Текст книги "Островитяния. Том третий"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 20 страниц)

То, что я живу в пансионе, дядюшка тоже не одобрил.

– Тебе следует устроиться поприличнее, – сказал он, – и если все дело в деньгах…

Я испугался, что он в виде милости увеличит мне жалование и тем самым еще крепче привяжет к себе.

– Нет, нет! – быстро сказал я. – Действительно, я хочу кое-что откладывать, но пансион более чем комфортабельный.

– Но зачем откладывать? – На этот вопрос нелегко было ответить, впрочем, дядюшка сам же и выручил меня, спросив: – Уж не задумал ли ты жениться?

– Не совсем так, дядюшка Джозеф.

– Ты еще слишком мало сделал, чтобы жениться. Подожди немного. И сначала хорошенько узнай свою барышню… Уже кого-нибудь приглядел?

После минутного колебания я назвал имя Глэдис, с которой мы однажды встречались, потом ходили в театр и собирались на прогулку в воскресенье утром. Дядюшка поинтересовался, кто она такая, и, выслушав мой рассказ о ее обстоятельствах, сказал:

– О, это опасные женщины. Будь начеку, Джон. Подожди, пока я не подберу тебе хорошую пару. Верный выбор окупится сторицей.

– В каком смысле, дядюшка?

– Во всех! – резко ответил он, и я понял, что дядюшка имеет в виду так называемые «удачные партии» и, если я оправдаю его надежды, он поможет мне и материально.

Помимо прочей разнообразной деятельности, «Джозеф Ланг и Кº» выступала в роли посредника некоторых американских фабрикантов, помогая им устраивать сделки с заграницей. В мои руки попала подборка писем, рисовавших примерно такую картину: некий покупатель прислал нам из Франции запрос о приобретении партии товара у одного из фабрикантов по цене несколько выше той, по какой товар этот шел здесь. Главный клерк нашей конторы быстро дал ответную телеграмму о том, что предложение принято. Покупатель-француз сообщил, что при подсчетах один из его служащих допустил ошибку и фирма просит расторгнуть сделку. Приказ об отправке товара был уже подписан, и фабриканты вовсе не собирались менять договоренность в связи с чужой ошибкой в расчетах.

Мне казалось вполне очевидным, что французов следует извинить, наши же отношения с производителями оставляли право решать за нами. Я составил и уже чуть было не отослал письмо покупателю о том, что приказ отменен, но в последнюю минуту решил все-таки посоветоваться с дядюшкой Джозефом и показал ему готовое к отправке письмо.

– Что это? – резким тоном спросил дядюшка. – Но разве француз не несет ответственности?

– Я думаю, что…

– Ты консультировался с Таком?

Это был наш поверенный.

– Нет, – ответил я. – Вопрос об ответственности кажется мне в данном случае несущественным.

– Почему?

– Они допустили ошибку, но наш клиент не понес никакого ущерба.

– Мы теряем комиссионные.

– Разве это так уж важно, дядюшка?

– Если б это было не важно, ты бы здесь не сидел! Боишься, что этот француз больше не захочет иметь с нами дела? Не беспокойся. У нас эксклюзивное агентство, а товар ему нужен. Он снова обратится к нам, увидишь.

– Об этом я тоже не подумал.

– Так о чем же ты думал?

– Я полагаю, это несправедливо.

– Чисто правовой вопрос. Посоветуйся с Таком. Если по закону они несут ответственность, пусть забирают товар или платят за отказ от сделки. Будь пожестче, Джон. Нас уже один раз так подловили, и нам пришлось платить. Не давай этим французам прижимать тебя к стенке.

Я посоветовался с Таком, который сказал, что оплошность французов не снимает с них никаких обязательств.

