Текст книги "Омут"
Автор книги: Павел Шестаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)
Он протянул руку и положил на ее ладонь.
Почти стемнело, за окном, подавляя дневные шумы, устанавливалась еще одна душная ночь…
– Да, уйдем, Алексей Александрович… Каждый своим путем…
На другой день Софи точно выполнила все, что сказал Барановский, и подробно передала Технику в булочной свой разговор с Шумовым.
– Я вас заинтересовала?
– Очень.
– И вы готовы влезть в эту авантюру?
– Разумеется, я должен убедиться, что это не авантюра.
– А что же это, по-вашему?
– То, что нам нужно.
* * *
Увидав Техника в своем доме, Самойлович побледнел.
– Я же вас заклинал! Всеми богами заклинал не приходить ко мне домой!
– В прошлый раз, когда я зашел, чтобы вернуть вам часы, по ошибке конфискованные в поезде, вы были более гостеприимны.
– Но я же просил. И тогда просил. Неужели вы еще с парадного входа зашли?
– Конечно, не через трубу, С нечистой силой я пока не связан. Там меня еще только ждут. А я не тороплюсь… туда. Поэтому не хнычьте. Меня никто не видел.
– Но разве обязательно заходить с парадного?
– Какое там парадное! Обшарпанная, захламленная лазейка. Хуже трубы. Почему вы не сделаете уборку, Лев Евсеич? У вас ведь прислуга есть.
– По-вашему, я уже рехнулся! Убирать парадное в такие времена!
– А зачем вы повесили там корыто? Думаете, оно свалится на голову чекистам, когда они придут вас забирать?
– Что за глупые шутки!
– Зато вас, Лев Евсеич, трусость совсем лишила чувства юмора. Идите закрывайте ставни.
– Зачем еще ставни?
– Чтобы меня не увидели с улицы.
– Но сейчас же день! Это будет подозрительно. Я лучше шторы опущу.
– Да, вы совсем отупели.
Техник смахнул ладонью что-то невидимое с плюшевого пуфа и присел.
– Как мягко. Садитесь, Лев Евсеич. Будьте как дома.
– Спасибо. Мне не хочется сидеть.
Техник рассмеялся случайному каламбуру.
– Счастливец! Вы не хотите сидеть.А меня и сажать никто не захочет. На меня уже изготовлена одна маленькая такая и нестрашная на вид штучка весом девять всего граммов, а может быть, и меньше, смотря калибр какой…
– Пожалуйста…
Техник отмахнулся.
– Вы любите поэзию, Лев Евсеич?
– Этого мне еще не хватало!
– Я так и знал. Вы сухой торгаш и не слыхали стихов о рабочем в синей блузе, который изготовляет пули. Не помните? Может быть, слышали случайно?
– Понятия не имею.
– Как жаль! У меня плохая память на стихи. Крутятся обрывки… «Все он занят отливаньем пули, что меня с землею разлучит… Ну а пуля в грудь мою вопьется… Упаду, смертельно затоскую…» А впрочем, зачем тосковать? О ком жалеть? А, Лев Евсеич?
– Вы всегда говорите всякие ужасы, – неодобрительно сказал Самойлович, тщательно задергивая шторы на окнах.
В комнате потемнело.
– Теперь хорошо, – одобрил Техник.
– С улицы не видно.
Техник провел пальцем по ближайшему шкафу.
– И грязь меньше видна. Вы хоть бы мебель протерли. Тряпочкой.
– Да оставьте вы заботы об моем комфорте. Что вам от меня потребовалось?
– Много денег.
Нужно отдать должное Самойловичу, он стоически перенес эту шутку.
– У меня нету много денег.
– Конечно. Я так и знал.
– Откуда у меня деньги? Я же не банк.
– Вы попали в точку. Мне нужны не ваши деньги. Я хочу обратиться именно в банк.
– Ну и обращайтесь. Туда.
– Позовите вашего человека, Лев Евсеич.
– Какого еще человека?
– Который живет у вас. И служит в банке.
– Это который мой квартирант?
– Ой самый. Позовите его.
– А зачем?
– Да не маячьте вы перед глазами. Сядьте.
Толстый Самойлович не маячил, он стоял как столб перед глазами, но на этот раз подчинился и присел на стул. Стул скрипнул.
