Текст книги "Островитяния. Том третий"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)

– Значит, она подходит тебе как старшая подруга? – спросил я.

Глэдис покачала головой:

– Я ужасно от нее устала, а может быть, мы просто слишком долго едем. И потом, она говорила в общем-то невеселые вещи и чем-то даже раздражала меня. Конечно, я понимаю, намерения у нее были самые благие, но мне не понравилось, как она говорила о своем муже, не конкретно о нем, но о нем как об одном из многих. Мне понравился Бодвин… мне нравятся и остальные здешние мужчины. Чем больше она настраивала меня против них, тем больше они мне нравились. Я все думала о тебе, о том, какой ты замечательный – лучше всех, кого я когда-либо встречала, и еще я думала о притче, которую мы читали позавчера вечером… Наверное, я легче приспосабливаюсь. Ей было тридцать два, когда она вышла замуж… Надеюсь, миссис Гилмор – другая.

– Да, но она замужем за англичанином.

– Думаю, дело не в том, за кого выйти замуж, а в том, чтобы оставаться такой же, какой ты была раньше. Вот что меня волновало.

– Молодец, Глэдис! – сказал я. – И поменьше волнуйся.

– Но я еще не до конца смирилась!

Это был тяжелый день: дул сырой, пронизывающий ветер, занавесивший дали туман оставлял в поле зрения только узкие, размытые дороги, стесненные темными, почти черными изгородями. Мы перебрались через реку Темплин недалеко от того места, где она сливается с Танаром, и двинулись на север, в направлении дороги, соединяющей Темплин и Ривс, таким образом удлинив себе путь, но уменьшив вероятность заблудиться. Глэдис действительно выглядела очень усталой, когда мы подъехали к темным университетским стенам, но держалась стойко: ей не терпелось обойти смурачные галереи и дворики, старые, теснящиеся одно к другому строения, загадочные двери с горящими возле них свечами; к тому же Гилморы были как нельзя более рады нам.

Сейчас они жили одни, отправив детей учиться в Англию. Я чувствовал себя в их истинно английском жилище неуютно: бесконечные безделушки назойливо отвлекали внимание. В Америке взгляд и мысль приучаются в подобных ситуациях замечать лишь необходимое, но в Островитянии эта спасительная способность к самоограничению утрачивается.

Однако среди прочего у Гилморов оказалось пианино, и после обеда Глэдис, ободренная радушием наших хозяев, спросила, нельзя ли ей поиграть немного. Она долго сидела, не решаясь коснуться клавиш. Потом, пройдясь по клавиатуре и взяв несколько аккордов, очаровательно исполнила «Warum?» [2]2
  «Отчего?» (нем.)


[Закрыть]Шумана, после чего надолго притаилась в глубоком кресле.

И только когда мы наконец на какое-то время остались одни, она поделилась своими мыслями. Ей хотелось бы иметь пианино дома, но она боялась, что его здесь не достать, даже если у нас хватит денег…

– Если ничего не выйдет с живописью, я должна найти хоть какое-то занятие, – сказала она, когда мы лежали рядом в темноте. Я ответил, что сделаю все, что смогу, но она быстро возразила, что о пианино не стоит и думать: – Я добьюсь своего в живописи. Как только мы вернемся в усадьбу, возьмусь за работу всерьез. Пусть это мое самое слабое место, я начну с портретов. Первым будет портрет Анселя-брата. Это характер, личность.

Мы задержались у Гилморов и на весь следующий день, который Глэдис провела в библиотеке, обложившись книгами, которые она скорее просматривала, чем читала.

– А есть ли в Островитянии современное искусство? – спросила она, и я пообещал разузнать насчет этого в столице.

Потом мы стали решать, куда поедем дальше, и стоило мне упомянуть, что до Файнов всего лишь день пути, не больше, как Глэдис сказала, что готова ехать, даже если день окажется долгим, а лорда Файна не будет дома. Погода улучшилась, и Глэдис снова была полна сил. Она сказала, что хотя сам университет и интересное место, но Гилморы – люди ограниченные, скучные, а в город ей пока не хочется.

