Текст книги "Югославская трагедия"
Автор книги: Орест Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)
Все это выводило Баджи Пинча из обычного устойчивого душевного равновесия. Он вспомнил свою прелестную усадьбу на берегу Лима с запущенным теперь садом и виноградниками, приносившими изрядный доход. И Пинчу реально представилось, как к рудникам в Трепче, к его усадьбе, саду и виноградникам протягиваются цепкие руки янки. «Богаты, дьяволы, потому и действуют смело», – заключил он, тяготясь собственным бессилием.
А Маккарвер, посвистывая, уже укладывал в чемодан одежду крестьянина, лингафон с полным курсом сербского языка, фляжку с виски, пачки сигарет, книги по истории Сербии, инструкции, руководства…
– Рано утром летим дальше! – безаппеляционно объявил он. – Собирайтесь, капитан. И, ради бога, побольше жизни! Рекомендую играть в теннис. Игра развивает подвижность, способность к ориентировке в любых обстоятельствах и требует точности ударов.
Пинч отмалчивался, глядя в одну точку. Сейчас он ненавидел американца.
За час до рассвета небольшой самолет связи сорвался с площадки возле горы Йора-Маре. Попович, провожавший гостей, вздохнул с облегчением и грустью. Он испытывал неприятное, тревожащее ощущение двойственности и даже тройственности. Был и рад, что избавился от присутствия нахальных разведчиков, и сожалел, что остался в сущности опять один. И клял себя, что поддался шантажу наглеца Маккарвера, и утешался тем, что все-таки связался со стоящим человеком, с солидной страной – США и их великой политикой, несущей с собой борьбу за господство над всей землей. И он, Коче, – на гребне этой великой политики! Он – человек большого масштаба! Из бездны, в какую его завлек Шмолка и из которой даже сам Гитлер вряд ли уже выберется, судьба возносит его, Кочу, снова. Только держись теперь! Он с удовольствием вдруг вспомнил Париж, кабачок на Монпарнасе, былой угар своей тамошней жизни, когда все летело, быстро исчезало: время, деньги, минутные угрызения совести – и, успокоившись, к удивлению сопровождавшей его охраны, внезапно громко произнес!
– Fait accompli. [18]18
Совершившийся факт (фр.).
[Закрыть]
А самолет связи держал курс на север – на Хорватию.
Пинч был мрачен, молчалив, его мутило, когда машина проваливалась в воздушных ямах. Куда еще затащит его этот отчаянный янки, в какую новую дыру?
Маккарвер, напротив, пребывал в отличном настроении и беспечно мурлыкал себе под нос модную в Штатах песенку: «Буйство здорового смеха». Неожиданный успех окрылял американца. Попович у него в руках, тут сомнений быть не может: коготок увяз – всей птичке пропасть. Но это еще не так существенно. Скорее бы получить от фон Гольца секретный список агентов гестапо в югославской армии и компартии. Этот список, о существовании которого Маккарвер знал из надежных источников, был необходим ему для дальнейшей его неофициальной миссии в Югославии.
10
«…Когда мы с Иосваном вернулись в шалаш, боец Джуро уже спал, протянув к тлеющим углям босые ноги, а Бранко Кумануди, словно сыч, сидел в углу. Синее пламя головешек отсвечивало в его круглых глазах.
Я долго не мог уснуть в эту ночь. Потрескивали угли, пахло дымом, и все казалось, что Бранко почему-то упорно на меня смотрит, не моргая, не сводя глаз. Наконец, он улегся, а я все думал о встрече с командиром корпуса и союзниками. Перед глазами возникали то маленький чернявый Попович с холеными усиками, похожий на француза, то румяный американец, искрившийся дерзостью и самоуверенностью, то бледной сумеречной тенью всплывал облик английского капитана… Что заставило их сойтись вместе в этой глуши?
