Текст книги "Островитяния. Том третий"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Ах, как она рада меня видеть, ну просто замечательно! Она быстро поцеловала меня, но не успел я ответить ей тем же, как она уже выговаривала Фейс, крепко схватившейся за материнскую руку и пребывавшей в крайнем смущении. Затем, одарив Филипа лучезарной улыбкой, Мэри сказала, что «папа и мама» – имелись в виду наши родители – собирались заглянуть после ужина, что она купила в деревне двух цыплят к воскресному обеду, кстати, и в воскресенье они тоже собирались заглянуть, как бы не запамятовать, а Джон первый раз у них, – все же как она рада меня видеть! – и она надеется, что после Нью-Йорка их жизнь не покажется мне слишком простой, что выгляжу я прекрасно, что нам пора идти, нет, все-таки Джон очень неплохо выглядит, и она надеется, что Филип не забыл зайти к Пирсам, и что ей так хочется услышать все-все про Островитянию!

С той же энергией она разместила нас во взятом напрокат автомобиле, и мы поехали по уходящей вдаль песчаной дороге. Росшие по обочинам сосны источали влажный вечерний запах смолы. Пахло морем.

Домик был новый. Стоял он на небольшом холме над укромной бухтой, позади высились сосны. К северу и к югу вдоль фестончато вырезанного берега, тоже на взгорках, виднелись похожие домики. Вместе с домом Филип приобрел десять акров земли. Сразу за домом располагалась конюшня для верховой лошади, где стояли и дрожки, а на берегу, на красивом песчаном пляже, – купальные кабинки.

Домик был неоштукатуренный. Большая комната, куда вы сразу же попадали, служила одновременно и гостиной, и детской, и библиотекой, и комнатой для музицирования – словом, всем, кроме кухни и столовой. Наверху находились спальни и оборудованная по последнему слову техники ванная. Спальни были большие, и потому их было всего несколько.

– Пока Алиса еще не приехала, ты можешь занять свободную комнату, – сказала Мэри, – ну а потом устроим тебя вместе с маленьким Филом. Видишь, как все просто. Летом мы стараемся жить попроще. Мы оба решили, что штукатурка лишит дом простоты и безыскусности.

– Он не проще, чем те, к которым я привык в Островитянии.

– Ты должен мне все про это рассказать. Не беспокойся, переоденешься попозже. Спускайся сразу.

Я слышал, как она о чем-то говорит с Филипом в соседней комнате, как бродят внизу дети, звенит посуда на кухне. Над письменным столом зажглась электрическая лампа. Предметы личной гигиены наличествовали в полном наборе. Но мне недоставало уединенности, я не хотел, чтобы меня слышали, не хотелось слышать чужие звуки и голоса. В этом доме я ощущал себя как в клетке. Стены островитянских домов были толще. Кроме тех моментов, когда хозяйствовали совместно, как то случилось в Верхней усадьбе, каждый в своей комнате жил словно в отдельном доме. Обстановка здесь тоже сводилась к минимуму и была даже, пожалуй, более сподручной, удобной, однако недостаток уединенности сводил на нет все остальные достоинства. Чужие жизни назойливо вторгались в вашу своими звуками…

Вечером того же дня в экипаже, принадлежавшем гостинице, где они остановились, приехали родители. В окружении сыновей – Филипа и Джона – и жены старшего они сидели на веранде. Внуки наверху уже спали. Встреча получилась немногословной, однако объединяющая нас теплая, глубокая привязанность казалась почти осязаемой. Столь сильного чувства Островитяния изменить не могла. Основной новостью и соответственно предметом общей беседы вначале стало мое пребывание в Нью-Йорке. От меня потребовали отчет по всей форме, и я переживал из-за того, что он может не удовлетворить моих слушателей. Бóльшую часть рассказа я уделил отношению дядюшки Джозефа и его обещаниям. Разумеется, об этом не следовало бы говорить, но сидящие рядом со мной имели право знать все.