Таким образом, на следующее утро мы уже снова были в пути. Несколько раз за день мне пришлось пожалеть о нашем решении. Добраться до Тиндала засветло мы не успели, и мне снова пришлось, спешившись, идти вверх по бесконечному ущелью, где протекал Фрайс. Луна приближалась к первой четверти, но местами, и довольно часто, дорога тонула в непроглядной тьме. Небольшой отрезок пути Глэдис тоже шла пешком, ведя лошадь сзади в поводу, но скоро с явным облегчением снова села в седло.

Я вспомнил, как мы шли здесь же с Наттаной и ее братьями, но луны тогда не было, и все было совсем другое.

Глэдис прямо сказала, что еще никогда в жизни не чувствовала себя такой усталой, но на ее настроение это не повлияло. Она была счастлива, и я, глядя на нее, был счастлив не меньше. Когда мы наконец проехали через знакомые ворота и сосновый лес и подъехали к дому, который я так хорошо знал, она только и могла, что посмеяться над своим плачевным видом.

Мара была дома одна. Лорд Файн с братом уехали в столицу. Глэдис чересчур устала, чтобы отужинать, как подобает по обычаю. Она попросила только стакан горячего молока и разрешения лечь. Вытянувшись на кровати, она сказала, что у нее нет сил даже раздеться – болит каждый мускул.

– Все в порядке, Джон, не беспокойся. Пройдет время, и я здесь окрепну. Усталость – это временное.

Она выглядела несколько похудевшей, повзрослевшей и более решительной. Я глядел на нее, соображая, что могу для нее сделать. При мысли о ее потаенной боли сердце мое надрывалось, причем меня тревожило даже не столько настоящее, сколько будущее. Если я потеряю ее, мне вряд ли захочется жить дальше.

– Ну что у тебя такой перепуганный вид? – сказала она. – Я совершенно в порядке! Завтра ты увидишь меня такой же, как всегда.

– Я не за это боюсь, а за свою любовь. Что мне с ней делать?

– Можешь помочь мне раздеться.

Чувствуя себя одновременно нянькой и любовником, я помог ей снять одежду ласковыми, бережными движениями. Тело ее было податливым и неуклюжим, как у большой куклы. Укрыв ее и подбросив дров в очаг, я пошел к Маре: она дала мне смягчающего ароматического масла. Вернувшись, я стал греть его у огня.

Глэдис дремала.

– Что ты хочешь делать? – спросила она. Я объяснил, и она, томно вздохнув, вытянулась на постели.

– Не верится, что я и в самом деле у Файнов, – сонно произнесла она. – Скорее бы утро, скорей бы все посмотреть. Это как во сне. Островитяния – это сон… Человек так устроен, что ему все кажется, будто сон – плохо, и что он должен постоянно бодрствовать. Причина – мое сознание.

– А что, тебе кажется, ты должна делать?

– Приносить людям добро, я думаю. Я так мало сделала в жизни добра. Мы с мамой немного шили для бедных. Но я постоянно собиралась заняться еще чем-нибудь, и в доме всегда оставалась работа. Но здесь для меня дел нет. Люди всегда чуточку эгоисты. От этого никуда не деться – что здесь, что там, дома.

– Разве тебя не радует, что здесь нет бедных?

– Это меня не устраивает, мою совесть… Я думала, что смогу быть этакой барыней-благодетельницей, вроде хозяек английских усадеб, и являться в дом к благодарным крестьянам с индюшкой в корзинке. Но здесь они живут не хуже меня. Я должна найти себе занятие. И это тоже сбудется.

– Рисование, музыка – у тебя уже есть планы.

– Нет, тут нужно что-то другое. То, что я нашла бы сама. Я ведь не часть тебя. – Она произнесла это шутливым тоном, но мне было не до шуток.

– Ты принадлежишь себе, – ответил я.

– Я буду очень независимой.

– Ты и так независима, а оттого, что приехала ко мне, – еще больше.

– Но я могу сделать что-нибудь, что тебе не понравится.

– Будь верна тому, что для тебя дорого, и не стремись к независимости ради нее самой.

– Если я буду верна только тому, что мне дорого, я стану полностью твоей, а ты этого не хочешь.