Рано утром мы все шестеро, бежавшие из «Дрездена», покинули лагерь. Никто не захотел остаться в бригаде, которая не сражается, и Милетич согласился нас взять в свой Шумадийский батальон, стоявший в Боснии, – там, по его словам, борьба не прекращается. Неделько, знавший в лесу все тропы, вызвался проводить нас до проселка.
Алекса Мусич шел позади, насупившись. Его особенно угнетало то, что не оправдались надежды, которые он возлагал на испанского героя – Поповича. Он был на всех зол и всем разочарован.
– Ничего, браток! – подбадривал его неунывающий Лаушек. – Не тут, так еще где-нибудь… Все равно ведь, где воевать. Не удалось добраться до этого Шмолки, доберемся до другого. Жизнь, как луна: то полная, то на ущербе.
– Добро, добро! – кивал Мусич, и слабая улыбка озаряла его хмурое лицо.
– А что в Италии-то, товарищи, делается! – возбужденно продолжал Лаушек. – Народ поднимается. Новое правительство объявило Германии войну. Это здорово! Один умный шут у Шекспира сказал: «Не хватайся за колесо, когда оно катится под гору, не то сломаешь шею, а вот когда большое колесо в гору катится, хватайся за него: оно и тебя подтянет».
– Подтянет непременно! – откликнулся Колачионе. – Живы традиции Гарибальди! Энрико, выше голову!
У развилки дорог Неделько остановился:
– Дальше прямой путь мимо Боговины… Вот бы куда пойти вместо Майданпека, – вдруг сообразил он. – Там шахты, они снабжают Бор углем и они – у самого леса. Можно подойти скрытно. А работают там итальянцы из лагеря Тодта.
– В Боговине итальянцы? – насторожился Колачионе. – И они, наверное, еще ничего не знают о том, что сейчас делается в Италии? А мы уходим…
– Позор! – сказал Лаушек.
Мои друзья с укоризной смотрели на меня. Они явно не выражали никакого желания идти со мной и Милетичем в далекую Боснию.
– Сколько примерно охранников в Боговине? – спросил я у Неделько.
– Не больше шестидесяти. Четники да полиция.
– Ну что же, – вмешался Лаушек, – как раз! Один смелый солдат сходит за пятерых, если действует к тому же внезапно. Почему бы нам не попробовать? Внезапность нападения возместит недостаток в силах.
– Нет, это риск. Не имеем права! – не соглашался Иован Милетич.
– Но почему? Разве инициатива у вас отменена? Разве мы не можем взять реванш за неудачу в Майданпеке? – спросил я.
– У нас мало оружия.
– Вот мы там его и достанем.
– Цицерон сказал: «Когда храбрость ведет, счастье ей сопутствует», – изрек Лаушек.
Иован колебался.
– Без приказа нельзя.
– Тогда мы сами попробуем. Вшестером.
– А я седьмой, – шагнул ко мне Джуро Филиппович.
Бранко Кумануди смотрел неодобрительно.
– Ой, болан, [19]19
Восклицание, выражающее презрение, вроде «несчастный».
[Закрыть]какой ты храбрый! – покосился он на Джуро. Тот отмахнулся от него:
– Без тебя обойдемся. Ты, это самое, землю не пахал, лес не рубил, только бонбоны [20]20
Бонбоны – конфеты.
[Закрыть]делал. Куда тебе!
– При чем тут бонбоны, бога му? [21]21
Бога му – ей-богу.
[Закрыть]– ворчал Бранко. – Друже Корчагин, послушайте! Чего он придирается.
Но Милетич не обращал внимания на их перебранку. Он весь ушел в свои мысли, колеблясь между сильным искушением пойти на Боговину и боязнью взять на себя такую серьезную ответственность. Он вспомнил, наверное, слова Поповича о необходимости удерживать бойцов от «фантазий», вспомнил, может быть, и Майданпек, но, наконец, все же решился. Прирожденная дерзость и отвага взяли верх.
