Текст книги "Югославская трагедия"
Автор книги: Орест Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 33 страниц)
2
«…На митинге мы услышали от Катнича все остальные радиосообщения. Масса новостей! Красная Армия уже приближается к Балканам.
– Скоро придет к нам, – говорил Милетич.
Слушая политкомиссара, партизаны переглядывались с чувством облегчения. Я видел сияющие глаза, улыбки, бодро поднятые головы. Все испытывали одно – словно бесконечно долго плелись по трудной дороге, усталые, упавшие духом, и вдруг раздалась музыка. Бодрый марш всколыхнул души, бремя усталости сползло с плеч, в тело влились новые силы, и шаги стали увереннее.
Всюду только и разговоров было, что о Красной Армии. Как всегда в таких случаях, я сразу же стал центром всеобщего внимания. Будто не радио, а я сам принес радостные известия, словно я – один из тех советских воинов-богатырей, шагающих к ним на выручку.
Шагают, шагают! «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» – вспомнились гоголевские слова. Мне жали руки, меня обнимали, тормошили. Было бесконечно приятно видеть радость этих людей, и в то же время я испытывал невольное смущение. Совесть постоянно спрашивала меня: а достаточно ли ты сделал для того, чтобы не стыдно было посмотреть в глаза своим товарищам по роте? Встреча-то ведь скоро!
Один боец начертил на песке нечто вроде карты: здесь Днестр, вот Румыния, а это Дунай, и столпившиеся вокруг наперебой объясняли мне, каким путем можно скорее и легче всего пройти Красной Армии в Югославию. Другой спрашивал: как русские солдаты одеты, Можно ли их издали сразу узнать? Потом чуть ли не всей ротой двинулись к источнику, принялись мыться и стирать белье, как перед праздником.
Джуро Филиппович вдруг сделался необыкновенно Придирчивым. Щеголяя начищенными ботинками и трофейными часами, надетыми поверх обшлага куртки, он каждого строго оглядывал и распекал: то пуговица оторвалась, то обувь каши просит, то винтовка грязновата. Все припомнил: этот струсил при бомбежке в Раштелице, а тот вступил в пререкания, когда его посылали сменить патруль около Тарчина. Так можно и оконфузиться перед русскими!
На другой день поутру Милетич и Лаушек уехали искать штаб бригады, а мы с азартом взялись за ученье. На маленьком стрельбище у горы стреляли в мишень, на поляне маршировали. К учебному пулемету нельзя было протиснуться: каждый хотел своими руками разобрать его и собрать. Марко Петровича осаждали «буквоеды». Новички с завистью слушали, как Васко Христич без запинки читал уже целые фразы из веселой пьесы Нушича [72]72
Нушич – известный сербский писатель-сатирик.
[Закрыть]«Крестьянин и ягненок»; эту пьесу Лаушек до своего отъезда репетировал, и Васко играл в ней роль.
Жизнь батальона становилась по-настоящему интересной, содержательной, кипучей, такой именно, о какой говорил нам Арсо Иованович в Горном Вакуфе. «А удар находит искру в камне, иначе она бы в нем заглохла». Эти слова Негоша Ружица даже поместила вместо эпиграфа под названием стенгазеты «Глас шумадийца».
А перед отбоем ко сну у шалаша Петровича непременно собирался хор, и в тишине ночи с особенной силой и страстью звучали наши русские песни времен гражданской войны. Я слушал их, лежа навзничь на траве, пропитанной солнечным теплом, надо мной сквозь крону сосны мягко сверкали звезды, и на сердце было так хорошо, будто я находился уже среди своих и под своим, советским небом…
Прошло два дня. Милетич и Лаушек не возвращались. Кичу и меня это начинало беспокоить. Я взбирался с биноклем на скалу – наш НП, откуда просматривались лесные дороги и тропы. Но на них никто не показывался, и полнейшая тишина нарушалась лишь птичьим гомоном.
Как-то, спускаясь с горы, я нечаянно натолкнулся на Катнича. Он сидел под корявым деревцем дикой маслины, среди густых колючих зарослей шиповника, и что-то читал из толстой тетради небольшой группе бойцов.
Увидев меня, он поднялся с круглого валуна.