Мне ситуация представлялась следующим образом: производители и мы получали прибыль, которую ни мы, ни они не получили бы при нормальном развитии событий, француз терял определенную сумму исключительно по вине одного из своих служащих; однако установление, именуемое законом, предписывало именно такой ход вещей и такой итог… Я принялся размышлять – почему… Если бы дядюшка Джозеф по ошибке вернул своему приятелю, которому был должен десять долларов, двадцатидолларовый банкнот, то он стал бы презирать этого человека, не верни ему тот переплаченные деньги, равно как и сам кредитор в подобной ситуации обязан быть крайне щепетильным. Закон должен был вынудить его к щепетильности. Так в чем же разница? Какое значение имел тот факт, что француз все равно обратится к нам, поскольку заинтересован в этой сделке? Кто-то был неправ: либо я, либо дядюшка, либо закон, либо положение вещей, которое способствовало существованию подобного закона.

Я написал французу то, что от меня требовали, чувствуя себя при этом крайне удрученным, поскольку мне вплотную пришлось столкнуться с проблемой того, что правильно, а что нет, но больше всего меня удручала неуверенность: я сомневался, не нарушает ли мое первое самостоятельное решение работу хитроумного механизма коммерции. Если и дальше я буду подвергаться подобному нажиму, вряд ли мне удастся сохранить независимость и улаживать дела в соответствии с собственными взглядами и представлениями. И я по-прежнему не понимал, почему было принято именно такое решение.

Но это была лишь одна проблема из многих. Мне очень хотелось обсудить ее с кем-нибудь, и я вспомнил о брате Филипе и о своем островитянском друге. От каждого из них я мог бы услышать мнение и точку зрения, которая позволила бы мне взглянуть на ситуацию свежим глазом.

Свежесть и ясность взгляда – вот в чем я нуждался, но обрести их при моей теперешней жизни было нелегко. Мне не оставалось ничего иного, как работать дальше, и я продолжал работать.

Дни мелькали один за другим, работа все так же полностью поглощала мои мысли и время. Погруженный в интересное для меня дело, полный сил, я чувствовал себя вполне счастливым. Эпизод с французом остался позади, но я еще долго мысленно возвращался к нему.

После одного из таких дней я очень устал. В сумрачном свете угасающего дня из окон моей комнаты были видны одни лишь темные, синевато-серые стены зданий, протянувшаяся над ними узкая полоска такого же сине-серого, только чуть посветлее, неба и желтые ряды светящихся окон. Снизу доносился шум улицы: гудки машин, голоса толпы. Я устал, но не так, как бывало в Островитянии, когда, утомившись, я погружался в крепкий, сладкий сон; сейчас я лежал совершенно без сил, но сон не шел, мозг продолжал лихорадочно работать. Я ощущал в себе биения разнообразных желаний, но тело было безвольным и нуждалось в подкреплении, будь то стакан вина или что-то еще, чтобы восстановить жизненные силы, энергию, переполнявшую сейчас мой мозг. Нужно было что-то, что вернуло бы мне спокойное ощущение цельности, умственной и физической.

Я увидел, как стенографистка в окне напротив надевает пальто, готовясь выйти на улицу. На расстоянии она выглядела привлекательной, мысль о ней сладко дразнила и будоражила. Мне хотелось близости с женщиной. Обладание ею, крайнее физическое усилие могло дать хотя бы иллюзию цельности, заставить меня забыться, снять напряжение. Мне не надо было от нее ни ласки, ни любви – острый телесный голод влек меня к ней. Однако мысль о последствиях, о том, что я буду чувствовать, если это случится, была отвратительна… Как легко было бы назвать это отвращение врожденной нравственностью! Как легко – расценить то, чего мне хотелось, как нечто само по себе порочное! Сознание внутренней ущербности, греховности казалось неотъемлемой частью внутреннего раздвоения, вызванного усталостью… Понял ли бы меня Дорн? Мне захотелось рассказать ему об этом. «Посмотри, – сказал бы я ему, – до чего такая жизнь может довести мужчину!»