– Зачем вам этот человек?
– Он снабжает вас кое-какими сведениями?
– Ну, что это за сведения…
– Ваши сведения – дело ваше. Мне нужны мои.
Самойлович запыхтел в полумраке.
– Хорошо, хорошо. Так, может, вы мне скажете, что вам нужно, а я узнаю?
До сих пор все развивалось именно так, как и предполагал Барановский. Но только до сих пор. Здесь Техник непредвиденно нарушил сценарий.
– То, что меня интересует, я узнаю сам, из первых рук, потому что привык свои дела делать сам.
– Но тут такое дело, – забормотал Самойлович, – он же там…
– Послушайте, Лев Евсеич! За тут и за там я все знаю. Не будем усложнять. Окажите мне услугу, так же, как я оказал вам. А я это сделал с полуслова, без всяких тут и там.
– Что вы имеете?..
– Вы прекрасно понимаете. Когда вы поделились своими сложностями с некоторыми налоговыми обстоятельствами и некоторыми ревизиями по поводу не совсем точно составленной документации… Или как там… Я плохо разбираюсь в вашей премудрости. Я нахожусь с финансовой системой в других, прямых и честных отношениях, ваши махинации от меня за семью печатями. Но разве я стал во все это вникать? Мне было достаточно того, что близкий – слышите, Лев Евсеич, близкий —вам человек из банка известил вас о замыслах или просто о том интересе, который проявляет к вашим делам некий Миндлин…
Самойлович подскочил:
– Тише, ради бога, тише!
– Как вам будет угодно. Я могу и жестами объясняться.
И Техник сделал красноречивое движение, нажав пальцем на невидимый курок.
– Ради всевышнего! Разве я говорил вам, чтобы вы убили несчастного Наума?
– Что вы! Разве я сказал вам, что убил его? Он пал жертвой политических распрей между бывшими единомышленниками.
– Ну, конечно! Ведь его застрелил какой-то анархист.
Техник поднялся.
– Но раньше пули было слово. Жаль, что я не могу перевести это на латынь. А теперь идите и приведите своего человека, – добавил он безоговорочным тоном.
– Сейчас?
– Сейчас. Он дома, я знаю.
Техник пересек комнату, тесно заставленную всевозможными вещами, и опустился в кресло-качалку.
– Тут мне будет удобнее, – сказал он и потрогал дверцу большой пустой клетки, которая оказалась у него над головой. В этой клетке Самойлович в лучшие времена держал любимого попугая. – Идите же, идите! Но если вы приведете-кого-нибудь другого, будет плохо. Потому что поднимется шум, может разбиться вот то замечательное венецианское зеркало. А разбитое зеркало, это очень плохая примета. Это к смерти, Лев Евсеич. Так что идите, идите. А я пока покачаюсь.
– Вы меня ставите в безвыходное положение.
– Совершенно верно, – охотно согласился Техник и качнулся в кресле.
Жилец Самойловича оказался небольшого роста, но очень аккуратно сложенным человеком с русыми волосами, разделенными на прямой пробор, в серой рубашке навыпуск, подпоясанной узким ремешком, и в узком галстуке.
– С кем имею честь? – спросил он негромко, но спокойно.
Самойлович затруднился с ответом, но Техник выручил его:
– Вы пока свободны. Я сам представлюсь.
– Очень хорошо. Я посижу с женой. Вы же знаете, у меня больная жена.
– Кланяйтесь, – кивнул ему Техник.
Самойлович вышел с облегчением.
– Какой нервный человек, – проговорил Техник вслед. – С его-то комплекцией! Того и гляди удар хватит.
Жилец ничем не откликнулся. Он стоял все в том же невозмутимом ожидании.
– Вы спросили, кто я? Да ведь вам известно. Я – это я. А вы, если не ошибаюсь, Волков Владимир Артемьевич?
Тот чуть наклонил голову:
– Чем могу служить?
– Многим. Меня интересует сплетня о пароходе.
– Сплетни не собираю.
– Тем лучше. Доверьте мне истину.
Владимир Артемьевич с большим усилием сдерживал замешательство. Барановский приказал передать сведения Самойловичу. Появление Техника было для него неожиданностью, он не знал, для кого и зачем передаются сведения, не знал, как поступить.
– Я не уполномочен.
