Текст книги "Югославская трагедия"

Автор книги: Орест Мальцев

24

«…В Горном Вакуфе я слышал однажды унылые вопли муэдзина. Вознося к зеленому вечереющему небу длинные руки, он провозглашал свое «Алла ак бар, ла иль алла!» так монотонно тягуче и с таким мертвым равнодушием в голосе, что под эти призывы можно было уснуть.

Я вспомнил муэдзина, наблюдая, как Матье Мачек, секретарь батальонного партбюро, созывал нас на митинг. Наклонившись и как-то неловко подавшись вперед корпусом, он приближался то к одной, то к другой группе партизан и, вяло взмахивая руками, тянул спокойно, безразлично:

– На митинг, другови, собирайтесь. На траурный митинг.

О Мачеке говорили, что прежде он работал у сельского кузнеца, собирался жениться на хозяйской дочке. Но пришли гитлеровцы, разорили кузню, изнасиловали невесту, и он в отчаянии ушел в монастырь Козьмы и Демьяна на Фрушкой горе. Однако фашисты и монахов разогнали, тогда Матье Мачек скинул подрясник, спасаясь от «антихристова воинства», очутился в лесу и случайно попал в партизанский отряд. Привыкнув во всем слушаться хозяина, а потом игумена, он, став партизаном, проявлял необычайную пунктуальность в исполнении любых поручений, исходящих свыше, никогда не вдаваясь ни в какие рассуждения по их поводу.

Скучный и постоянно как бы сонный Мачек оживлялся лишь в присутствии Катнича. Особенно восхищали его речи политкомиссара. Слушая его разглагольствования, он весь как-то напрягался, словно силясь запомнить каждое слово и выражая готовность сейчас же исполнить любое приказание. Естественно, что Катнич заметил его и, как «настоящего пролетария», принял в партию; секретарем же партбюро Мачек стал вскоре после того счастливого случая, когда он первым удачно приветствовал Тито, заехавшего в батальон при отступлении из Боснии. Слова «мой юнак», сказанные Тито по адресу Мачека, неизменно служили ему прекрасной рекомендацией.

По зову секретаря бойцы и командиры молча собирались на лесной поляне, перед скалой с небольшим углублением, где Катнич устроил себе жилье.

Джуро Филиппович пришел на митинг с нашим старым знаменем, немного обгоревшим при взрыве тоннеля. Обожженное, продымленное, простреленное во многих местах, это знамя с каждым днем становилось для бойцов все более дорогим и все более святым символом, символом их чести. А вчера им прикрыли тело Вучетина перед тем, как похоронить его на краю ущелья, рядом с безымянной могилой двух партизан. И сейчас, сгрудившись у своего знамени, бойцы вполголоса повторяли вслед за Марко Петровичем стихи из «Горного венца» Негоша:

 
Пусть же бранковичев [69]69
  Бранкович Вук – косовский господарь, клеймится в народных песнях как изменник и предатель, покинувший в Косовой битве сербское войско.


[Закрыть]срам постигает
тех, о братья, кто предаст юнаков,
начинающих борьбу с врагами…
Бешенство в него пусть вдунет ветер,
пусть ума и разума лишится!
Тот, о братья, кто предаст юнаков,
ржавчину на всем пусть в доме видит,
чтоб по нем и плач и причитанья
без печали ложью бы звучали!
 

Торжественные и мрачные заклятья звучали с силой и страстью, как будто словами сердара [70]70
  Сердар – окружной старейшина.


[Закрыть]Вукоты партизаны проклинали тех предателей, один из которых убил Вучетина.

Катнич поднялся на плиту известняка, возвышавшуюся над землей, как трибуна, и заговорил надорванным, тихим голосом:

– Друзья мои, юнаки! У меня недостает слов, чтобы с нужной силой выразить нашу общую горесть и гнев. Еще и сегодня я не могу собраться с мыслями. То, что случилось, потрясающе невероятно. Я до сих пор не могу этого постигнуть, не могу примириться с тем, что с нами нет Томаша, нет нашего дорогого друга, героя народно-освободительной войны и непреклонного, пламенного патриота. Мы не знаем, кто этот коварный враг, этот подлый изверг, этот немецкий агент, убивший из-за угла нашего командира. Но увы, кто бы он ни был, а камень, брошенный в воду, не выйдет обратно из реки! Юнак из рыцарского рода черногорцев не вернется в наши ряды. Мы плачем, но в то же время тверды, как гранит, и нас нелегко уязвить… Мы не должны падать духом, юнаки. Нас ведет к победе друг Тито, он тоже плачет и печалится вместе с нами. Да, он плачет, как и мы. – Катнич демонстративно вытер себе глаза большим клетчатым платком. – Он плачет, но не дрожит в его могучей руке светоч веры в наше лучшее будущее. Угасло сердце героя Томаша Вучетина, но его имя вечным и святым огнем будет гореть на скрижалях нашей истории…