На подобного рода заявление мне оставалось лишь ответить прямым отказом. Вместо этого я откинул одеяло и стал растирать ее растопленным маслом. Теперь у меня был новый предлог позаботиться о ее теле, красотой которого я восхищался, и, видя совсем рядом ее наготу, все то простое, что составляло Глэдис, я по-новому ощутил, сколь она дорога мне, так дорога, так прекрасна, так бесценна, что сердце мое готово было разорваться от любви; ее щеки полыхали румянцем и слезы сверкали и дрожали на ресницах. Я готов был встать перед ней на колени. Она была моим другом, идеальным товарищем, моей радостью, возможностью воплотить себя. И «любовь»,и «ания»– эти слова значили слишком мало. Мои прикосновения были почти лаской, и я ласкал, гладил ее не спеша, и она покорялась мне безропотно, тихо, закрыв глаза, почти погрузившись в сон…

Решив, что она уснула, я снова укрыл ее и сам разделся, но не успел лечь, как она, в полудреме, прильнула ко мне.

– Если я не твоя, то есть что-то наше, —шепнула она.

В поместьях Файнов и Кетлинов у меня было много друзей, и наутро они стали приезжать один за другим, чтобы повидаться с нами, и упрашивали нас погостить подольше и навестить их, но мы предполагали задержаться здесь только на один день. Несмотря на перенесенные тяготы, Глэдис была неутомима. Ей хотелось поскорее увидеть столицу и встретиться там с новыми знакомыми.

Приезжавшие держались со мной легко, по-дружески и часто вспоминали прошлое, как то принято между людьми, какое-то время жившими рядом. Анор, знакомый Глэдис по моим письмам, пришел с сыном, дочерью и пятью детьми Бодинов; Бард и его жена Анора выглядели нарядно и загадочно; Толли, мой друг, пришел один – его сестра Толлия была в школе; пришли четверо Хинингов; Ларнел и подросшая, повзрослевшая Ларнелла; и наконец, Кетлин с дочерьми. Двое последних остались на ленч.

Это было просто нашествие, и Глэдис утомилась и сидела притихнув и посерьезнев. Однако, когда Кетлина Аттана, та самая, что высекла барельеф, висящий в нашей усадьбе на реке Лей, пригласила ее в свою мастерскую, – она согласилась. Обе были примерно ровесницами, и я не пошел с ними, решив, что, пожалуй, Глэдис будет легче находить себе друзей самой.

Вернулась она только к вечеру. Веки ее немного опухли, однако глаза ярко горели. Она устала и была рада поскорее лечь. Я ждал, что она начнет рассказывать о своих впечатлениях, но она молча, с любопытством и сомнением глядела на меня.

– Она здесь? – спросила Глэдис.

– Она? Кто?

– Ты же знаешь… девушка, которая была твоей любовницей?

– Нет… ее здесь нет. Она живет более чем за сто пятьдесят миль отсюда.

– Так правда, что ее здесь нет?

– Разумеется правда, и я расскажу тебе про нее, чтобы покончить наконец с твоими сомнениями…

– Нет, пожалуйста, не надо! Я вовсе в тебе не сомневаюсь.

– Лучше я расскажу.

– Нет, нет, нет! И слушать не стану. Но эти люди, похоже, хорошо тебя знают. Некоторые так глядели на тебя. Не обращай внимания, Джон. Только… ведь ты у меня один, а эти люди такие странные, и у меня здесь никого, кроме тебя, нет.

– Тебе понравилась Кетлина Аттана?

– Да, но я ее подозревала… Помнишь тот барельеф и наброски… и еще по дороге мы остановились на старой мельнице, и там тоже твой портрет. Очевидно, она много о тебе думала.

– Я всего лишь предмет ее наблюдений, интересный, потому что – иностранец.

– Может быть, это и так…

– Тебе понравились ее работы?

– О да! Было очень интересно. В каком-то смысле все очень наивно, но временами так прелестно и верно схвачено. Ее пример меня вдохновил. Она моего возраста, работает самостоятельно и делает вполне реальные вещи. Я рассказала ей о своих мечтах, и она дала много полезных советов… Если бы не эти мои мысли… словно какая-то мрачная тень.

– Неужели ты не могла воспринять ее такой, какая она есть, думая только о том, что вы можете дать друг другу?

