Текст книги "Омут"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

«Он из тех чистых, с благородной душой мальчиков, что шли на смерть за наше дело. Он, конечно, смел, и в то же время беспомощен», – думала она, в целом верно оценивая Юрия и в то же время чуть завышая свои оценки под влиянием его обаяния.

Юрию тоже понравилась Софи.

И хотя он тут же оговорился, что дороже Тани, особенно теперь, в ее муках, для него нет и не может быть никого, он все-таки подумал, сравнивая обеих женщин, что при всей заметной решительности характера Софи, наверно, свободна от тех деспотических склонностей, в которых он не раз упрекал Таню.

А Техник смотрел на всех благожелательным, чуть насмешливым взглядом и думал, что, если понадобится, он их убьет, и так скорее всего и будет – убьет, когда каждый сделает предназначенное ему дело.

Думал он беззлобно, потому что считал, что смерть быстрая, верная и особенно неожиданная – благо, ибо мучается и страдает человек при жизни, а не после нее. Почему же не оказать этим людям пустяковую услугу? Все они вызывали в нем снисходительное чувство. Софи была смешна попыткой – какая наивность! – обмануть его. Теперь он уже думал об этом с уверенностью. «Слишком умна!» Юрий, наоборот, несомненно глуп, как был глуп и раньше, сочиняя плохонькие стишки для своей рабоче-крестьянской пассии в гимназическом фартучке. Шумов, возможно, и притворяется глуповатым, его еще нужно рассмотреть прежде чем допустить к делу. Но конец один. И его, Техника, задача по сути техническая. Завершить операцию быстро и без воплей и стонов. Это единственное, что он может для них сделать, и он сделает. Хотя бы во имя приятельских отношений. Ведь никого из них лично он не ненавидит.

И ему захотелось сказать им что-нибудь приятное.

Он взял нож и постучал по бутылке:

– Ахтунг, ахтунг, что по-немецки значит «прошу слова», или даже несколько слов.

Все посмотрели на него.

– Благодарю! Итак, спич, что по-английски…

– Слава, мы все прекрасно понимаем и говорим по-английски, как и на других известных вам языках, – прервала его Софи.

Технику это не понравилось, но он изобразил живейшую радость:

– Это прекрасно. То, что в этой скромной комнате, почти в подвале собрались такие люди, достойно внимания… Всяческого внимания. Я вижу в нашей встрече нечто символическое. И ни в коем случае не случайное, как может показаться на первый взгляд. Да, судьба свела нас не бесцельно. Она зачем-то провела нас невредимыми сквозь чистилище. Зачем? Не знаю. Но, может быть, придет час, и завеса над тайной приоткроется? Как вы думаете, Софи?

– Не думаю, что это произойдет сегодня.

– Я тоже. Судьбу нельзя подгонять. Но кто запретил размышлять над ее намерениями? Может быть, она заметила в нас нечто? Как ты думаешь, Юра?

– Я стоял под дулами красноармейских винтовок и остался, жив. Я верю в судьбу.

– Браво! А ты, Андрей?

– Во всяком случае, в Курске у нее нашлась минутка и для меня.

– Отлично. Это знаки. Но почему именно нам? Я позволю себе предположить. И назову нас последними идеалистами. В век, когда люди предпочли идеалам идеи, мы остались идеалистами. Верно, друзья мои?

– Ваш друг Андрей, кажется, собирается заняться торговлей, – заметила Софи.

– Но разве идеалист обязательно должен быть бедняком? Почему? Я хотел сказать абсолютно иное. Я хотел сказать, что рука судьбы не может протягивать камни. И раз она свела нас, это предвестие награды. Я верю в это. Поверьте и вы! Мы увидим небо в алмазах. Короче, как говорили древние, пер аспера ад астра, что по-русски значит «смело, товарищи, в ногу». Простите меня, Софи. Я кончил.

– Я поняла.

– Жаль. Я не рассчитывал на понимание. Ясность сродни грусти. Оставим же ее до следующего раза. До дна!..

Первыми ушли Юрий и Шумов.

Техник проводил их до двери, вернулся и устало опустился на стул.

– Что скажете, мадам?

– Временами мне хотелось аплодировать.

– Почему же вы сдержали себя?

– Не знала, когда начинать. Вы нагнали такого тумана…

– Мы же ищем людей…

– Вот именно.

