Текст книги "Островитяния. Том третий"

Автор книги: Остин Райт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

Развернув лошадей, мы поехали обратно, с нетерпением ожидая, когда наконец останемся одни и будем любить друг друга.

Прошло десять дней. Каждый был чуть короче и холоднее предыдущего, по ночам веяло зимним хладом, луна то прибывала, то убывала, но погода по-прежнему держалась хорошая, тихая. Фэк вернулся из столицы, куда был отправлен, чтобы встретить пароход и доставить Глэдис домой, в результате проделав весь немалый путь впустую. Мы каждый день выезжали его и Грэна, и Глэдис казалась счастливой, постепенно знакомясь с окрестными дорогами и землями.

Прогулки получались довольно короткие – дел у меня было слишком много, но когда я пытался объяснить Глэдис, что такая занятость – явление необычное и все потому, что скоро предстоит поездка в Тэн, она смеялась и говорила, что так будет всегда. Часто я уезжал, и мы не виделись почти целый день за исключением прогулок верхом. По словам Глэдис, ничего иного она и не желала, и я верил ей, ожидая, пока появится возможность выкроить побольше времени для досуга. Со своей стороны, Глэдис никак не участвовала в хозяйственных заботах, хотя могла бы заняться многим; впрочем, коли уж они не интересовали ее, не было и повода заставлять ее. Вместо этого, несмотря на то что стояли погожие дни, она почти все время проводила в доме, стараясь придать старому, неуступчивому обиталищу отпечаток своей личности, – так птица, найдя уже свитое гнездо, обязательно обустраивает его на свой лад. Спросив, приличия ради, моего согласия, она развесила на стенах мастерской, гостиной и столовой все свои эскизы, отобрав их, как она сказала, «из сотен неудачных», и не потому, что они так уж ей нравились, а потому, что внутренность дома казалась ей слишком блеклой; вероятно, крылась за этим и еще одна, невысказанная, причина: виды Бретани и Англии, Нантакета и Вермонта хоть как-то соединяли новую и непривычную, похожую на сон Островитянию с остальным миром. В отличие от нее самой я не пытался над ними подшучивать и критиковать, говоря, что это не более чем дилетантские картинки. Яркие и теплые на фоне холодных серых стен, они радовали глаз и согревали душу сами по себе, а не только из-за того, что были когда-то увидены и полюбились Глэдис.

Вопреки ее собственным словам о том, что настоящей своей комнатой она считает спальню, основное внимание Глэдис продолжала уделять мастерской. Она перенесла туда свои книги, прежде лежавшие на столе вперемешку с моими. Она украсила стены осенними листьями, а скамью перед очагом застелила привезенными из Америки яркими разноцветными шалями. На новый стол она постелила длинную узкую столовую дорожку, на которой занял свое место чайный сервиз из старого китайского фарфора с рисунком «Тысяча мудрецов», принадлежавший еще ее бабушке. Взяв с кухни медную посуду, которой Станея не пользовалась, она поставила ее на полке над очагом и, опять же спросив моего согласия, перенесла туда все особенно понравившиеся ей ковры и мебель из нежилых комнат.

В часы, свободные от этих занятий, сидя в мастерской, она писала длинные письма друзьям и близким, и по ее увлеченному виду я догадывался, что она старается хотя бы в процессе письма вновь почувствовать запахи и увидеть краски страны, которую по-прежнему считала родным домом. Здесь же она читала и привезенные с собой книги, лишь изредка просматривая какую-нибудь из моих, на островитянском, и всякий раз не забывала попросить моего на то разрешения.

Она не заводила речь о своем чтении и проявляла беспокойство, стоило мне заговорить о нем: по ее словам, отбирала они книги в спешке и в основном потому, что те или иные были ей дороги как память. Книг было немного, некоторые – довольно потрепанные. Здесь были стихи: Теннисон, Китс, Киплинг, де Мюссе, Данте на итальянском, «Золотое сокровище», «Оксфордская антология английской поэзии» и сборник шотландских баллад; Библия, англиканский молитвенник и карманный словарь; балфенчевский «Век басни», «Камни Венеции» и «Семь светочей» Рескина; «Джек» Доде, «Тэсс» и «Возвращение в родные места» Гарди, теккереевские «Эсмонд» и «Ярмарка тщеславия», «Дэвид Копперфильд» Диккенса, «Квентин Дорвард» Вальтера Скотта, «Чувство и чувствительность» мисс Остин, «Маленькая женщина» мисс Олкотт; три старых школьных учебника; тонкие альбомы с выцветшими репродукциями Тициана, Микеланджело, Джотто, Гирландайо, Рембрандта и Боттичелли; альбом с фотографиями картин, по большей части эпохи Ренессанса; «История Островитянии» месье Перье, «Путешествие в современную Утопию» и «С островитянами – против делиджийцев» Карстерса и, наконец, моя «История Соединенных Штатов» на островитянском, с аккуратно вклеенными в нее моими газетными статьями.