Впрочем, я знал, что порекомендовало бы мне большинство моих сограждан: раздвоенность не страшна, с ней нужно бороться, давая организму дополнительную нагрузку в виде физических упражнений. Смешно! Советовать человеку, который сам довел свой мозг до опасного перенапряжения работой, отказаться от которой было бы нелегко, упражнения, чтобы довести до такого же изнеможения и свое тело, и без того изнуренное работой мысли! Зло коренилось в самом устройстве жизни, и никому не было до этого дела. В приступе обманчивого ясновидения – следствия усталости и измотанных нервов – вся эта теория показалась мне наивной и нелепой, как предписания средневековых врачевателей, советовавших использовать омерзительные средства, например выпотрошенных крыс, для лечения не менее омерзительных болезней – таких, как бубонная чума.

Несколько дней спустя мы снова пошли с Глэдис в театр. Она не особенно переживала за свою внешность, и вид у нее был повседневный, даже несколько неухоженный, хотя врожденная опрятность и миловидность все равно делали ее приятной спутницей.

– Вам случалось сильно уставать? – спросил я.

– Ужасно устаю. А что, заметно?

– Нет, – быстро ответил я, хотя это и было неправдой.

– Зато вы выглядите усталым, Джон. Когда мы встретились в первый раз, вы были такой загорелый, цветущий. Вы слишком много работаете. – Она окинула меня ласковым, заботливым взглядом.

– Но вы тоже много работаете, Глэдис.

– А что мне остается?

– Глэдис, – сказал я после раздумья, – по-моему, дело не в том, что мы слишком много работаем. Вам никогда не казалось, что вся беда не в тех долгих часах, которые мы проводим за работой, а в ее природе, в сложности жизни, с которой мы ежедневно сталкиваемся, постоянно внушающей нам чувство хаоса?

– Я слишком устала, чтобы сейчас во всем этом разобраться, – ответила она, – но звучит убедительно.

И я так и не понял, к чему относились ее слова: к тому, что она чувствует во мне родственную душу, или к пьесе, для сюжета которой была взята некая социальная проблема, чье умелое решение в упрощенной и сжатой форме преподнес нам автор.

Пришла весна, но не как очередное, сменяющее своего предшественника время года, приход которого чувства отмечают день за днем, а как гость, неожиданно навестивший город, как важная персона, чье присутствие вдруг заметили: «Смотрите-ка, похоже, весна!».

Весна для большинства горожан сводилась к тому, что теплые пальто приходилось менять на одежду полегче. В потеплевшем воздухе сильнее ощущались привычные городские запахи – овощей, влажного асфальта, жареных кофейных зерен, бензина. В небе, на которое мы глядели из глубины уличных расщелин, весну можно было заметить по белоснежным пышным облакам, плывшим на фоне более темных в обрамлении яркой лазури, и то и дело на город обрушивались недолгие теплые ливни.

Апрель… Наверное, мой друг Наттана уже получила посылку со швейной машинкой и сочиняет благодарственное письмо, сидя в одной из комнат Нижней усадьбы, куда она перебралась, помирившись с отцом… А у Дорны уже, возможно, родился ребенок. Хорошо бы узнать, как она.

Не знаю почему, но мне было приятно думать, что в Островитянии сейчас не весна, а осень.

Дядюшка Джозеф сдержал слово. Я стал получать разного рода приглашения. Кузины снова вспомнили о моем существовании. Свободных вечеров почти не оставалось. Но понемногу публика начала разъезжаться, причем каждый считал долгом упомянуть, что осенью надеется познакомиться со мной поближе. Проявлений симпатии было хоть отбавляй, но за всеми ними чувствовалась рука дядюшки. Меня принимали как его племянника, но сам по себе я был всем достаточно чужд. Да и мне иногда казалось, будто я – иностранец, которого лишь поверхностно интересует то, что так волнует их всех. На работе я больше ощущал себя дома: я жил ею.

Настал май, и во время одной из наших воскресных утренних прогулок Глэдис неожиданно сообщила, что через несколько дней покидает Нью-Йорк до осени, а может быть, насовсем. Курс ее обучения подошел к концу, и она решила перебраться к своим родственникам в Вермонт, где жизнь была дешевле. Она говорила о своей работе не меньше, чем я о своей, но ни разу не сказала, как действительно относится к ней или что думает делать в будущем. Глэдис шла, глядя прямо перед собой, в своей длинной юбке, стеснявшей движения, и губы у нее дрожали, как у ребенка, который вот-вот заплачет. Ей было всего двадцать.