– И не надо. Доверьтесь так, по любви.
– Не имею полномочий, – сказал он все тем же тоном и отвернулся к зашторенному окну.
«Сейчас я узнаю все, – подумал Техник, – хотя это и сопряжено с некоторым риском. Но истина того стоит».
– Вы напрасно упрямитесь. Я мог бы заковать вас и бросить в темницу, пытать огнем и водой, но я благородный человек, я предъявлю вам верительные грамоты.
«Это он. Я играю наверняка».
– Как говорится, лучше один раз увидеть, чем долго слушать. Посмотрите.
Он достал из кармана лист бумаги и развернул его, не выпуская из рук.
Но Владимир Артемьевич и не попытался, подобно тигру, ринуться к этому листу. Он лишь по-прежнему спокойно рассмотрел его в руках Техника.
– Ну и что? – спросил он.
– Склоняюсь перед вашим бесстрастием. Ни Рафаэль, ни Тициан не взирали так равнодушно на собственные творения.
– Что вы хотите сказать?
– Разве это не вы рисовали?
Владимир Артемьевич молчал. Техник и не догадывался, какие чувства крылись за этим молчанием.
– Чего вы ждете от меня?
– Только не последнего слова. Ведь вы понимаете, что я не чекист, не шантажист и тем более не заплечных дел мастер.
– Кто же вы? – спросил Владимир Артемьевич, и по его губам пробежала гримаса.
– Я ваш соратник, – ответил Техник и слегка раскачался в кресле.
– Теперь мне понятно.
Гримаса проплыла в обратную сторону.
– Отлично. И, как говорят французы, – кураж! Что по-нашему значит «смелее».
– Пароход отправляется двадцать седьмого. Если будут изменения, вы узнаете.
– А сумма?
Владимир Артемьевич расстегнул карман на рубашке, достал карандаш и небольшую записную книжку, вырвал оттуда листок и, не сказав ни слова, четко обозначил на нем цифру и показал Технику.
– Это меня устраивает.
Волков неторопливо разорвал бумажку в мелкие клочки.
– Лев Евсеич! – произнес Техник, повысив голос. – Добро пожаловать к нам. Скорее, скорее! И не притворяйтесь, что вы оказываете первую помощь страдающей супруге. Я прекрасно слышал, как вы страстно дышали, Подслушивая за дверью. Скорей, скорей к нам.
Самойлович однако выдержал пару минут, прежде чем появился, явно довольный.
– А вы боялись за ваше зеркало! Позор. Разве можно так плохо думать о своих гостях? Настоящие джентльмены никогда не позволят себе… И по такому случаю достаньте из фамильных подвалов замшелую бутылку. Выпьем за тройственное согласие. Вы готовы, Владимир Артемьевич?
– Благодарю, я нездоров.
Самойлович остановился у шкафчика.
– Сочувствую, – сказал Техник. – А я позволю себе, с вашего разрешения. Что вас смутило, Лев Евсеич?
– Я могу быть свободен? – спросил Владимир Артемьевич.
– Если вы спешите.
– Да, у меня есть неотложное дело.
Волков вышел, хотя по его походке, все тем же сдержанным движениям и нельзя было заключить, что он особенно спешит.
Он прошел в свою комнату, убранную с канцелярской аккуратностью, характерной для самого жильца, и присел к столу. За столом Владимир Артемьевич просидел довольно долго и неподвижно, уставившись в одну точку, потом выдвинул боковой ящик и достал лист бумаги. Некоторое время он рассматривал чистую бумагу, будто хотел прочитать невидимые строки, но не нашел их и снял круглую никелированную крышечку со стеклянной чернильницы кубической формы. Обмакнув в чернила простую ученическую ручку со стальным перышком, Владимир Артемьевич написал мелким, но очень четким почерком, буквами старого правописания:
«Ваше высокоблагородие, господин подполковник!»
Однако это обращение почему-то не удовлетворило его, и он, после некоторого раздумья, зачеркнул слова «ваше высокоблагородие», проведя по ним пером и оставляя по обе стороны от линии крошечные чернильные брызги. Затем он сложил и разорвал лист и положил разорванные клочки в бронзовую пепельницу.
Взяв новый лист, Владимир Артемьевич вывел в обращении только два слова:
«Господин подполковник!»