Сыновнее чувство подсказывало мне, что родителей больше всего интересует, во-первых, надежным ли было мое финансовое будущее, и, во-вторых, доволен ли я работой. Насчет первого успокоить их не составило труда, что же до второго, то я не придумал ничего лучшего, чем описать свой рабочий день, добавив, что работа всецело поглощает меня. Доволен ли я на самом деле и буду ли доволен впредь – этим вопросом я пока не задавался. Дабы дополнить картину, я пересказал несколько сложившихся в процессе работы ситуаций, чувствуя, как постепенно краснею, настолько внимательно, затаив дыхание, они слушали меня. Наконец я не выдержал и замолчал.

– Как странно видеть тебя бизнесменом, – сказала мама.

– С удовольствием бы еще посидела и послушала, – сказала Мэри, – но тогда утром вы останетесь без завтрака.

Отец спросил Филипа про книгу и вышел взглянуть на нее.

– Джон, – сказал брат, – ты должен ответить мне на многие вопросы, которые уже давно меня мучат. Ты – первый бизнесмен из Нью-Йорка, оказавшийся в моей власти. Так что ответь по совести: как ты думаешь, справедливы ли все те обвинения против большого бизнеса, которые теперь можно услышать на каждом шагу?

Я щедро поделился с ним своими скудными знаниями.

Родители ушли. На веранде снова появилась Мэри и, усевшись поудобнее, сказала:

– Теперь, – причем в голосе ее слышалось «Уф, наконец-то!», – теперь я могу спокойно поговорить с Джоном.

– Наверное, уже поздновато, – заметил Филип.

– Мне не хочется спать, да и Джону, по-моему, тоже, – ответила Мэри едва ли не умоляющим тоном.

– Конечно, Мэри, с удовольствием. Сна у меня ни в одном глазу.

– Завтра будет не до разговоров, – сказала она. – Кухарка совсем взбеленилась, жалуется, что на нее навалили столько работы, как будто она раньше не знала. Прости, Джон, но ты – свой человек, и я от тебя ничего не скрываю. Придется мне помочь ей и сходить за мороженым. Папа и мама будут завтра к обеду, а днем мне нужно съездить в клуб узнать программу мероприятий на будущую неделю. Вечером мы все собираемся на ужин к Бедлоу, и еще у меня стирка.

– Тем более… – начал было Филип.

– Милый, – откликнулась Мэри, – сегодня тоже был сумасшедший день, и лучше всего сейчас переключиться на что-нибудь совсем, совсем другое.

– Ты безнадежна, – вздохнул брат.

– Нет, я не безнадежна, Филип! Но уж точно стану такой, если не буду позволять себе хоть ненадолго расслабиться.

– Думаю, тебе лучше всего лечь и хорошенько выспаться.

– Я не хочу ложиться! Расскажи мне об Островитянии, Джон! Надеюсь, там-то хоть женщинам живется полегче?

Я сказал, что проблем с кухаркой в Островитянии просто не может быть, так же как там нет клубов, куда нужно ездить узнавать о мероприятиях, а продукты не приходится привозить издалека. Мэри слушала, пропуская то, что я говорю, через собственный опыт. Разговор стал конкретнее и, похоже, не собирался скоро заканчиваться.

Филип был явно недоволен.

– Всего за одну ночь не обсудить, – нервно вмешался он.

– Я хочу знать все до мельчайших подробностей, – заявила Мэри.

– Цельного представления у тебя так и так не сложится.

– Сложится, если Джон задержится еще ненадолго, – ответила Мэри и тут же спросила, как у островитянок обстоят дела со стиркой. Я сказал, что стирают они реже, одежда у них проще, и к тому же они ее не гладят. А что до самой стирки, то она мало чем отличается…

– Мэри, – сказал брат, – уже начало первого!

– Что ж, – отозвалась Мэри, – мой господин и повелитель призывает меня, и я обязана повиноваться. Сдается мне, что женщины в Островитянии работают не меньше нашего, но это не стоит им таких усилий.

– Знаешь, Филип, – сказал я, – а ведь у Мэри сложилось цельное представление.

Мэри встала, и Филип обнял ее за плечи.

– Завтра продолжим, – сказала на прощание Мэри и вышла вслед за мужем, выключая по пути свет.