Бойцы слушали, не поднимая голов, а может быть, и не слушали вовсе, погруженные в свои мысли. И я думал о том же, о чем думали все: о Вучетине. Какой это был хороший, кристально чистый коммунист, преданный друг Советского Союза. Свои силы он черпал в идеях Ленина – Сталина, а вдохновение – в великом советском примере. Об этом Катнич почему-то не сказал в своей речи… Вучетин, настойчивый, спокойно-энергичный, удивительно постоянный, отрицал устаревший взгляд на черногорцев, будто они деятельны лишь в одном случае: тогда заслышат клич на битву; это мол их стихия. Нет, Вучетин был бы замечательным строителем новой Югославии. Иован отчасти прав: без таких, как Вучетин, трудно будет завтра… Он умел найти путь к сердцу солдата. Он никогда не прятался от опасности. Все его любили. Он сердечно относился ко мне. И я не стыдился навертывавшихся на глаза слез, когда стоял над его свежей могилой… Не забыть мне его худого, бледного лица с ласковым прищуром серых спокойных глаз, его исповеди у придорожного распятия возле Синя, его страстных мечтаний о будущем…

Никто сразу не обратил внимания на хищный, рокочущий звук.

Я взглянул вверх. Над поляной, невысоко в небе, кружил ширококрылый двухмоторный самолет с застекленным тупым передом фюзеляжа. Старый знакомец: «Юнкерс-88». Бомбардировщик повернулся носом вниз и, завывая, устремился к земле. Кто-то успел крикнуть:

– Авион!

Кича Янков, сорвав с глаз очки, замахал ими:

– В укрытия!

Все бросились в ущелье. Янков побежал к дежурным, стоявшим у зенитного пулемета. Катнич и Мачек спрятались быстрее всех в углубление скалы, возле которой стояли.

Рванула бомба, расщепляя стволы деревьев, разбрызгивая камни. Края ущелья поползли оседая. Нас обдало горячим и тугим воздухом.

Еще заход…

Опять свист летящей бомбы, оглушающий треск, сверлящее шипенье и визг осколков.

– Что делается! – говорил Лаушек, стряхивая с себя комья земли. – Ну и денек! И, как нарочно, солнце так медленно садится! Земля так медленно вертится!

И еще заход, пике… Но тут раздалась быстрая команда Кичи:

– Огонь!

Послышался равномерный торопливый стрекот, похожий на постукивание пневматического молота.

Мы подняли головы.

Несшийся на нас почти по вертикали самолет вдруг скользнул на крыло и, распустив за собой в небе черный шлейф дыма и огня, врезался в деревья и, с резким треском ломая ветки, рухнул на землю. Огромный столб дымного пламени взвился над лесом. Оглушительный взрыв потряс воздух, горячей волной обжег нам лица.

Бойцы выскочили из ущелья, шумно выражая свой восторг. Подбегали ко мне, поздравляли и кричали: «Спасибо!». Ведь «Юнкере» был сбит огнем одного из тех крупнокалиберных пулеметов, которые сбросили возле Коницы наши, советские летчики…

Милая, далекая моя родина! О, как я счастлив и горд за тебя!

Когда наступили сумерки и посвежевший ветер потянул прочь дымную наволочь, командиры собрались возле Кичи Янкова. Как-то само собой разумелось, что только он сможет заменить Вучетина! Кроме того, по боевым приказам он всегда назначался заместителем командира батальона на случай выбытия Вучетина из строя.

Кича, ссутулившись, сидел под дубом, плотно стиснув толстые губы, наморщив и без того морщинистый широкий лоб. Впервые Кича не спросил, где Катнич, и не стал его дожидаться. Обведя нас медленным взглядом, он сказал:

– Я вот какой делаю вывод: среди нас действуют предатели. Предатели и тому подобные сволочи! Мы можем и не подозревать, что рядом с нами находится человек, который только ждет случая, чтобы воткнуть кому-нибудь из нас нож в горло.

