Текст книги "Омут"

Автор книги: Павел Шестаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

– …Я очень рад, что вы без промедления откликнулись на мою просьбу зайти.

– Как же я мог поступить иначе? Ведь мы согласились, что находимся по одну сторону баррикад.

– Это главное, – поднялся Барановский. – Не нужно путать разногласия и принципы.

– Мой принцип – неприятие большевизма. Я не верю в его вечность.

– Принципы у нас общие. Однако слово «вечность» звучит грустно.

– Вы сами говорили о длительной борьбе.

– Да. О борьбе. Я много думаю о силах, которые свергнут это чудовище. И чем больше думаю, тем ближе подхожу к выводу, что в подобной борьбе главное – результат. Теперь мне кажется, мы были слишком щепетильны, пренебрегая некоторыми потенциальными союзниками. Сейчас меня не смутил бы союз с самим князем тьмы.

– Когда-то, Алексей Александрович, вы сказали, что бог отступился от России. А что, если и сатана?..

– Есть еще мелкие черти, – заметила Софи, сидевшая в стороне на стуле очень прямо, подобравшись и сжав колени.

– Где они?

– Например, ваш друг Техник.

– Соня! – остановил Барановский. – Поручик считает Техника народным вожаком.

– А господин подполковник брезгует такими союзниками.

– Я вынужден извиниться, Юрий. Во время нашего разговора я должен был прежде всего выяснить ваши нынешние взгляды…

– Мои взгляды! Когда мы шли по Кубани, я не участвовал ни в одном расстреле. А они поставили меня к стенке. Но я бы забыл и это, если бы мой сын не умер.

– Ваш сын?

Юрий обернулся к Софи и сразу заметил, как изменилась ее поза, смягчилась, будто она приняла на себя часть его тяготы.

– Да. Женщина, которая стала моей женой перед богом, была вынуждена скрываться… и наш ребенок умер.

– А ваша жена? Она здесь?

– Она здесь.

– Алексей Александрович! – Софи повернулась к Барановскому. – Мы не имеем права предложить Юрию… это.

Барановский помолчал, потом сказал твердо:

– Напротив. Он поймет и сделает.

– Что? – спросил Юрий.

– Вы должны жениться.

– Вы шутите, господин подполковник?

– Я бы никогда не посмел. Речь идет, разумеется, о браке фиктивном. Но это очень серьезно.

– Я могу получить необходимые разъяснения?

– Конечно. По понятным вам соображениям я не был с вами до конца откровенен. Еще раз прошу извинить меня. Я солдат и не принадлежу себе полностью. Но теперь я могу сказать, что наши разногласия не столь уж велики. Я готов согласиться с вами: возникают новые формы борьбы, расширяется ее база. Но для борьбы нужны средства. Существует план, как овладеть ценностями, которые хранятся в городском банке.

Юрий чуть нахмурился, и Барановский заметил это.

– Вы против экспроприации? Я вас понимаю. Мне и самому претит это слово. Вы знаете. Не терзайтесь сомнениями. Мы возьмем только то, что было награблено большевиками, так называемые конфискованные у буржуазии ценности. Возьмем на правое дело.

– В чем же будет заключаться моя роль?

– Вы выразились очень точно. В этой операции вам предстоит сыграть роль. Выдать себя за начинающего нэпмана и приобрести булочную напротив банка. Если вы будете женаты, это будет выглядеть убедительнее. Повторяю, речь идет о гражданской регистрации фиктивного брака. Что касается непосредственно операции, ее проведет Техник.

– Он с нами?

– Если он окажется вожаком, он будет с нами, если мелким бесом и попытается использовать наше дело в грязных целях, вы убьете его.

– Надеюсь, такой необходимости не возникнет.

– Буду рад вместе с вами. Итак, вы знаете все. Вы готовы вступить в борьбу?

– А «невеста»? Она надежна?

– Не меньше, чем я сам.

– Когда я увижу ее?

– Разве вы не поняли?

Барановский посмотрел на Софи.

Та чуть заметно опустила ресницы.

– Простите, – сказал Юрий, – я должен был догадаться.

Софи поднялась.

– Я рада, что у вас есть жена. Это укрепит… наши подлинные отношения.

– Но смогу ли я сказать ей правду?

– Разве у вас не общие убеждения?

– На нее очень повлияло все, что произошло с нами. Она боится потерять меня снова… Кроме того, ее брат большевик.

