Текст книги "Югославская трагедия"
Автор книги: Орест Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 33 страниц)
Под Гацко Шумадийский батальон потерял почти весь свой состав. На место старых партизан, закаленных революционеров, пришли молодые. Но без советов и личного участия в деле бывалых бойцов они порой были не в состоянии нанести неприятелю решительного удара. Верно говорит черногорская пословица: «Без старца нема ударца». У молодых недоставало опыта. Тем не менее и перед ними, не обстрелянными еще партизанами, постоянно ставились задачи, посильные лишь для хорошо обученных солдат регулярной армии.
Немало перемен произошло в славном батальоне. Илья Перучица был назначен командовать первой бригадой вместо убитого под Гацко комбрига. Перучицу повысил в должности сам начальник верховного штаба Арсо Иованович. Командиром батальона стал бывший секретарь партгруппы Ловченского отряда в Черногории черногорский журналист Томаш Вучетин. Он и теперь командует нашим батальоном.
Не стало народного героя Слободана Милоевича. Иован никогда его не забудет. Милоевич много рассказывал бойцам о Советском Союзе, о Красной Армии. Он всей душой был предан борьбе, и на партийных собраниях резко критиковал ошибки командования, особенно возражал против роспуска отрядов, боровшихся на территории Кральево, Чачак, Ужица, против преждевременного изменения партизанской тактики.
Слободан Милоевич погиб загадочным образом. Кто-то выстрелил в него в горном ущелье, когда ни немцев, ни четников вблизи не было…
В батальон незамедлительно прибыл новый политкомиссар Блажо Катнич. Он привез с собой особые инструкции, ратовал за строжайшую дисциплину, зорко следил за поведением бойцов. Он был послан из ЦК партии, чтобы «укреплять армию снизу»…
6
«Я почувствовал, что конец рассказа скомкан. О том, как сражался батальон в дальнейшем, Милетич говорить не стал:
– Потом, в другой раз когда-нибудь. – Нахмурился и замолчал. «Он что-то скрыл от меня, – решил я. – Почему?» Боговинская операция и долгий, трудный путь из Хомолья через Сербию и Герцеговину нас тесно сблизили. Теперь я познакомился с его жизнью, узнал о нем многое. Он быстро вырос в отряде: сначала рядовой боец, затем командир отделения, комсомолец, член партии, а сейчас политкомиссар роты. Я убедился, какая живет в нем крепкая вера в новую жизнь своей страны, в ее свободу и счастье. Отними у него эту веру – и он не смог бы существовать. А вот наряду с этим его словно точило какое-то тягостное сомнение. По-видимому, в душе Иована происходила глубокая внутренняя борьба.
Все утро я размышлял об этом.
Из задумчивости меня вывел приход Ружицы Бркович. Она торопливо вошла в сторожку, отвечая кому-то на ходу:
– Сейчас, сейчас! Здесь есть бинты.
Вслед за ней втиснулся в узкую дверь низкорослый человек, подпоясанный поверх новой английской шинели широким ремнем с портупеями.
– Черт возьми, так уколоться пером, – ворчал он и, морщась, помахивал рукой.
Увидев меня, он поднял на лоб свои белесые брови и спросил громким, высоким голосом:
– Так это ты и есть русский? Ну, здравствуй!
На его дряблом и как будто припухшем лице мелькнула ласковая улыбка.
– Друже политкомиссар, – позвала его Ружица. – Идите сюда, к свету.
«Политкомиссар Блажо Катнич? Вот он какой!» Я с любопытством наблюдал за ним. Ружица старательно забинтовала его кровоточащий указательный палец.
– Так ты, значит, Загорянов? – повторил он, подходя ко мне. – Говорят, поправляешься? Сможешь скоро встать? Превосходно! Ну, будь здоров. Да… – Катнич что-то вспомнил. – Другарица Бркович, – строго обратился он к Ружице, – ты что-то говорила мне насчет статьи, которую написал Загорянов?
– Статья о жизни советских крестьян. Она уже готова.
– Хорошо. Передай ее мне, я просмотрю. Колхозы? Любопытно. Тема весьма интересная для наших бойцов.
Катнич и Ружица вышли.