– Добро! Айда, другови, на Боговину. Веди нас, Неделько. В конце концов не оружие геройски сражается, а светлое сердце воина! С тобой, побратиме Николай, я верю в успех!
Кумануди постоял, постоял в раздумье и, видно, решившись, догнал нас.
От недавней угрюмости ни у кого не осталось и следа. Все оживленно заговорили, вспоминая Шмолку и Кребса. Хоть и не в самом Боре, а в Боговине, но мы досадим им как следует. Колачионе и Марино вслух мечтали о том, как они освободят из лагеря своих соотечественников.
Извилистая каменистая тропа вывела нас в лесистую долину. Уныло стояли на склонах изувеченные дубы с обрубленными ветками, похожие на рогатые сохи. Мы подходили к Боговине. Теперь надо было незаметно пробраться в поселок.
Я уже обратил внимание на выехавшую из лесу фуру, нагруженную кормом для скота: дубовыми ветками, еще сохранившими зеленую листву. Фуру тащили два быка. Их погонял хворостиной низенький старичок. Мы с Мусичем подошли к нему. Седобородый, еще крепкий, с медного цвета лицом, шершавым от морщин, он совсем был похож на русского деда, только большие усы его закручивались по-чудному: одним концом вниз, а другим вверх. «Он может нам помочь», – решили мы с Иованом, и пошли с ним рядом.
Разговорились. Узнав, что мы партизаны, старик обрадовался, а тому, что я «прави» [22]22
Настоящий.
[Закрыть]русский, то есть не эмигрант, не местный, поверил не сразу. Расспрашивая, приглядывался, а потом прослезился и рассказал, как в первый раз он увидел русских. Шла тогда война с турками. Ему, Живке, было всего десять лет от роду. Однажды он помогал отцу и братьям косить в поле пшеницу. Вдруг видит: едут три всадника в белых кителях и фуражках, с длинными пиками в руках. Оглядели они поле возле села и исчезли. Косари в испуге бросили работу: что это за конники? Кто говорил, это турки, а другие – нет, арнауты. [23]23
Албанцы.
[Закрыть]Но почему же без фесок и чалм? Только сели обедать, как из долины выехало еще несколько всадников в такой же одежде, подскакали и спросили:
«Как живете, братушки? Есть ли тут поблизости нехристи-турки?».
Один старец, который ходил когда-то на работы в Россию, догадался: «Это русские!». На радостях побежали в село и принесли кувшины со сливовицей, хлеб, мясо, брынзу. Пировали все вместе. А на другой день пришло большое русское войско. Впереди трубачи и барабанщики, а за ними воины с пиками… Сельский звонарь начал звонить в колокола, как на пожар. Собралось все село встречать освободителей. Спустя день пришли еще сербские и болгарские ополченцы со знаменами и вместе с русскими воинами двинулись к Княжевацу и Заечару навстречу туркам, которые наступали от Старой планины. Тут как раз начались ливни. Грязь налипала на колеса, и телеги утопали в ней. Кони не могли тянуть пушки. Отец Живки поглядел, поглядел да и сказал сыновьям: «Запрягайте-ка буйволов и поезжайте помогать русским». Живко со старшими братьями впрягли буйволов в телегу, взяли торбу с хлебом, догнали русских и втащили пушки на холм. Солдаты обрадовались: «Молодцы, хлопцы, хорошо нам помогли. Спасибо».
Одним словом, нам нетрудно было договориться с дедом, чтобы он помог нам.
…В сгущавшихся сумерках быки проволокли фуру мимо стоявших на окраине патрульных в центр поселка. Как было условлено с Живко, он остановился недалеко от кафаны «Три розы», где по вечерам обычно собирались свободные от наряда охранники из канцелярии.
Осторожно раздвинув ветки, укрывавшие нас, мы один за другим слезли с фуры и с видом гуляк гурьбой ввалились в кафану. Впереди Мусич, держа автомат под полой зипуна, за ним Милетич и я с остальными.