И снова задумался, откинувшись на спинку стула.
Так он и писал. Медленно, обдумывая каждое слово, сразу набело, без помарок – и исправлений. Писал долго. Когда стемнело, включил электрическую лампочку, свисавшую с потолка посреди комнаты, без абажура.
Получилось следующее:
«Сегодня я имел возможность собственными глазами убедиться в том, что дело, которому я поклялся служить, находится в нечистых руках.
С Вашего, несомненно, ведома ко мне явился субъект, в котором я без труда узнал бандита, известного по кличке Техник, и предъявил документ, исполненный моей рукой в единственном экземпляре, специально для Вас. Более того, в хамской фиглярской манере вышеупомянутый субъект позволил назвать меня своим соратником и потребовал назвать срок и сообщить другие сведения о рейсе парохода „Пролетарий“.
Сопоставив его требования с Вашим указанием предоставить аналогичные сведения другому господину, я вынужден сделать – из вышеизложенного следующие выводы:
1. Вы сотрудничаете с преступниками.
2. Операция, задуманная мной как мера справедливого изъятия похищенных большевиками ценностей с целью использования их в ходе борьбы за освобождение Родины, доверена Вами человеку, который по законодательным нормам как императорского российского правительства, так и любого из белых движений подлежит смертной казни за многочисленные уголовные преступления.
Между тем я глубоко убежден, что все несчастья, происходящие с многострадальной Россией, имеют первопричиной утрату чистоты и принципиальности. Беру смелость утверждать, что даже большевизм в пору зарождения нес идеалистические черты, однако, объединившись для захвата власти с германским генштабом и мировым еврейством, обрушил страну в катастрофу.
Грязь всегда делает свое черное дело. Достаточно вспомнить, как грязь коснулась царской фамилии и к чему это привело. Увы, и поднимающие меч за справедливое дело берут его нечистыми руками! Я же глубоко убежден, что, не очистившись духовно, мы не только не победим, но даже в случае победы принесем зла больше, чем потерпев поражение.
Цель не оправдывает средств. В этом мое кредо, выстраданное годами национальной трагедии. Для меня эта мысль аксиоматична.
К великому сожалению, для Вас, да и для огромного большинства, этот простой постулат все еще требует доказательств. Ждать, пока его осознают как истину даже лучшие, субъективно честные люди, к которым я отношу и Вас, господин подполковник, у меня нет больше сил.
Я ухожу.
Господь нас рассудит.
Прощайте!»
Владимир Артемьевич перечитал написанное и нашел, что выразил свои мысли ясно и достаточно коротко. После этого он твердо и четко поставил подпись и дату.
Оставалось запечатать письмо в конверт и подготовиться к главному.
Конверт был под рукой, в верхнем ящике стола, а наган под подушкой на койке.
Достав револьвер, Владимир Артемьевич снова присел к столу, покрутил барабан и извлек патроны. Каждый он осмотрел, будто проверяя, не подведет ли, и один за другим снова вставил в гнезда. Потом он внимательно осмотрел свои руки, уловил запах ружейного масла и заметил на указательном пальце следы чернил. Это ему не понравилось. Он подошел к комнатному умывальнику и долго тер намыленные пальцы, а затем так же долго и тщательно вытирал их вафельным полотенцем.
Подумалось, а не дописать ли «я умываю руки», но показалось высокопарным, и мысль эту он оставил.
Владимир Артемьевич успел еще уложить лист в конверт, но подписать конверт не успел. Возникла боль, невыносимая и одновременно такая, что ни крикнуть, ни пошевелиться не было сил. Он лишь прижал левую руку к груди, стремясь пальцами к сердцу, но смерть дотянулась раньше, и все позабылось…
* * *
А Самойлович тем временем нервно передвигался по тесному кабинету, переживая недавнюю передрягу.
«Чем же это кончится?» – ломал он голову и ничего особенно утешительного впереди не видел. Но прежде всего следовало объясниться с жильцом, и Самойлович, проклиная сумасшедшую жизнь, подошел к комнате Владимира Артемьевича и постучал в дверь.
Никто не откликнулся.
Он постучал громче.
Жилец безмолвствовал.