– Проверить не мешало бы! – раздался басовитый голос подошедшего Куштриновича. – Есть тут разные чехи и другие иностранцы.

– Капитан Куштринович! – обрезал его Кича. – Я советую вам не оскорблять облыжно наших верных друзей. – И спокойнее продолжал: – Я считаю, другови, что в этом деле нужно разобраться более обстоятельно. А сейчас давайте решать, как нам быть дальше.

Кича говорил с напряжением, делая длинные паузы. Он был подавлен горем. В таком состоянии не так-то легко принимать на себя ответственность командования батальоном.

– Как нам действовать дальше? – повторил он и взглянул на меня. – Куда двинуться? Илья Перучица, когда мы уходили из Коницы, дал Вучетину направление, по которому пойдет вся бригада, – на Санджак! Я думаю, что это верное направление. Как мыслишь ты, друже Николай?

Я поддержал Янкова: конечно, надо идти на восток, навстречу Красной Армии. Она уже на территории Румынии и вот-вот может появиться возле Дуная. Шаг-то у нее богатырский!

– Это единственно правильное решение! – воскликнул Иован. – Богатырский шаг русских – в этом наше спасение. Не поймешь, что у нас творится… Вы слышите? Где-то опять уже стреляют.

Мы прислушались. Вдали раскатисто урчал крупнокалиберный немецкий пулемет. И по всему лесу нарастал какой-то смутный шум, становясь все сильнее и тревожнее. Раздавались крики, под чьими-то поспешными шагами трещали кусты. Кто-то несся прямо на нас.

Кича, вскочив, ухватил бежавшего за плечо:

– Что случилось?

– Мы… мы окружены! – завопил тот.

– Кто сказал?

– Все говорят…

– Ты, я вижу, новичок? – Кича с силой встряхнул бойца.

– А что?

– То-то, глупая ты овца, – внушал ему Кича, наклонившись к его лицу. – Вот именно ты овца, и это сразу видно. Не лежал, значит, ты с нами в снегу под Фочей. Не ходил на штурм в Слепице и у Гацко. Не был в тисках гор между Сутеской, Пивой и Тарой. Если бы ты пережил все это с нами, то знал бы, несчастный кукавица, [71]71
  Трус.


[Закрыть]что нет таких обручей и нет таких положений, из которых шумадийцы не вышли бы с честью, по-пролетарски. Ясно тебе?

Боец молчал, склонив голову и прислушиваясь непонятно к чему: то ли к словам Кичи, то ли к шуму в лесу. Лицо его было перекошено страхом, рот полураскрыт, в темноте блестели зубы.

Кича оттолкнул его от себя:

– Ступай. Иди домой и сиди за бабкиной юбкой. У нас тебе не место.

Но боец даже не пошевелился. Из леса донесся голос Филипповича. Он кого-то тащил, остервенело ругаясь.

– Командир роты здесь? – спросил он, крепко держа человека за руки, скрученные за спиной.

Мы присмотрелись. Бранко Кумануди!

– Куда ты меня приволок? – Бранко пытался вырваться, но Джуро придавил его к земле.

– Он…

– Что он? Говори! – потребовал Кича.

– Я просто шел, что такое? Пусти! – вопил Бранко.

– Не шел, а бежал, – поправил его Джуро.

– Ну бежал, так что ж из этого? Могу я пользоваться своими ногами, как захочу?

– А зачем кричал, что мы окружены и все пропало?

– Не кричал я. Бога-му, все бежали, не только я. Да пусти ты, дьявол!

– Врешь! Ты первый развел панику. Вот я тебя придушу сейчас, как поганую жабу.

Кича оторвал тяжелую руку Джуро от плеча Бранко, и тот приподнялся. Глаза Кичи остро сверкнули.

– Ты вот что, отвечай-ка по совести, куда ты бежал и кто тебе велел кричать об окружении? Ну!

Бранко осел перед направленным на него автоматом и вдруг повалился в ноги командиру.

– Пощадите! Я не хотел… Я все расскажу…

Его отчаянный вопль внезапно прервали два пистолетных выстрела, грянувших один за другим.

Джуро кинулся к упавшему Кумануди, словно хотел вырвать у него недосказанные слова.