– Нет… я не островитянка. Ты – мой, и ты это знаешь.

– Но если ты не моя (помнишь, ты говорила!), то по крайней мере я – твой, Глэдис?

– Ты – мой!

– Я люблю тебя, только тебя и тебе верен.

– Это одно и то же!

– Если это одно и то же, – сказал я, – то я принадлежу тебе, а ты – мне.

– Это-то я и имею в виду, когда говорю, что ты – мой, а я – твоя. Разве ты этого не понял? – спросила Глэдис.

– Я думал, ты имеешь в виду что-то еще.

Она покачала головой, немного неуверенно, и я понял, что либо она изменилась, сама не заметив этого, либо говорит неправду.

– Хочешь, чтобы Аттана иногда навещала нас?

– Давай попросим ее об этом позже.

Итак, поиски друга продолжались…

Поужинать нам удалось спокойно, но вечером вновь явились гости и среди них мой друг Толли. Он любил читать, и я попросил его поговорить с Глэдис об островитянской литературе в надежде, что он расшевелит ее интерес и расскажет что-то новое. Сам я при этом занялся разговором с Ларнелом, он снова пришел. Он доверительно сообщил, что весной ездил к Хисам просить руки Наттаны. По его словам, она была добра с ним, но отказалась не только выйти за него, но даже просто, по-дружески видеться. «Она человек тяжелый, холодный», – добавил он. Втайне я был рад, хотя еще совсем недавно вовсе не чувствовал себя собакой на сене. И не потому, что поместье Файнов было полно воспоминаний о Наттане. Связанная с ней история постепенно обретала цельность завершенной картины. Она была прекрасной, и, как все прекрасное, хотя и ранила сердце, но не бередила желания, оставаясь картиной. Позже, однако, подобно открывшейся старой ране, прошлое снова стало болезненным, потому что Глэдис казалось, будто прошлое это живо и грозит опасностью. Я не винил ее за ее страхи, но они могли нарушить мир и затруднить наши отношения, когда этого вовсе не требовалось. Бессмысленно было бы объяснять ей, что апиязабывается, умирает, потому что Глэдис не различала апиюи анию, – равно как и говорить, что женские сомнения очень часто как раз подталкивают мужчину обращаться к старым привязанностям или искать новой апии.Глэдис требовала все новых доказательств. Я даже не знал, смогу ли представить их…

Я наблюдал, как она по-дружески беседует с Толли, обращая на него всю силу своего улыбчивого обаяния и ума. И это была не светская маска. Глэдис вся, целиком отдавалась разговору, и я вдруг понял, что именно это привлекало в ней молодого Анселя и Севина. Она безотчетно, но в полной мере отдавала себя происходящему. И пока это длилось, я для нее не существовал… Я взглянул в лицо правде и принял ее. Было бы неразумно хотеть всего; если же я заставлю ее изменить свое поведение, это будет выглядеть смешно… Но почему она не хотела так же отнестись и к моей истории с Наттаной? Я не скрывал от нее правды: мы были с Наттаной близки. Конечно, тут была разница, но в чем – в мере или в качестве? Глэдис сама позволила поцеловать себя другому мужчине всего полгода спустя после нашей свадьбы. Разница в мере или в качестве?

Сколь тщетны были ревнивые раздумья! Ее любовь ко мне огромна. К чему разрушать все в попытке достичь невозможного? Но от меня она этого хотела, я знал. Она хотела, чтобы я вычеркнул из своей жизни, памяти все не связанное с нею. И это ее желание стесняло меня, мою свободу и не давало так щедро дарить себя, как раньше… И все же она изо всех сил старалась не слишком сосредоточиваться на этом.

Я продолжал глядеть на нее; и вдруг меня охватил страх: румянец на ее щеках был почти лихорадочным, слишком возбужденно горели ее глаза. Она слишком устала, чтобы ехать дальше.

Позже, когда мы остались наедине, она заявила, что устала, но не слишком.Она не хотела больше оставаться у Файнов. Лучше она пробудет, сколько я захочу, в Городе и уж там вволю побездельничает! Толли (кстати сказать, очень красивый молодой человек) дал ей целый список новых островитянских книг, которые можно было раздобыть только в столице. Она будет читать и отдыхать целыми днями… Ничего особенного с ней не происходит, кроме, если уж мне так хочется знать, того, что обычно случается со всеми женщинами.