– А кто же ищет их днем, да еще с фонарем, как вышеупомянутый древний грек? Не удивительно, что он никого не нашел. Свет отпугивает людей. На свет стремятся только бабочки… и опаляют крылья. Вот в тумане – другое дело…

– И вы нашли?

– Вы же видели.

– Видела.

– Подойдут вам эти люди?

– Офицер, пожалуй, да.

– А купец?

– Откуда он взялся?

– Из зала.

– Его вы не ждали?

– Нет. Он же сказал: это сюрприз.

– Для нас. А для него? Вы хорошо его знаете?

Техник покачал головой:

– Кто в наше время хорошо знает друг друга?

– Вы поверили его байкам про мамонтовский рейд, про дядюшку в Курске?

– Это можно уточнить. Во всяком случае, до войны он богатым не был.

– Но, если сейчас у него в самом деле есть деньги, чем вы его заинтересуете?

– Именно деньгами. Деньги, Софи, это странная штука. Их хватает, только когда их очень мало. Но если они есть, денег всегда недостает. А уж если он мечтает о лавочке…

– Дурацкая мечта.

– Действительно, глупо. Деньги нужно брать и тратить, а не наживать по грошам в лавочке. У меня бы не хватило сил на такое.

Он в самом деле чувствовал усталость.

«Почему люди так утомительны? Нет, пора кончать. Вернее, начинать новую жизнь. Взять это шальное богатство и бежать, бежать… Далеко. Лучше всего в колонии, где нет людей, а есть только слуги и женщины, которых покупаешь на время, и больше никого…»

– Хочу рикшу.

– Что? – не поняла Софи.

Техник провел пальцами по лбу.

– Я хотел сказать, что нам уже не найти извозчика. Час поздний.

– Надеюсь, вы проводите меня?

– Еще бы! Я ведь обещал вам безопасность.

«На какой срок?» – подумала она без волнения.

Все, что происходило и должно было произойти, предусматривалось с самого начала. Важно было только не опоздать, поставить точку первым.

* * *

Юрий и Шумов шли вдвоем.

Было, правда, еще не очень поздно, но темно и безлюдно.

– Ты знаешь, кто он? – спросил Муравьев.

– Техник, – ответил Андрей коротко.

– Как ты узнал?

– Земля слухом полнится.

– Коммерческая тайна?

– Да для кого же это тайна?

– Кто бы мог подумать?.. Когда мы учились, мечтали…

Но Андрей не удивлялся.

В отличие от Юрия для него старая жизнь никогда не была окутана романтическим флером. Он вырос в семье, где отец, почтовый чиновник, не выдержал натиска жизни и пил. Пил, не доводя семью до голода, но часто, переходя от искусственной эйфории к мрачному унынию. Тогда он подолгу и нудно говорил о неблагополучии жизни, о низких качествах человеческой природы, о том, как несправедливо обошлась жизнь с ним лично.

Может быть, он и посеял бы семена «мировой скорби» в душу подрастающего сына, но мальчик больше тянулся к матери, больше прислушивался к ее словам и суждениям. Оба, и отец и мать, участвовали в первой революции, однако отец – временно, увлекшись, как и многие, а мать – по жизненному убеждению, беззаветно и навсегда. Жизнь родителей все больше шла под одной крышей по-разному, тянулась мучительно, пока дети были малы, и прервалась, как только это стало возможно. Мать уехала со старшей дочерью, и Андрей их больше никогда не увидел – и она, и сестра сложили головы в гражданскую, но Шумов верил в материнскую правду, которая была простой и понятной: отвратительна и несправедлива не сама жизнь, а та жизнь, которой заставляли жить людей до революции; отвратительна жизнь старая, но она сгинет, и на развалинах ее из крови и пепла поднимутся сначала ростки, а потом и сильные, мощные побеги новой.

– Техник – безусловно, личность.

Юрий не видел в темноте выражения иронии на лице Шумова, а говорил тот самым обычным тоном.

– Мы виделись не в первый раз.

– О!..

– Ты неправильно понял. К его делам я не имею отношения, но наша первая встреча…

И Юрий рассказал про встречу в поезде.

– Да… Производит впечатление.

– Еще бы! Это тебе не гимназический бал.

– А что же?

– Смелость, риск, решительность – что угодно.