В большом грязном зале было так накурено, что люди казались окутанными тонким слоем ваты. Бородачи, одетые в немецкие обноски, стучали стаканами, играли в карты, звенели цехинами и, топая ногами, нестройно горланили песню про «краля Петра». Несколько мужчин сосредоточенно играли в карамболь, гоняя три шара. Я и Лаушек совсем близко подошли к игрокам, чтобы стать между ними и подоконником, на котором лежало оружие.
В этот момент с порога раздался грозный окрик Милетича:
– Смерть фашизму, свобода народу!
От такого возгласа у четников не раз уходила душа в пятки, но сейчас они лишь на миг опешили, а потом расхохотались, подумав, очевидно, что кто-то шутит спьяну. Но оружие уже было у нас в руках. Даже дед Живко схватил винтовку, висевшую на вешалке при входе.
Иован дал очередь из автомата, и четники растерянно подняли руки. Кое-кто успел выпрыгнуть в окна. Вопя, что в поселок проник большой отряд партизан, бандиты в панике бежали по улице. Живко остался перед дверью кафаны сторожить пленных. А мы все, не теряя времени, бросились через улицу к воротам в высоком заборе и, обезоружив часового, ворвались в барак концлагеря.
– Выходите, итальянцы! – кричал Колачионе. – Разбирайте оружие: топоры, лопаты, кирки… Все ко мне!
– Эввива свобода! – возглашал Марино.
Через минуту заключенные уже расхватывали в складе инструмент, а в караулке – оставшиеся винтовки.
Воодушевленные известиями о событиях на их родине итальянцы с энтузиазмом бросились отыскивать попрятавшихся охранников.
Всю ночь небо над рудничным поселком багровело от зарева. Горели надшахтные постройки, караульные вышки, барак концлагеря. Раздавались выстрелы, очереди из автоматов, взрывы гранат. Кое-где четники бешено сопротивлялись.
Утром мы похоронили Николауса Пала и нескольких итальянцев, убитых в ночной стычке. Отдали им последнюю воинскую почесть: залп более чем из сотни ружей и автоматов потряс воздух над братской могилой под высоким дубом. С веток сорвались пожелтевшие листья и усыпали могильный холм.
– Прощай, Николаус, – сказал Лаушек. – Прощай, друг, – повторил он дрогнувшим голосом. – Спи здесь спокойно, рядом с итальянскими братьями по мукам и по борьбе. Если буду жив, я расскажу в Будапеште, что ты умер, как храбрый солдат».
11
«…С грустью и с надеждой на будущую встречу я расстался со своими друзьями: с Алексой, Лаушеком, Колачионе и Марино.
Они оставались здесь, в восточных лесах Сербии. Колачионе сделался в эту ночь командиром партизанского отряда итальянцев, а Марино – политкомиссаром.
Так возник прославившийся впоследствии первый батальон партизанской бригады имени Джузеппе Гарибальди. Собрались в отряд и сербы из окрестных сел. Во главе с Мусичем они двинулись в направлении Бора. У Алексы были свои давние счеты с Бором, которые он немедленно хотел свести. Лаушека он убедил остаться у него начальником штаба, а с Колачионе быстро договорился о плане совместных действий. У маленького объединенного войска, пока еще никому не подчиненного, сразу же определилась ближайшая цель – взорвать мосты на линии узкоколейки Жагубица – Пожаревац, не дать немцам вывозить по ней к Дунаю медь из Бора.
Маршируя в зеленых балахонах-шинелях, итальянцы запели на знакомый уже мне мотив:
А на эту песню волной набегала другая, сербская:
За колонной шел обоз. Крестьяне нагрузили на фуры боеприпасы, добытые из лагерных цейхгаузов, и продукты с молочного завода, предназначавшиеся для немецкого гарнизона в Боре. Последней ехала фура, запряженная парой быков. На ней поверх мешков с кукурузой, молодцевато выпрямившись, сидел дед Живко – он бросил свою полуразвалившуюся хату на краю поселка, в которой жил бобылем, и пошел с партизанами.