– Я так и знал, что ты тоже заинтересуешься, – сказал он. – У нас политбеседа. Я закончил новую главу своего труда и читаю выдержки. Присаживайся.
Он усадил меня на камень и, отмахнувшись от мух, поглядел исподлобья. Он и сам походил в этот миг на крецеля – серую большую муху с толстым телом и выпученными глазами. Прилепившись к веткам ногами и двигая жирным туловищем, крецели наполняли жаркий воздух назойливым жужжанием.
– Наш народ очень самобытный, с особым складом характера и неповторимой, своеобразной историей, – говорил Катнич, продолжая свою мысль. – Это объясняется отчасти и нашим географическим положением. Мы находимся в самом центре мира. Па-да! Я объясню. Взгляните мысленно на карту. Европа является центром мира. Центр этого центра лежит между Лондоном и Царьградом и приблизительно между Берлином и Салониками. И в центре этого центра живут сербы. Так утверждал и наш знаменитый ученый Драгиша Станович.
Долго и утомительно, часто ссылаясь на высказывания этого прошловекового идеолога сербских шовинистов, Катнич распространялся об особом пути исторического и социального развития народов, населяющих Югославию, об особых добродетелях сербской нации, которой якобы предназначена миссия «собирательницы земель» на Балканах, о ее руководящей роли среди балканских славян, о доме сербов, который стоит на главной улице человечества, между Лондоном и Стамбулом. Между Европой и Азией.
– И как русские – ведущая нация в советском мире, так и мы, югославы, – ведущий конгломерат народностей на Балканах, – говорил он. – Но мы ближе к Европе, чем Русские. Мы почти на переднем крае современной культуры! Русский коммунизм плюс западная культура – это выдвинет нас, югославов, далеко вперед.
От всего этого так и разило за версту самым откровенным шовинизмом, спесью и глупой самоуверенностью. Не выдержав, я сказал политкомиссару:
– Смысл вашего труда мне вполне ясен. Это же проповедь великосербского национализма!
Бойцы одобрительно зашумели.
– Постойте, постойте, – всполошился Катнич. – Это только, так сказать, вводная, объяснительная часть. – Размахивая объемистой тетрадью, он продолжал скороговоркой, обращаясь ко мне: – Вот мои тезисы! Для меня важно, понимаешь, очень важно, чтобы меня правильно поняли. Я не хочу, чтобы ты, например, всерьез подумал, что мы какие-то националисты. Такие обвинения немыслимы! Это будет предвзятость, недоразумение! Я первый восстану против подобных поклепов на нас. Мы ничего общего не имеем с национализмом. Мы интернационалисты. Мы верны целям всемирного пролетарского движения и бесконечно преданы Советскому Союзу. Вот ведь я о чем говорю! – Он долистал тетрадь почти до конца. – Вот. Читай: «Мы и Советский Союз неразрывны, как один кристалл».
Катнич шагнул в сторону, заложив руки за спину, и, круто повернувшись, возвысил голос:
– Да, да! И поскольку мы неразрывны, у нас с тобой, Николай, должно быть полное взаимопонимание. Вот почему, друг мой, мне хочется, чтобы ты, как свидетель и участник нашей борьбы, когда вернешься на родину, правильно и объективно информировал советскую общественность о нашей новой, возросшей силе. Мы не какие-нибудь там албанцы или болгары… – Катнич пытливо взглянул на меня. – Почему ты усмехаешься?
– А чем для вас плохи албанцы и болгары? Я думаю, что ваш труд противоречит настоящему марксистскому решению национального вопроса, – сказал я прямо.
– Вот даже как? – Катнич прищурился. – Значит, ты меня еще не совсем понял. Постой, постой! – Он удержал меня. – В таком случае мой долг заключается в том, чтобы тебя убедить. У нас, у сербов, есть одна очень характерная, чисто национальная черта, – это «инат», желание настоять на своем, может быть, даже наперекор всему. Баста му – хочу, и все тут!
– На этот счет у вас есть еще и старая пословица, – сказал я. – «Инат и в Стамбул заведет».
– Ого! Ты уже знаешь и наши пословицы! – удивился политкомиссар.