– Сейчас здесь был политкомиссар Катнич, – объявил я Айше, когда она принесла дрова и положила на огнище.
Девушка тревожно на меня посмотрела.
– Приходил с Ружицей, поранил палец, – продолжал я.
– А-а, – неопределенно протянула Айша. – Он у нас строгий…
– Наверное потому у Ружицы и был такой испуганный вид.
Но Айша словно не поняла шутки и ответила серьезно и хмуро:
– Ее жизнь пришибла. Отец у нее – настоящий ирод, злой и грубый. А мать Любичица была очень добрая и тихая. Только и делала, что с утра до ночи работала на мужа. Прислуживала ему, снимала с него обувь, мыла ему ноги, никогда не смела при нем сесть, а он ее бил, и она умерла… Отец и над Ружицей издевался, когда она вступила в Союз коммунистической молодежи Югославии – СКОЮ, не пускал на собрания. Но она упрямая, убежала к нам. Хорошая, смелая девушка, только вот Катнича, правда, боится, – добавила Айша. – Он на неё сердится за то, что она не хочет обрезать свои косы. Политкомиссар у нас очень строгий, – снова повторила она. – Говорит, что ради идеи мы должны жертвовать всем, отказаться от всего личного. Дисциплина…
В трубе шумел ветер. Он то посвистывал, то протяжно и угрожающе гудел, то скулил тонко, будто жаловался на холод. По стеклу, обтекая переплет оконной рамы, шуршала снежная крупка. В лесу гулко поскрипывали деревья. Я удивился тому, что в сторожке совсем уже стемнело. Ледяные узоры на стекле, недавно еще искрившиеся золотом, синели холодно и тускло.
Короток в горах зимний день!
Сырые дрова разгорались плохо, сипели. Айша зажгла коптилку.
Милетич вошел незаметно, тихо. Я увидел его у окна, вернее, услышал, как он барабанил пальцами по стеклу и про себя напевал:
Тамо, далеко, далеко код мора,
Тамо е село мое, тамо е любов моя…
Мы долго молчали.
– Скоро ночь, – заметил Иован. – Что в лесу-то делается!
Погода резко изменилась. Опять повалил снег, на этот раз вместе с дождем, образуя густую туманную завесу, которую разрывали белые молнии. Глухо грохотал и ухал гром.
– Гроза в декабре?!
– У нас это часто бывает. Ты слышишь, свистит?
– Ветер?
Иован странно усмехнулся.
– Здухачи поют.
– Кто? – не понял я.
– Старики говорят у нас, что здухач – это душа, которая вылетает из тела человека, когда он спит, Есть поверье, что это добрые духи. Они тоже сражаются за свой край, за его богатство, за урожай, за счастье.
Иован помолчал. Снова побарабанил по стеклу и, не поворачиваясь ко мне, тихо проговорил:
– У меня в душе сейчас такая смута, что, кажется, сам взвыл бы, да и полетел черт знает куда!
– Что с тобой случилось?
Милетич посмотрел на Айшу.
– Слушай, – сказал он ей. – Поди, помоги Ружице делать стенгазету. А я здесь побуду.
Плотно закрыв за нею дверь, Иован молча зашагал по сторожке.
– Из верховного штаба вернулся Перучица, а с ним Марко, – прервал он, наконец, свое молчание.
– Какой Марко?
Он, видимо, хотел сказать что-то резкое, но сдержался и после короткого раздумья как-то нехотя произнес:
– Ранкович. Член Политбюро. У него кличка «Марко», иногда его зовут еще – «Страшный». Приехал вместе с председателем нашего дивизионного трибунала Громбацем.
Милетич явно был чем-то встревожен, хотя и старался скрыть это под напускным безразличием, словно все ему было нипочем – кто бы ни приехал и что бы ни произошло. Но он то садился с самым равнодушным видом, то вскакивал, будто под впечатлением какой-то внезапной мысли, и лицо его бледнело, В таком возбужденном состоянии я видел его впервые.
– Иован, – сказал я, пристально глядя на него, – чего ты боишься?
– Ранкович и Громбац зря не приезжают, – резко ответил он. – Наверное, узнали о Боговине.
– Ну и что же, что узнали?.. – начал было я, но Иован перебил.