– А по-моему, обыкновенный бандитизм.

– Ну, с точки зрения собственника, человек, изымающий собственность, разумеется, преступник.

– Думаю, что и с точки зрения всех обобранных в поезде. Ты что, анархист? – спросил Шумов.

– Этого еще не хватало!

– Тогда кто же, если не секрет?

– У меня нет догматической платформы.

– Ты служил в Добровольческой армии. Разве это не платформа?

– Я покончил с иллюзиями.

– И приобрел новые?

– Вера в народ не иллюзия.

– Значит, признал Советскую власть?

– Нет. Народ не пойдет за чуждым ему рациональным марксизмом. Он создаст новые общественные устои, самобытные, и формы его борьбы тоже кажутся нам непривычными.

– Какие формы? Разбойничьи?

Юрий возмутился:

– Как живучи предрассудки! Ты просто старорежимный обыватель, буржуа.

– Я ведь говорил о своих планах.

– Оставь, я не верю.

– Почему? Нэп – серьезная политика.

– Мираж! Бесплодная попытка вырваться из тупика, в который попали большевики. Связать свое будущее с их политикой – сущее безумие.

– Выходит, я в тупике, а наш друг Слава-Техник на путях российского возрождения?

– Представь себе. Это парадоксально, но может быть и так.

– Ну, уволь. Лучше уж разориться в торговле, чем получить пулю в очередном налете.

– Как мы все изменились!

– Ну, что ты! Слава только что назвал нас всех идеалистами. Кстати, на что он намекал, как ты думаешь?

– Не знаю, я не понял. А ты думаешь, он намекал?

– Да. Определенно. Какая-то авантюра, я думаю. Он еще вернется к этому разговору, будь уверен.

– Чтобы привлечь нас?

– Как видно. И не бесплатно. Я так понял.

– Однако ты стал подлинно меркантилен, – заметил Юрий.

– Только не в данном случае. Боюсь данайцев, что бы они ни обещали.

– Но речь может идти и о благородном деле.

– И ты откликнешься?

– Смотря о чем речь…

– Ладно, – заключил разговор Шумов, потому что они подошли к освещенному тусклым фонарем перекрестку, где должны были разойтись. – Ладно. Подождем до очередного обращения Техника к народу. А кормят в этом подвале, между прочим, отменно, а?

– Да, конечно. Надеюсь, мы будем видеться, несмотря на разногласия?

– Разумеется. Коммерсант должен быть широк в общении, – заверил Шумов.

Они попрощались вполне дружески и направились в противоположные стороны. Юрий – вверх, в сторону своего дома, а Шумов – по улице, что вела вниз, к домику Пряхиных. Он должен был повидать Максима.

* * *

По прежним годам Шумов помнил, что Максим ложится поздно, и действительно, в комнате, где он жил, светился огонек невидимой за занавеской керосиновой лампы.

Андрей подошел к окну и постучал.

Ночь была душной, и окно раскрыто. Максим откинул занавеску, вгляделся в лицо пришедшего и узнал Шумова.

– Ты зачем?

– Нужно поговорить.

– Поздно уже лясы точить.

– Так лучше.

– Мне прятаться не от кого.

– Так лучше для меня.

– Ну, раз уж пришел… Пошли в сарай. В доме спят уже все.

В сарае Максим чиркнул спичкой, зажег свечу, капнул растопившимся стеарином на верстак, закрепил свечку и стряхнул стружки со старого стула:

– Садись.

Шумов присел.

Максим рассмотрел его с насмешкой.

– Костюмчик-то не испачкай.

– Ничего. Тут чисто.

– Зачем пожаловал? Говори.

– Я от Наума.

– Мне он больше не начальство. Он как друг…

– Гусь свинье не товарищ.

– Зря обижаешь.

– И не думал. Как есть, говорю. Вы, как гуси, шеи задрали и гогочете в самодовольстве. А мне, видно, на роду написано в свинарнике обитать.

– Мы иначе думаем.

– У вас свои головы, у меня своя. Спорить не будем. Так что давай без дискуссии. Говори коротко и без поучений. Лады?

– Хорошо. Возьми назад заявление. Не отступайся от партии, Максим!

Пряхин хмуро покачал головой:

– Плохо вы меня знаете.

– Мы тебя знаем. К другому бы меня не послали.