Весь вечер после занятий с бойцами я думал о «труде» Катнича: с какой целью он тщательно замалчивает в нем исторические связи Сербии с Россией и те жертвы, какие русский народ нес в течение веков в борьбе за освобождение Балкан? Без этих жертв не было бы ни самостоятельной Сербии в XIX веке, ни Югославии XX века. Зачем, возвеличивая свою нацию, старается унизить соседние, братские? А чего стоит его утверждение: «Мы почти на переднем крае культуры»! Хороша эта почти что полуфеодальная культура здесь, где пашут деревянной сохой, а в отношениях между людьми царят произвол и порабощение! Я невольно все услышанное от Катнича связывал с его поведением, с придирками ко мне, с делом Бранко и приходил к выводу, что Катнич – сомнительный человек, его поступки непонятны; напрасно ему доверяют наверху: он в лучшем случае двуличен и фальшив. Только бы скорей увидеться со своими из военной миссии. Сколько б я рассказал им! Сколько вопросов задал бы! Я уже просил Кичу отпустить меня на время из батальона, дать какое-либо поручение к Перучице. Из штаба бригады мне было бы легче или самому добраться до ставки в Дрваре или, в крайнем случае, переправить туда на имя Арсо Иовановича и руководителя советской миссии письмо. Кича обещал испросить мне разрешение на отпуск, как только наладится связь с Перучицей».
3
Кича Янков молча выслушал резкое мнение Загорянова о «тезисах» Катнича, о самом авторе и не на шутку разволновался. Что делать? Собрать партийное бюро не удалось. А надо было бы обсудить нетерпящие отлагательства вопросы, связанные с убийством Вучетина и самосудом над Бранко Кумануди. Но Катнич решительно возражал против созыва бюро. Он говорил, что чрезвычайное происшествие в батальоне переросло рамки партийного обсуждения и сейчас находится в сфере компетенции ОЗНА. Дескать, он, как политкомиссар, уже принял необходимые меры, ведется следствие – партбюро может не беспокоиться…
«Все-таки надо что-то предпринять, – решил Кича. – Посоветуюсь с секретарем. Он, правда, подхалим, но в то же время и хитрая лиса, нос держит всегда по ветру; может быть, поймет, что Катнич – это уже не тот человек, за которого следует держаться в своих карьеристских целях».
В тот же вечер Янков позвал к себе Мачека.
Он высказал ему все, что думал сам о политкомиссаре. Ни для кого не секрет, что Катнич неоднократно допускал в своей работе ошибки и промахи. Правда, на партийной конференции в Горном Вакуфе в присутствии Арсо Иовановича он их признал, но на деле остался все тем же самодуром, бюрократом. Политучебой с бойцами не занимается. Вместо науки о развитии общества, о рабочем движении, о пролетарской революции и строительстве коммунистического общества он преподносит им какую-то националистическую отсебятину, не имеющую ничего общего с марксистско-ленинским учением. Более чем непонятна его расправа с Бранко. Все это позволяет ему, Янкову, как члену партийного бюро, смело заявить, что Катнич ведет себя недостойно, не по партийному. Бойцы его не любят, не уважают. Он уже не является для них авторитетом и не может вести их за собой в дни суровой борьбы, когда они все идут на жертвы и смерть ради счастливого будущего.
Мачек, щурясь от ярко-белого света трофейной карбидной лампы, в полной растерянности слушал взволнованную речь командира. Секретарь не был убежден в непогрешимости Катнича, но он не смел и сомневаться в нем. Мачек считал для себя неправильным и даже опасным пытаться критиковать действия начальства. Тем более, что у Катнича есть связи в ЦК. Он робко напомнил Киче об этом обстоятельстве.
– Очевидно, в нем плохо разобрались, – сказал Янков. – Узнали бы в ЦК о самосуде…
– И не нужно из-за этого поднимать шум. Ясно же, что Катнич застрелил Бранко потому, что этот негодяй – убийца Вучетина.
– Значит, он уже тогда знал, что это так? – Кича пристально посмотрел на Мачека.
– Ну, конечно, – убежденно ответил тот. – Филиппович ведь не нашел у Бранко ножа.
– Да, но вся эта история с ножом, который Бранко куда-то забросил, выяснилась уже после выстрелов Катнича.