– Ты болел, – нервно заговорил он, – и я скрыл от тебя кое-что. Когда мы приехали из Хомолья сюда, Катнич так накричал на меня, как будто в Боговине не мы победили, а нас разбили в пух и в прах. О Майданпеке не заикнулся, словно там все было прекрасно, а о Боговине сказал: «Это безобразие, черт вас дернул действовать без приказа! Тебе это даром не пройдет. Да и дружка твоего русского по головке не погладят». Вот как дело обернулось!
– Мы действовали без приказа… Но ведь нас было десять против пятидесяти, мы все могли там погибнуть, а мы выиграли и нанесли врагу большой урон! Кроме того, возникло два новых партизанских отряда. Разве это не оправдывает нас? Не такие уж мы в самом деле большие преступники, – пытался я пошутить.
Иован досадливо поморщился.
– Эх, Николай, – вздохнул он, – ты многого у нас еще не понимаешь. Дисциплина наша… Ну, слушай. Вот тебе несколько фактов. Командир нашего третьего батальона расстрелян за то, что он был слишком инициативен: не дождавшись приказа, взорвал мост на шоссе. Другого расстреляли за то, что он назвал бой под Сутеской поражением и срамотой. О Сутеске я еще расскажу тебе… Девушек у нас осмеивают и наказывают, если они не хотят носить брюк вместо юбки или если не обрежут косы. Достаточно нарушить дисциплину, ну хотя бы в самом ничтожном – расстрел. Иной меры наказания у Громбаца нет. Пулеметчика нашей роты застрелили перед строем по приговору ревтрибунала корпуса за то, что он сорвал в саду у торговца несколько слив. Молодого политработника Громбац осудил на смерть за аморальное поведение – посмел влюбиться.
Милетич вдруг замолчал и прислушался.
К сторожке кто-то торопливо шел.
Вбежала Айша, мокрая от снега и дождя. Тяжело дыша, она крикнула Иовану:
– Друже Корчагин!
– Что? – Иован впился в нее глазами.
– Марко вас вызывает! – еле выговорила запыхавшаяся Айша. – За вами пришли!
В дверях появился незнакомый, сильно вооруженный, ряболицый боец.
– Идем! Начальник ждет! – сказал он хриплым басом.
Милетич выпрямился, одернул на себе китель и, забыв надеть шинель, пошел к двери.
При выходе он обернулся и посмотрел на меня так, словно попрощался навсегда. Я попытался ободряюще улыбнуться ему. Но на душе у меня было невесело.
Я долго раздумывал над странностями, с которыми пришлось столкнуться в этой стране. Что за дикие, террористские методы, какими устанавливается среди партизан дисциплина? Зачем нужен этот жестокий, насильственно насаждаемый аскетизм? Здесь что-то неладно.
До поздней ночи я ждал Иована, но он так и не пришел. Отвернувшись к стене и стараясь лежать неподвижно, чтобы не тревожить и без того взволнованную Айшу, которая чутко дремала, прикорнув возле очага, мало-помалу я перенесся мыслями на родину. Сердце тоскливо заныло. Увидеть бы сейчас своих… Я встал и подошел тихонько к двери. «Что если бы взять да и выйти из сторожки? Айша не заметит». А потом в путь: через леса и горы Сербии, через оккупированную Румынию, на Украину, оттуда я уж ползком пробрался бы через прифронтовую полосу и линию фронта к своим… К своим!
Я взглянул на Айшу. Она спала, свесив голову на плечо. Уйти?! Но что я скажу товарищам в полку, когда они спросят, откуда я. Из плена? А чем я искупил этот невольный свой позор? Нет, решил я, прежде мне нужно здесь что-то сделать, помочь партизанам в их борьбе, помочь своему побратиму Иовану, – ведь враг у нас общий – фашисты. Они и на Украине, они и в Югославии. Прежде я должен своими делами заслужить доверие партизан, и тогда они сами помогут мне добраться до своих. На душе стало легче от этой мысли. Скорей бы в поход, в бой!..