– А ко мне особенно ходить не нужно было. Тебе тем более. Я тогда сгоряча тебя за нэпмана принял. Верней, сдуру. Ты, конечно, на задании. Чего ж шляешься неосторожно?

– О задании не будем…

Максим усмехнулся:

– Уже не доверяете?

– Максим! Ты меня в революцию ввел.

Сказано было в волнении и точно только в том смысле, что именно Пряхин поручился за Андрея в те трудные дни восемнадцатого года, когда пришлось создавать подполье. Однако «ввести» в революцию, да еще в одночасье, конечно, нельзя. Это всегда собственный, выстраданный умом и сердцем путь, и он начался для Шумова давно, можно сказать, с детства…

Разумеется, на всяком пути свои вехи, встречи, которые помогают не сбиться, а иногда и спрямить дорогу. В начале пути Андрея была мать. Нет, она не взяла за руку и не повела, больше того, она вынуждена была оставить его с отцом, от которого он еще почти мальчишкой услыхал о революции много несправедливого, а о матери – злого, уничижительного. Но у Андрея, как и у многих рано развившихся детей, складывался свой, независимый взгляд на родителей, и он был уверен, что мать не могла поступать плохо, и если она осталась в революции, а отец ушел., отступил, то права она. Он остро воспринимал ее человеческие достоинства и слабости отца, хотя редко выражал это в спорах. Ему не о чем было спорить.

А отец был готов спорить с каждым. Наверно, он вел заочный спор с уехавшей женой, а может быть, и вечный спор с самим собой, с преданными идеалами, с затаившимся глубоко внутри сомнением в своей правоте, которая на словах казалась глубоко обоснованной, почти несомненной истиной. Однако лишь «почти». Иначе он вряд ли бы так часто и однообразно повторял одно и то же.

– Утопия, – говорил он подростку-сыну, глядя поверх него, будто видя за ним еще одного слушателя, – красивая мечта. Лучше обратись в глубины души человеческой и там увидишь печальную истину; суждены нам благие порывы…

Однажды он попытался развить любимую тему в присутствии Максима, а вернее, в прямом к нему обращении.

Максим занес книгу. Забежал на минутку и стоял, уже прощаясь, в дверях маленькой гостиной, а отец, сидя в халате за круглым столиком, наливал из графинчика в прозрачную стопку.

– До свиданья, юноша. Мы всегда, так сказать, рады… Мой сын и я… Я признателен за ту опеку… – Он решил, что неудачно выбрал слово, и поправился: – Своего рода опеку, защиту, если хотите, покровительство, которое вы оказываете Андрею. Я вижу, у вас развито чувство справедливости. Не так ли?

Максим пожал плечами.

– А… Вы находите это чувство естественным? Увы, оно, скорее, исключение… Разве можно представить себе жизнь справедливой?

– Можно.

– Браво! Еще один идеалист. И вам, конечно, не по душе жизнь нынешняя?

– Да так, как мы живем, и жить не стоит, – сказал Максим.

– О… Почему, однако? Насколько я понимаю, в вашем положении вы уже многого достигли. У вас полезная профессия, вы одеты, сыты.

– Верно, – кивнул Пряхин.

– Вот видите. А вы только выходите в люди. Вы еще многого можете достичь. У вас может быть своя мастерская, даже небольшое предприятие…

– Чтоб народ эксплуатировать?

– Вы и такое слово знаете? Вычитали?

– Шкурой постиг… Когда под верстаком спал на стружках.

– Понимаю. В ученье. Зато вы своим ученикам создадите условия более человеческие. Это, кстати, выгодно. Они работать лучше будут. Взаимовыгодно.

Довольный своей мыслью, отец проглотил водку.

А Максиму мысль не понравилась.

– И волки сыты, и овцы целы?

– Разве это плохо?

– Спасибо. Волком быть не желаю.

– Ха-ха-ха… – рассмеялся Шумов-старший. – Неужели овцой лучше?

– Человеком лучше.

Отец быстро наполнил стопку.

– Ну, это еще вопрос. Это метафизика. А на практике проще. Или вы волк, или овца. Третьего не дано. Так природа… ха-ха… с человеком распорядилась. А посему, молодой человек, ваше здоровье. Желаю вам…

– Волчьей доли?