– После… А интуиция? – Мачек нервно провел ладонью по лысой голове. – Интуиция и политическое чутье у Катнича безошибочны. Он поступил правильно.
– Правильно?! – негодующе вскричал Янков. – Как же это правильно, если Бранко хотел что-то сказать, а Катнич ему не дал? Значит, у него были основания помешать убийце рассказать нам все?
– Действительно, – пробормотал Мачек. – Он слишком поспешил… Да, ты прав. Надо было кое-что выяснить, а потом уж раздавить гадину. Это ошибка.
– Такая ошибка граничит с преступлением.
– Логично, – кивнул Мачек. – Но если это преступление, то комиссар ответит за него перед ОЗНА…
– Может, когда-нибудь и ответит… – В глазах Янкова вспыхнули колючие искорки. – Но теперь ответь ты мне: почему же все-таки он поспешил расправиться со своим любимцем?
– Почему, почему… Я уже сказал почему, – проговорил Мачек утомленным голосом. – Могу еще объяснить это психологически…
– Я слушаю.
Облокотившись о ящик, Янков испытующе посмотрел в полузакрытые глаза Мачека.
Секретаря одолевало желание уклониться от рассмотрения дела по существу – уж очень оно было темное и скользкое; заниматься им, лезть на рожон – это сулило слишком много беспокойства. Проще было представиться наивным простачком и попытаться как-нибудь выгородить патрона.
– Дело тут, мне кажется, в следующем, – начал Мачек, размеренно и веско. – Мы, сербы, в большинстве своем принадлежим к динарскому типу людей. Мы так же импульсивны и горячи, как горцы, живущие в Динарских горах. Катнич поступил, как динарец, горячий и вспыльчивый, когда стрелял в Бранко?
Янков насмешливо фыркнул:
– Он такой же динарец, как я турок, этот торгаш из Крагуеваца.
– Что ты говоришь?.. Ты забываешь, что он ученый человек и у него большие связи. С этим нельзя не считаться, – зашептал Мачек, испуганно оглянувшись.
Некоторое время оба молчали. Было слышно лишь, как звучно падали крупные капли воды, просачиваясь сверху сквозь пористые своды пещеры.
Решив, что его последний довод произвел впечатление, Мачек торопливо продолжал:
– Поверь мне, Катнич и сам очень сожалеет, что не сумел сдержать своего порыва. Я знаю – он все это остро переживает. Бранко унес с собой в могилу тайну убийства Вучетина. Это все верно. И комиссар, вот увидишь, не успокоится, пока не найдет подстрекателей убийцы. Он начнет расследование и поможет ОЗНА напасть на верный след. – В голосе секретаря прозвучал вызов. – Неизвестно еще, кто из нас потерял бдительность, кто излишне доверяет чужим людям…
– Кому, например?
– Да разным там чехам…
– Ох, Мачек! – Кича грустно покачал головой. – Ловко ты поешь да только, видать, с чужого голоса. Вот слушаю я тебя, а сам думаю: кто это тебе все подсказывает? Причем тут чехи? Недич – серб, а наш лютый враг. Кумануди был хорват, как и Тито, а какой вышел из него толк? Неужели ты предпочитаешь доверять таким, как Кумануди? Сколько раз мы слышали от тебя и Катнича, что партия – это крепость, вход в которую открыт лишь для самых достойных, а сами вы, пользуясь бесконтрольностью и секретностью работы, протаскиваете в партию черт знает кого.
– Ты хорошо знаешь, Кича, что все те, которые хотят вступить в нашу партию, находят пути, – многозначительно заметил Мачек.
– В том-то и беда наша. Каждый лезет… Беда, что мы, партийцы, мало знаем друг друга, редко собираемся вместе, чтобы обсудить наболевшие вопросы. Работаем, как в подполье. От кого мы прячемся?
– Не прячемся, а просто не хотим дразнить силой партии наших друзей, англичан и американцев. А то они могут отказать нам в помощи. Понимаешь? Да и внутри страны мы не можем отпугивать от себя тех, которые хотят бороться против немцев.
– Почему же отпугивать? Народ доверяет партии, любит ее, идет за нею!
