Текст книги "Островитяния. Том третий"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Глава 42
АНИЯ

Мы поехали домой кратчайшим путем: берегом Островного залива, через Ботию до постоялого двора в Сомсе; за второй день мы пересекли Инеррию, а на третий ехали уже по ущелью Доан. Глэдис удивляла меня своей выносливостью; впрочем, она была довольно молчалива, ночью же жаждала моих объятий. На четвертый день мы въехали в Доринг и наконец свернули на знакомую дорогу – через Тори и Дорингский лес – к усадьбе.

Сумерки сгущались, когда мы проезжали мимо Аднеров; дорога блестела, укрытая снегом. Льдины позвякивали под мостом. Наше отсутствие продлилось три недели, и усадьба казалась изменившейся, словно прошло гораздо больше времени; но я мгновенно узнал все, как человек, пробудившийся после недолгого сна, и узнавание это было счастливым. Вот так каждое утро я просыпался с мыслью о Глэдис, и мне хотелось, чтобы она разделила мое счастье, так похожее на то, которое она мне дарила. Ее молчаливая фигура верхом на лошади была похожа на медленно движущуюся тень… Я не знал, как сказать ей о своих чувствах.

Мы подъехали к дому; ни в одном окне не горел свет. Было слишком холодно оставлять лошадей на улице. Глэдис не хотелось оставаться одной, и, сложив сумки на веранде, мы вместе повели лошадей на конюшню. Здесь тоже было темно, но воздух согревался дыханием стоявших в стойлах лошадей. Огниво и фонарь я нашел на привычном месте. Свет упал на бледное лицо Глэдис с темными, широко раскрытыми глазами. Она тихо стояла рядом, пока я распрягал Грэна и Фэка; их нелегкое путешествие закончилось. Потом молча, в бездумном порыве я подошел к Глэдис и изо всех сил сжал ее в объятиях.

– Неужели ты не понимаешь, – сказал я, – что я люблю тебя и поэтому люблю этот дом, а любовь к дому делает мою любовь к тебе еще больше? Почему ты не хочешь, чтобы я любил и тебя, и нашу усадьбу, если для меня это одно целое?

– Не надо ничего объяснять! – воскликнула она. – Я понимаю, все понимаю. И я не всегда была права. Это и мой дом тоже. Я вдруг почувствовала в нем частицу себя.

Мы прошли в дом, никому не дав знать о своем приезде. Нам ни с кем не хотелось делить эту радость.

Привыкнув пользоваться островитянским календарем, усталые и поглощенные дорожными заботами, мы позабыли о том, что сегодня 25 июня – день моего рождения. Глэдис вспомнила об этом, когда мы ложились.

– А я ничего тебе не подарила! – сказала она.

– Не важно.

– Нет, важно! Я хотела сделать тебе подарок.

– У меня и так все есть.

– Ты вполне доволен?

– Я самый счастливый человек.

– Все равно я могу сделать тебе подарок.

– Не беспокойся, – сказал я.

– Но я не могу не беспокоиться.

Я поцеловал ее смеющиеся губы.

Началось зимнее солнцестояние, наступил виндорн. И жизнь в усадьбе застыла, как солнце в зените. Не было тяжелой каждодневной работы, разве что приходилось присматривать за животными, но было множество мелких дел, и половину дня я отдавал этим заботам, работая не спеша, с ленцой, а остальное время посвящал Глэдис.

Еще несколько дней она выглядела усталой, но потом расцвела, как неожиданно появившийся из-под снега цветок. Никогда еще не была она такой красивой, и в темные дни красота ее озаряла сумрачный дом. Она казалась безмятежной и счастливой, с интересом читала книги – те, что были в доме, и те, что мы привезли из столицы – и рисовала в мастерской. Найдя свое дело, она преобразилась. Выражение лица стало серьезней, и часто, когда она смеялась, взгляд у нее был отсутствующий. Иногда она даже держалась отчужденно, однако я не вмешивался в ее настроения. Они менялись. Глэдис хотела меня, хотела моей любви. Давая, мы получали взамен равной мерой. Каждый день мы пусть ненадолго, но отправлялись прогуляться пешком или верхом на лошадях. Глэдис нравилась переменчивая, прихотливая погода, и спутник она была замечательный.