А в лесу то протяжно гудел, то задорно свистел ветер; казалось, это стая птиц, взлетая все выше и выше, шумно, со свистом режет крыльями воздух…»
7
…Ранкович прибыл под Ливно со своей личной охраной – целым отрядом конников, вооруженных до зубов, крикливых и наглых. Почти всю дорогу, трясясь на коне рядом с командиром бригады Перучицей, он не проронил ни слова. И сейчас, сидя в штабе бригады, он продолжал молчать.
Перучица не знал, зачем Ранкович приехал в бригаду. Эта неизвестность тяготила и беспокоила его. Кроме того, неожиданно навалилась новая забота. Штабной радист принял радиограмму: американский подполковник Маккарвер сообщал, что вылетает в Гламоч и просит подготовить посадочную площадку. Эту площадку, в тридцати километрах от Ливно, устроенную еще в прошлом году жителями деревни Гламоч под руководством английского капитана Фариш, совсем занесло снегом. Немало людей придется послать на ее расчистку.
Ранкович неподвижно, как изваяние, сидел, положив на колени толстые красные руки, и, прищурившись, смотрел на Перучицу. Его большое оплывшее лицо с тяжелым лбом и длинным носом было сурово сосредоточенно. Он что-то обдумывал.
С шумом распахнув дверь, быстро вошел комиссар бригады Добривое Магдич, в прошлом геолог. Он только что вернулся из батальона и с Перучицей еще не виделся.
– Ну, как, уладилось? – с живостью спросил он комбрига, но, увидев Ранковича, смешался и вместо того, чтобы откозырять ему, по старой штатской привычке лишь поклонился.
– Все в порядке, – кивнул Перучица. – Идем в Герцеговину, под Синь. Начальник верховного штаба разрешил.
– А приказ Поповича?
– Отменен.
– Это благоразумно, – обратился Магдич к Ранковичу. – Командиру корпуса там, в Хомолье, не так ясна здешняя обстановка, как нам… – Холодный взгляд острых глаз-щелок смутил его, он осекся и сдержаннее продолжал: – В районе Синя, как вам известно, стоит наш Черногорский батальон. Он перехватил основные дороги из Синя и держит под наблюдением шоссе Синь – Ливно. Хотя в батальоне много героев, но по своему численному составу и вооружению он слишком слаб, чтобы удержать немцев, если они вздумают выступить. Немецкий полк может прорвать слабую блокаду и уйти из Синя. И тогда он будет отправлен на Восток, против Красной Армии. Нам нельзя этого допускать. Арсо Иованович правильно нас ориентирует на то, чтобы мы, подтянув силы, хорошенько потрепали этот немецкий полк.
– Резонно, – холодно пробурчал Ранкович. – Только что это за мелочная опека над Красной Армией, в которой она вовсе не нуждается. У нее свои задачи, у нас свои. И почему вы лезете с этим делом к начальнику верховного штаба, через голову Поповича? Может быть, вы считаете, что благоразумнее расформировать штабы дивизий и корпусов за ненадобностью? Своевольники!.. Ну, вы долго еще будете размышлять?! – вдруг накинулся он на Перучицу. Когда Ранкович волновался и выходил из себя, он не кричал, а говорил медленно; слова как будто застревали у него в горле, и он сильно шепелявил, язык плохо повиновался ему.
– Я хочу с вами посоветоваться, – спокойно повернулся Перучица к Магдичу. – Сюда намереваются прилететь представители англо-американской миссии…
– Не теряйте времени, выполняйте их просьбу, – нетерпеливо перебил его Ранкович и посмотрел на свои золотые ручные часы с решеткой – последний выпуск швейцарской фирмы. – Окажите союзникам необходимую помощь.
Магдич, не понимая, о чем идет речь, с молчаливым ожиданием смотрел на обоих. Перучица скороговоркой объяснил ему, что на расчистку от снега посадочной площадки нужно послать не меньше батальона. И выходит, что на Синь можно будет отправить только один батальон – лучший, Шумадийский, оставив четвертый под Ливно.
Комиссар в раздражении зашагал по комнате.
– Мы не можем так разбрасывать свои силы перед ответственной операцией, – твердо сказал он. – Представителям миссии, я думаю, не к спеху. Лучше принять их после…
– Вы забываетесь! – перебил Ранкович, слегка стукнув кулаком по спинке стула.
Магдич невольно вздрогнул и отошел к окну.