Она настояла на своем, и мы выехали ранним утром, собираясь за день добраться до Ривса, но заночевать не у Гилморов, а во дворце лорда провинции, а на следующий день – достичь Города. Верховая езда бодрила ее, и я был счастлив, глядя, с каким интересом и волнением она рассматривает все вокруг, и польщен ее упоминаниями о моих письмах. Город оказался в точности таким, каким она ожидала его увидеть, только еще красивее, чище и красочнее в ярких лучах зимнего солнца. Лорд Дорн зашел навестить ее на минутку, поскольку не мог оставаться дольше. Глэдис подала ему руку и без тени смущения сказала, что просит извинить за то, что она отдыхает в его доме, но, как ей кажется, он не будет против. Не правда ли? Лорд Дорн рассмеялся и кивнул. Этим их разговор практически и ограничился. Они общались как заговорщики, но это даже забавляло меня и было приятно.

Глэдис уже почти не нуждалась в уходе и прямо сказала, что сейчас какое-то время хотела бы побыть одна, разобраться в своих мыслях. Я принес ей целую стопку книг, которые порекомендовал Толли: притчи, стихи, эссе (очерки), написанные за последнюю четверть века, и она с головой погрузилась в чтение, необычайно милая, с ярким румянцем на щеках, низко склонясь над книгой и завороженно скользя глазами по строчкам. Кроме того, я занялся поисками пианино, и мне повезло: я узнал, что продается инструмент, до того принадлежавший итальянскому консулу синьору Полони. Прикинув, что эта покупка мне по средствам, я тут же сообщил о результатах своих поисков Глэдис.

– У нас не хватит денег, – сказала она.

Я показал ей листок бумаги с моими расчетами.

– У нас хватит денег, – ответил я, – если мы не будем роскошествовать, а скромно жить дома и позволим себе только одно подобное путешествие до следующего урожая.

Глэдис внимательно смотрела на меня своими темными блестящими глазами, стараясь угадать, чего хочу я, и настроиться соответственно.

– Подумай, ведь я не музыкант, – сказала она, – вряд ли тебе доставит большое удовольствие моя игра.

– Надо подумать еще вот о чем. Тебе придется самой его настраивать.

Лицо ее просветлело.

– Я думаю, мы с Анселем-братом справимся.

– Прекрасно. Тогда покупаем.

– Нет, Джон. Наверняка ты предпочел бы потратиться на что-нибудь другое.

– Да нет же! – Я солгал: мне хотелось купить лодку, в которой мы могли бы плавать по дельте.

Глэдис помолчала.

– Я хочу пианино, – робко сказала она. – А что до простой жизни, то я всем вполне довольна. Никакой особой роскоши мне не надо, и, я думаю, одного такого путешествия в год тоже достаточно… Можно я посмотрю инструмент?

– Конечно, в любое время!

– Тогда я сейчас соберусь. Мы можем пойти прямо сейчас?

Она не уставала восхищаться всем, что видела, пока мы шли вдоль набережных, мимо Западных доков, агентства, зданий Морского министерства и гостиницы, по Ботийскому мосту через Островную реку, а затем свернули к докам Альбана и Городским, где и хранился инструмент. Это был небольшой кабинетный рояль, в хорошем состоянии, но несколько расстроенный. Глэдис попробовала его, осталась довольна и пришла в такое веселое расположение духа, что решила тут же зайти к жившим неподалеку Перье, которые уже приходили навещать ее. Я обрадовался – ведь в Мари или в Жанне она могла наконец найти подругу. Но Глэдис больше всех интересовал сам месье Перье, на дочек же она почти не обратила внимания.

Рука в руке мы возвращались в сумерки к Городскому холму. Никогда прежде он не казался мне таким прекрасным, дорогим, таким моим, с его разлитой в воздухе праздничной атмосферой. Он был для меня теперь тем же, чем и для большинства островитян – правительственная резиденция, место встречи друзей и заключения торговых сделок, – он принадлежал всем и каждому.