«Неужели ушел? Как я мог не заметить? Я бы услышал… Заснул? Еще не так поздно…»
Он с трудом согнул свое рыхлое тело, присел на корточки, так что живот почти коснулся колен, и приподнял заслоночку, прикрывавшую замочную скважину. Ключ находился в дверях со стороны комнаты, и был заметен свет.
«Нарочно не открывает, – разозлился Самойлович. – Скажите пожалуйста! Корчит идейного. А сам за пять минут договорился с бандитом! Я ему сейчас скажу. Оба одного поля ягода. И за что мне эти напасти!..»
И он постучал громко, требовательно.
Но ответа по-прежнему не было.
«Ну, это просто я не знаю что…»
– Владимир Артемьевич! Что вы прячетесь?
Ни звука.
– Я и сам войду. Я тут хозяин.
Самойлович взял свой ключ и потолкал ключ в двери. Тот почти без усилий вывалился внутрь.
– Я открываю, Владимир Артемьевич.
Страх уже овладевал им, но, приоткрыв дверь, он на мгновение успокоился – квартирант сидел за столом.
– Что ж это вы? Я же стучу.
И тут он увидел, что голова жильца лежит на столе, а руки неподвижно свисают вдоль спинки и ножек стула.
Частью от страха, а больше из осторожности Самойлович подошел к столу на цыпочках.
Голова Владимира Артемьевича, как пресс-папье, придавливала незапечатанный конверт, рядом лежал револьвер. В состоянии его сомневаться не приходилось.
«Как же я мог не услышать выстрел?» – подумал Самойлович в недоумении, рассматривая все еще с цыпочек мертвого квартиранта.
«А где же кровь? И крови не видно».
Он наконец опустился на ступни и отдышался, обдумывая происшедшее. Крови положительно не было, ни на полу, ни на одежде. Самойлович приблизил нос к стволу нагана и понюхал. Порохом тоже не пахло.
«Что такое? А не в обмороке ли он?»
– Владимир Артемьевич! – сказал громко Самойлович в самое ухо жильца и, подождав немного, толкнул голову толстым пальцем. Голова чуть сдвинулась по столу, освобождая конверт.
«Нужно прочитать».
Из кармана пиджака Самойлович достал несвежий платок и, прикрыв им пальцы, вытащил письмо из конверта.
Конечно же в первый момент он подумал, что письмо опасно и его придется уничтожить, но по мере чтения намерение это изменилось.
Самойлович дважды перечитал бумагу и убедился, что его имя в ней не упомянуто. Хорошо, с его точки зрения, было и то, что покойный не успел написать адрес, а в тексте адресат был назван всего лишь подполковником.
«Нет, всевышний еще не отступился от меня. Это же счастье – избавиться от такого жильца! (Недавно совсем он считал счастьем, что такой жилецживет у него.) А если я передам письмо не туда, куда он писал – а откуда мне знать, куда он писал? – а туда, куда следует, так я еще получу у них доверие, кредит получу. Это же полезное для них письмо. И никому не вредит. Там же ни одной фамилии!»
На время он с гордостью почувствовал себя прежним умным и хитрым Самойловичем, который не зря благополучно пережил столько властей.
Но, прежде чем связаться с представителями последней в своей жизни власти, Самойлович тщательно обследовал комнату квартиранта. Именно обследовал, а не обыскал, потому что следы обыска могли ему повредить. Задача облегчалась тем, что комната была почти пуста. Владимир Артемьевич жил по-спартански, и ничего опасного, кроме револьвера на столе, Самойлович не обнаружил. Это еще больше повысило его настроение, и он, очень довольный собой и новыми обстоятельствами, изменившими, как казалось, его положение к лучшему, направился в комнату, где находился телефон.
Поднимая трубку, он и не подозревал, что выдает себя с головой, что Шумов именно его фамилию назвал Софи в качестве источника информации, откуда Техник может почерпнуть необходимые сведения, а письмо подтверждало и разъясняло, как он это сделал.
Радостный Самойлович произнес самоуверенным тоном:
– Барышня! Дайте мне чека. Да-да. Вы не ослышались, мне нужно срочно чека.
* * *
Третьяков сидел за столом в комнате Владимира Артемьевича, а Самойлович – напротив, на том самом стуле, на котором недавно скончался его бывший квартирант. Это обстоятельство нервировало его и гасило радостное чувство, возникшее было при виде мертвого жильца. Но не только оно. Разговор вообще не складывался.