– Я предполагал такое, – сказал Барановский, – но положение не безвыходное. Вы будете отсутствовать не больше десяти дней. Придется создать соответствующую легенду.

– Мне бы не хотелось обманывать…

– Существует и святая ложь. Во имя долга, во имя собственного будущего. Пока мы живы, мы обязаны сделать все для нашей несчастной страны. В сущности, мы делаем это для себя. Так в чем колебаться?..

На другой день Софи сказала Технику, что после размышлений предпочла Муравьева, и тот, в свою очередь, «уговорил» Юрия.

Еще через день – время не ждало – Софи и Юрий пошли вместе, чтобы узнать, как оформить брак по новому законодательству.

– Мне хотелось бы больше знать о вас, – сказал Юрий по пути.

– Зачем?

– Все же вы моя невеста.

Она посмотрела строго:

– Об этом – ни в шутку, ни всерьез.

– Ни в шутку – согласен. Но мы работаем вместе и что-то должны знать друг о друге.

– В нашей работе лучше знать меньше.

Это разочаровало его.

– Мне кажется, я видел вас раньше, – сказал Юрий и почувствовал, что краснеет. Прозвучало пошло, как у ловеласа, который стремится завязать случайное знакомство.

Но Софи ответила спокойно:

– Да, вы меня видели.

Стало совсем неловко – видел и не запомнил!

– Не смущайтесь, – поняла она, – столько событий, столько людей… Совсем другие обстоятельства. В марте. Восемнадцатый год. Когда погиб князь… князь… Вот видите, и мне изменила память. Такой красавец-грузин.

И он запамятовал грузинскую фамилию князя. Среди добровольцев было немало офицеров, которые впервые видели друг друга и быстро уходили из жизни, оставаясь в памяти лишь внешне приметными чертами. Но бой, в котором погиб князь, Юрий помнил.

Это были дни, когда показалось, что худшее позади. После тяжелого похода из Ростова через ставропольские степи они вступили в кубанские, волнистые, с холмами и перелесками. Пригрело солнце. Изумрудами по черной земле зазеленели первые всходы. Появился волнующий запах весны.

Но больше всего радовало, что впервые в одной из станиц встретили их с хлебом-солью. Вынесли трехцветный флаг. Вышли на улицу казаки в серых, малиновых, коричневых черкесках, казачки в разноцветных платках. Подвыпивший старик с кинжалом на поясе и в газырях кричал, ударяя себя кулаком в грудь:

– Спасем Россию! Порядок устроим! Сам с вами пойду. Провалиться, старый пластун с вами пойдет!

На площади рассыпался строй. Жители угощали кто чем – кто с бутылью и чаркой ходил наливал, кто с крупными тыквенными семечками, отсыпал из сумки.

Юрий услыхал, просят князя:

– Князь, князь! Наурскую.

Князь, развязав башлык, сбросил шинель и пошел по кругу, быстрее и быстрее.

– Браво, князь!

– Браво!

– Молодец!

Князь действительно красив.

Танец прерывает команда: «Строиться!» Построение проходит дружно, ладно, весело. Весело печатается шаг по подсохшей земле. И тот же князь чуть гортанным речитативом-говорком запевает:

 
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною…
 

И вдруг по рядам сзади доносится:

– Корнилов едет. Корнилов!

Прерывается песня, звучит команда:

– Полк! Смирно! Равнение на-право!

Выровнялись ряды, повернулись головы.

Корнилов ехал крупной рысью на светло-буланом английском жеребце, уверенно и красиво сидя в седле. От ростовской усталости будто и следа не осталось. За ним толпой текинцы в громадных черных и белых папахах.

– Здравствуйте, молодцы-корниловцы!

– Здравия желаем, ваше высоко-ство!

Кавалькада проносится мимо.

Вслед восторженно гремит:

 
Так за Корнилова! За родину! За веру!
Мы грянем громкое «ура!».
 

Никто не знает, что считанные дни остаются до штурма Екатеринодара, до смерти командующего.

И в эти дни бои, бои…

С утра ни облачка. Солнце яркое, большое. Порывистый, – свежий ветер веселит. Колонна бодро поднимается на гребень. И вдруг оттуда гул снаряда, и высоко в поднебесье возникло шрапнельное облачко.