Две недели прошло незаметно, и жизнь, казалось, наладилась, разве что была чуть пресной, чуть вялой…

Однажды, когда дело уже шло к вечеру и мы вернулись с нашей очередной прогулки, я нашел записку от Анселя: он просил меня заглянуть к нему, и я отправился. Когда после разговора я вышел из светлой и теплой комнаты на морозный воздух, снег отливал синевой. Невдалеке я увидел стоявшую в ожидании темную фигуру.

– Джон, – сказала Глэдис дрожащим голосом.

– Что-нибудь случилось? – Я взял ее за руку и почувствовал, как она напряжена.

– К нам гости. Я отвела их посмотреть наших лошадей.

Я невольно ускорил шаг, и Глэдис поотстала.

– Кто же наши гости?

– Одна из них – Стеллина, та, что я видела у лорда Дорна.

На душе у меня потеплело, но Глэдис не могла справиться с волнением.

– А остальные?

– Их всего двое. Вторую зовут Хиса.

– Хиса!

На мгновение у меня закружилась голова, и я не узнал звук собственного голоса. Вряд ли могла приехать Наттана, но… у островитян свой взгляд на вещи.

– А какое у нее еще имя?

– Стеллина называла ее Неттерой.

– Это не она, Глэдис. Я скажу тебе, как зовут ту девушку…

– Нет, не надо! Не надо! Пойми, даже если бы это была она, я не против. Теперь я отношусь к этому спокойнее. Не говори, пожалуйста. Я не хочу знать.

– Но… – начал было я.

– Я знаю, вид у меня взволнованный, но это не так! Ничего мне не говори. Меня не волнует, кто была твоя любовница. Я все понимаю.

– Ты веришь, что все позади?

– Ах, конечно! Есть вещи, которые человек обязательно должен пережить. Скажи, что это одна из таких вещей, и я никогда больше не стану беспокоить тебя своим любопытством… или ревностью. Я знаю, знаю, что ты любишь меня, и эту землю, и что мы значим для тебя.

– Все позади, – ответил я. – Это была апия,но это было прекрасно.

– Вот и все, что я хотела знать. И пусть для тебя это будет прекрасно.

– Прекрасное и сейчас рядом со мною.

– Не надо нас сравнивать. Мы разные, я уверена.

– Это правда… но это имя, Хиса…

– Замолчи. Теперь я знаю все, что мне нужно.

Она быстро пошла вперед, к конюшне, и я догнал ее уже у самой двери.

– Я не скажу тебе, – произнес я. – Обещаю.

Свет фонаря озарил наши смеющиеся лица.

Войдя, мы увидели Стеллину и Неттеру. Неттера стояла лениво прислонясь к столбу, наблюдая, как Стеллина изящными, но умелыми движениями раскладывает солому, готовя подстилку лошадям. На Стеллине был длинный плащ, серого с красноватым отливом цвета, который так ей шел. Полы плаща развевались в такт ее движениям. Она откинула капюшон со своей маленькой красивой головки и была изящна, как танагрская танцовщица, но сухощавей и проще.

Глэдис и я подошли, смех еще, должно быть, искрился в наших глазах, и обе наши гостьи тоже улыбнулись нам во время приветствия; я без слов чувствовал, что все – и гости, и хозяева – рады видеть друг друга.

К дому мы пошли парами: Глэдис и Стеллина впереди, Неттера подождала, пока я погашу фонарь и запру двери.

Наши гостьи были двоюродными сестрами, и, когда оказывались рядом, их сходство бросалось в глаза. Обе были стройными, хрупкими на вид – изящно сделанными статуэтками; выражение лиц у обеих говорило о невозмутимом внутреннем спокойствии, выработанном за счет собственных усилий (доставшемся не просто); у обеих были самые ясные, лучистые глаза, какие лишь можно представить, только у Неттеры они были затуманены мечтательностью.

Я всегда невольно удивлялся, видя ее в обыденной обстановке и говорящей об обычных, простых вещах.

По ее словам, она была рада навестить нас, хотя вряд ли бы сама додумалась, не пришли ей Стеллина письмо. Переехав к Байнам, она почти никуда не отлучалась, разве что временами заезжала домой, в Нижнюю усадьбу Хисов. Стеллина просила ее съездить вместе в гости к Лангу и Гладисе. Вчера они встретились в Тори. Байн ни за что не отпустил бы ее одну!