– Значит, Волков он по документам?
– Волков Владимир Артемьевич.
Труп уже увезли.
– И сегодня, вернее, вчера, – Третьяков взглянул на часы-будильник, стоявшие на подоконнике, – он ни с кем не встречался?
– Откуда ж я могу знать за целый день?
– В вашем доме не встречался?
– Я же сказал, я никого не слышал.
– Никто после работы к нему не приходил?
– Ну, я же сказал…
– А в другие дни?
– Что в другие дни?
– Кто у него бывал?
– У него никто не бывал. Если вы имеете в виду женщин, я ему прямо сказал: у меня приличный дом, и я буду просить…
– Я не о тех женщинах.
– Никаких не было.
– А мужчины?
– Ну вы же уже спросили, а я отвечал! – взмахнул руками Самойлович. – Я не понимаю. Я же к вам со всей душой…
– Что значит – со всей душой?
– Я хотел пользу принести. Вот письмо…
– Вы его прочитали?
– А почему бы и нет? – ответил с вызовом Самойлович. – Вы бы не прочитали, если в вашем доме лежит мертвый человек?
– Прочитал. Если бы опасался, что письмо меня скомпрометирует.
– Я вас не совсем понимаю. Это вы намекаете?
– На ваш вопрос отвечаю.
– Лучше б я его сжег. Вы бы ничего не узнали.
– А вам бы себе в заслугу нечего ставить было.
– Оно меня не могло компрометировать. Я ваше недоверие не понимаю. Вот Наум, он тоже был начальник…
– Миндлина оставьте.
– Я его ребенком знал еще.
– Оставьте.
Третьяков сжал пальцы в кулаки.
– Вот-вот, – сказал Самойлович, – сколько было властей, они все показывали мне кулак.
– Что не мешало вам богатеть при всех властях.
– И вы считаете, что я богатый?
– Я ваших денег не считаю. Что закон позволяет – пожалуйста. А вот насчет контрреволюции – не позволим.
– Зачем мне контрреволюция?
– Тогда скажите, кто приходил к вашему жильцу?
– Никто к нему не приходил.
– Из письма вытекает, что он виделся с Техником. Вы же читали письмо.
– Да разве там написано, что здесь?
– Конечно, не написано. Иначе бы вы сожгли письмо.
– Да как вы можете предположить, что у меня в доме бывают бандиты! Даже Наум…
– Самойлович! Я вас предупредил, – прервал Третьяков строго. – Не тяните рук к Миндлину. Он большевик, тюрьмы прошел, кровь пролил и жизнь отдал за правое дело. Когда новая жизнь победит, его помнить будут.
– А меня не будут?
Третьяков посмотрел все так же строго.
– Может, и будут. По нашим протоколам.
Самойлович сорвался со стула.
– Вы меня преступником считаете?
– Мы разберемся.
Третьяков тоже встал.
– В чем вы разберетесь?
– Под вашей крышей жил преступник.
– Откуда ж я мог знать? Если даже вы не знали!
Третьяков не откликнулся на выпад. Продолжил спокойно:
– Под вашей крышей он встречался с другим преступником.
– Это нужно доказать.
– Не исключено, что не без вашего содействия встречался. Вот в чем будем разбираться. Вам ясно?
– Зачем вы так говорите? Это же всё ваши предположения.
– Будут и факты. А пока до свидания.
– А я хотел как лучше.
– Тогда вспоминайте, был Техник или не был.
– Опять вы про этого бандита.
Третьяков молча вышел и направился к автомобилю.
Почти светало, но домой ехать было еще рано.
В служебном кабинете его ждал Шумов.
Кладя фуражку на шкаф, Третьяков прежде всего спросил:
– Ну, что доктора?
– Разрыв сердца.
– Надо ж. Что теперь?
– Лучше бы этот человек остался в живых.
– Открыл Америку. Ты мне вот что скажи. Как, по-твоему, Техник себя теперь поведет?
– А он узнает?
– Наверняка. Самойлович оповестит. И содержание письма доложит. Он же, как Моисей. Всех одним хлебом накормить хочет. И ублажить. Если не нас, так Техника.
– А если его изолировать?