Колонна остановилась без команды. Тишина. Потом второй разрыв, третий… Стреляют красные плохо, снаряды рвутся в стороне.

Однако ясно: начинается бой.

Подъехал генерал Алексеев.

Согласно приказу корниловский полк пойдет справа от дороги, партизанский – слева, авангард Маркова ударит в лоб.

Привычно колонна перестроилась в цепи и двинулась пашней, вдавливая сапогами зеленые всходы. Луч солнца пробежал по поднятым штыкам. Юрий шел, а в голове тикали, как часы, повторялись строки:

 
Расходились и сходились цепи,
И сияло солнце на пути.
Было на смерть в солнечные степи
Весело идти…
 

Послышался голос князя:

– Не забегайте! Ровнее, господа!

По всей длине гребня возникает красная цепь.

Доносится:

– Ну, буржуи, зараз вас оседлаем!

В ответ:

– Бей краснодранцев!

Неизвестно откуда появилась и зависла черная, со снегом, туча. Но холода никто не чувствует.

Сошлись.

Бьют в упор винтовки. Потом только удары по живому.

Крики, стоны, ругань.

На сражающихся валит ватными хлопьями мокрый снег.

Снова стрельба. Теперь стреляют вслед уступившим красным. Те через гребень уходят к плотине, перегородившей неглубокую речку. На другом берегу станица. Если красные укрепятся на плотине, бой за станицу обойдется дорого. Но если ударить через реку, красных можно отрезать. Речка, видимо, мелкая, покрыта подтаявшей ледяной коркой. На берегу замешкались.

Марков первым подтыкает за пояс полы шинели, ломая сапогами лед, шагает в воду. Идет молча, без призыва. За ним, высоко подняв винтовки, пошли все. Холод придает сил, торопит к противоположному берегу. И вот штыки вновь наперевес. Бросились бегом.

– Ур-р-ра!..

На пути сидит раненый матрос.

Чей-то выстрел в голову на бегу.

Валяются брошенные винтовки, патронташи, пайковые буханки хлеба.

Человек в солдатской папахе, весь в крови, широко открыв рот, ловит воздух.

Его добивают штыком:

– Подыхай, сволочь!

Внезапно кто-то хватает Юрия за рукав.

Он оборачивается, готовый убить. Но это сестра милосердия, в шинели с погонами.

– Поручик! Поручик! Князь…

Юрий не сразу понял, что она просит помощи.

Красивый князь лежал навзничь, левая рука откинута, на бледное лицо ложились и уже не таяли снежинки. Снег теперь шел мелкий и колючий.

– Куда его?..

Сестра наклонилась.

– Не могу найти. Нигде нет крови.

Бой тем временем перекинулся на станичные улицы.

Кто-то подвел коня, подняли и неловко уложили тело поперек седла и повели коня под уздцы…

– Это были вы? – спросил Юрий.

– Да, – ответила Софи. – Но больше я вас не видела.

– На другой день я был ранен и остался до выздоровления у местных жителей.

– А ваша жена ждала в то время ребенка?

– Нет. Позже.

– Но вы уже любили ее?

– Еще гимназистом.

– И были, конечно, счастливы! Сладкий сон. Розовые мечты. Грезы…

Он не должен был возражать, но что-то толкнуло, и Юрий сказал:

– Нет, я много мучился.

– Она не любила вас?

– Любила. Я думаю. Но она очень дорожила своей независимостью. Может быть, потому, что она из простой семьи. Они всегда подозрительны. Короче, происходила какая-то ужасная борьба двух самолюбий…

С женской проницательностью Софи спросила:

– А сейчас?

Он, заколебался.

– Сейчас другое. Нас связало горе.

Однако подлинного горя он не чувствует.

Софи заметила эту неуверенность, но не воспользовалась ею, а может быть, и воспользовалась, не давая себе отчета. Она положила руку ему на локоть.

– Храните свои чувства. У вас еще будут дети. Вы счастливее меня.

– Вы одиноки?

– Я вдова.

– Он погиб?

– Покончил с собой в Екатеринодаре.

Юрий коснулся ее руки, но Софи тут же отняла ее.

– Не нужно меня жалеть.

– Это не жалость. Вы достойны любви и полюбите.

Софи покачала головой:

– Зачем? Я живу другим. У нас общий долг – отомстить тем, кто отнял самых родных нам людей.

– Да. Да, вы правы.