В тоне Неттеры иногда проскальзывала досада.

– Почему вы не взяли его с собой? Я был бы рад повидаться с ним.

– Ах, вы забываете о ребенке!

– Как он?

– Хорошо… как и Байн. Мне иногда с трудом верится, что это мой ребенок.

– А ваша музыка, Неттера?

Она ответила не сразу:

– Я сказала, что буду играть для вас, и я сдержу слово.

– Мне бы хотелось снова послушать вас, да и Гладисе тоже.

– Стеллина говорила, будто у Гладисы скоро появится иностранный инструмент – «фортепиано». – Она тщательно выговорила это диковинное для нее слово, но чувствовалось, что ей любопытно. – Его уже привезли?

– Пока нет.

– Можно я еще заеду к вам его послушать?

– Наш дом – ваш дом, Неттера… Но почему бы вам не остаться, пока его привезут?

– А когда это будет?

– Его доставят по реке из Тэна, дней через пятнадцать-двадцать.

Неттера снова замолчала.

– Нет, – сказала она наконец. – Если я останусь надолго, я уже никогда не вернусь. Мне так хотелось бы поездить по стране, поиграть для родных людей или просто для себя, познакомиться с другими музыкантами. Но у меня ребенок и муж, который очень любит меня, и я не могу причинять ему боль.

– Но вы еще приедете?

– Мне хотелось бы послушать «фортепиано».

На том мы и порешили.

– Как ваша сестра, Наттана? – спросил я.

– Ах, Наттана! – произнесла Неттера, мысли которой, похоже, витали где-то далеко. – Она все за работой да за работой. И на лбу между бровей у нее появилась морщинка. Иногда вдруг срывается с места, садится на лошадь и уезжает. Случается, навещает и меня, и мы вместе гуляем. Но скоро она забывает об окружающем и снова начинает думать и говорить только о своей работе. Потом прощается и уезжает.

– Она счастлива? – спросил я.

– Она не скучает по вам, – ответила Неттера, – но…

Я ждал, что она еще что-то скажет, но так и не дождался.

Гостьи наши вписались в жизнь усадьбы самым естественным образом. Глэдис не приходилось специально развлекать их. Они не требовали никакого особого обращения и были всем довольны. Планы на день у каждого были свои. Видя Стеллину каждый день у себя в доме, я словно заново узнавал ее. Она стала родной и близкой, как сестра. В ее присутствии все чувствовали себя необычайно легко, и маленькие радостные происшествия случались сами собой. Ее спокойная, уверенная в себе жизненная сила придав вала сил и бодрости каждому. Она то рисовала вместе с Глэдис, то прогуливалась с нею, со мной или одна, выезжала наших лошадей, читала, помогала Станее, навещала Стейнов и Анселей, и при этом не вела никаких глубокомысленных разговоров. Она была просто одной из нас, хотя редкое обаяние ни на минуту не покидало ее.

Неттера была больше похожа на школьницу на каникулах, наслаждавшуюся свободой от всяких обязанностей. Она ни разу не упомянула ни о своем ребенке, ни о муже, ни о жизни у Байнов. Рисование не интересовало ее, но она не без удовольствия позировала для портретов. Стеллина понемногу осваивала масляные краски. Она часто проводила время вместе с Глэдис, так что Неттера иногда оставалась одна, но и в одиночестве не скучала. Пару раз она просилась сопровождать меня во время работы. Играла она по настроению, а оно посещало ее довольно часто. Мы привыкли не просить ее специально, хотя она всегда готова была исполнить любую просьбу; было лучше, когда она подчинялась внезапно охватившему ее порыву, и музыка звучала в доме в самые неожиданные моменты. Иногда, когда я приходил домой, а Стеллина с Глэдис были в мастерской – Глэдис трудилась над портретом Стеллины, а та сидела просто так или читала, – я находил Неттеру по журчащим, как ручеек, переливчатым звукам ее дудочки то в гостиной, то на кухне, в ее, а случалось, и в нашей комнате: полузакрыв глаза, с румянцем на щеках, сложив губы в забавную гримаску, она играла, вкладывая в музыку всю свою душу.

Десять дней прожили у нас Стеллина с Неттерой, когда появился Байн. Он задержался всего на день, и в этот день дудочки Неттеры не было слышно. Байн увез Неттеру, но она обещала вернуться, когда доставят пианино.