От ближайшего дерева отделилась чья-то фигура. К нам не спеша подошел Катнич.

– Вот так-то! – произнес он хрипло. – Так, и только так надо расправляться с предателями. Как это делает ОЗНА! – добавил он, напирая на последнее слово. – А вы чего это пустились в объяснения с ним? В батальоне паника, а вы тут разводите разговоры, время теряете! Неужели нельзя покороче с этой мразью?

Катнич презрительно толкнул ногой тело Бранко. Все глаза были устремлены на комиссара.

– А куда делся его нож? – поднимаясь с колен, тихо спросил Филиппович, и таким тоном, как будто давно готовился задать этот вопрос. – Нож всегда был с ним в сапоге, – пояснил он. – Это я точно знаю.

– Какой там еще нож? А-а! – Катнич вдруг с яростью накинулся на Филипповича. – Балбес! Дубина! Что же ты раньше не заметил, что у него нет ножа? Ты знаешь, какой нож был у Бранко? Ты можешь его опознать? Искать, искать! И немедленно найти этот нож! Проклятие! Ну, ничего. Я разберусь. Джуро, ты мне поможешь.

– Нет! В этом деле мы разберемся сами, – властно вмешался Янков.

Катнич удивленно уставился на него. Подобным образом тот никогда еще с ним не разговаривал.

– Кто это мы? – высокомерно спросил он.

– Партбюро!

Кича повернулся к нам.

– По ротам, другови! Навести полный порядок. Загорянов, ты примешь от меня роту, а свой взвод передай Филипповичу, К утру отсюда уйдем.

– Друже… Позвольте мне остаться? – обратился к Янкову новичок. В его голосе уже была твердость.

– То-то, – коротко ответил Кича. – Оставайся, только не овцой, а орлом!

Толкуя о происшедшем, мы с Милетичем быстро возвращались в роту.

– Черт знает что! Если Бранко убил Вучетина, тут, наверное, личные счеты, – размышлял Иован. – Может быть, из-за тех трех суток ареста, помнишь?

– Не думаю. Тут не в Бранко дело, – сказал я.

Мы догнали Катнича. Пыхтя и отдуваясь, он пробирался сквозь цепкие заросли терна. Услышав наши шаги, он обернулся, стараясь нас разглядеть в темноте. Огонек сигареты, распалившись от затяжки, на мгновение чуть осветил его одутловатое лицо.

В мозгу моем вдруг мелькнула догадка: расправляясь с Бранко, не рассчитывал ли Катнич замести какие-то следы преступления – убийства Вучетина? Я немедленно высказал ее побратиму.

Иован с минуту молчал, пристально глядел на меня.

– Я тоже об этом подумал, брате, – наконец, еле слышно сказал он. – Но нет, нет. Ведь он политкомиссар! Он прибыл к нам из ЦК партии. Это много значит! – раздельно произнес Иован.

Но меня не успокоил такой ответ. Жгучая тревога за судьбу батальона, так трагически и необъяснимо потерявшего своего командира, громадное беспокойство за своих новых друзей, за их будущее охватили меня с новой силой.

С утра самолеты опять повисли над горой Плешковац и Иван-планиной. От термитных бомб загорелись деревья. Султаны огня качались над лесом, а по ущельям стлалась пелена дыма. Но немцы бомбили впустую.

Мы снялись еще затемно, унося с собой на плечах и увозя на лошадях лишь самое необходимое…»

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

«…Мы уходили на восток. Шли через грозные, угрюмые отроги Трескавицких гор. Отвесные скалы напоминали то полусогнутый палец, то пирамиду, то тупое раздвоенное копыто. Дважды пересекли мы «Великий маршрут», по которому прежде отступали партизаны. С трудом одолели крутые Ягорины горы. У Гаражде по грудь в темно-зеленой воде перешли Дрину. Минули горы Орловские, узкую долину голубого Лима и поднялись на величественный Старый Влах, с его густым, мрачным бором. Здесь кончалась Босния и начиналась Сербия, район Санджака. По пути мы уничтожили и разогнали несколько банд четников. Народная власть возвращалась в горные села. Отдельные наши бойцы оставались в них строить новую жизнь, а кто подлечить свои раны. Другие, наоборот, вылечившись, возвращались в строй, целыми взводами заполняя бреши в рядах. Терялось представление, где армия, а где народ. Все воевали. И в борьбе создавали свое, народное государство.