– Однако вы полемист. Желаю вам не испытать разочарований.

– Не нужно, папа, – попросил Андрей. Он приткнулся на углу дивана. Ему было стыдно за отца.

– Не нужно? Хорошо, хорошо… Почему только люди так не выносят правды? Почему витают в облаках? Почему не извлекают очевидных уроков!..

– Каких уроков? – спросил Максим, не привыкший отдавать последнее слово в споре.

Отец скользнул взглядом по принесенной им книге.

– Это что? Гюго? Прекрасная книга. Поучительный урок. Сколько крови пролилось! А потом! Термидор, Бонапарт, сожженная Москва, обглоданные диким зверьем замерзшие трупы в русских лесах и, наконец, торжествующий буржуа, поощряемый королевским призывом «обогащайтесь!». Вот кому прокладывают путь идеалисты…

Шумов вдруг вспомнил этот разговор, мучительную для него сцену, ссутулившегося отца в заношенном халате и Максима напротив – ладного, крепкого, убежденного трудового парня. Каждое слово, сказанное ими, будто пересекало бездонную пропасть, и Андрей был на той стороне, где стоял Максим. Еще одна веха в пути.

– Урок, конечно, полезный. Нужно не идеалистом быть, а сознательным борцом.

Именно таким и видел его всегда Андрей, кое-чего, однако, не замечавший. Например, что далеко не сразу разобрался Пряхин в революционных лозунгах различных партий. Наверно, этому мешало само его положение человека хотя и рабочего, но с организованным пролетариатом непосредственно не связанного. К большевикам он примкнул только на фронте, окончательно разочаровавшись в оборончестве. Но, когда примкнул, сразу завоевал авторитет решительностью и смелостью. В подполье он был человек незаменимый, с ним считались, слово его звучало веско. Потому именно к Пряхину обратился Наум:

– Максим! Мы тут присматриваемся к одному пареньку; правда, он из гимназистов, но к нам тянется всерьез.

– Гимназист? – переспросил Пряхин неодобрительно.

Наум улыбнулся.

– Между прочим, он на тебя ссылается. Его фамилия Шумов.

– Андрей? – сразу сменил тон Максим.

– Да, Андрей Шумов.

– Этот не подведет.

Сказал, как резолюцию наложил.

Подписано. Точка.

Так «ввел» он Андрея в революцию, и мог ли тот думать, что перекинется вдруг мостик через непроходимую пропасть, разделявшую тогда двух ни в чем не похожих людей, отца и Максима, и даже слова похожие прозвучат: Максимовы о «буржуйских лавках» с отцовскими о «торжествующем буржуа», которому прокладывают путь идеалисты, перекликнутся…

Но все-таки слова есть только слова, а были же и дела…

Вспомнилось…

Девятнадцатый. Дягилев провалил многих. Решили расправы над товарищами не допустить, вызволить до суда, приговор которого был предрешен.

Содержались арестованные в здании бывшего полицейского участка, где при царе еще довелось побывать Максиму – был задержан по подозрению, – и он хорошо запомнил внутреннее расположение.

Нанося мягким толстым карандашом, которым обычно пользуются плотники, широкие линии на большой бумажный лист, Максим пояснял:

– Кордегардия вот здесь. Это выход во двор, куда арестантов на прогулку выводят. Стена, понятно, капитальная.

– Ворота обиты листовым железом, – заметил Наум.

– Точно. Но отворяются.

– Сезам, отворись?

О Сезаме Максим не слыхал, но сказал твердо:

– Обойдемся без Сезама. Раз в неделю они штыб во двор завозят, арестованных выгоняют разгружать, засыпать в котельную.

Наум сразу понял.

– Это заслуживает внимания.

Обсуждали, однако, долго. Все согласились, что успех зависит от того, удастся ли развернуть подводу так, чтобы охрана не смогла закрыть ворота. Иначе – ловушка во дворе.

– Это я беру на себя, – предложил Максим безапелляционно.

Приняли без возражений.

Была еще одна деталь.

Требовалось вовремя дать знать заключенным товарищам, что все идет по плану. Сам план предполагалось передать в тюрьму заблаговременно. Задумано было так. Первая подвода въезжает во двор, а вторая задерживается, пока не выведут арестованных, и только тогда появляется. Возчик – Максим. Он блокирует ворота, заключенные нападают на охрану, с улицы врывается боевая группа. Но люди во дворе должны знать, что за стеной все идет по плану.