Я шел рядом и с волнением слушал, раздираемый желанием помочь и боязнью вмешаться. Проще всего было, разумеется, держаться в стороне.

– Очень жаль, что вы уезжаете, – сказал я. – Надеюсь, вы все же вернетесь. С вами я мог говорить о вещах, которые так много для меня значат. Милый, дорогой мой друг. Все было так замечательно с самого начала, правда, Глэдис?

– Да, конечно! – коротко ответила она.

– Вы редко делились со мной тем, что у вас на душе. Может быть, просто не хотели. Но я хочу, чтобы вы пользовались моим расположением, как я – вашим.

Я почувствовал на себе ее взгляд.

– Друзья обычно не используют расположение другого в полной мере. Они слишком боятся этого. Разумеется, приятно просто знать, что у тебя есть друг, всегда готовый помочь тебе. Так что на меня можете рассчитывать. Я всегда готов все внимательно выслушать, и я очень люблю вас.

– Я тоже, – отозвалась Глэдис.

– И я не обделен кое-каким умом, – добавил я. – А если два ума объединятся, даже когда один из них вполне заурядный, результаты часто бывают хорошие.

– Не скромничайте, – сказала она, улыбнувшись, потом продолжала уже совсем другим тоном: – Только вот… я ни на что не гожусь. Я не знаю, что даст мне моя работа… Конечно, мне не хотелось бы докучать вам, но вы умнее меня и должны помочь мне достичь успеха в том, чем я занимаюсь. У других в нашей школе есть место, где они смогут работать летом, а у меня – нет. И даже никаких идей, что мне делать дальше. Но и это не все! Я знаю, что должна цепляться за свою работу, не унывать и не сдаваться, но меня так и подмывает вдруг, разом все бросить!.. Я так восхищалась вами. Вы не говорили прямо, но я сама догадалась, что вам не все нравится в том, чем вы занимаетесь, но вы все равно идете по избранному пути. Мне тоже хотелось бы так же, но я не люблю и никогда не полюблю то, что мне приходится делать. В лучшем случае это просто был бы неверный путь, теперь же я вижу, что это – тупик! – Она невесело рассмеялась.

– Чем вы собираетесь заняться летом? – спросил я.

– Буду делать то, что хочу, – ответила она с жаром. – Не буду больше жаться и экономить. Разумеется, следовало бы обивать пороги, искать подходящую работу или обучаться стенографии или чему-нибудь вроде. Вместо этого я собираюсь рисовать пейзажи – может, кто-то купит, хоть я сама знаю, что ничего не продам и что все я делаю не так!

– Сколько у вас осталось денег, Глэдис? – спросил я.

– У меня осталось или, вернее, оставалось пять тысяч, потому что тратить следовало только заработанное. А я поступаю как мама, она тоже жила на наследство. Отец оставил не так много денег, как она надеялась, и хоть и экономила на мелочах, но жила по старой привычке – широко. Привычка испортила ее, и меня тоже.

– А родственники у вас есть?

– Мне не хотелось бы долго жить за чужой счет. Я должна научиться обеспечивать себя сама, но я не вижу выхода, в то время как… – Она резко умолкла.

– Пока у вас остались деньги, вы еще успеете найти работу, – сказал я.

– Они быстро тают.

Никогда я не видел ее такой нерешительной и потерянной. Что можно было сделать для нее, если она действительно была такой – как она призналась – бесталанной? Прежде она жила под родительским крылом, и это испортило ее: да, она слишком привыкла к роли леди. Внезапно я ощутил свое полное бессилие и одновременно вспомнил, с какой естественной легкостью помогали мне когда-то Дорн и Файны. У меня были другие трудности, но, окажись я, подобно Глэдис, в тисках бедности, они и тут без колебания выручили бы меня. Я ничего не платил им, просто работал, насколько это было мне под силу. В Островитянии Глэдис никогда не оказалась бы в такой ситуации, как здесь, но, если бы это и случилось, что произошло бы дальше? Я не сомневался, что рано или поздно она нашла бы свое место среди друзей.