Потом, на пару дней, заехал Дорн и попросил Стеллину навестить их с Неккой на Острове.

В усадьбе нашей вдруг стало совсем тихо.

– Было очень весело, и я ужасно рада, – сказала Глэдис, – но, конечно, немножко напряженно, да и с тобой мы почти не виделись.

Она взяла меня за руку, и мы медленно прошли по всем комнатам. В доме, кроме нас, осталась только хлопотавшая на кухне Станея.

– Отложи работу, – сказала Глэдис. – Побудь со мной.

Я остался, и мы прошли наверх, в мастерскую. Она была заставлена неоконченными этюдами; были здесь и две явно неудачные работы маслом Стеллины, пейзажи Глэдис, в которых, на мой взгляд, она уловила дух поместья, и несколько портретов, грубоватых по исполнению, но живо передававших характеры Стеллины и Неттеры.

Глэдис, не выпуская моей руки, оглянулась кругом и рассмеялась:

– Так или иначе, твой друг Стеллина заставила меня стронуться с места. Думаю, теперь дело пойдет. Причем она вовсе не пыталась меня учить… Забавный она человек. Рядом с нею хочется что-то делать.

– Она тебе понравилась?

– Я просто влюбилась. Да и любой другой на моем месте не устоял бы…

В словах ее я уловил некую недоговоренность.

– Она красивая, – продолжала Глэдис. – Я всегда буду рада ее видеть. Такие, как она, не дают успокаиваться… Мне это тоже нужно… Разве ты не знал? Вы договорились, что она приедет снова?

– Мы говорили об этом, я не знаю точно.

– А она?

– Она слишком проста для этого, Глэдис.

– Не уверена. Она умная.

– Разве это ум? Скорее уж наивность.

– Для меня она – загадка, но я всегда буду любить и ценить ее как друга… Впрочем, можно быть наивным и умным одновременно.

– Она приехала не для того, чтобы помочь тебе чем-то определенным.

– Да, я понимаю.

– Ее ум – в ее сердце.

– Слишком умна, слишком бесстрастна, – задумчиво произнесла Глэдис… – И все равно я рада, что познакомилась с нею, – добавила она. – Неттера мне тоже понравилась, хотя, мне кажется, я так и не смогла ее по-настоящему почувствовать. Но думаю, мы познакомимся ближе, когда привезут мой рояль. У нее замечательный слух… Нам будет интересно вместе, она поможет мне в настройке. Неттера сказала, что ей кажется, она понимает, как строятся наши тональности. Я хочу вспомнить весь свой репертуар. А скоро мы и сами сможем сочинять, правда, Джон? Попробую научить ее читать наши ноты. Я рассказывала ей о Бахе, и Бетховене, и Шумане… Но она тоже немного странная. Такая откровенная! Ничего от тебя не скроет.

Глэдис бросила на меня быстрый взгляд и сжала мою руку. Уж не рассказала ли ей Неттера, что Наттана была моей любовницей?.. Но этот вопрос уже решен.

– Правда, иногда я просто была в отчаянии! – продолжала Глэдис. – Они все – в себе. И такие красивые! Я пробовала заговорить со Стеллиной о нравственности, но, похоже, она даже не знает, что это такое. Она может влюбиться просто потому, что сегодня такая погода. Стеллина сказала, что никогда не принадлежала мужчине и, возможно, этого никогда не случится. Все это для них – дело вкуса, и только… Она говорила, что хотела бы почувствовать анию…Наверное, вся островитянская мораль – в ании…А Неттера! Вот уж поистине безнравственный человек! Я, естественно, стала расспрашивать ее о муже и о ребенке, а она ответила, что все так странно сложилось, что ребенок даже кажется ей чужим!.. Нет, Джон, я не понимаю, как женщина может говорить такое! Она же совершенно искренне призналась, что никогда не чувствовала аниик Байну.

– Вероятно, в этом-то и состоит дело, – предположил я.

– Конечно!

Глэдис отпустила мою руку и, подойдя к очагу, села на скамью.

