова, накинулся на Щеглова:

– Да ты что, очумел? Зачем на парня напраслину возводишь? Ты, значит, и не видел, как я Суслова полумертвого под кромешным огнем утащил? Не видел, – спрашиваю?

– Не до бороды твоей там было, – смущенно отозвался Щеглов.

– То-то и оно-то, не видел, а зря говоришь!

– А я видел, как он метнулся назад.

– Метнулся! Он бы кровью изошел, кабы не я.

В землянку вошел замполит Климских. С улыбкой он подошел к столу президиума, что-то тихо сказал Буграчеву и Брагину; те широко открыли глаза и тоже заулыбались. Все взгляды выжидающе устремились к президиуму. Козлова уже не слушали. Главное он уже сказал: Суслов не виновен.

Тогда Климских шагнул вперед и, волнуясь, объявил:

– Товарищи, разрешите сообщить вам великую радость. По радио передали приказ Верховного Главнокомандующего об окончательном разгроме окруженных под Сталинградом вражеских войск.

Все, как по команде, разом встали. От громких рукоплесканий и возгласов, казалось, раздвинулась над головами промерзшая насыпь землянки.

Замполит сообщил, сколько тысяч из огромной отборной гитлеровской армии под Сталинградом убито, взято в плен, какие захвачены трофеи.

– Трудно было нам в сорок первом, когда вооруженный до зубов и уже опрокинувший с десяток государств враг внезапно кинулся на нас и дошел до Москвы, до Ленинграда, а в сорок втором и до Сталинграда, – говорил замполит, и лицо его от волнения подергивалось. – Но фашистский зверь сломал себе зубы. Мы устояли. Устояли, и теперь бьем, и добьем врага, обязательно добьем, потому что нас вела и ведет коммунистическая партия – ум, честь и совесть народа.

– Ум, честь и совесть народа, – повторил Матросов, постигая глубокий смысл этих слов, и насторожился: заговорил его любимец Буграчев.

– Да, устояли, а теперь начинаем окончательно изгнание и разгром самого сильного, самого коварного и жестокого врага, какого еще не знала история.

Буграчев говорил тихо, но слова его тяжелы, как металл, и в суровом взгляде – стальной блеск.

– Наш советский человек – самой чистой совести, самой высокой нравственной культуры, самых светлых идеалов, и в этом наша несокрушимая сила. Фашисты сжигают на кострах книги передовых мыслителей, хотят поработить и отбросить человечество на века назад. Почернела от руин и пепла наша земля, где прошел враг. И теперь особенно враги ждали нашей гибели. Они кичились своей первоклассной техникой. Но техникой можно уничтожить заводы, города, но нельзя убить душу народа, правду народа. На место одного сраженного у нас становятся тысячи. Мы устояли да еще вооружились новой техникой и вот ударили под Сталинградом. Фашистам теперь уже не подняться. А мы только плечи разворачиваем. Сила советского народа неисчерпаема. Много впереди еще трудных боев, но только наша армия спасет мир от фашистского рабства.

Опять грянули рукоплескания и возбужденные голоса:

– Скорее и нас ведите в бой!

– Ведите на врага!

Замполит поднял руку, требуя тишины. И когда все замолкли в ожидании, торжественно объявил:

– Рад сообщить вам, товарищи, что желание ваше идти в бой совпало с приказом командования. Есть приказ – выступать.

– Ура-а! Ура-а! – снова загремели возгласы.

Но замполит энергичным жестом водворил тишину и продолжал:

– Но предупреждаю: поход предстоит очень трудный. По бездорожью, через леса и болота. Надеюсь, все трудности марша преодолеете с честью. Дальнейшие распоряжения и инструкции получите от своих командиров.

– Дождались, дождались! – возбужденно говорил Матросов дружкам, довольно потирая руки в предчувствии манящей и пугающей неизвестности.

На обратном пути из «клуба» Матросову было так хорошо от ясности душевной, что он затеял игру в снежки, забрасывая друзей комьями снега и ловко увертываясь от них.

На другой день был проведен боевой смотр. Результат короткой, но трудной учебы оказался хорошим. Пополнение неразличимо слилось с колоннами фронтовиков. Когда стройные шеренги солдат шагали перед командованием бригады, Матросов уловил довольную улыбку седого генерала. Потом он говорил друзьям:

– Хорошо, когда начальник улыбается. Увидел я, как генерал улыбнулся, и, понимаете, сами ноги еще крепче шаг припечатывают. Командир доволен, и тебе хочется еще лучше сделать. Ну, братки, теперь скоро.

– Та вже ж скоро, – усмехнулся Антощенко.

Вечером автоматчикам выдали на руки патроны, гранаты, продовольственный «неприкосновенный запас», и бригада выступила в поход.