– Да, но не всех могут привлечь наши лозунги… У нас, ты сам знаешь, Народный фронт. Партия – это кучка, а Народный фронт – это почти все население страны. Диктатура пролетариата, ведущая роль партии и так далее – все эти вещи в наших условиях должны быть очень хорошо замаскированы. Тебе ясно это? – менторски закончил секретарь с неопределенной улыбкой.
– Не очень, – пожал плечами Янков. – Но, постой! – Он стукнул кулаком по столу, понуждая Мачека выслушать его. – Ты противопоставляешь партию Народному фронту! Это дело пагубное. Я не такой теоретик, как ты и Блажо, но мне кажется, что ты неверно толкуешь. Я так понимаю: партия, наша партия, коммунистическая, была, есть и будет главной силой народно-освободительного движения. Как же можно эту силу замаскировать? Лодка больше руля. Но разве можно кого-нибудь убедить, что лодка ведет руль, а не наоборот. Работа партии, по-моему, должна быть открытой, глубокой и широкой. Так я, рабочий, понимаю роль партии. А ты как ее понимаешь?
Мачек что-то промямлил невнятное.
– Но оставим этот спор. Как бы там ни было, а Катнич, мне кажется, не может больше оставаться нашими политкомиссаром. Он позорит партию, – не остановился Кича перед окончательным выводом. – Твое мнение?
– Мое? – Мачек снова понизил голос. – Зачем тебе это надо? – Каждая морщинка на его постном лице вздрагивала от внутренней тревоги. – Я пока воздержусь высказывать свое мнение.
– Хорошо, – заявил Янков после короткого молчания. – В таком случае я сам напишу обо всем Магдичу…
Янков быстро встал и подошел к плащ-палатке, завешивавшей ход в пещеру. Полотнище колебалось, словно его кто-то задел снаружи.
Янков, выглянув, попятился. В пещеру шагнул Катнич и в первый момент зажмурился от яркого света лампы.
– Что у вас тут происходит? – Он вызывающе уставился на командира. – Я кое-что случайно услышал, проходя мимо. Ты, Кича, кажется, собираешься писать какой-то донос на меня? Смотри, не просчитайся! – произнес он угрожающе.
– Я надеюсь, что в политотделе бригады объективно во всем разберутся. – Янков спокойно выдержал взгляд Катнича, полный откровенной ненависти.
4
«…У меня в шалаше был гость – Тодор Радович. Милетич разыскал его батальон, он стоял от нас неподалеку. Но где находится штаб бригады и два других батальона, никто не знал. Радович пришел спросить, не вернулся ли Корчагин, который вновь уехал уже несколько дней тому назад на поиски Перучицы. На этот раз Иован повез секретный пакет Янкова на имя комиссара Магдича и начальника бригадного ОЗНА Громбаца. Кича рассказал мне о своем разговоре с Мачеком и о том, что в письме прямо ставит вопрос о Катниче, о смещении его с поста политкомиссара и назначении на это место Корчагина.
Да, так было бы правильно!
Узнав, что Иована еще нет, Радович встревожился.
– Я подозреваю, – сказал он, – что Перучица оставлен в Боснии. Я слышал, как Попович говорил ему о необходимости идти к Дрвару, чтобы принять участие в охране ставки и в чествовании Тито. День рождения у Тито, что ли, был в конце мая.
– Почему же тогда не оставили там всю нашу бригаду? – недоумевал я.
– Думаю, что тут Перучица схитрил. Он торопил нас с Вучетином: скорее мол идите в Санджак, а я догоню… Наверное, потом оправдывался перед командующим: два батальона не успел удержать – ушли на восток по приказу Арсо. Да, что-то не везет нашей бригаде. Вечно она разорвана на части, никогда не бываем вместе. Вот и с Вучетиным мы встречались лишь урывками. Эх, Томаш, Томаш! Хороший был командир, чудесный человек!
Радович все время вспоминал Вучетина. Он очень болезненно переживал потерю друга. В знак траура по нему даже перестал бриться. Лицо Радовича, обросшее по щекам и подбородку, стало совсем черным.