Мы смотрели вслед, пока фура не скрылась за поворотом долины…
И лишь Неделько, радостно взволнованный всем происшедшим, завидуя Алексе и его предстоящим делам, один возвращался в корпус Поповича. С какой радостью он пошел бы с Алексой!
Мы с Милетичем, Джуро и Бранко уезжали на трофейных лошадях в Боснию. С нами ушли бы и наши друзья, и все итальянцы, но идти с таким большим отрядом почти через всю Сербию было немыслимо. Я же твердо решил не разлучаться с Милетичем.
Коротко было мое знакомство с Иованом, но я уже успел полюбить его за ум, искренность, прямоту и смелость. Его дружба была мне необходимой опорой в этой незнакомой стране. Он мог мне многое объяснить, помочь разобраться в том, чего я не знал и не понимал. Он был моим ровесником, и, кроме того, мы побратались.
Нам предстоял нелегкий путь на запад. От Боговины до Ливно, где стояла Пролетарская бригада, по прямой не меньше четырехсот километров. Но мы не могли идти прямо, нам нужно было спуститься несколько на юг, чтобы, минуя занятые врагом города, пробираться малонаселенными местами, по лесам, по высям гор, засыпанным снегом, избегая встреч с бандами четников. Я не переставал изумляться, почему части корпуса так разбросаны. Иован пожимал плечами: «Высшие соображения!» Но тут же и объяснял: «Все это чисто случайно. Трудно объединиться».
Перейдя речку Радованска, мы увидели на горе что-то похожее на крепость. Иован сориентировался по карте: монастырь Кршпичевац. Решили разведать, нельзя ли там немного отдохнуть перед дальней дорогой, уточнить маршрут в Боснию. В монастыре, разгромленном и разграбленное немцами, ютился, как оказалось, один лишь иеромонах Ионикий, высохший старичок с длинной белой бородой, в очках на шнурке, в серой поношенной рясе. Он радушно встретил нас, угостил в трапезной орехами, вареной тыквой. Потом проводил до лесистых гор Озерн.
– Господь вас благословит, – сказал он на прощанье. – Буду ждать, пока Сербия не станет свободной. Благодарение России: она защитит нас от ярма германского, от всех супостатов.
И долго махал нам вслед своей шляпой. Не ожидал я, что первый увиденный мною в жизни монах окажется таким!
Спустились на западные склоны Озерн. Впереди расстилалась широкая, открытая долина Южной Моравы. Вдоль реки тянулись железная дорога и шоссе Белград – Ниш.
– Вот задача! – сказал Милетич. – По этой долине опасно и пешком пробраться – заметят. А как же с лошадьми? Их нельзя бросать. Эй, момче! – окликнул он мальчика лет десяти, шедшего стороной с вязанкой хвороста за плечами. – Ты откуда?
– А вы откуда? – Мальчик смотрел на нас с подозрением.
Иован, отвернув край пилотки, показал ему красную звездочку.
– Я тоже партизан, – обрадовался паренек и в доказательство вытащил из-за пояса плоский немецкий штык.
– А как тебя звать?
– Тимич.
– Проведешь нас через долину?
– Конечно. Чего спрашиваешь? – На бледном лице Тимича решимостью заблестели большие светло-карие глаза.
Он встряхнул черным чубчиком, бросил вязанку в снег и потуже затянул ремешком свою старую в пестрых заплатах курточку. Он из Алексинаца, сын железнодорожного рабочего – не подведет. От Алексинаца до станции Сталач ходит немецкий бронепоезд. Мосты охраняются парными патрулями. Всюду шныряют полицейские. Убивают всех, кто появится возле охраняемых объектов. Лучше всего он, Тимич, проведет нас ночью по узкоколейке, что проложена от главной железной дороги к каменоломням у Бели-Камен. Узкоколейка работает только днем. Но если на мосту через Мораву есть часовые, то тут уж он не знает, что делать.