– Тогда Техник совсем всполошится. Может быть, скроется даже. Нет, Самойловича сейчас брать нельзя. Нужно исходить из того, что Техник узнает и о смерти Волкова, и о письме.
– По логике, он должен отказаться от нападения на «Пролетарий».
– По логике…
Третьяков подошел к окну, открыл одну раму. Где-то недалеко прогорланил петух.
– Живут же люди. Курей водят. Яички у них на завтрак свеженькие…
– Но может и не отказаться.
– Почему?
– То есть лично, конечно, не пойдет, а вот бандой рискнуть может.
– Это ты, брат, утешаешься.
– Считаете, что Волков наши планы сорвал?
– Не Волков. Обстоятельства сложились. А Волков как раз немало для нас полезного написал. Давай-ка раскинем, что мы узнали. Существует подполковник, скорее всего руководитель организации, которую мы ищем. Волков был в его подчинении. Он же задумал план «изъятия ценностей», который изложил в письменном виде и вручил подполковнику. Подполковник к реализации плана по каким-то соображениям подключил Техника. Чувствуешь смычку? Но такая смычка щепетильному Волкову пришлась не по душе. Он намеревался покончить с собой, но господь поторопился и призвал его на несколько минут раньше. Из-за этой спешки мы и не имеем адреса на конверте…
– Могли и письма не иметь, – резонно заметил Шумов.
– Тоже верно. Не будем бога гневить, хоть мы его и отменили. Письмо дает нам много. Адреса, правда, нет, зато приятельница твоя есть, а вернее, неприятельница. Она на адресата и выведет. Так что считай, наш план уже наполовину сработал. Если даже они теперь не клюнут на пароход, мы их истинную цель знаем.
– Ценности?
– Конечно.
– А вы понимаете, что это за ценности?
– Тут двух мнений быть не может. Он пишет про конфискованные у буржуазии драгоценности, которые хранятся в банке.
– И предлагает напасть на банк?
– Из текста так получается… Ты что головой качаешь, как китаец фарфоровый?
– Представил себе банк.
– И что же тебе воображение подсказало? – поинтересовался Третьяков.
– Это же крепость.
Третьяков потер лоб.
– Я и сам сразу об этом подумал. Знаешь, какие там стены? А подвалы? Буржуи строили на совесть.
– Еще бы. Капитал защищали.
– А мы, думаешь, пролетарское достояние плохо охраняем? Попробуй сунься! Туда с дивизией подходить нужно. С артиллерией, с саперами. А не Технику с его шушерой соваться. Это ж не пассажирский поезд на полустанке!
– Минутку, Иван Митрофанович. Вы сказали, с саперами?
– Подкоп, считаешь?
– А если?..
– Я о подкопе раньше всего подумал. Я ж из ссыльнокаторжных, а там народ о таких вещах много размышляет. Но под землей-то ворот нараспашку тоже нет. Там такой фундамент!.. Да и копать-то откуда? Сам смотри.
Третьяков развернул на столе план города.
– Тут площадь. Тут главная улица… Здесь советские учреждения…
– А это что? – спросил Шумов, указывая пальцем на небольшое строение рядом с банком, нанесенное на план.
– Булочная. Ты что, не видал?
– Недавно проходил. Закрыта она была. Даже окна закрыты.
А в памяти уже возникал, слышался нетвердый голос Юрия: «Булочная… Софи…»
– Разрешите мне немедленно проверить…
– Булочную?
– Да.
Третьяков присмотрелся.
– Ты, никак, встрепенулся?
– Разрешите проверить.
Шумов глянул на окно. Оно уже выделялось светлым квадратом.
– Прямо сейчас побежишь? – усмехнулся Третьяков.
– Чем раньше, тем лучше.
– Из чего исходишь?
– Сначала проверить нужно. Но не сомневаюсь: речь идет о подкопе. Судите сами! Что значит «исполненный документ»? Идея, изложенная на бумаге? Кто ж такие идеи в подполье бумаге доверит? Если и напишет, сожжет тут же. В их положении входящие – исходящие не хранят. Хранят только то, без чего обойтись невозможно.
– План?
– Но не операции, конечно, а чертеж, схема.
– И для нападения план помещений нужен.
– Для подкопа. И он в руках у Техника. И не только в руках. Там уже, наверно, работа кипит.
– Быстро у тебя воображение работает.