Оставшись один, я внезапно подумал о других различиях, и сердце мое учащенно забилось. В Островитянии родители, у которых двое сыновей, причем один женатый, вели бы совместное хозяйство, объединенные алией.Там отец не стал бы, подобно моему, ворчать и принимать в штыки то, чем занимается его сын, мать – поняла бы своего ребенка, и, собравшись вместе в счастливом семейном кругу, равно заинтересованные в одном и том же, мы не спеша вели бы беседу, не чувствуя никаких преград и барьеров. Там – работа моей жены не отличалась бы столь резко от моей. Наттана справлялась с тележкой для перевозки камня не хуже любого мужчины. Ее братья помогали Эттере на кухне.

Филип и Мэри сами создали себе разделение труда. Мэри распоряжалась воскресными делами, что отнимало у нее весь день, в то время как Филип приглядывал за детьми, которые до того целую неделю были под присмотром матери. Но воскресенье являлось исключением. На протяжении всей недели заботы мужа и жены почти не соприкасались.

Купаясь перед обедом, минут пять мы с Филипом обсуждали эту проблему. Мэри, запыхавшаяся, присоединилась к нам. Филип сказал, что хочет, чтобы и она искупалась. Одна из обязанностей, которую ей следовало исполнять неукоснительно, состояла в том, что она – его жена.

Мэри заявила, что было бы прелестно, если бы муж и жена могли выполнять какую-либо работу вместе, но конкретных идей у нее на этот счет не появилось. Она пыталась реально представить это себе, но обобщения ей явно не давались.

– В целом, – подытожил Филип, – я думаю, что у нас все устроено наилучшим образом. Я специалист в своей области и зарабатываю деньги, а у Мэри – свои заботы.

– Мне приходится так много всего делать, что я уж точно не специалист ни в чем, – сказала Мэри.

– Ты специалист в очень многих вещах, Мэри. Жизнь сложна, и человек, который ни в чем не разбирается, просто не выживет. Если бы мы с Мэри половину своего времени занимались не своим делом, то это дело и наполовину не делалось бы так хорошо, как сейчас.

– Я ни в чем не разбираюсь! – воскликнула Мэри. – А мне хотелось бы. Я все время об этом думаю.

– Разбираешься, Мэри… разборчивей жены не найдешь.

– Ну разве это дело, милый.

– Будь жизнь несколько проще… – начал я, но Филип не дал мне договорить.

– Софизмы, – категорично произнес он. – Величайшее счастье человека в том, чтобы стать специалистом в какой-то области и достичь в ней совершенства. Так называемая простая жизнь не позволяет ему до конца развить свои способности. Человеку приходится разбрасываться.

– Мы изо всех сил стараемся быть проще, но у нас ничего не получается, – добавила Мэри. – Неужели тебе действительно хочется быть юристом – и только, Филип? Кругом много других занятий, которые могли бы получаться у тебя не хуже.

– Миссис Ланг! – крикнула появившаяся на берегу кухарка.

– Надо идти, – сказал Мэри. – Что ж, если ты счастлив, я тоже довольна.

Покинув нас, она поспешно, прямо в купальнике, поднялась по песчаному склону.

– Мэри действительно специалист, – сказал Филип, глядя ей вслед. – Поневоле станешь специалистом, когда приходится заботиться о стольких вещах сразу. Главная ее проблема в том, о чем она сама сказала: она слишком много думает. Ей недостаточно хлопотать по дому, растить детей, ей хочется чего-то еще. Она постоянно ищет какого-то занятия помимо прочих, но времени на все не хватает. Ты заинтриговал ее своими рассказами, но, я думаю, Островитяния – совсем не для Мэри. Какое побочное занятие могла бы она там найти, чтобы отвлечься от хозяйства и детей?

Я рассказал ему об Эттере, бок о бок работавшей вместе с братьями, принимавшей участие в семейных советах, к голосу которой прислушивались, да и значила она не меньше их в едином хозяйстве Верхней усадьбы.

– Для тех троих твоя работа юриста и ее хлопоты по дому – одно и то же.