– Вот видите. Мы знаем достаточно друг о друге. И, надеюсь, понимаем друг друга.

– Несомненно.

Но чувствовали они уже нечто большее.

– Я рад был узнать вас ближе. Знаете, я плохой актер. Но теперь мне будет легче.

– Сыграть свою роль?

– Что вы! Само слово «играть» кажется мне оскорбительным в наших отношениях.

Ей понравились его слова, но она сказала:

– Меня не может оскорбить ничто, если это на пользу нашему делу.

– Как это ужасно!

– Милый Юра! Мы не имеем права быть щепетильными. Мы должны стать жестокими и мудрыми. И, если надо, уметь и притвориться, и обмануть. Мы должны стать коварнее наших врагов.

– Но что же мы тогда станем защищать? Принципы или привилегии? Нет, мы должны быть выше их.

– А если душа вытоптана? Если в ней не осталось ничего, кроме зла? Может быть, это и ужасно, но я могу только мстить. И за это тоже надо мстить. За обескровленную, погасшую душу… И все-таки храните себя. Для вашей жены, для ваших будущих детей. Жизнь не кончится на нас. Мы уйдем, приняв муки, но, прежде чем уйти, мы должны сделать все, чтобы возродиться в памяти потомков. Только они поймут и оценят и помыслы наши, и дела, и жертвы наши. На их суд я отдаю себя. Суд живых я уже не признаю!

Юрий был очень взволнован, а Софи, напротив, высказавшись, успокоилась.

– Что это вы, Юра? Вы совсем не похожи на жениха. Выше голову! Обещаю, что не буду сварливой женой. И не успею надоесть вам. Наш брак будет очень короток.

Она сказала это шутливо, нарушив собственный запрет, не подозревая, что вовсе не шутит, и каждое прозвучавшее слово – горькая истина.

Увлеченные разговором и поглощенные тем новым вниманием, которое возникло у них друг к другу, Юрий и Софи приблизились к главной улице, когда рядом, прямо перед ними, на перекрестке раскатисто зазвенела медь военного оркестра. Оркестр шагал по Соборной, а за ним на такой же скорости прямо по трамвайному пути двигался грузовой автомобиль с откинутыми бортами. В открытом кузове, убранном красными полотнищами, был установлен красный гроб. За грузовиком шли красноармейцы в трофейных английских ботинках и в гимнастерках с красными полосами на груди. Примкнутые штыки колыхались над головами.

На одной из лент, опоясывающих цветы у гроба, Юрий прочитал: «От Всероссийской Чрезвычайной…» – и все понял.

– Это тот самый… один из главных… я видел сегодня в газете… – понизив голос, сказал он.

Софи сразу вспомнила «военный совет в Филях».

«Однако они не откладывают свои решения в долгий ящик», – подумала она с удовольствием.

– Я знаю. Его застрелил бандит.

– Неужели из людей…

– Да, Техник знал.

– Как неосторожно!

– Почему?

– Они бросили перчатку.

– Не только перчатку, как видите. И свинец.

– Но именно сейчас, когда мы…

– Это было продумано. Пустить собак по ложному следу.

– Вы уверены?

– Да не все ли равно, в конце концов! Одним большевиком меньше – вот что главное.

Процессия, военные и сопровождающие, проходила мимо.

Музыка лилась скорбно и торжественно:

 
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
В любви беззаветной к народу,
Вы отдали всё…
 

– Все отняли, – сказала Софи. – Ну, этот хоть получил по заслугам. Послушайте, Юра, пойдемте следом, на кладбище, а?

– Стоит ли?

– Я хочу увидеть, как его положат в могилу. Своими глазами. Вас это шокирует? Поверьте, я не всегда такая была. Поверьте!

* * *

Ей вспомнился Великий четверг в восемнадцатом, в недавно занятой станице.

Еще доносится, постепенно отдаляясь, орудийный грохот, а в тесной церкви священник читает евангелие. Тесно, потому что в храме много раненых. Некоторые осторожно поддерживают подвязанные платками руки. Пламя желтых свечей оттеняет осунувшиеся лица. Служба кончается…

Софи выходит на паперть. Из церкви еще тянет ладаном, а рядом благоухает только что распустившаяся сирень. По улице, трепеща на воздухе, дрожа, плывут огоньки. И Софи осторожно несет свечу, прикрывая от свежего предрассветного ветерка. И вдруг он доносит другой, совсем не весенний запах, от которого сразу возникает тошнота.