Я высказал свои соображения вслух, и, пока говорил, мне живо рисовалась уютная, просторная усадьба, а не переполненный дом некоего родственника, в котором ты чувствуешь себя нахлебником; Глэдис – в своем небольшом домике, похожем на домик Неттеры, или в своей комнате, вроде той, где я жил у Файнов, занятая какой-то работой для своих хозяев, как то делал я, но всегда находящая время для рисования или резьбы. Я представил себе усадьбу на реке Лей…

– Я бы хотел, чтобы у меня было собственное жилище, где я мог бы предложить поселиться и вам, – сказал я, – но пока у меня его нет… пока, хоть я и подумываю об одном предложении. Но как бы то ни было, сейчас у меня есть лишние деньги. Вы так одиноки, позвольте же мне быть вашим хорошим другом! Позвольте сделать вам небольшой подарок. Конечно, вы всегда можете вернуть мне долг, если захотите…

– До такого я еще не дошла.

Голос ее звучал жестко, холодно, как у обиженного ребенка… Сначала я не понял, в чем дело, но вдруг кровь бросилась мне в голову и прилила к щекам. Над верхушками деревьев виднелись высокие здания, окружающие Центральный парк, и я понял, где нахожусь.

– Вы превратно истолковали мои слова, Глэдис.

Девушка не отвечала. Мы молча продолжали идти вперед.

– Было так чудно, но вы все испортили, – сказала Глэдис.

– Это страна – дурное место, – сказал я, не желая вдаваться в долгие, скучные объяснения.

– И слушать вас не хочу. Я и сама это знаю, но это еще не значит, что…

– Выслушайте меня, пожалуйста. Я не намерен терять вашу дружбу.

– Вы ее уже потеряли.

– Нет, это вы хотите все испортить.

– И вы еще меня обвиняете?

– Нет, но вы будете сами виноваты, если не выслушаете меня.

– Говорить не о чем.

– Нет, есть…

– Нет! Я уже сталкивалась с подобным в школе, но чтобы вы! Никогда бы не подумала… – Она ускорила шаг.

– Послушайте меня, Глэдис!

– Нет, мистер Ланг.

– Вы напрасно унижаете меня.

– Это вы меня унизили.

– Нет, вы! Там, где я был, женское тело не покупают за деньги, и я и в мыслях не держал покупать вас.

– Мм! – яростно воскликнула она, как будто я снова больно обидел ее.

– Я полагался на свой опыт…

– Не говорите мне ничего! Я иду домой.

Я по-прежнему шел рядом. Глэдис молчала. Она направлялась к выходу, и я чувствовал, что, стоит позволить ей дойти до автобусной или троллейбусной остановки, все будет потеряно.

– Файны приютили меня, – сказал я. – Я писал вам об этом, но никогда не упоминал, что был практически нищим. В их доме для меня нашлось место. Мы стали друзьями. Я ничего не платил им. Просто работал, но не весь день, да они и не просили.

– Вы не девушка!

– Я и думал о вас как о друге, а не как о женщине. Я представлял, как стал бы вести себя в Островитянии и как вы смогли бы устроиться там, я думал о том, что ваш друг мог бы сделать для вас здесь. Здесь, как правило, принято помогать деньгами.

– Вы хотели предложить мне их в долг?

– Нет, просто в подарок, от всей души, как это сделали по отношению ко мне Файны.

– Вы сказали, что мне придется отплатить вам.

– Возможно, но вы ни в коем случае не должны чувствовать себя обязанной.

– Ах! – воскликнула она, закрывая лицо руками. – Откуда мне знать: может быть, вы, видя, что со мной это не проходит, решили представить дело иначе?

– Положитесь на меня.

– Как я могу? До сих пор мне было не в чем вас упрекнуть, но мама советовала никогда не доверять мужчинам. Она говорила, что они долго могут держаться прилично, но, как только девушка попадет в беду, они воспользуются этим и сделают что-нибудь ужасное!