– Они должны получить сигнал, подтверждающий нашу готовность, – сказал Наум.

– Шарик запустим, – откликнулся Максим, как о давно решенном.

– Какой шарик?

– Обыкновенный. Надувной. Их на Соборной продают сколько хочешь.

– Ну, и что?

– Просто. – Пряхин кивнул в сторону Шумова: – Вот он с барышней и с шариком будет по улице прогуливаться. Когда увидит нас с подводами – значит, порядок, не перехватили. Шарик выпустит, он над стеной подымется. Со двора хорошо видно.

Наум засомневался.

– Не легкомысленно ли?

– Проверено.

– Кем?

– Революционерами, – ушел от прямого ответа Пряхин.

Наум почесал переносицу.

– Мне кажется, я где-то читал такое.

– У Кропоткина, – подсказал Шумов. – В воспоминаниях. Он там свой побег описал.

– Ну, а если и Кропоткин? Анархист, скажете? – набычился Максим.

– При чем тут анархизм? Это же не идейные разногласия…

– Вот именно. Он вообще старик башковитый. И о справедливости хорошо писал.

Пряхин был доволен. И за себя, и за Кропоткина…

День этот Шумову запомнился. Говоря откровенно, он очень волновался, боялся за успех, когда с подчеркнуто небрежным видом дожидался на улице, держа за ниточку ужасно нелепый шарик. Все время казалось, что шарик не взлетит или, того хуже, порыв ветра подхватит и унесет его в другую сторону…

Но вот по булыжнику застучали неторопливо копыта лошадей-тяжеловозов. Максим с вожжами в руке шел рядом, весь в угольной пыли, скрывавшей лицо черной маской. Светлым глазом он подмигнул. Андрею, не поворачивая головы.

Шумов разжал влажные пальцы, и маленький аэростат послушно поплыл вверх, поднялся над стеной. Ветерок гнал его туда, куда и было нужно, в сторону двора.

Потом была короткая схватка. Во всеобщей суматохе один Пряхин, казалось, совершенно спокойно держал под уздцы взволновавшихся лошадей с «застрявшей» в воротах подводой.

– Ах ты, мать твою… – орал в бешенстве офицер-охранник, размахивая наганом перед носом Максима. – Сдай назад! Убью подлеца.

– Вы ж видите, ваше благородие… Коней еле держу, испуг у них от пальбы.

– Сволочь!

– Виноват.

– Освободи ворота!

И он выстрелил в ярости. Но не в Максима, а в воздух. И Пряхин воспользовался выстрелом, дернул поводья так, что лошади сделали рывок в сторону и подвода опрокинулась, окончательно перекрыв подворотню, которую уже миновали бежавшие товарищи. Рывком перескочив кучу с рассыпавшимся мелким углем, Максим бросился за ними следом. Теперь уже офицер выстрелил в него, но промахнулся…

Потом уже Андрей узнал, что у самого Пряхина никакого оружия не было.

– Вот вам и князь Кропоткин, – говорил Максим, смеясь и намыливая черно-серое лицо, отфыркиваясь сквозь темную пену.

Шутил. А анархическое что-то в душе всегда жило.

Но главное-то было революционным…

– Было, – словно нехотя подтверждая, произнес Пряхин.

Прозвучало, как ответ на мысли Шумова.

– Что? – переспросил тот.

– Ты сказал, что я тебя в революцию ввел, – напомнил Максим. – А я говорю: было…

– Говоришь так, будто сожалеешь… – Он хотел добавить: «о революционном прошлом», но не решился, потому что все еще надеялся переубедить Максима.

– Почему сожалею? Ты парень честный, служи.

– А ты?

– Я не буду.

– Не понимаю.

– Чего тут непонятного?.. Ты там на месте. Не обижайся, Андрей, ты, конечно, и башковитый, и учился поболе моего, и читал книжек много, а все же ты меня поуже.

– В каком смысле?

– Ну, как тебе сказать… Не глупей, не глупей, а уже. Ты службой живешь, программой, уставом, приказом. А я перед совестью в ответе.

– Спасибо.

– Да ты не лезь в бутылку. Что я могу поделать, если я за всю жизнь болею.