– Что это? – спрашивает она у раненого на костыле.

Ей хорошо знаком этот запах, но откуда он сейчас, здесь?

– Повешенные. Третьего дня повесили пленных комиссаров.

– И до сих пор?..

– Велено не снимать. Для острастки.

– Как отвратительно, – шепчет она.

И еще долго любая казнь вызывала в ней отвращение. Пожалуй, до той самой страшной минуты, когда сжала она в ладонях голову Мишеля…

– Пойдемте, – согласился Юрий.

Почти полтораста лет стекались в этот южный город люди разных национальностей и религий. Жизнь сводила их вместе, селила бок о бок, но смерть разводила вновь по традиционно положенным каждому местам вечного успокоения. Кроме русских, в городе были греческое и армянское, еврейское, татарское и даже лютеранское кладбища. И лишь одно нарушало жесткий принцип «каждому свое». Здесь не рябило в глазах от сонма ангелов из мрамора всех оттенков, от черного до розового, не сверкали золотом титулы и эпитафии Называлось кладбище – Братское. Именно на нем похоронили в ноябре семнадцатого первых павших красногвардейцев. Теперь рядом с ними пришел черед лечь и Науму.

Машина проползла узкой аллейкой и остановилась у заранее вырытой могилы. Провожающие в последний путь сгрудились поодаль, красноармейцы приставили винтовки к ноге. Оркестр умолк. Начался траурный митинг.

Софи и Юрий не стали смешиваться с толпой. Они поднялись на холмик к единственной на кладбище могиле с памятником. Лежал под ним известный в прошлом веке в городе чудак и вольнодумец, не пожелавший разделить с высокопоставленными родичами фамильный склеп. Согласно его последней воле на простой гранитной глыбе была высечена иронично-философская надпись:

 
Уходит человек из мира,
Как гость с приятельского пира.
Он утомился кутерьмой,
Бокал свой допил, кончил ужин:
Устал. Довольно. Отдых нужен.
Пора отправиться домой!
 

Совсем другие слова звучали внизу, на митинге.

Коренастый человек с крупной, гладко выбритой головой, сжав в руке фуражку, говорил, сопровождая речь энергичными, напористыми жестами.

Слышно было не все. Долетало отдельное:

– Свободный народ не забудет… Враг поплатится… Нет силы, которая может остановить… Пролетарская революция неудержимо… Пусть знают затаившиеся…

– Это мы, – сказала Софи. – Мы знаем.

– Кто он?

– Третьяков, председатель ВРК.

И подумала: «Если бы пулемет…»

Однажды, когда красных выбили с позиции и те отступили, бросив пулеметную ячейку, на железнодорожной ветке, пересекавшей поле боя, появился бронепоезд. Он чем-то напоминал этого выступавшего большевика, такой же наполненный сокрушающей силой. Белые дрогнули, залегли, начали отступать перед стальной махиной.

Подчиняясь одному ожесточению, Софи скатилась в наспех подготовленное укрытие и, развернув пулемет, выпустила очередь. Пули били по броне, отскакивали в бессилии, а состав надвигался, казалось, готовый свернуть с рельсов и раздавить ее вместе с маломощным оружием.

Но тут рявкнуло сзади трехдюймовое орудие, и снаряд снес взятую в железо паровозную трубу. Он не повредил, в сущности, бронепоезд, но дым повалил вниз, окутывая вагоны, и казалось, он горит, вспыхнул. На короткое время этот дым помешал вести придельный огонь, и она успела отползти к своим, глотая неудержимо хлынувшие слезы…

– Революция победит, – заканчивал речь Третьяков, – в мировом масштабе!

Красноармейцы вскинули винтовки.

Залп! Второй…

– Мне кажется, что они стреляют в нас, – сказал Юрий.

Оркестр грянул, перейдя с траурной мелодии на мажор революционного гимна:

 
Это есть наш последний
И решительный бой…
 

– Пойдемте, – попросил Юрий.

Они начали спускаться на аллею, по которой шел тем временем, другой человек, тоже стоявший во время похорон в стороне, Максим Пряхин. Толпа разделила их, и Юрий не заметил Максима, но Максим увидел Юрия. В ревнивое и уязвимое сердце Пряхина кольнуло: «Офицерик-то с барышней, а Танька с его дитем…» Стало жалко сестру, но тут же подумалось: «А может, оно и к лучшему? Пора же им наконец развязаться. Белую кость не перекрасишь. Небось смерти Наума радуется… Эх, Наум, Наум! Как же это тебя угораздило!..»