Возвращаясь домой, я нередко заставал ее уютно свернувшейся на скамье перед очагом с одной из этих книг на коленях; взгляд был устремлен вдаль, смутная улыбка блуждала на губах, и она далеко не сразу замечала мой приход, вдруг снова очнувшись от своих грез в Островитянии.

В мастерской, где ее обычно можно было найти, я чувствовал себя гостем, и Глэдис тоже, похоже не сознавая того, обращалась со мною соответственно. Здесь беседа, как правило, шла о книгах, которые мы скоро сможем купить, о технике письма маслом. Глэдис обнаружила, что довольно многих инструментов ей не хватает. Кое-что можно было раздобыть и в поместье, в других случаях дело шло о чем-то недоступном. Поэтому мы решили хорошенько изучить красители и все, что может заменять холст, надеясь в конце концов разобраться в этом предмете и, быть может, найти выход. Итак, мы подолгу толковали о живописи, однако за все это время Глэдис ни разу не прикоснулась к кистям и краскам.

Полагая, что причиной бездеятельности служит скорее робость, скованность, а не обычная лень, я уговорил Глэдис три раза вместе со мною навестить наших соседей. В один из вечеров, когда дул холодный ветер и полная луна сияла на небе, мы отправились к Аднерам. Кроме нас пришел еще кое-кто из Дартонов, Ранналов, Нейпингов и их арендаторов. Мое предчувствие, что Глэдис понравится им, подтвердилось, да и они, судя по ее поведению, были симпатичны ей. Застенчивость и робость исчезли без следа, как только мы вошли в дом. Недостаток практики в островитянском с лихвой возмещался изяществом ее манер и улыбкой. Глэдис казалась немного взволнованной, разгоревшийся на щеках румянец очень шел ей, присутствующие окружили ее вниманием, как добрую старую знакомую. Пробыли мы у Аднеров недолго и возвращались домой под высокой яркой луною, словно посеребрившей весь мир своим морозным светом. Крепко прижавшись ко мне, Глэдис засыпала меня вопросами, стараясь удержать в памяти всех тех, пока еще новых для нее людей. Она уверяла, что давно не помнит такого прекрасного вечера, а я целовал ее щеки, с которых еще долго не сходил жаркий румянец.

Навестили мы и Дартонов со Стейнами. Ровесник Глэдис, молодой Ансель, тоже появлялся на каждом вечере. Были еще двадцатидвухлетний Раннал, Севин, чуть постарше, и другие. Молодые люди буквально увивались вокруг Глэдис, и, надо сказать, с ними она держалась не так робко, а ее островитянский, хоть и далеко не безупречный, звучал ярче и выразительней. У Дартонов устроили хоровод, наподобие тех танцев, что танцевали у Хисов, когда я был у них впервые. Молодежь танцевала в сарае под звуки нехитрого струнного инструмента в приглушенном свете накрытых колпаками свечей. Те, кто постарше, танар,одним из которых был теперь и я, обсуждали, как повезут урожай в Тэн, для чего соседи обыкновенно одалживали друг другу повозки, и тут следовало уладить один вопрос, самостоятельно решить который старик Ансель отказывался. Посему мне тоже пришлось включиться в разговор о делах, но тем не менее я старался не упускать из виду Глэдис: сегодня она была красивей, чем когда-либо, движения ее были слаженны и изящны, и только изредка она допускала небольшую ошибку. Стоило этому случиться, все тут же ласково подправляли Глэдис, а ее извиняющаяся улыбка была обворожительна.

По дороге домой я сказал, что она была настоящей царицей бала.

– Правда? И мне так показалось, – ответила Глэдис, и то, что она приняла эту мысль с легкостью, доказывало, что она сама все ясно видела и понимала. – Они относятся ко мне так, будто я вовсе не замужем, – заявила она. – И мне это не нравится. Я не знаю, как далеко они могут зайти… Разумеется, это может быть просто вежливостью по отношению к иностранке.

Она взяла меня под руку, и мы пошли рядом.