Поужинав со мной и вытерев ложку чистым папоротником, он тяжко вздохнул и опять печально заговорил:
– Знаешь, Николай, после войны я перенесу тело Томаша на кладбище в Риеку-Черноевича и на могильном камне напишу три слова: «Друг Советского Союза». Томаш всей душой был предан России. Истинный сын своего народа, он был восприимчив ко всему передовому, светлому. Мы с ним часто толковали о будущем. Я не успокоюсь, пока не увижу наш край таким, каким Томаш видел его в своих мечтах. За это я буду бороться до конца, бороться за двоих, за себя и за него. Клянусь тебе, Николай, что я отомщу за Вучетина. А у нас знают, что такое клятва сына Черной горы.
Радович до хруста в пальцах сжал кулаки.
– А кому ты собираешься мстить, Тодор? – спросил я. – Ведь так и не выяснено, кто убийца.
– Я знаю, что его убили враги, враги той новой, лучшей Югославии, за которую мы боремся.
Мы вышли из шалаша. Темнело.
Филиппович все еще сидел под явором, углубленный в свою работу. Из куска орехового дерева он вырезал перочинным ножом трубку; из дикого жасмина сделал длинный чубук и теперь – буква за буквой – выводил по чубуку слова: «Успомена на дан ослобожденя». [73]73
На память о дне освобождения.
[Закрыть]
Радович долго рассматривал эту трубку.
– Хороша! Мои бойцы тоже готовят подарки советским солдатам, – сказал он. – У наших людей одни мысли, одни ожидания…
– Ждать теперь уже недолго, – сказал я.
– Скорее бы настал день встречи. Эх, Томаш! Как он мечтал об этом дне!
Неожиданно меня вызвали к командиру.
Перед пещерой Кичи, тяжело дыша, стояли три взмыленные лошади.
«Иован!» – обрадовался я. Но когда вбежал с Радовичем в пещеру, то попал в крепкие объятия не Милетича, который тоже был здесь, а какого-то человека в кожухе из овчины мехом наружу.
– Здраво, друже Николай! – сказал приезжий очень знакомым мне, низким, с хрипотцой голосом.
– Алекса Мусич?!
– Я, я! Узнал? – спрашивал он, сжимая мои руки.
В самом деле, это был Мусич, одетый пастухом. Лицо его заросло густой и длинной бородой. Он смотрел на меня темными, горящими глазами и смеялся от радости.
– Довольно! – оторвал его от меня Иован. – Ты только послушай, – обратился он ко мне. – Чудные вещи, брате, творятся на свете…
– Чудеса да и только! – подтвердил Лаушек. – Ведь наш пропащий Алекса – никто не верит – из-под Великого Шатора пробирается, из верховного штаба!
– От маршала Тито? – удивился Радович.
– Нет, друже, от Арсо Иовановича! – ответил Мусич.
Глаза его, поблескивавшие из-под насупленных бровей, при этих словах разгорелись еще ярче, как угли, с которых сдунули пепел.
– Я от Арсо Иовановича, – повторил он. – От него.
Кича подал Радовичу бумагу, смятую и грязную, захватанную руками:
– Читай.
Это была напечатанная на машинке директива начальника верховного штаба, сформулированная очень кратко и ясно. Первый пункт ее содержал общую характеристику стратегической и оперативной обстановки. Приводилась выдержка из первомайского приказа товарища Сталина: «Под ударами Красной Армии трещит и разваливается блок фашистских государств… Германия проиграла войну. У Румынии, Венгрии, Финляндии и Болгарии есть только одна возможность избегнуть катастрофы: разрыв с немцами и выход из войны».
Второй пункт директивы касался положения в Югославии. В нем говорилось, что немцы пытаются обеспечить себя с правого фланга и во что бы то ни стало удержаться на Балканах или хотя бы в Югославии. С этой целью они высадили воздушный десант в Дрваре и ударом наземных войск начали свое седьмое наступление на войска НОВЮ. В директиве указывалась ближайшая задача частям: перейти в контрнаступление; задержать отход немецких частей из Греции, Македонии, Албании, Черногории и южных районов Сербии за реки Саву и Дунай; усилить действия на их главнейших коммуникациях, помешать маневру вражеских сил. В дальнейшем – двигаться на восток, навстречу Красной Армии, к румынской и болгарской границам. Излагалась задача войскам Сербии и Первому Пролетарскому корпусу Кочи Поповича: не пустить немцев из Македонии и Греции на север, помешать их стратегическим передвижениям; соединиться с Красной Армией в Хомолье. Далее говорилось о взаимодействии своих войск, находящихся в Македонии, Сербии и Черногории.