– Мы это берем на себя, – сказал Милетич.
К вечеру над долиной повис туман. Белыми полотнищами он стлался среди черных елей, медленно клубился в хвое и исчезал в вышине. Туман, мягкий и влажный, согрел землю. С деревьев закапало. Снег стал мягче. Вслед за Тимичем, ведя лошадей в поводу, мы благополучно миновали шоссе.
Показалась река, расширенная полосой сгустившегося понизу тумана. Выступил силуэт прямоугольной фермы моста. Оставив Бранко с лошадьми в овраге, мы подошли ближе к мосту и залегли за насыпью у самой фермы. Ждать пришлось недолго. Вскоре послышались шаги.
Я первый бросился на часового, как только он поравнялся со мной, и хряско ударил его по голове рукояткой пистолета. Другого схватили Милетич и Джуро. Оба часовые покатились под откос. Мы подобрали их карабины, взяли документы, а трупы забросали снегом.
Быстро прошли по мосту. Осталось еще пересечь железную дорогу. Разгоряченные успехом, мы не удержались, подрыли шпалы, бревном своротили рельс. Где-то у разъезда горел зеленый свет: путь безопасен. На лошадях мы ускакали уже далеко в лес, когда во мраке ночи пламенем брызнули взрывы снарядов, раздался лязг буферов, скрежет колес, грохот столкнувшихся вагонов. Тимич, сидевший за спиной Милетича, крикнул:
– Так им и надо!
– Спасибо. Теперь ты настоящий партизан. – Милетич поцеловал его.
Мальчик заторопился домой, в холодной хибарке его ждала больная мать, а мы направились дальше к Копаонику.
Остаток ночи и весь следующий день взбирались на этот хребет. Узкая тропа вилась вдоль горного ручья, между камнями, торчавшими из снега, среди гранитных и порфировых скал с резкими контурами, среди рвущихся к облакам утесов из желто-зеленого серпентина, голых и острых, как зубья пилы.
Мела вьюга. Порывы ветра, словно взмахи гигантских белых крыльев, били снегом в лицо, слепили глаза. Доверяясь чутью своих приземистых лошадок, их умению преодолевать встречающиеся преграды, мы шли, держась за хвосты, довольные тем, что в такую погоду неприятельские лыжники не станут нас преследовать.
Лошади привели нас к пещере. Согнувшись, мы вошли внутрь. Остро запахло голубиным пометом, донесся гул подземных вод.
Бранко, чиркая спичками, пугливо озирался. Круглые и выпуклые глаза его сверкали, как у совы, которая сердито глядела из расщелины в темном углу. А Джуро не терялся. Он разжег костер, обыскал закоулки, нашел оставленный здесь кем-то круг молодого сыра и сухой хлеб, завернутые в тряпицу. Повеселевший при виде огня и еды Бранко тоже кинулся искать, но под кучкой камней и земли раскопал лишь человеческие кости.
– Тут в старину прятались гайдуки, – сказал Милетич. – Они сражались с турками.
Он что-то еще рассказывал, но меня одолевала непреоборимая дремота, и я заснул, точно погрузился во что-то мягкое, теплое. И приснился мне сон.