– Если тебе что-то не нравится, Джон, скажи прямо. Ведь я принадлежу тебе.

– Ты хорошо провела время, Глэдис?

– Да, мне очень понравилось. Так весело. Я уже много лет не танцевала. Но мне хотелось бы станцевать с тобой бостон. И мне совсем не нравится… – Она запнулась, но я попросил ее продолжать. – Совсем не нравится, что я выгляжу намного моложе тебя.

Так мы поговорили обо всем понемногу, и Глэдис отправилась спать: глаза ее блестели, она была рассеянна, полностью сосредоточившись на своих мыслях, полусонная, довольная, как любая молодая женщина, удачно проведшая вечер.

Но тоска по дому не отпускала ее, и вечеринка у соседей была лишь недолгой передышкой. Я чувствовал это по тому, как крепко, изо всех сил прижималась она ко мне по ночам, словно стараясь удержаться на краю отчаяния. Временами казалось, что только эта тесная физическая близость способна вернуть ее к жизни. Ничего иного предложить ей я не мог.

В последний день апреля, что примерно соответствует концу октября в Америке, хозяева соседних поместий еще с утра подогнали свои повозки. Оставив повозки, они разъехались, чтобы назавтра вновь забрать их. Мы в свою очередь должны были проделать то же. День ушел на погрузку; повозок общим числом оказалось шесть: две наших и четыре соседские. За погрузку отвечал старый Ансель, я же вместе с остальными работал под его началом. Прогулка с Глэдис на сегодня отменялась; последние несколько дней она вообще мало выходила из дома, дописывая письма. Когда день уже клонился к вечеру и первые звезды зажглись на небе, синеву которого оттеняло желтое пламя фонарей, Глэдис неожиданно появилась среди нас в плаще, сшитом для нее в Доринге. Ее лицо в переменчивом, движущемся свете было сосредоточенно, она с интересом наблюдала за темными фигурами работников, входящих и выходящих из сарая.

Скоро погрузка закончилась, а с нею и самая серьезная, ответственная часть нашей работы за год. Сама поездка в Тэн воспринималась уже скорее как праздник, и некоторые из арендаторов на следующий день уезжали по своим делам или навещали друзей и близких.

Лайя и Эдона принесли кувшины с горячим, чуть горьковатым островитянским шоколадом, столь желанным сейчас, после работы, когда мало-помалу начинало холодать. Во дворе перед усадьбой собрались почти все девятнадцать обитателей поместья – от семидесятилетнего старика Анселя до маленькой Станеи, которой недавно исполнилось восемь. Я был рад, что среди них сейчас и та, кто наиболее дорог мне, что оказалась она здесь по собственной воле, и вид у нее счастливый.

Отведав шоколаду, мы вместо того, чтобы разойтись, остались в сарае. Старик Ансель, довольный, что работа наконец завершена, попросил всех отужинать у него, но нас было слишком много. Эдона, Лайя и Станея, объединившись, взялись организовать общий стол. Глэдис сама изъявила желание помочь им. Женщины вышли в сопровождении добровольных помощников, а остальные, те, кто тяжело проработал весь день, поудобнее расположились в сарае, делясь воспоминаниями о прошедшем дне и сравнивая урожай этого года с предыдущим. Я, как человек новый, слушал и узнавал для себя много неизвестного и полезного из жизни поместья.

Женщины вернулись с грудой провизии и заявили, что намерены поухаживать за нами. Мы расселись, кто на скамьях, кто просто на земле. Снаружи было уже совсем темно и даже пощипывал морозец, в сарае же воздух был теплый, пахнувший скотом и сеном. Частью лица сидящих скрывала тень, частью они были освещены довольно-таки тусклым светом, делавшим черты отчетливее и красивее. Эдона, Лайя, Станея и Глэдис, наши заботливые прислужницы, двигались почти бесшумно, переходя из света в тень, готовые то подбодрить легкой шуткой, а то и особо похвалить кого-нибудь.

Ансель-брат, единственный в усадьбе музыкант, принес духовой инструмент, напоминавший дудочку Неттеры, под звуки которой мы когда-то танцевали. Однако мелодии его больше напоминали мне то, что я слышал в исполнении Анселя у месье Перье три года назад. Действительно, они оказались дальними родственниками. Все более одушевляясь, он играл мелодии, без сомнения хорошо знакомые и его слушателям, даже мне, полные отсылок к чему-то давнему, полузабытому. Музыка была очень чувственная, полная эмоций, и Глэдис слушала ее завороженно, опершись подбородком о ладонь, не сводя горящих темным блеском глаз с музыканта.