– Да ведь медлить нельзя. Самойлович-то о письме скажет! Нужно его взять.
Третьяков покачал головой:
– Нам они все нужны. Нельзя допустить, чтобы половина ускользнула.
– Но Самойлович…
– Не нажимай. Я так думаю: о ценностях Самойлович не скажет.
– Почему? – удивился Шумов.
– Не тот человек. Во-первых, даром подарки не раздает.
– Продаст, значит.
– Это ему продавать не только не выгодно, но и очень даже опасно. Зачем ему в такое дело встревать? Его хата тут с краю. Это во-вторых. И последнее. Самое для него сейчас лучшее, чтобы Техник вообще исчез, понимаешь?
* * *
Третьяков рассчитал верно.
Самойловичу было необходимо повидать Техника. Он был и хитер, и труслив, и осторожен, но при необходимости умел пойти и на риск. Без риска нет коммерции – эту истину он усвоил давно, а теперь речь уже не о коммерции шла, а о свободе и самой жизни. Впрочем, после смерти дочери, которая скончалась в ссылке от чахотки, ничего, кроме денег, в жизни у него не осталось. Можно даже сказать, что не деньги оставались у него и при нем, а он при деньгах. Жизнь, в сущности, была уже изжита и прожита, а он цеплялся за нее, ловчил и боролся, чтобы продлить не столько собственные дни, сколько дни своего «капитала».
И, одолев себя, Самойлович пришел в маленькую, незаметную комнату в чайной, хозяину которой Техник оказывал доверие.
Они расположились за столиком с закуской и вином, но на предложение Техника выпить Самойлович только руками замахал:
– Вы что? Я сюда по делу пришел.
– А я? – ответил Техник. – Но вы, между прочим, мой гость, и я хочу ответить гостеприимством на гостеприимство. Хотя, между нами, вы меня не очень щедро встречали.
– Зачем эти счеты?
– Вот именно. Поэтому прошу! Приличное Абрау.
– Еще что! Для моей печени это яд.
– Ай-я-яй! Когда же вы успели погубить печень?
– Оставьте. Вы же не доктор. А я не в больницу пришел. Я вам принес важное известие.
– Я весь внимание.
– Лучше бы вы слушали меня, когда не хотели слушать. Я же у вас спрашивал, зачем вам этот Волков? Я бы сам вам сообщил все, что вам нужно.
– Я не играю в испорченный телефон.
– Так вам понадобилось разбить аппарат!
– Пардон, я к нему пальцем не прикоснулся.
– Вы хуже сделали. Что вы с ним делали, что он решил на себя руки наложить и вообще умер?
– Решил или умер? – спросил Техник, отставляя бокал.
– Решил и умер. То есть он не успел, он сам умер.
– Я ничего не понимаю. Расскажите вразумительно.
Самойлович рассказал.
Техник слушал, не перебивая и не меняя выражения лица.
– Прискорбно. По-моему, это был благородный человек, джентльмен, по-английски.
– Я знаю.
– Английский язык? Эскьюз ми! До сих пор я был знаком только с одним полиглотом. Вы второй.
– Мне очень приятно, что вы сравнили меня с разбойником с большой дороги, но я вам должен сказать, что покойный Волков лично вас джентльменом не считал.
– Как вы смогли столь глубоко проникнуть в его больное сердце? Это были его последние слова?
– Если хотите, то да! – сказал Самойлович с некоторым торжеством.
– Однако вы сказали, что он умер в одиночестве.
– Разве вы не знаете, что самоубийцы любят писать предсмертные письма?
– Записки, скорее?
– Я же вам сказал, письма. Значит, письмо.
– Он доверил вам свою последнюю волю?
– Он не мне писал.
– Кому же, если не секрет?
– А зачем я сюда пришел?
– Чтобы известить меня о смерти Волкова?
– Это вы бы и так узнали. Я пришел сказать про письмо.
– Итак, кому?
– Он писал вашему шефу.
Техник пожал плечами.
– Чушь! Не оскорбляйте меня, Лев Евсеич. У меня нет и не может быть шефа. Я свободный художник.
– А подполковник?
– Какой подполковник! Видит бог, я не подчиняюсь даже генералу. Я вообще после свержения государя никому не подчинялся. Меня это вполне устраивает.
– Я вам говорю, что было в письме.