– Какой забавный мир, – сказала она. – Ты не представляешь себе, что я чувствую. Вот, например, ты и я, мы любим друг друга и семья наша кажется прочной. Но почему? Думается, все дело в наших чувствах. Но только ли в них? А здесь, похоже, живут одними чувствами. Это производит на меня странное впечатление, Джон. Я не знаю, как поступить. Не знаю, чему верить, а чему нет. Оказывается, чтобы принадлежать тебе, вовсе не достаточно просто быть мне – твоей женой, а тебе – моим мужем. Я должна постоянно заботиться о своих чувствах и о том, как я отношусь к тебе, и ты – тоже. И только тогда можно избежать краха… Вспомни, что случилось с Севином: я жила, вполне довольная одним сознанием того, что я замужем, не думая о своих чувствах. Я скучала… Разумеется, я всего лишь позволила поцеловать себя. Потом мучилась, потому что чувствовала себя изменницей. Вот что было главным, а вовсе не мое отношение к тебе. Я чувствовала себя напроказившей девчонкой. Хотела, чтобы ты наказал меня. Да просто отшлепал. Мне казалось, что, если ты рассердишься, дашь себе волю и побьешь меня немного, мы будем в расчете. Но ты смотрел на вещи иначе. И конечно, был прав. Я даже ненавидела тебя за то, что ты прав.

– Все позади, – сказал я.

– Да, разумеется. Твой взгляд на вещи сделал наши отношения более ценными, но и более хрупкими… А Неттера! Поразительно, но раньше я сказала бы себе: такой человек не может быть моим другом, либо согласилась бы с тобой. Так и произошло бы, выйди я замуж дома, то есть там, в Америке. Когда я удивилась, что собственный ребенок кажется ей чужим, она ответила, что никогда не хотела и не собиралась становиться женой Байна. Он так желал ее и так мучился, сказала она, что ей показалось, будто она должна дать ему то, чего он так жаждет. Она так и сделала и вдруг поняла, что – замужем и что у нее ребенок. Все, как выяснилось, ждали, что она выйдет за него. И только позже она поняла, что ей не следовало делать этого. Был другой мужчина, которому она хотела бы принадлежать. Но это заставило бы Байна страдать, а сама она не придала этому особого значения; и все же, если для нее самой и для ее музыки это что-то значило… Джон, я должна была бы испытать потрясение, но я восприняла все спокойно. Мне даже не было жаль ее из-за того, что она вышла замуж не за того человека, потому что самой ей не жаль себя. Но, слава Богу, у нас с тобой все иначе!

Я опустился на скамью рядом с нею, и мы, не сговариваясь, потянулись друг к другу. Напряженная мысль еще вспыхивала в ее глазах. Я поцеловал ее, и постепенно озабоченный блеск стал приглушенней…

– Странно мы проводим утро, – сказала Глэдис. – Надо было бы заняться чем-нибудь полезным.

– Можно пойти поработать.

– Нет! Я рада, что они уехали;

– Но они понравились тебе?

– Да, конечно. И я хочу снова увидеть их.

– Ты выбрала себе подругу?

– Они не совсем то, чего мне хотелось бы. Мне не нужно более близких друзей, чем у меня уже есть.

– И кто же твои лучшие друзья здесь?

– Один из них – лорд Дорн. Я сказала ему, что хочу иметь кого-нибудь, кто заменил бы мне отца или дядю, и он ответил, что, если мне это действительно нужно, он попробует заменить обоих, но не лучше ли нам оставаться просто друзьями? Я подумала, что, наверное, прошу слишком многого, ведь детей и племянников дарит судьба, а друзей ты ищешь сам. Лорд ответил, что я угадала и именно поэтому он хочет быть моим другом. Я поцеловала его, а он меня – очень мило.

– А Дорн?

– Возможно, когда-нибудь. Пока же он – твой друг, а к нам обоим он относится как к детям – мы кажемся ему забавными… Но мой лучший друг – ты. Ты не хочешь, чтобы я принадлежала тебе, значит, я твой друг.

– И ты не против нашей дружбы?

– Нет! Я всегда была и буду твоим другом, но для Островитянии это не очень-то подходит. Так я буду слишком отличаться от других женщин.

Красная береза горит жарко, издавая резкий, пряный запах, похожий на запах ладана. Я обратил внимание, что когда очаг растапливала Глэдис, она выбирала именно эти дрова. Нашего запаса явно не хватало до конца зимы, и я решил пополнить его, но, не желая слишком менять характер местности, где люди уже жили до меня много лет, я для начала посоветовался со старым Анселем. Мы пошли на северную окраину поместья, где по верхнему краю расположенного на холме пастбища росли красные березы. Ансель сказал, что за последние пятьдесят лет березняк вторгся на расчищенную землю, и предложил срубить эти деревья, восстановив таким образом первоначальную границу.