Однако сегодня дружеских компаний не было видно. Завтра, двадцатого июня, должен был состояться Совет. Глэдис проявляла к этому событию полнейшее равнодушие, так что я даже не стал говорить о том, насколько оно важно, однако досадное чувство упущенной возможности осталось. Я узнал, что в столицу прибыли Стеллина и обе Мораны, а также Стеллин и Тора, лорд Мора, молодой Эрн и другие. Тем не менее Дорна снова осталась во Фрайсе, и снова по той же причине. Лорд Хис приехал один. Я был этому рад и сказал Глэдис, что ни Дорны, ни «той девушки» в столице не будет.

Лорд Дорн взялся за дело сам и устроил так, что другие посетители не смогли помешать нашей встрече. Вечером двадцатого он собрал у себя Тору, Стеллину, обеих Моран, лорда Мору, лорда Файна и молодого Стеллина специально, чтобы встретить нас с Глэдис. Некоторые отложили свой отъезд, дабы быть представленными. В присутствии стольких важных особ разговор носил самый общий характер. Подружиться с кем-нибудь у Глэдис не было возможности, зато теперь она по крайней мере могла сказать, что видела всех этих людей и они – ее знакомые. Никогда она не была мне так мила, как в тот вечер, вся словно лучась мягким сиянием. Держалась она легко, понимая, что люди эти – более или менее влиятельные друзья «ее Ланга». Она была обворожительна, и я втайне поздравлял себя с тонкой проницательностью, позволившей мне уловить главное – глубокое сходство между этими людьми и Глэдис, позволявшее ей чувствовать себя с ними как дома, и наоборот.

Приглашенные были рассажены в тщательно продуманном порядке. По правую руку от лорда Дорна сидела Глэдис, по левую – Тора. Принадлежность к царствующей династии в Островитянии не предполагает ни особого места за столом, ни прочих почестей. Вслед за Глэдис, дабы уравнять разницу в возрасте, лорд Дорн посадил Стеллина. Напротив нее сидел лорд Мора. Морана, моя принцесса, возглавляла другой конец стола, я сидел справа от нее, а Стеллина – между мной и лордом Морой. Напротив меня отвели место лорду Файну и Моране Некке, оказавшейся между ним и Стеллином. Вряд ли можно было найти лучшее место для Глэдис и для меня. Единственный просчет состоял в том, что Глэдис и Стеллина сидели слишком далеко друг от друга, поскольку я втайне надеялся, что именно Стеллина станет ее подругой. Я был необычайно счастлив видеть всех своих друзей вместе и Глэдис – среди них. Дорна и Наттана выпадали из этого круга; именно люди, собравшиеся в зале, включая Дорна, делали для меня Островитянию поистине прекрасной. Возле меня сидели красивейшие из моих друзей. Нам не удалось о многом поговорить, да настоящие друзья и не нуждаются в пространных речах; я рассказал только, в двух словах, о том, как провел время в Америке, о своем решении, о поместье на реке Лей.

На другом конце стола Глэдис было вполне достаточно обмениваться улыбками с лордом Дорном как с хозяином. Лорд Мора, через стол, говорил ей любезности и незаметно, ласково подбадривал ее, чтобы она не смущалась. Иногда до меня доносился его голос, я видел, как Глэдис что-то говорит ему и смеется… это льстило мне, хотя я и держался чуть настороже… Я надеялся, что этот вечер будет ее триумфом, что она счастлива. Одновременно я вспоминал усадьбу, холодную, безлюдную, занесенную снегом. Быть может, этот блеск и эта пышность только подчеркнут мрачность нашего собственного дома!.. Глэдис была такой красивой, такой юной, такой любимой, что я мечтал сделать каждый ее день ярким и красочным. Пока была жива ее мать, она встречалась со многими и самыми разными людьми. Я обрек ее на жизнь в более близком, но более тесном кругу… Понимает ли она, что такие вечера, как этот, случаются не чаще двух раз в году, а в остальное время нас ждет самая обыденная жизнь?

Словно угадав мои мысли, Стеллина спросила:

– Могу я как-нибудь помочь вам сделать жизнь Глэдис счастливой?

– Помните, что вы сказали в нашу последнюю встречу? – спросил я, обрадованный тем, что она поняла и решилась поддержать меня.