Молодой Ансель попросил его сыграть что-нибудь танцевальное. Затем юноша составил несколько пар и подошел к Глэдис. Она взглянула на него дружелюбно, но довольно холодно, отрицательно покачала головой и, словно извиняясь, улыбнулась ему той улыбкой, какой женщина улыбается отвергнутому поклоннику, восхищение которого тем не менее хочет сохранить.

Я подошел к ней, чтобы спросить, действительно ли она не хочет танцевать и нет ли у нее каких иных желаний.

– Давай прогуляемся, – сказала она.

Итак, поблагодарив всех и со всеми попрощавшись, мы вышли в холодную ясную ночь; сзади, из желтого прямоугольника приоткрытой двери, доносились ритмичные звуки музыки, притопыванье и смех.

Глэдис молча, но решительно взяла меня под руку. Мы двинулись к сосняку на холме. Луны не было, но звезды светили вовсю.

Глэдис шепнула, что любит меня, что музыка взволновала ее и она не хочет пока возвращаться домой.

– Я счастлива, – добавила она быстро, – да, да, счастлива! Мне очень понравилось, что все собрались так запросто. И я совершенно влюбилась в музыку Анселя-брата… но думаю, что если бы я стала танцевать с молодым Анселем и Стейнами, это бы все испортило.

Я сжал ее руку и ощутил ответное пожатие.

– Здесь ты больше молчишь, чем в Нью-Йорке или Нантакете, но я уверена, что все прекрасно понимаешь.

– Не знаю почему, – ответил я, – но я совершенно разучился что-либо объяснять.

– Я понимаю, о чем ты… Со мной тоже происходит нечто подобное. Но уж никогда не думала, что стану более разговорчивой, чем ты… Впрочем, это не страшно, правда?

– Как бы ты ни выражала себя, мне нравится все.

Она коротко рассмеялась, потом вздохнула:

– Завтра будет весело.

– Примерно через месяц, – сказал я, – мы сможем нанести несколько визитов и попутешествовать. И к нам, я уверен, приедут гости.

Мы шли по дороге от усадьбы к седловине между двумя холмами. Свет, падавший через дверь сарая, уходил ниже, превращаясь в маленькое бледно-желтое пятно в темноте. Дойдя до того места, где дорога вновь уходила вниз, в темные заросли, мы остановились.

– Послушай! – сказала Глэдис. Мы почувствовали, как в темноте сверху падает холодная роса. Вспоминалась уже не слышная музыка, лишь подчеркивая стоящую вокруг глухую тишину.

Глэдис стремительно повернулась ко мне, и я обнял ее, ощущая сквозь мягкие шерстяные складки сильное, гибкое тело, прижимавшееся ко мне. Щеки у нее были холодные, но губы, мягкие и одновременно упругие, быстро согрелись от моих поцелуев.

И словно это было слишком крепкое, хмельное вино, она осторожно, но решительно высвободилась из моих объятий и тихо сказала:

– Что мне делать? Что мне делать?

Я взял ее под руку и повел к дому.

Наутро трава покрылась белой изморозью, но солнце светило ярко, и, когда мы собрались выезжать, земля, влажная там, где на нее падало солнце, в тени по-прежнему была скована морозной корочкой.

Повозками управляли старый Ансель, Стейн, молодой Ансель, его хорошенькая сестра Ансела, Стейн Эттери, то есть Третий, – я замыкал обоз. Ансель и Лайя, молодой Стейн, его жена, Лайя, и его брат отправились навестить знакомых. Трое самых маленьких в поместье детей поехали верхом: было решено, что шестнадцатилетний Ансель Эттери поедет на лошади из Фаннара и поведет Фэка, чью единственную поклажу составляли наши с Глэдис дорожные сумы. Но я случайно услышал, как, прощаясь с родителями, мальчик сожалел, что из-за нашей поездки ему пришлось отказаться от вылазки на Холмы Года, куда он собирался с приятелями. Я подумал, что бы такое сделать, чтобы избавить его от необходимости ехать в Тэн. Трудность заключалась в том, что лошадь из Фаннара не давала вести себя в поводу.

Тогда помощь предложила стоявшая рядом Глэдис.

– Давай я поеду на нем и поведу Грэна, – сказала она. – Ансела Некка (той было четырнадцать) может поехать на Фэке.

– Вести лошадь другой породы – дело нелегкое, – ответил я, припоминая прежние случаи.