– Глэдис, если бы мне что-нибудь было нужно от вас, я сказал бы это прямо, и вам не пришлось бы сомневаться. Так вы готовы меня выслушать? Только прошу вас – верьте мне!

Выражение ее лица смягчилось. Она сказала, что с удовольствием выслушает меня. Лучшего места, чем парковая скамья, было не придумать. Я рассказал Глэдис все о своей несчастливой любви к Дорне, о жизни у Файнов. И уже на этом фоне я попытался объяснить ей мои истинные чувства, и тут пришлось сказать, что Островитяния по-прежнему жива в моем сердце, поскольку у меня есть возможность вернуться туда.

Вместо того чтобы отправиться каждому в свой пансион, мы пообедали в ресторане, где я продолжил свой рассказ, постепенно выходивший за рамки моей собственной истории. Мне захотелось показать Глэдис живую Островитянию, развеять все ее сомнения.

– Простите меня, – сказала она наконец. – Простите и поймите.

– Разумеется, и вы простите, что я невольно причинил вам боль.

– Да, это было потрясение, – ответила Глэдис. – В глубине сердца я не верила, что вы такой, но иного объяснения у меня не нашлось.

Потом она с улыбкой пообещала мне, что никому ни словом не обмолвится о Дорне и о моем приглашении.

Я проводил ее до дверей пансиона.

– Будь мы в Островитянии, – сказала Глэдис, – и окажись я в трудных обстоятельствах, я, пожалуй, и согласилась бы на ваше гостеприимство, но здесь лучше этого не делать. Так или иначе, еще не пришло время окончательных решений.

Она обернулась на прощание, веселая, улыбающаяся. Я чувствовал себя очень усталым, но на душе было легко.

Темп работы в конторе становился все напряженнее, но я приноровился к нему. Оглядываясь назад, я не без удовлетворения замечал, что кое-чего добился и немало дел было успешно завершено при моем участии. Каждое утро я находил одну из проволочных корзин полной, другую – пустой. Уходя вечером из конторы, я с гордостью оставлял первую из них пустой, а вторую – полной и подсчитывал в уме, сколько подшивок писем и контрактов с моей помощью перекочевало из кабинетов, где хранились отложенные дела, в те, где складывались уже завершенные.

Стоявшие за этими бумагами сделки иногда казались нереальными, но время шло, и последствия их становились ощутимей, живей, и дядюшка Джозеф, так же как и старшие клерки, все больше проникался ко мне доверием. Глядя вперед, я видел, что меня ожидает твердый достаток и благополучие. Родственники были довольны. Матушка написала, что очень рада тому, что я наконец нашел свое призвание. Меня тоже радовали результаты моей деятельности, и я подумывал о том, что, возможно, осенью переберусь из пансиона в маленькую, но зато свою квартиру и куплю автомобиль. Близилось лето, и я уже получил довольно много приглашений на уик-энды и на время отпуска, сроки которого пока еще не определились. Новый разнообразный гардероб добавит мне привлекательности и привнесет новый интерес в жизнь. То и дело какая-нибудь яркая вещь привлекала мое внимание: набор посуды для коктейлей, серебряная сигаретница. Думал я и о том, чтобы заняться спортом – гольфом или теннисом – и совершать верховые прогулки в парке. В феврале, марте и апреле Джон Ланг влачил едва ли не затворническое существование, никем не замечаемый, встречался с одной-единственной девушкой, да и то не часто; в мае и июне это был уже многообещающий и идущий в гору молодой бизнесмен.

Жизнь расцвела новыми красками. Чем больше средств и возможностей появилось у меня, тем дальше заходили мои желания. Отовсюду манили соблазны. Пока я лишь приглядывался. Прошла неделя, и я ни разу не вспомнил о приглашении в Островитянию, все так же лежавшем поверх всего остального в моем дорожном сундучке. Вспомнив о нем, я окончательно укрепился в своем намерении, правда теперь оно сводилось не к тому, чтобы остаться в Америке на год, а скорее повременить с окончательным решением, пока год не кончится.