– Оставьте тот уголок, где покрасивее, – сказал он. – Мы все время любовались, глядя с дороги вверх, на белые стволы и зеленые листочки на красных черешках.

Других дел в эти дни не было, и я приходил сюда, чтобы несколько часов поработать на свежем воздухе, когда утром, а когда ближе к полудню, смотря по настроению. Здесь я был один, за исключением того раза, когда Неттера решила пойти со мной и играла на своей дудочке под звонкие удары моего топора по мерзлым, еще не пропитавшимся нежным вешним соком стволам.

Через несколько дней после отъезда Стеллины я пришел сюда в полдень. Небо над головой было ясным, но горизонт опоясала туманным кольцом морозная дымка, в которую огромным красным шаром уже скоро опустится солнце. К востоку текла в низких берегах река, земли к югу и западу скрывал березняк, к северу высились холмы. Жилых строений вблизи не было, только в полумиле к северо-востоку виднелись крыши и трубы усадьбы Ранналов и совсем вдалеке, на другом берегу реки Лей, – одинокий дом.

Собственно, для того, чтобы валить лес, требовалось не так уж много времени; гораздо больше уходило на то, чтобы зачищать стволы, обрубая ветки, затем складывать их, чтобы они просохли, сваливать хворост в кучи и сжигать его. При этом я очень заботился о том, как будут смотреться оставшиеся деревья, как будет выглядеть снизу, с дороги, пастбище и край рощи. Березняк был красив, и я старался сохранить его беззащитную своеобразную красоту. Красные ветви берез переплелись так густо, что казалось, будто красный туман повис в воздухе над белыми стволами с коричневыми отметинами. Хотя солнце и просачивалось скупо сквозь облачную завесу, но между деревьями тут и там словно залегли темные впадины, и синий узор теней лежал на нетронутой белизне наста. Сюда я не заходил: мне нравилась нетронутая гладкая поверхность снежных заносов. В одном месте, правда, по белой долине протянулась цепочка следов, но она не портила девственную красоту снега. Это Неттера решила как-то спрятаться в лесу. Притаившись среди деревьев, она начала играть – словно лесная птица вдруг запела, охваченная человеческой тоской и страстью. Следы Неттеры до сих пор виднелись на снегу, и, глядя на них, я снова словно слышал неотвязные звуки ускользающей мелодии.

Любуясь березами и одновременно думая о пополнении насущных запасов, я совершенно забывал о себе. Казалось, будто я грежу, и мысли о том, что происходит там, в усадьбе, текли сбивчиво, прихотливо мелькая. Все они так или иначе были связаны с Глэдис. Она была похожа на человека, одержавшего нелегкую победу, закалившегося в бою, но – оставшегося не у дел. У нее была ее живопись, чтение, случайные посетители и заранее назначенные визиты и выезды, у нее был я. Со мною для нее были связаны пешие и верховые прогулки, разговоры о книгах и живописи, – любовь. Мы были счастливы, но нас словно несло течением. В совместной жизни наши чувства обретали яркую, насыщенную реальность. Остальное – тонуло в потемках.

Стоило мне упустить случай вновь овладеть ее губами, руками, телом, и я терзался ускользнувшим раз и навсегда драгоценным мгновением. Желание жгло меня, моя страсть стала привычной, как время от времени возникающее чувство голода. Смутно я ощущал унизительность своего рабства. Когда я уходил работать, оставляя ее дома, в душе у меня воцарялся покой. Но проходило время, и мало-помалу образ Глэдис начинал бередить мои мысли.

Так было и сегодня.

Воздух застыл. Я раздумывал над тем, поджигать или нет очередную кучу хвороста. Солнце коснулось края туманной дымки, окрасив ее в алый цвет, и длинные тени легли на сверкающий снег. Мне хотелось рассеять наступавшие сумерки ярким пламенем костра, но я боялся, что он прогорит не скоро и я не скоро вернусь к любимым губам, рукам, объятиям…

Она приближалась по обочине дороги внизу холма. Сердце мое охватила любовь и жалость, сквозь которые, как языки пламени, прорывалась страсть. Маленькая темная фигурка – единственное живое существо среди раскинувшихся на мили заснеженных полей и блестевших рощ. Появление Глэдис было неожиданным и не могло не вселять тревогу, просто ли она гуляла или искала меня.