Я у берега моря. Тускло посеребренные волны белыми когтями цепляются за набережную. Каспийское это море? Черное? А может быть, Адриатическое? Мыс, башня… Пахнет водорослями и нефтью. Ветер несет желтый каштановый лист. Я иду по бульвару, потом узенькой кривой улочкой. Она приводит меня в сад. В густой и мелкой, как у терновника, листве гранатовых кустов розовеют плоды… По дорожке бродит молодой павлин с темно-серым хохолком, похожий на курицу, с ним заигрывает рыжий крошка-джейран. Я вспоминаю: ага, ведь я в старом квартале Баку, на улице Тверкучаси. Здесь, в маленьком двухэтажном домике, живет парторг моего батальона Джамиль. Неужели он уже дома? Медленно поднимаюсь на веранду. С верхней балясины свисают гроздья сухого винограда, пучки красного перца и тмина. Клетка с канарейкой. Все так, как, бывало, описывал мне Джамиль. Вот и его мать. Строгая, в темной одежде. «Вы здесь?»– спрашивает она, смотря на меня тоскующими выплаканными глазами. И ведет в комнату, к бамбуковому столику, за которым занимался Джамиль, зачем-то показывает книгу стихов Сабира. Я перелистываю ее… И опять слышу голос, но уже не старой женщины, а чей-то другой, властный. Голос Джамиля: «Тебя должно хватить на многое, на далекое». И сам Джамиль, мой друг, живо встает перед глазами. Настойчивый и требовательный. Я узнаю его и… просыпаюсь весь в холодном поту, дрожа в изнуряющем ознобе.
От сильной головной боли я уже не мог больше заснуть.
Кажется, я заболевал. Утром встал, едва пересилив себя.
С голубого неба светило яркое солнце. Очень яркое. Но лучи его были холодные, не согревали – или меня опять знобило? Чувствовал я себя отвратительно.
С вершины Копаоника в этот ясный морозный день нам открылся вид далеко во все стороны. Внизу белел город Крушевац. На востоке синел кряж Сува-планина. По отлогим склонам там и здесь, как теплые птичьи гнезда, темнели селения.
– А вон, брате, Косово поле!
Иован указал на юг, где горы образовывали огромную падь, подернутую сизым туманом.
– Там, при впадении реки Лаб в Ситницу, в 1389 году произошла знаменитая Косовская битва. Как поется в песне: «В этой битве сербы потеряли на земле и власть свою и силу». Турки разбили наше войско, и Сербия на пять веков превратилась в турецкую провинцию. Тогда, брате, мы были без друзей, без России на поле боя. А теперь все славяне вместе – единая задруга, большая семья!.. Верно?
Много интересного встречалось на пути, и по всякому поводу у нас с Милетичем возникали горячие беседы, к которым Джуро прислушивался с ненасытной жадностью, а Бранко с ленивым любопытством. Однажды мы увидели утес, похожий на женскую фигуру. Из каменных складок ее «одежды» пробивался колючий кустарник. Иован рассказал мне старинное предание. Эта скала причудливой формы – окаменевшая богачка. Тут она жила. Имела много земли, скота, золотых дукатов. Пришла к ней раз бедная женщина с ребенком за милостыней. А богачка дала ей камень. Вдова заплакала и пошла. Идет и шепчет: «Чтоб ты сама камнем стала». И богачка окаменела, превратилась в утес.
Иногда мы отдыхали в заброшенных горных часовнях, где с настенных изображений сербских государей еще янычарским ножом были соскоблены лица; то ночевали в пещере, наполненной гулом вод и голубым светом, прислушиваясь к звуковым эффектам: будто бы шумят мельничные жернова или бьют в барабаны. То пережидали метелицу в пастушьей колибе, [26]26
В хижине.
[Закрыть]сложенной из камней. То зачарованно останавливались перед «морским глазом» – небольшим озером, светлым и глубоким, в котором резко, как в зеркале, отражались заснеженные деревья.
Однажды возникла перед нами почти отвесная скала из розового туфа, на которой высоко-высоко громадными буквами было вырублено: Сталин.
Я в изумлении остановился.
– Смотрите! – восхищенно воскликнул я.
– На горе Велики Шатор, возле своего села, – серьезно похвастался Джуро, – я тоже вырубил это имя.
– Это имя у нас у каждого в сердце, – тихо, с гордостью добавил Иован.