– Ну, мы уже выросли из пеленок, – сказал Филип.

– И этот рост был сознательным?

– Таковы законы эволюции.

– Только не для Островитянии.

Филип рассмеялся:

– Не слишком-то увлекайся бреднями об опрощении, Джон. Порок, типичный для интеллигента. Возможно, тебе жилось там и неплохо, как любому, кто, захотев сменить обстановку, уезжает на ферму и живет там, но сам при этом не фермер.

– По-твоему, это порок, – сказал я. – А может быть, это естественная реакция человека, который инстинктивно чувствует, что все окружающее его полно разного рода излишеств и ненормально?

– Попробуй займись фермерством, и очень скоро ты сам убедишься, что такая жизнь не сахар.

– А что – бизнес? Юриспруденция?

– Лучшая жизнь – та, что дает человеку как можно полнее раскрыть свои возможности. Конечно, неплохо живется и на ферме, где хозяйство ведется современно, по-научному.

– Островитяне вряд ли назвали бы свои принципы ведения хозяйства научными, но все это слова. Они развили искусство жить на земле до очень высокой степени.

– А тебе не кажется, что они люди ограниченные, узкие и их мало что интересует?

– Нет, не кажется.

– Да, наверное, я все же ошибался, и ты не интеллектуал.

– Хотелось бы надеяться, что я не укладываюсь в твою классификацию, Филип.

– Тут человек не властен.

– А почему бы не сочетать в себе оба начала?

– Так устроена жизнь. С одной стороны, ей нужны юристы, ученые, мыслители, а с другой – рабочие и бизнесмены. Наша цивилизация и есть плод подобного разделения.

– Откуда ты знаешь, что это разделение не результат беспорядочного, случайного роста?

– Я верю в прогресс, Джон.

Его светлые глаза блеснули почти зло. Продолжать разговор не имело смысла. В голове у меня творилось что-то непонятное; беседа наша вдруг представилась тропинкой, уводящей в некий нереальный мир.

Увы, подобных стычек с Филипом не удавалось избегать и в дальнейшем. Весь вечер у Бедлоу мы только и делали, что спорили. Кроме хозяина и его жены, а также доктора Хауэрда с супругой была приглашена мисс Хайд, чтобы уравнять число мужчин и женщин. Поначалу беседа текла неторопливо, однако неожиданно Филип, с горящими глазами, вновь принялся отстаивать свою теорию разделения. Несколько минут присутствующие развлекались, выясняя, к какой категории относится каждый. Филип открыто заявил, что он – интеллектуал.

– Думаю, я тоже, – сказала мисс Хайд.

– А я нет, хотя так хотела бы, – сказала Мэри.

– Я, наверное, тоже, – произнес Бедлоу.

– Разумеется, – подключилась его жена, – еще какой.

– Ну а начет тебя? – спросил Бедлоу.

– Я тоже! – ответила миссис Бедлоу, даже как бы с некоторой досадой. – Мы все интеллектуалы. – И вопросительно взглянула на меня.

Филип не дал мне и рта раскрыть:

– Джон тоже, хотя и считает, что нет. Он у нас бизнесмен. А вы что скажете, доктор Хауэрд?

– Я – ученый, вынужденный работать, чтобы зарабатывать на жизнь.

– Быть ученым – высшее проявление интеллектуализма, – сказал Филип.

– Куда же отнести художников? – спросила миссис Хауэрд.

– К существам низшего порядка, – откликнулся мистер Бедлоу, и все дружно рассмеялись.

Задав разговору определенное направление, Филип выдвинул вопрос: считать ли цивилизацию следствием разделения или υice υersa. [1]1
  Наоборот (лат.).