– Пряхин! – прервал его размышления громкий голос.

Максим оглянулся и остановился.

Окликнул его Третьяков, который шел, смешавшись с товарищами.

– Здравствуй, Пряхин.

– Здравствуй, Иван Митрофанович.

– Сторонишься товарищей?

– С чего ты взял?

– За спинами хоронишься.

Такой разговор был Максиму не по душе.

– Хорониться за спинами не привык. Пришел последний долг отдать. Мы с покойником вместе под деникинской петлей ходили.

– А теперь его пуля настигла.

– Упрекаешь?

– Упрекаю. Бросаешь товарищей в трудный час.

– А кто его трудным сделал? Протянули руку, а вам не хлеб, а камень…

– Ну, здесь спорить неуместно. Советую самому над его могилой подумать.

– За совет спасибо, только я уже подумал.

И, повернувшись, он пошел мимо Третьякова к влажному еще холмику, чтобы бросить на него последнюю горсть земли.

А тем временем Юрий, к счастью не видавший Максима, потому что встреча заставила бы его вспомнить о Тане, наткнулся на совсем другого знакомого. Тот тоже стоял в стороне на похоронах. Но все они стояли с разными мыслями и чувствами.

– Шумов! Ты-то что здесь делаешь?

Мысли и чувства Шумова были глубоко скрыты, и Муравьев не догадался о них.

– Позволь прежде поклониться даме. Целую ваши ручки, мадемуазель.

– Здравствуйте, ваше степенство.

Софи испытывала неприязнь помимо воли.

– Вы по-прежнему недолюбливаете коммерцию?

– А вы решили открыть похоронную контору?

Шумов улыбнулся.

– До революции это было прибыльное дело.

– Андрей! Как тебе не стыдно! – возмутился Юрий.

«Фигляр!» – подумала Софи.

Между тем Шумов думал, что ответить на вопрос Юрия, почему он оказался на кладбище, и как узнать, зачем они сами пришли сюда, да еще вместе.

– Однако я не ожидал встретить тебя на похоронах чекиста, – тут же напомнил о своем вопросе Юрий.

– Признаться, я вас тоже.

– Мы просто гуляли, услышали музыку, увидели процессию и пошли.

– А я уже был здесь. По просьбе тетушки искал могилу дальней родственницы.

– О!.. – воскликнула Софи. – Помимо дядюшки в Курске, тетушка и здесь. И снова кладбище. Что-то смахивает на роман тайн. Не правда ли?

Досаднее всего было то, что Шумов говорил почти правду, хотя курский дядюшка скончался и не на руках у него, а за два года до войны в богадельне для инвалидов – он отморозил ноги под Плевной. Тетушка же могла подтвердить каждое сказанное слово. Она в самом деле, интересовалась могилой родственницы.

«Действительно, звучит как-то глупо», – думал недовольный собой Шумов, старательно сохраняя добродушную улыбку.

– Мадемуазель! Вы несправедливы ко мне. Я все время ощущаю вашу враждебность. Но я не заслужил. Я хочу сломать эту стену недоверия. Разрешите предложить вам навестить один подвальчик. Это рядом. Там обитает один колоритнейший грек, который держит прекрасное вино. Не откажите!

Софи не хотела идти, но видела, что Юрий склонен.

– Юра! Прошу тебя. Уговори свою даму.

– Если грек колоритен…

– А вино прекрасно, – подтвердил Шумов.

– Хорошо. Если ненадолго.

– Вот и отлично.

Грек оказался очень толст и велик для своего крошечного подвала. Когда он выходил из-за стойки, в зальчике сразу становилось тесно.

Шумов шепнул ему что-то, и грек заклацал языком:

– Это почтенное вино спрашивают только знатоки. Вы оказываете мне уважение и приносите радость. Вам понравится, обязательно понравится.

Он откупорил бутылку, обхватив ее огромными волосатыми пальцами, и налил, понемногу в низкие бокалы.