– Я тоже. За новую.

– Вот-вот… И я не за старую. Только я так понимаю, что жизнь совсем новая никогда не бывает. Вот если бы все старые люди в один день пропали бы, испарились куда, а взамен совсем другие возникли, тогда б и жизнь была новая. А так она объявлена новая, а на самом деле середина-наполовину.

– Что же тут удивительного? Процесс закономерный – новое возникает в недрах старого, но оно растет, расширяется. Сегодня его меньше, чем завтра, но завтра-то больше будет! Вспомни, сколько в партии людей было перед Октябрем. А сейчас?

– Сейчас, если поштучно пересчитать, то, конечно, больше. Но все ли они новые? Вот в чем вопрос, друг ты мой ситцевый!

– Путаник ты, Максим.

Неожиданно тот согласился:

– А то как же? Вы узлы, как Александр Македонский, шашками рубите, а я распутать пытаюсь. Своим умом дойти. А ум чем проверишь? Одной совестью.

Шумов попросил тихо, повторил:

– Забери заявление, Максим. Не ставь свою совесть выше партийной.

– Против партии я не иду.

Он тоже ответил тихо и замолчал, задумался, глядя на медленно таявшую свечу.

Шумов обрадовался. Ему показалось, что разговор налаживается, и он решил еще больше смягчить остроту.

– Я сегодня видел Техника.

– Значит, на него нацелился?

– Мешает он людям жить.

– Доверие проявляешь?

Андрей ощутил холодок.

– Зачем ты так? Не о секретах речь. Я хотел спросить о твоей сестре.

– Она-то при чем?

– С Техником был один мой старый знакомый. Я помню, он был влюблен в вашу Таню.

– Муравьев?

– Да.

– Неужели он в банде?

– Нет. Но может оказаться. А что, между ними еще не все порвано?

– Ребенок у нее.

– Ребенок?..

– Был, – поправился Максим быстро. – Умер. А как они сейчас, не знаю.

– Узнай. Этот Муравьев может глупостей наделать.

– Вот за это спасибо. Он недавно из плена вернулся, я слышал. Простила его Советская власть. Но как волка ни корми, а он все в лес смотрит. А ты про новое толкуешь!

– Я о процессе говорю.

– А я о людях. Помнишь, Андрей, я тебе рассказывал, как родственничек мой родной меня в зимней степи разул? Когда меня в город в ученье направили. Помнишь?

– Помню.

– Жив и здоров. И не советский, не кадетский. Как ты из него нового человека делать будешь, а?

– Таких всегда приструнить можно.

– Приструнить! А башку переделать можно? Черта лысого! – крикнул Максим, – Встретились мы с ним днями, так знаешь, что он мне сказал? С усмешечкой. Ты, говорит, и до революции с фуганком да рубанком, и сейчас. Что же тебе эта революция дала?

– Выпад контрреволюционный.

– Что выпад? У него три сынка, между прочим. Все яблочки от яблони. И их приструнишь?

– Если необходимо…

– Будь уверен. Только сколько же нашей чеке существовать придется, пока всех паразитов приструнишь?

– Вот именно! А ты уходишь.

– Ухожу. Потому что считаю: процесс процессом, но, если сорняк вскармливать, никакой процесс не поможет.

– Кто вскармливает? Кого?

– Нэпмана.

– Ну, уж позволь. Мы нэпмана не вскармливаем. Мы его заставим народ кормить.

– Сами не можем?

– Сможем., Но люди устали от нужды, хотят жить лучше.

– Слышал. И думал. И думаю об этом день и ночь. Что это значит – жить лучше?

– Это понятно.

– Тебе понятно, а мне нет. Лучше, чем кто, жить?

– Лучше, чем сейчас живем. При чем тут «кто»?

– Связь прямая. На словах только гладко. А на деле я буду лучше, чем ты, а третий лучше, чем мы оба. Вот куда ваша новая политика приведет. Чего в ней только нового, вот что я никак понять не могу.

– Это тоже выпад. Левацкий. По-твоему, уравниловка нужна?

– Совесть нужна. Осознать нужно, что не имуществом человек жив. Что значит улучшение обещать? К животному инстинкту обращаемся, а не к сознательности. Потерпите, мол, скоро лучше будет, потом еще лучше. А до каких пор? Ведь дальше такого улучшения захочется, – что хоть кишки вон, а улучши!