[Закрыть]Все оживленно включились в обсуждение. Немного погодя Филип вскользь упомянул об Островитянии и попросил меня высказаться на этот счет. Я же просто стал описывать то, что мне довелось увидеть. Меня то и дело прерывали, задавая самые разные вопросы. Кое-кто высказывался весьма дельно… Под конец Филип, как искушенный юрист, подвел краткое резюме с широкими обобщениями: человечество, безусловно, находится в состоянии прогресса, развития, стремится к достижению определенных целей; каждый, по мере сил, вносит свой небольшой вклад в это движение вперед; в наиболее развитых центрах цивилизации люди овладевают новыми навыками, разрабатывают новые технологии, совершенствуют свой образ мыслей – и все это, в каждой отдельной области, способствует прогрессу в целом, развивается в его русле; отсюда и критерий различения цивилизованной и нецивилизованной личности, а именно разнообразие или, напротив, его отсутствие в жизни людей. И что может быть прекраснее, чем жить в наши дни!

Мэри, Филип и я возвращались домой по тропинке, вьющейся среди дюн и огибавшей песчаные берега небольших бухт. Молодой месяц то показывался, то исчезал за верхушками сосен.

В ответ на вопрос Мэри я сказал, что мне очень понравился вечер и я даже не особенно стремлюсь разбираться почему.

– Восхитительный вечер, – тут же подхватил Филип, – хотя говорить пришлось почти исключительно одному мне!

– Ты прекрасно вел беседу, – сказала Мэри приятным, спокойным, молодым голосом. – Не знаю, однако, договорились ли мы до чего-то определенного.

– Думаю, да. Я проверил свою идею. Конечно, из любого правила есть исключения, но в целом, если судить широко, она верна. К тому же она объясняет причины развития цивилизации, состоящие в том, что цивилизация открывает перед людьми все более широкие возможности. Что ты думаешь об этом, Джон?

– Я видел места, где твоя идея не приживается, а цивилизация не ведет к разделению и узкой специализации.

– Но если взять в качестве примера развитые цивилизованные страны, а не полуварварские, отсталые?

– Джон терпеть не может, когда его пытаются втиснуть в тот или иной разряд, – вмешалась Мэри. – Я буду говорить за него, потому что бедняга Джон не понимает хода твоей мысли.

– Хорошо, тогда каков ход его мыслей?

– Его, как мне кажется, больше интересуют конкретные факты и чувства.

– Джон, – со смехом сказал Филип, – похоже, Мэри готова зачислить тебя в антиинтеллектуалы.

– Правда, Мэри? – спросил я.

– Я? Ну уж!

Она задумалась, отвернувшись к блеклой, голубой слюдой отливающей глади бухты.

– Мне вообще не по душе все эти классификации. Взгляните лучше, какая дивная ночь. Я прекрасно провела время, все было так ново, но теперь я устала. Почему ты вечно носишься со своими теориями и классификациями, Филип?

Брат ответил не сразу. Последние слова жены больно укололи его, я это почувствовал.

– Я зашел слишком далеко, Мэри? – спросил он.

– Ах, нет, Филип, милый!

– Это всего лишь попытка как-то упорядочить окружающее, – мягко ответил Филип. – Если во мне есть такая потребность… По крайней мере, мне никуда не деться от этих мыслей…

– Я понимаю тебя, милый, – прервала его Мэри. – Мы все думаем об этом, и мы все в растерянности, просто ты не хочешь подчиняться бездумно, как большинство, и жаловаться… Извини, я вовсе не собиралась тебя критиковать.

– Успокойся, дорогая! Но я должен разобраться во всем до конца. Сама жизнь толкает меня на это. А ты что думаешь, Джон?

– В твоей развитой цивилизации много непонятного, много противоречащих друг другу законов, враждующих сил. Всякий, кто смотрит на вещи реально, как ты, и умен, как ты, естественно, начинает задумываться, ищет ответа и старается уложить все противоречия в некую систему.

– Именно! – сказал Филип. – А обнаружив систему, наконец познаешь истину.

– Да, если ты обнаружилее! Но сегодня вечером ты обнаружил, что просто придумал свою систему.Твои обобщения ловко подогнаны одно к другому, однако все они спорны.

– А не лучше ли, – быстро сказала Мэри, – если ты обратишься к собственным взглядам и попробуешь свести концы с концами? Филип всего лишь проверял, правильна ли его идея.