– Попробуйте этот нектар. Это вам не сантуринское. Особенно нынешнее. Где взять травы, которые давали ему аромат и вкус? Кто их привезет из Греции! Ах!.. А здесь еще есть и вкус, и аромат. Попробуйте, барышня. К вину я рекомендую вам сыр и маслины. И зелень, конечно.

– Давайте, давайте то, что положено, – поддержал его Шумов. – Вы знаток, и мы вам доверяем.

Грек был польщен и доволен.

– Вы останетесь довольны. Просто ужас берет, когда подумаешь, что будут пить люди! Водку? Бр-р-р… Или, может быть, мадеру, которая пахнет жженой пробкой! Боги послали людям вино. Но боги дают, а мы не умеем беречь и ценить их дары!

Грек не обманул. Вино оказалось настоящее, терпкое и ароматное.

– Вам нравится? – спросил Шумов Софи.

– Да.

– Божественно. Сегодня очень хороший день. Правда, Соня? – повернулся к ней Юрий.

– Хороший.

– Я очень рад, – сказал Шумов. – Конечно, я не могу угостить вас, как наш общий друг… Его возможности шире, но чем черт не шутит, вдруг и мне повезет. В коммерции, разумеется. Впрочем, пардон. Я знаю, вы оба презираете бедных торговцев.

– Ну, это не совсем так, – возразил Юрий.

– В самом деле! Кажется, совсем недавно ты был категорически против этих низменных занятий.

– Я говорил о риске, ненадежности. А может быть, я просто завидовал твоим возможностям, потому что не имел своих?

– Что-нибудь изменилось? – спросил Шумов осторожно, обратив внимание на слова «не имел».

– Не одному же тебе везет!

– Было бы прекрасно, если б ты последовал моему примеру… Мне тогда показалось, что ты слишком увлечен политикой.

– Трудно остыть после стольких лет…

– И все-таки пора. Лучше пить это прекрасное вино, чем разведенный спирт в окопе.

– Вы думаете? – усмехнулась Софи. – Ну что ж… Тогда за мирную жизнь!

«Что это с ними сегодня?.. – подумал Шумов с беспокойством. Он прекрасно понимал, что люди не меняют своих взглядов так быстро. – Неужели они разгадали меня и подсмеиваются? Или стараются обмануть?»

Плохо было и то, и другое. Но первое даже хуже, потому что направленные действия понять было легче.

– И за успехи в мирной жизни! – поддержал Шумов. – Ты не возражаешь, Юра?

Юрий взглянул на Софи, и она улыбнулась ему.

Вино уже немного кружило голову.

– За большой успех! – добавил Юрий.

Он выпил все, что было в бокале.

Софи хотела только пригубить, но, глядя на Юрия, подумала: «Пусть это будет наш тост!» – и тоже выпила до дна.

Шумов сделал небольшой глоток, но оба не обратили на это внимания. Он тут же снова разлил вино.

– Мне бы хотелось выпить за вас, мадемуазель.

И сразу исчезло радужное, приподнятое хмелем чувство.

– Спасибо. Я думаю, это лучше сделать в следующий раз. Не могу же я прийти в клинику нетрезвой. А мне пора.

В подтверждение она посмотрела на часы.

– Мы проводим вас!

– Благодарю. Я сама.

И, отклонив предложения и протесты, Софи шла одна.

Шла она недовольная собой.

«Зачем я так? Откуда эта неприязнь? Он опасен? Тем более. Где же мои мудрость и коварство? Но я не могу иначе…»

Однако главная ошибка заключалась в том, что она оставила Шумова наедине с Юрием…

Юрий не заметил, что вторую бутылку выпил, в сущности, один. Стало совсем хорошо, II хотелось поделиться радостью. И тут Шумов подтолкнул его:

– У вас, кажется, намечается роман?

– Это заметно?

– Больше, чем ты думаешь. Она от тебя глаз оторвать не может.

– В самом деле?

– Еще бы! Я все время ощущал себя третьим лишним.

– А что, если бы ты узнал, что мы собираемся пожениться?

Это сорвалось само собой, но сорвалось.

«Стоило, ли говорить? – подумал Юрий замедленно. – А почему бы и нет? Ведь и задумано все, чтобы обмануть…» Кого обмануть, он сейчас представлял слабо. Да и то, что речь шла о браке фиктивном, как-то стерлось, смылось в сознании. Он был уже увлечен по-настоящему.

А Шумов сразу вспомнил о сестре Максима.

– Значит, с прошлым покончено?.