И мы долго смотрели на дорогое слово, запечатленное здесь навеки каким-то неизвестным тружеником.
Наконец, мы достигли Ибарского ущелья. Утопая по колена в снегу, с трудом одолели обрывистый спуск по лазу, сплетенному из хвороста, переправились через реку, взобрались на крутизну и очутились возле деревни. Были сумерки. В домах горели огни, слышались злой собачий лай, испуганное кудахтанье кур, визг свиней. Решив, что это, наверное, четники с немецкой полицией приехали из Кральево пограбить народ, мы задумали их проучить.
Джуро подкрался к задворкам крайней хаты, чтобы выяснить обстановку. Мы с лошадьми тихо ждали его возвращения, готовые в любой момент открыть стрельбу. Каково же было наше удивление, когда услышали звонкий свист Филипповича и его радостный зов:
– Овамо! Сюда, скорей, здесь свои!
Через несколько минут мы обнимались в теплой избе с партизанами.
Оказалось, что отряд из третьей бригады нашего корпуса прибыл в Лучице для реквизации скота, продуктов и имущества тех крестьян, которые враждебно относятся к народно-освободительной борьбе. Из Хомолья в область Санджак прилетел на самолете Коча Попович, и нужно позаботиться о снабжении его штаба всем необходимым.
Уже сквозь дремоту, навеянную теплом избы, я слышал бурный спор Милетича с командиром отряда. Иован обвинял его в грабеже крестьян, а тот оправдывался, ссылался на приказ. Заснул я в поту, снова с головной болью. Утром не смог сам взобраться на лошадь, чувствуя сильную слабость, но упорно твердил себе: «Выдержу!».
От Лучицы поехали быстрее. Милетич торопился. Его беспокоило мое состояние. Дальше пошли более безопасные районы, контролируемые корпусом Поповича. Часть войск располагалась в горно-лесистой местности между реками Ибар и Дрина. В зимнее время ни немцы, ни четники сюда почти не забирались.
Позади остались Шумадийские горы мягких, округлых очертаний. Потянулись, все время забегая нам поперек пути, горы, суровые, мрачные, разорванные ущельями, изрытые пропастями, сцепившиеся в хаотическом нагромождении. Тут-то наши невзрачные лошадки показали, на что они способны. Они сноровисто шли по щебнистым, скользким тропам, по грудам валунов, сквозь снега поднимались на кручи по ступенькам, вырубленным в скалах, переходили вслед за нами по мосткам, трепетавшим над безднами, куда не заглядывает солнечный луч, вброд перебирались через реки, бурлившие меж стен каменных коридоров.
Мой Гнедко в опасных местах шел с удивительной осторожностью и осмотрительностью. Он не сразу ставил переднюю ногу, а придерживал ее на весу, кося глазом и выбирая, куда бы лучше ступить, чтобы не поскользнуться. Это делало его шаг порывистым, и меня мотало из стороны в сторону до одури.
Я как-то начал терять интерес ко всему окружающему. Милетич показывал мне на далекий Дурмитор, высочайшую гору на севере Черногории. Она сверкала впереди своей двуглавой снежной вершиной и, словно маяк на море, служила нам ориентиром, по которому мы шли в Боснию. Друг мой что-то оживленно говорил мне, а я едва слушал и плохо понимал. Голова горела и кружилась, перед глазами все плыло.
Внезапно я увидел внизу, в долине, большой город. Был уже вечер, и улицы приветливо мерцали огнями… Я закричал: «Вот где мы отдохнем!» – и очнулся от звука собственного голоса… В другой раз, на привале, мне померещился костер. Он был разложен очень близко, в зарослях низкорослого бука, и над ним висел чугунный котел, а вокруг сидели люди; я даже почувствовал запах чеснока и баранины. Это было уже не фантастическое видение города среди глухих гор, а нечто совсем реальное… Я бросился к костру – и свалился в снег…».