– Хотел бы я знать, что по этому поводу скажешь ты, друже Тодор? – опросил с нетерпением Кича, прочтя директиву.
– Я? – Радович еще раз взглянул на подпись Иовановича, потом на Мусича. – Я не понимаю, почему он твердит, что его послал Арсо Иованович, а не Тито.
– Тито сейчас не до нас. Верховный штаб у черта на куличках! – с усмешкой сказал Милетич.
– Где же?
– А вот сейчас узнаешь. Говори, Алекса!
Мусич присел на корточки и задымил трубкой…
…Из Горного Вакуфа, где погиб почти весь боговинский отряд, Мусич бежал, переплыв реку Врбас. Он был ранен в правую сторону груди, плыть было трудно; но, задыхаясь, захлебываясь, едва не утонув, он все-таки выбрался на берег и долго отлеживался в кустах. К ночи добрался до деревушки Врси, расположенной в густом лесу. Крестьяне подобрали его, выходили.
Встав на ноги, он задумался: «Куда идти, где искать партизан?». Пошел наугад, в сторону Бугойно, встретил роту из Первого корпуса, но остаться в ней не мог, так как был слишком слаб, даже держать винтовку не было сил. Что делать? Вспомнил, что на катуне возле горы Велики Виторог каждое лето живет дальний сородич его жены овчар Драгутин Медич. Поплелся туда. Долго шел: неделю, а может, и больше. Едва добрался.
А на катуне горный воздух, аромат леса и лугов, молочная пища и много целебных трав, – здоровье пошло на поправку. Недаром говорят, что кто одно лето проведет в горах, тот продлит свою жизнь на два года.
Ну, а за Великим Виторогом как пойдешь на северо-запад, то придешь в Дрвар… Туда Драгутин раз в неделю водил лошаков с грузом сыра и каймака для верховного штаба. Когда Алекса совсем окреп, то поехал с ним. Оставив лошаков в Дрваре, пешком отправились к месту, где располагался штаб. Посовещавшись, решили пойти к пещере Тито.
Пещера эта находилась в узком, мрачном ущелье, по дну которого быстро бежит горная речка, обрываясь клокочущим водопадом. Над пещерой возвышалась огромная гора. Тропинка вилась вдоль речки, по краю обрыва. Драгутин заробел, отказался идти дальше, и Мусич отправился вперед один. Он нес в кувшине каймак собственного изготовления, жирный, розовато-желтый, с толстой пенкой. Но часовые не подпустили Мусича к пещере.
Пока он переругивался с часовыми, из пещеры вышел высокий и худой человек в опанках. Лицо у него было озабоченное, и Мусич хотел было поскорее уйти, но тот, заметив его, окликнул, подошел и начал расспрашивать о жизни на пастбище. Интересовался, что делается на планинах, нет ли поблизости немцев. Опрашивал, много ли в стаде ягнят, не нападают ли волки, посоветовал беречь овец от ядовитой травы блор. [74]74
Блор – род дикого проса.
[Закрыть]Он говорил обо всем этом и мало-помалу успокоился, даже улыбнулся.
Так Алекса познакомился с Арсо Иовановичем. Он получил от него пропуск и стал носить в штаб сладкий, упругий молодой сыр, скрипевший на зубах, и целебное планинское козье молоко, густое и маслянистое, искренне желая, чтобы Арсо скорее поправился. Уж очень он был худ. Один нос торчал, щеки впали. Но Арсо сам ел мало, все отдавал бойцам из охраны. Однажды он вышел к Мусичу мрачнее тучи.
«Что произошло?» Только сейчас Мусич обратил внимание на какое-то необычное оживление вокруг. Возле пещеры останавливались лошади и ослы, навьюченные ящиками, корзинами, тюками, бочонками, охрана их разгружала, бегали хозяйственники, адъютанты. А начальник верховного штаба был опечален. Мусич не стал тревожить его вопросами, отдал ему кувшин и, молчаливо простившись, отправился обратно на катун…»