– О чем ты?

– О гимназистке из Екатерининской гимназии.

– Тане?

– Да, Пряхиной.

Юрий почувствовал укор.

– Да ты ее разве знал?

– Почти нет.

– Это прошлое.

– Вы расстались?

– Нам всегда было трудно понимать друг друга.

– А с Соней?

– Соня совсем другой человек.

«Он ничего не сказал о ребенке. Но это его право. Он не обязан… Мы не близкие друзья, чтобы делиться… Однако что за скоропалительный брак? Они же совсем недавно познакомились! И что из этого? Ах, Андрей! Брось пинкертоновщину. При чем здесь дедуктивный метод! Разве не говорил Максим, что сестра и этот офицер не пара… Так и есть. Эта Софи, явно из бывших, ему ближе. А Техник? Как они с ним связаны? Может быть, и вовсе не связаны. Во всяком случае, организационно. Духовное родство, гимназические воспоминания – это же еще не соучастие…»

– Разреши принести поздравления?

«И все-таки говорить не стоило. Если операция продлится одну-две недели, что я скажу потом?.. Но разве операция и наши отношения одно и то же? Даже Шумов видит, что я ей не безразличен… А что вообще будет после операции? Может быть, придется сражаться? Или бежать? Вместе? Конечно, ведь мы связаны не фиктивной бумажкой, а общим делом. Опять бежать?.. Но в таком случае я просто обязан освободить Таню от себя, от риска. Да, в случае провала – бежать. За границу. Вместе с Софи. У нас будут средства. Да! Вот что главное. Взять эти деньги. Операция – вот основная цель. А я сказал… Неужели проговорился? Как глупо!..»

– Нет, поздравлений я пока не принимаю.

– Почему?

– Да ведь средства нужны. Работа.

– Ты ищешь работу?

– Что я умею?.. Была у нас одна идея. Конечно, после наших разговоров звучит смешно…

– Все-таки коммерция?

– Ну, это громко сказано. Тут шла речь о маленькой булочной. Впрочем, я не хочу забивать тебе мозги своими заботами. Спасибо за чудесное вино…

Они допили.

Прежде чем расстаться, Юрий взял Шумова за рукав и попросил, чуть качнувшись;

– Все это, разумеется, антр ну, между нами. Я рассчитываю на твою деликатность.

– Да, конечно.

«Кого же он, однако, опасается?»

– Мне показалось, ты осуждаешь меня?

– Помилуй. За что?

– Ты спросил о Тане. Ты считаешь меня непорядочным человеком?

– Юрий! Тебе ударило в голову вино.

– Н-не отрицаю. Но ты должен понять меня. Несчастья не всегда сближают. Они и разъединяют.

– Какое право я имею судить тебя!

– Ага! Все-таки судить. Ты не знаешь Софи. Она выносила из-под огня наших раненых на Кубани. Наших раненых… Когда из ледяного похода вернулось две тысячи раненых, купцы пожертвовали на наше лечение четыреста семьдесят рублей. Раздели это…

Они все еще стояли у входа в подвальчик.

– Не нужно об этом громко. Мы на улице.

– Но ты раздели! По двадцать три копейки на человека. Так они оценили нашу кровь. С тех пор я презираю торговцев.

– Однако булочная…

– Какая булочная? А… Нет, это Софи.

– Откуда у нее деньги? Уж не Слава ли одолжит?

– Слава? Она презирает Славу. А тебя я люблю, хоть ты и торговец. Антр ну. Мы договорились?

– Я ведь сказал. Можешь рассчитывать на меня, если понадобится шафер.

И, глядя вслед Юрию, удалявшемуся подчеркнуто четким шагом, Шумов еще раз подумал:

«Странный брак!..»

* * *

Если «странный брак» удивил и почти поставил в тупик Шумова, то в доме Веры Никодимовны о нем просто не подозревали, и, пока Юрий пил вино с Андреем и Софи, на веранде его собственного дома пили чай Вера Никодимовна, Воздвиженский и Таня. Пили по-старинному, из самовара, который любил и умел разжигать Роман Константинович.

– В некотором смысле самовар – это символ того немногого доброго, что еще существует в нашем мире. И дым его – дым отечества, наше, родное, русское, дым семейного очага, он сладок и приятен, как сказал погибший мученической смертью классик, который, как и многие в наши дни, не избежал расправы темной толпы.