– Да, помню. Я обещала приехать и навестить вас вскоре после того, как вы вернетесь вместе со своей женой-американкой.

– Вот я и вернулся. Вы приедете?

– Разумеется, если вы уверены…

– Что вы имеете в виду, Стеллина?

– Мне кажется, она наделена всем ей необходимым.

– Она хочет, чтобы у нее была подруга.

– Вы думаете, я могу ею стать?

– Во всяком случае вы та, кого я хотел бы видеть ее подругой.

– Но это должен быть ее друг, не ваш.

– Так вы приедете? Я много раз об этом думал. Разве вы не хотите испытать судьбу?

– Да, я приеду. Но, пожалуй, со мной будет спутница, даже две. Вы, я хочу сказать вы и Гладиса, сможете принять троих гостей?

– Места и прислуги у нас достаточно.

– А Гладиса не слишком удивится?

– Не думаю.

– Может быть, вы спросите у нее?

Я засомневался. Мне хотелось, чтобы Стеллина приехала, как то принято у островитян, когда гостя ждут, но не обязательно в какой-то определенный день, чтобы Глэдис заранее не переживала насчет того, кто такая Стеллина, и не истолковала бы ее приезд превратно.

– Я приеду, – повторила Стеллина. – Объяснять ничего не надо. Если нас окажется слишком много, я пойму это и уеду.

– Надеюсь, этого не случится.

– Если ей нужна подруга – стоит попробовать. Я не против.

– Иначе мне было бы жаль.

– Мне тоже.

Она взглянула на меня ясными глазами, и я не сказал того, что собирался, – что я надеюсь, мы в любом случае останемся друзьями; я знал: наши отношения таковы, что я могу лишиться ее дружбы, если Глэдис подружится с нею или, наоборот, отвергнет ее, но самое ценное, дорогое в Стеллине все же останется со мной.

Уже позже я окончательно уверился, что говорить этого не следовало, иначе наш тайный план мог представиться в ложном свете. Теперь я получил право ничего не говорить Глэдис.

Проведенный вечер, казалось, даже взбодрил ее. Уже в нашей комнате, держа меня за руки, она сказала, что вечер прошел восхитительно, что все гости – самые замечательные люди, каких ей доводилось знать; что она никогда раньше не видела таких красивых женщин – особенно ей понравились Тора, Морана и Стеллина; конечно, лорд Мора именно такой, каким я описывал его в своих письмах, а лорд Файн – просто чудо, и ей жаль только, что она пока так мало знает их.

– А могли бы мы каждый день ходить на такие приемы? – воскликнула она. – Когда-нибудь обязательно устроим такое.

Я сказал, что она была очень хороша, и тут же встретил ее понимающий взгляд, но на этот раз она не стала, как обычно, отрицать это.

– Я вела себя как полагается?

– Да, разумеется да!

Глэдис рассмеялась и поцеловала меня.

– Мне было так приятно, когда ты смотрел на меня, – сказала она, сидя у меня на коленях. – Я люблю тебя! Ты даже не представляешь, как я тебя люблю… и по-твоему, и по-своему тоже.

– А есть разница?

– Ты любишь как островитянин. Поэтому мне приходится выпутываться самой, отдавая тебе все, что могу. А любить по-моему – значит чувствовать себя частью тебя… а часть меня сейчас – вот в эту самую минуту! – как раз и есть часть тебя.

Я почувствовал, что она дрожит.

– Мне хочется двух вещей, – сказала Глэдис. – И первое, это чтобы ты поскорее отвез меня домой.

Наконец слово «дом» по отношению к усадьбе на реке Лей прозвучало у нее естественно.

– Может быть, поедем прямо завтра? – спросил я дрогнувшим голосом.

– Да, пожалуйста!

– Завтра, рано утром.

– Спасибо тебе за это… и за все-все-все, дорогой Джон!

– А второе, чего тебе хочется? – спросил я, вдруг вспомнив, что она говорила о двух желаниях.

– Я хочу, чтобы ты любил меня, я так этого хочу…

Я крепко обнял ее, и мы поцеловались, жадно – так, что перехватило дыхание. И это был не единственный поцелуй…