– Придется отложить операцию, – с горечью проговорил Перучица. Худощавое лицо его потемнело. – Одни черногорцы и шумадийцы против целого полка и притом хорошо вооруженного…
– Вполне достаточно! – Ранкович поднялся и пристально взглянул в глаза высокому, статному комбригу. – Я верю в твоих бойцов, Перучица. Они у тебя славные ребята. Юнаки! Покажем союзникам, на что мы способны, черт возьми. Действуй незамедлительно. Батальон – на Синь, батальон – под Гламоч. Черногорцы ждут, а наши друзья из англо-американской миссии летят к нам на помощь. Спеши! – И Ранкович шутливо подтолкнул Перучицу к двери.
– Нас устраивают такие друзья, Магдич, – обратился он к комиссару, когда командир вышел, – которые могут присылать нам продукты, оружие, боеприпасы и тому подобное. Рассчитывать на помощь русских пока что нельзя! У них и своих забот хватает. Понятно? А кстати, – переменил он тон, – у вас, я слышал, уже есть тут один русский?
– Да, нам повезло.
– Повезло? – Ранкович окинул Магдича внимательным взглядом с головы до ног, словно впервые увидел перед собой этого большого, простодушно-наивного человека с лицом мечтательного юноши.
– Послушайте, комиссар, я требую, чтобы вы были на высоте своего положения! Говорить, что нам повезло и что мы можем всецело доверять этому русскому только потому, что он русский, – не значит ли это – терять бдительность?
Ранкович, насупившись, потер свой расширяющийся кверху бесформенный лоб и продолжал невнятно:
– Удивительно, до чего вы иногда несообразительны, комиссар. Да, мы любим русских, учимся у них, я сам готов публично расквасить морду тому, кто скажет при мне что-либо плохое о советских людях; но этот человек был в плену у немцев. В плену, понимаете? Волшебным образом удрал из лагеря «Дрезден». А у вас уже и душа нараспашку. Удрать из лагеря! Ведь это не так-то просто.
– Мы знаем, что он был в плену, что он убежал из лагеря, – ответил Магдич. – Плен – это позор, хотя бы человек и попал к врагу в бессознательном состоянии. Но не всегда из плена выходят предатели. Да что говорить! Ведь наши товарищи удирали даже из гестаповских тюрем, однако мы их ни в чем не подозреваем.
– Да… – Ранкович как-то странно посмотрел на комиссара и вдруг отвел глаза. – Ты, пожалуй, прав. Удрать от немцев – это, может быть, и геройство. Подобный случай не должен внушать нам каких-либо особых подозрений.
Ранкович принялся притопывать ногой, не спуская глаз с Магдича.
– Так. А ваш Корчагин, он что, дружит с этим русским?
– Побратимы.
– Уже успели побрататься?
– Да.
Наступило молчание. Только сапог Ранковича тонко поскрипывал.
– Я могу идти? – глухо спросил Магдич.
– Погоди. Сейчас…
Ранкович снова погрузился в раздумье. Магдичу хотелось уйти, чтобы на свободе обдумать все предстоящие перемены в планах бригады, вызванные приездом Ранковича и радиограммой представителей миссии союзников. Он нетерпеливо ждал.
В дверях неслышно появился рябой, вооруженный маузером партизан с торчащими во все стороны из-под шапки длинными волосами. Маленькие сверлящие глаза его горели, как угольки, под зарослями мохнатых бровей.
Вошедший слегка кашлянул, чтобы обратить на себя внимание Ранковича, и хриплым басом сказал:
– Корчагин пришел.
– Сейчас. – Ранкович сильнее наморщил лоб. Потом привстал и махнул рукой. – Ладно, Громбац! Не надо! Отставить дело с Корчагиным.
– Есть отставить, – удивленно и разочарованно протянул председатель корпусного трибунала.
– Вот что, комиссар, – Ранкович поманил к себе Магдича пальцем. – Ревтрибунал хотел было применить тут кое-какие меры социальной защиты… Меня познакомили с материалами о Милетиче: его поступки до некоторой степени направлены на подрыв революционной дисциплины и авторитета командования. В деле имеются доказательства злоупотребления властью… Кстати, как зовут этого русского, приятеля вашего Корчагина?