– Ансела Некка мне поможет.

Глэдис взглянула на девушку, моментально ответившую согласной улыбкой.

– Если что-то не получится, я буду управлять повозкой, а ты поедешь на нем.

Глаза ее горели жаждой приключений.

– Хорошо. Тогда – вперед! Ты окажешь нам всем большую услугу.

– А разве я не одна из вас? – спросила она уже на ходу.

– Даже очень! – ответил я.

Мальчик, просияв от радости, тепло поблагодарил Глэдис, предложив проследить за тем, как она будет выезжать вслед за обозом.

Шесть повозок тронулись с места; Глэдис и Ансела с тремя лошадьми остались сзади. Сидя в последней повозке, я оглянулся перед тем, как мы доехали до первого поворота, и увидел, что маленькая кавалькада готова вот-вот тронуться с места. Глэдис, уже верхом на норовистой лошади из Фаннара, что-то говорила своей спутнице, ехавшей на Фэке. Она явно взяла главную роль на себя. Вспомнив понимающие взгляды, которыми она обменялась с мальчиком и его сестрой, я подумал, что, может быть, разница между четырнадцатью и шестнадцатью годами не так ощутима, как между шестнадцатью и двадцатью, и что уж не совершил ли я ошибку, предложив Глэдис выйти за меня такой молодой. Я тревожился за нее, чувствовал, как сильно люблю ее… и, глядя вперед и притормаживая тяжелую повозку на спуске с моста, видел перед собой широкие плечи Стейна Эттери, а за ним – худенькую фигурку Анселы Аттаны. Пятая часть урожая двигалась к цели. С денежными затруднениями было покончено. Работа зимой будет не такой изматывающей… Я устрою Глэдис настоящее приключение, и она будет счастлива, когда сама преодолеет трудности и опасности.

Еще несколько раз за четырнадцать миль, что занимает дорога до Тэна, я оглядывался на Глэдис, ехавшую на лошади из Фаннара, а за ней – Грэна и Фэка с его маленькой всадницей. Однажды, когда мы были близко, Глэдис помахала мне рукой. Она была повелительницей, а сопровождающие – ее свитой. И снова, когда мы уже подъезжали к Тэну с болотистой северо-восточной стороны, я увидел Глэдис далеко сзади, но возглавляемая ею кавалькада, шедшая на рысях, держалась по-прежнему ровной, упорядоченной группой. Я придержал своих лошадей так, чтобы Глэдис не потеряла меня из виду в городе, и мы подъехали к складам нашего агента почти одновременно. Опередивший меня молодой Ансель поймал лошадь Глэдис за уздечку и помог ей сойти. Я пожалел было, что это удовольствие не предоставилось мне, но тут же подошедший Ордли, агент, завел разговор о делах. Какое-то время мы – старик Ансель, Стейн и я – проговорили с ним. Остальные: молодой Ансель, обе Анселы, Стейн Эттери, его племянник и племянница, а также Глэдис – словом, вся молодежь, среди которой Глэдис особенно выделялась своей красотой, отправилась перекусить на постоялый двор.

Когда, закончив дела, я присоединился к ним, то побоялся, что мои комплименты в адрес Глэдис могут показаться ей докучными и пресными. Но как бы то ни было, теперь я был свободен, а она будет целиком принадлежать мне все три дня дороги обратно.

Приятно было наконец передохнуть на постоялом дворе, и мы, как никто, это чувствовали. Когда повозки разгрузят, их отгонят домой, нам же предстояло отыскать на болотах, окружающих Тэн, дом Дорна IV, командора. Повозки отправились раньше нас, и это похоже было на расставание старых, близких друзей. Наконец мы остались с Глэдис одни, и я повторил ей, как хорошо она поступила.

– Если тебе приятно, больше мне ничего не надо, – сказала она, – а мне кажется, ты рад. Я вижу это по глазам. Мне тоже все понравилось… – И Глэдис не без юмора и даже с некоторой гордостью описала испытания, поджидавшие ее в пути. Однако она преодолела все трудности, проявив при этом изрядную сообразительность, с чем я ее и поздравил.

Глэдис весело рассмеялась, словно заранее прочитала мои мысли.

– Я нравлюсь тебе, островитянин? – спросила она.

– Да, – ответил я, – потому что ты островитянка по натуре.

– Ах, нет, Джон, милый, ты не знаешь половины моих неостровитянских мыслей.

– Расскажи о них.

– Нет, – покачала она головой. – Ты станешь переживать.

– Не стану.

– Станешь!