Она вошла за ограду и стала подниматься по склону с безразличным видом, какой всегда бывал у нее, когда она искала меня где-нибудь вне дома; она шла не глядя на меня, расслабленной походкой, словно не желая показать, что ищет именно меня.

– Привет, – сказала она, подходя. Тон ее был обычным, но дыхание – прерывистым. Остановившись за несколько шагов от меня, она села на груду хвороста, устало опустив плечи.

– Работай. Не обращай на меня внимания! – добавила она.

– Рад тебя видеть. Рад, что ты пришла.

– Ах, мне так надоело сидеть дома.

Я подошел к ней:

– Я только и думал, что о тебе.

– Правда? – Тон ее был безучастным, но ласковым. – И что же ты думал?

Трудно было выразить словами мои смутные мысли или, скорее, желания. Я присел рядом.

– Не стоит прерывать работу из-за меня.

Она сидела расслабленно, и мне была видна длинная, плавно изогнутая линия ее спины. Колени ее были тесно составлены, короткая юбка едва прикрывала их. Ни единой морщинки на юной, стройной шее; длинные ресницы бросали тень на гладкую кожу щек. Губы были полуоткрыты. Сердце мое забилось вожделением, но ею сейчас владели, вероятно, совсем иные чувства, и это делало ее отчужденной, далекой. И как раз потому, что она словно ускользала от меня, она становилась еще более желанной, и я едва ли не готов был взять ее силой.

– Здесь красиво, правда? – сказала она. – Но мне не хотелось бы мешать тебе. Просто посижу, посмотрю, как ты работаешь…

– Я люблю тебя, Глэдис.

– Да? Об этом-то ты и думал? – спросила она уже более мягким тоном.

– Отчасти.

– О чем же еще, скажи.

Голос ее звучал ласково, но как бы издалека. Она обернулась ко мне, и ее голос и взгляд внезапно лишили меня воли противиться.

– Я люблю тебя. Я думал о тебе и хотел тебя, – сказал я и положил руку на ее колено.

– Что ж, я здесь.

– Но ты пришла не за этим…

– Да, но какая разница.

Не важно, что она чувствовала, но она не сказала «нет». Она была в моей власти и признала это. Но я не мог не помнить о нашем уговоре – не заводить пока ребенка.

Вид у Глэдис был рассеянный; искушение становилось все сильнее. Я не мог положиться на себя и обнять ее, как бы мне того хотелось, – это было бы насилием, но я и не мог отпустить ее. Опустившись перед нею на землю, я обнял ее колени, прижался к ним.

– Я хочу тебя, – сказал тебя, – хочу каждую минуту. И это не проходит.

– Почему не поступить, как тебе хочется? – спросила Глэдис – мой ласковый враг, воплощенный соблазн. Она сидела спиной к свету, но я видел темный блеск ее глаз.

– Нет, – ответил я, – не сейчас. Нам нельзя пока иметь детей.

Колени ее задрожали.

– Ты хочешь ребенка.

Сердце заколотилось у меня в груди, и я еще крепче прижался к Глэдис. Красота ее была как порыв ветра, срывающий с вожделения лукавые одежды соблазна. Уговор, бывший помехой, внезапно превратился в моего союзника.

– Да, – сказал я. – Я люблю тебя и хочу иметь от тебя ребенка, но ты, Глэдис, как же ты…

– Не беспокойся обо мне, если хочешь меня.

– А ты… ты хочешь этого?

– Да, хочу.

Я поднялся и взял ее за руки:

– Пойдем со мною.

Мы вошли в густую тень под деревьями. Снег под нами был мягким, и красный туман сплетенных ветвей окутывал нас. Глэдис не сводила с меня глаз. Она была моей жертвой, ласковой и кроткой. Всем своим сердцем, всей страстью я приник к ней. Наслаждение было безгрешным, как сон, и совершенным, как смерть.

Стало темнее, похолодало. Я попытался разжечь хворост, но огонь гас. Когда я вернулся к Глэдис, она сидела на поваленном стволе березы, опустив голову, обхватив колени руками.