– Максим, это словесная эквилибристика.

– Что?

– Ты за деревьями леса не видишь.

– Нет! Я в корень смотрю. У меня, когда тот дядька раздевал, что в голове было? Обида, злость. Личная. По-ребячьи, понятно, рассуждал. А нужно было перед фактом устрашиться. Как же это родственник безвинного мальчишку-бедняка последнего достояния лишает? Ведь он любого капиталиста хуже, который чужих людей обездоливает. И люди те не на глазах, а бухгалтерия, прибавочная стоимость… А тут живой пацан, родня! Что ж у него в душе там? На что же это человек способен?

– Какая тут связь с новой экономической политикой?

– Не видишь?

– Не вижу. А ты что видишь?

– Микроба. Не у одних буржуев душа заражена. Микроб этот вездесущий. И с Врангелем за моря не отбыл. Тут остался, и мы его теперь сами разводим. Жадность и зависть – вот что ваш нэп означает. Одни обогащаться будут, другие им завидовать. И не говори, что мера эта временная. Это пример. Пример того, что и при социализме люди могут по-разному жить. Не с такого новую жизнь начинать нужно.

– Со всеобщей бедности?

– Не передергивай. Не за бедность мы с тобой в гражданскую боролись. Но что вообще человеку нужно? Крыша над головой, рубаха чистая, штаны нелатаные, ну и чтоб сыт был, конечно. Хлеба дай. Больше двух фунтов не съест. Мяса дай. Фунта хватит. Картошки, капусты, рыбы… Чтоб ел по-человечески, а не чревоугодничал в ресторане. Или вы сами туда хотите? Где пожирнее да повкуснее?

– Да ты не отвечаешь за свои слова!

– Отвечаю. И написал все в заявлении. Подписывайте и точка!

– Опомнись, Максим! Это непоправимая ошибка. Ты ничего не понял в нэпе. Я тебе как товарищ. Я же друг твой.

– Буржуи недорезанные друзья вам теперь.

– Замолчи! За такие слова…

– Что? В чека? Пролетария в чека, а буржуя в магазин?

– Бланкист!

– Термидорианцы!..

Вот такой тяжкий получился, а точнее, не получился разговор, и каждый остался в своей правоте, и будто забылось, как недавно совсем рядом шли на смерть за общее дело, и сорвались горячие слова «бланкист!», «термидорианцы!», которые в то бурное время звучали сильнее и страшнее многих других, придуманных, чтобы оскорбить человека.

А потом много лет не было у обоих ни потребности, ни возможности ни говорить, ни спорить. И только через два десятилетия свела их и расставила все по местам Великая война за Отечество…

* * *

Последнее время Самойлович, тот самый нэпман, который в кабинете Наума Миндлина старался втолковать, что новой власти стоило бы поучиться отношению с торговцами у царского градоначальника, был не в духе. Его заметно обеспокоила осведомленность Наума о финансовых махинациях, и страшила возможность налоговых санкций в то время, как торговля шла вяло. Думая о Миндлине и очень ясно высказанных им предостережениях, Самойлович говорил, привалившись животом к прилавку, единственному покупателю, детскому врачу Гросману:

– Вот вы, Юлий Борисович, ученый человек. Вы учились в Европе. Так вы мне скажите, не много ли власти забрали сейчас евреи?

Гросман не любил вопросов, поставленных в такой прямолинейной форме. Вопрос даже попахивал провокацией, и, если бы доктор не знал Самойловича много лет, он просто уклонился бы от ответа. Но на этот раз он только улыбнулся слегка и сказал осторожно:

– А вы так считаете?

– Я так считаю, а они тем временем считают мои деньги.

– Что поделаешь! Государству всегда нужны деньги. Как и частным лицам, между прочим.

– Тут я с вами согласен. Я даже думаю, что и Ротшильду вечно не хватает. Но у Ротшильда свои заботы, а у меня свои. Я могу вылететь в трубу. И все потому, что политики не понимают смысла коммерции. Ну, хорошо, пусть это будет граф или князь. Но у нас уже нету графов! А что мы имеем? Я сам читал в журнале – при белых, конечно, – что Троцкий в наступлении бросал красноармейцам золотые часы! Вы можете себе представить! Вы слышали такое?