– Мне бы хотелось, – продолжал я, чувствуя, что начинаю горячиться, – чтобы люди избавились от этой мании – все укладывать в систему. Я хочу, чтобы мы поменьше умствовали и больше чувствовали!

– Ты эпикуреец, – сказал Филип, – и размышления твои ведут к гедонизму! Откуда эта тяга к чувственному, желание повернуть историю вспять?

– Оттого, что мы слишком много думаем, и чем дальше развивается цивилизация, тем больше мы полагаемся на мысль, а не на чувство. Оно уже не в состоянии соперничать с нашим интеллектом. От этого мы все такие издерганные и неуравновешенные!

– Нет! – почти крикнул Филип. – То, что тебе, Джон (а ты, уж прости меня, самый настоящий материалист и гедонист), кажется неуравновешенностью, как раз и есть уравновешенность высшего порядка – плод развития, тяга к лучшему.

– Филип! – начал я, но брат прервал меня:

– Чувства – вещь второстепенная. Я же хочу составить себе ясное понятие о мире.

– Ладно, – сказала Мэри, о которой мы совсем позабыли, и голос ее раздался неожиданно, прохладный и мягкий, как лунный свет. – Меня ужасно интересует, какие чувства питает ко мне Филип, каковы и мои чувства к нему, но сейчас, пожалуй, еще больше – что вы чувствуете по отношению друг к другу.

Нам обоим ее вмешательство было неприятно, поскольку отвлекало от главной темы.

– Разумеется, меня тоже интересуют мои чувства к тебе, – сказал Филип, – но суть в том, что я пытался доказать…

– Что Джон слишком чувствительный, да, по-моему, и ты тоже, – сказала Мэри, – и все из-за каких-то идей. Зачем портить такой замечательный вечер!

Мы вынуждены были замолчать, но я не сомневался, что каждый мысленно продолжал спор. Я думал о том, что способность чувствовать у современного человека не только отстает от его мыслительных способностей, более того – сверхинтеллектуализм извращает чувства, умерщвляет их… Мои собственные в тот вечер были тому примером, и от путаницы мыслей и чувств у меня разболелась голова. Мэри, единственная сохранившая спокойствие, поскольку спор не затронул ее, поступила правильно, помирив нас и прекратив бесполезную дискуссию. Я хотел сказать ей об этом, сказать, что она – истинная островитянка, но, подумав о реакции Филипа, решил промолчать.

Неделя шла своим чередом. В доме было много книг, и мы много говорили о них. Оба, Филип и Мэри, любили читать, но как Мэри удавалось ознакомиться с тем, что крылось под переплетами, не знаю, поскольку большую часть времени она проводила переставляя книги с места на место и вытирая с них пыль. Филип постоянно подкладывал мне один том за другим, говоря, что вот это я обязательно должен прочесть, но глаза мои бесцельно скользили по строчкам – чтение не давало пищи ни сердцу, ни уму. Слишком половинчато рассматривались поднятые в этих книгах вопросы, слишком много было в них смутных, отвлеченных рассуждений. Филип считал, что Островитяния и мои занятия бизнесом отучили меня воспринимать серьезную литературу. Чем я теперь пробавляюсь – беллетристикой? Я ответил, что Островитяния научила меня узнавать вещи из первых рук.

Мы плавали под парусом, купались и непрестанно ссорились. Филип стал раздражать меня своими приступами сварливости, чуть только речь заходила о том, что Мэри называла «какими-то там идеями», в конечном же счете я все серьезнее и чаще задумывался об Островитянии и о том, что пережитое там стало еще реальнее с тех пор, как я вернулся.

Нет, отпуск решительно не удался. Мне хотелось чего-то более существенного, чем возможность с приятностью поразмять мышцы и вести бесконечные разговоры, которые всегда заканчивались сумбурно и ни к чему не вели. И как бы ни было сильно чувство привязанности, которое я испытывал к брату, Мэри, их детям, к родителям и Алисе, я не находил ему должного выражения. Сосновые рощи и море сами по себе были замечательны, но рассудительный голос Филипа не давал насладиться их красотой. Поэтому, как только представился неожиданный повод уехать, я незамедлительно воспользовался им.