Я подошел и нагнулся к ней:

– Что случилось? Что? Ты жалеешь?

Она покачала головой. Умоляя ее сказать хоть слово, я коснулся ее руки – она дрожала.

– Это главное, чего я хотел, – сказал я.

– Ты уверен? – шепотом спросила Глэдис. – Если нет…

Голос ее пресекся.

– Все замечательно, – сказал я. – Ты очень красивая. У нас есть мы, и нам больше ничего не нужно. Одной страсти мало, и единственный выход – создать нечто общее, со своим будущим…

– Я пришла сказать тебе, – заговорила Глэдис, словно не слыша меня. – Я больше не могла молчать. А потом, когда увидела тебя, так и не решилась, потому что ты считал меня верной нашему уговору. А я… я ничего не делала, чтобы не забеременеть, с тех пор, как мы почти поссорились тогда, в мае, перед отъездом. Ты сказал, что я не твоя собственность и ты не собираешься распоряжаться мною. Ты заставил меня подумать о себе. И я стала думать. Это была не месть – внутренне отдалиться от тебя. Быть самой собою – вот чего мне захотелось, быть собою ради себя, чтобы не беспокоить… чтобы не угождать тебе. Да, конечно, мне хотелось и угодить тебе, пожертвовать чем-нибудь ради твоего поместья, твоей алии…

Она прижалась ко мне щекой.

– Впрочем, я даже не знаю, кому я хотела угодить, – сказала она. – Все так запуталось… Но у меня будет ребенок. Я беременна. И ты должен простить меня.

– Что ж, так даже лучше, – сказал я и стал целовать ее, говоря, что люблю, что рад. Наконец она словно очнулась, успокоилась, и я крепко обнял ее.

Пламя широкими языками вздымалось над пылающим хворостом. Веяло жаром, и яркий свет выхватывал нас из темноты, сомкнувшейся вокруг невидимой стеной. Я старался убедить Глэдис в том, что было совершенно ясно мне самому, я был так счастлив каждое мгновение сознавать, что, обнимая ее, я обнимаю и то, что она несет в себе – частицу нас обоих, – так счастлив, что слова казались ненужными.

– Это сделает нас более сильными, – говорил я. – В этом наше оправдание. Теперь мы действительно здесь. Островитяния больше не сон, хотя раньше она мне такой казалась.

– Мне тоже.

– Теперь она принадлежит нам обоим – тебе и мне – и соединяет нас. Теперь у нас есть все. Нечто большее, чем наше чувство друг к другу, делает нашу любовь крепче. Понимаешь, Глэдис?

– Да, именно об этом я и думала. Но мне следовало сказать тебе раньше.

– Не важно. Просто я почувствовал себя окончательно счастливым на месяц позже, но теперь – все равно. Твое молчание и было твоим бунтом. Ты правильно сделала, что поступила по-своему. В этом проявилась…

– Знаю, ты хочешь сказать, что в этом проявилась моя ания.

– Я хотел сказать – любовь.

– Это одно и то же. Любовь – наша ания.

Мы возвращались запоздно, когда луна стояла уже высоко.

Станея вручила мне полученное днем письмо. Письмо от Дорны. Глэдис пошла наверх.

Я вскрыл конверт и прочитал:

Джон!

Я уже давно знаю, что Джон женился, а недавно мой внучатый дедушка рассказал мне, какая Гладиса красавица и какой она умный и тонкий человек. Я желаю им обоим полного счастья. И я тоже счастлива знать, что Джон поселился в Островитянии с достойной спутницей. Я приеду поздравить его и Гладису, но позже – по причине, о которой Джон, наверное, догадывается. Неделю назад у меня родился второй ребенок – мальчик. Мы оба чувствуем себя хорошо. Теперь у меня двое сыновей.

Иногда я думаю так: то, что не удалось нам с Джоном, от чего мы отказались, может осуществиться, но иначе. У Джона тоже может появиться ребенок, и наши дети встретятся. И если он захочет, мы можем познакомить их, когда они будут достаточно взрослыми для ании. Нам стоит хотя бы подумать над этим.

Дорна.

Я отнес письмо, которое касалось и наших будущих детей, Глэдис. Она переодевалась, и сердце замерло у меня в груди при мысли о том, какой отвагой надо было обладать ей – почти ребенку, но такому умному, такому обаятельному, дорогому и по-настоящему сильному!