– Загорянов…
– Н-да, очевидно, тут не обошлось без его влияния. И это меняет дело…
– Я надеюсь, что вы по справедливости оцените действия обоих… – начал было Магдич.
Ранкович постучал ладонью по столу.
– Решено! – неожиданно воскликнул он. – Объявите от моего имени поощрение и благодарность Загорянову за то, что он проявил в Боговине инициативу и русскую смекалку. А Корчагину… за то, что он ловко подхватил эту инициативу. Будем и впредь при случае прибегать к советам и богатому опыту Загорянова, полученному им в Красной Армии, не теряя, однако, осторожности… Понятно?
Лицо Магдича прояснилось, большая тяжесть свалилась с сердца.
– Я знал, что ваше решение будет справедливо! – облегченно вздохнув, сказал он. – Благодарность – это правильно. Корчагин и Загорянов с группой бойцов в одну ночь сделали больше, чем сделала за этот месяц бригада Поповича, сидя в лесу у Черного Верха.
Ранкович снова уставился на Магдича изучающе-пристальным взглядом.
– У меня есть дело, касающееся и лично вас, комиссар, – сказал он самым дружелюбным тоном.
– Какое дело, друже Марко?
– Вы, кажется, горный геолог?
– Горный инженер и геолог, – поправил Магдич.
– Ну так вот, я получил письмо от нашего министра горной промышленности Сулеймана Филипповича. Вы его знаете?
– Нет.
– Между нами, он, конечно, слабый геолог, просто исполнительный офицер, преданный делу… А вы любите геологию?
– Еще студентом я принимал участие в разведке полезных ископаемых, в поисках руды и металлов. – Заговорив о любимом предмете, Магдич оживился и почувствовал себя свободнее. – У нас есть рудники, известные еще со времен римского владычества, такие, например, как на реке Малый Пек – в Майданпеке. Но в земных недрах есть еще много неоткрытого. Я прошел сотни километров по следам рудных жил, я находил уголь по черному валуну, выброшенному речкой. Люблю это дело и мечтаю вернуться к нему после войны. Я и сейчас не прохожу мимо признака руды в почве. Так сказать, для будущего…
– Похвально! – На скуластом лице Ранковича появилось довольное выражение. – Это как раз то, что нам нужно… Слушайте, Магдич! Вы, как геолог, как ученый человек, нужны нам… нужны нашим союзникам – американцам.
– Американцам? А зачем им? – удивился Магдич.
– Мистер Маккарвер вам лично все это объяснит, надеюсь, достаточно убедительно. Он виделся с Филипповичем, и тот рекомендовал ему вас как специалиста. Соединенные Штаты интересуются геологией нашей страны в целях, так сказать, военного и послевоенного сотрудничества. Окажите Маккарверу всяческое содействие, растолкуйте ему все, что потребуется. Необходимо всячески укреплять и улучшать наши отношения с западными союзниками. Нам это и сейчас нужно и в будущем пригодится.
– Только с западными? – робко и выжидательно спросил Магдич.
– А с русскими, – весело сказал Ранкович, – у нас и без того прекрасные отношения. Издавна! Всегда… Братья ведь, братья-славяне! На этот счет я вам советую не беспокоиться, комиссар! Пока все… Если вы сумеете установить прочную научную связь с американцами, то вам будет обеспечена впоследствии возможность заниматься любимым делом в более широком масштабе. У нас будет свое, самостоятельное государство, будут и свои ударные стройки, как в Советском Союзе, американская помощь нам понадобится.
Он милостиво улыбнулся и крепко пожал Магдичу руку.
Комиссар вышел из штаба в подавленном состоянии. Он все еще чувствовал на себе неотступно-цепкий, пронизывающий взгляд Ранковича и без радости вспоминал его внезапную улыбку и лестное, казалось бы, предложение. «Американцы… научная связь…». Перед Магдичем открывались новые заманчивые и в то же время пугающе-непонятные перспективы. В словах Ранковича, в выражении его глаз таилось что-то недосказанное, будто косвенно поощряющее к совершению неких сомнительных поступков… «Странный человек, – думал Магдич, – скользкий какой-то, с ним не поговоришь по душам…».