Был уже седьмой день июня, когда мы расположились лагерем на лесистом плоскогорье Златара.

Красивы, ласковы эти места!

– Златар-планина! Уж очень ты, Златар, хорош! – Иован широким жестом повел рукой вокруг. – Смотри, друже, как далеко видно!

Мы стояли на самом высоком утесе.

Горные кряжи с овальными вершинами текут отсюда, как застывшие зеленые волны. Их склоны переходят в обширное плато, обрываются кривыми ущельями, долинами, по которым стремительно бегут речки Ибар, Увац, Лим, Моравица. На север посмотришь – виден голый хребет Златиборских гор. На западе синей змеей извивается узкое ущелье реки Лим, а дальше горы беспорядочно нагромождаются друг на друга, вздымаются гигантскими контрфорсами вершины Черногории, перевитые гирляндами облаков, их увенчивает горный главарь – Дурмитор. Он сверкает вечными снегами. Чуть левее возносится гребень с тремя острыми зубцами, откуда, по словам Иована, текут Лим и Тара. На юг посмотришь – там виднеются пустынные, облизанные ветром и вымытые дождями горы Озрен-планины. А если взглянешь на восток, глаза разбегутся по открытому горному рельефу. Там, за лесистыми высотами Голия, на нашем пути в Сербию, лежит знаменитое Ибарское ущелье длиной в несколько десятков километров. По ущелью проходят шоссейная и железная дороги, ведущие с юга через Кральево на север и северо-запад. Важнейшая коммуникация немцев!

– Вот бы перекрыть это ущелье! – сказал я Иовану.

– Хорошо было бы… Но кто знает, куда мы отсюда отправимся? В какую сторону и скоро ли? На все есть «высшие соображения», братко… Ты слышишь? Нас, кажется, зовут.

Мы стали спускаться с горы.

В небольшой пещере, где поместился штаб, Кича Янков собрал командиров и комиссаров рот. Ясно было, что он принял какое-то решение.

– Друзья, – заговорил он твердо. – Я не знаю военной тактики и прочей стратегии так хорошо, как знал ее Томаш Вучетин. Мое дело слесарное. Но теперь и я кое-чему научился. Мне кажется, что в дальнейшем нам придется рассчитывать только на себя.

– Почему? – спросил Милетич. – Вот наладится связь с верховным штабом и придет приказ.

– Это было бы самое лучшее, – сказал с улыбкой Кича. – Но… – он замолчал.

В пещеру, оттолкнув часового, ворвался Катнич. Красный, возбужденный, он не мог сразу отдышаться.

– Другови! – радостно закричал политкомиссар. – Долгожданная новость! Англичане и американцы высадились во Франции между Гавром и Шербуром. Второй фронт теперь существует!

– Что?!

– Неужели?

– Наконец-то! Давно собирались!

Командиры обрадованно переглядывались. Такая в самом деле счастливая и долгожданная новость.

– Потрясающе! – Катнич присел на камень. – Сейчас только поймал… Долго возился с радиоприемником, дьявол его возьми! И вдруг настроил. Слышу, все станции трубят: четвертого июня союзники взяли Рим, перешли Тибр, и вот уже вторжение на французское побережье. Эйзенхауэр посетил район высадки. Рузвельт молится по радио, чтобы бог дал нам веру друг в друга, веру в наш единый крестовый поход и помог нам одолеть апостолов алчности и расового высокомерия! Поздравляю вас, другови. Ура союзникам! Заочный привет мистеру Маккарверу! А что у вас тут? Совещание? Какие стоят вопросы?

– Вопросов много. Мы хотели бы обсудить… – начал было Янков.

Катнич, по обыкновению не дослушав, прервал его.

– Самое важное в том, что теперь мы по-настоящему сильны! – восторженно воскликнул он. – Отбросим в сторону все наши внутренние разногласия! Да! Ведь у меня митинг! – спохватился комиссар. – Бегу. Поскорей заканчивайте тут свои дела, с учетом нового положения вещей – и на митинг! Кстати, почему здесь нет капитана Куштриновича? Рекомендую прислушиваться к его советам. Он отличный знаток военного дела. Ну, я бегу.

Снаружи донесся монотонный голос Мачека:

– На митинг, другови, на митинг собирайтесь! На митинг по поводу открытия второго фронта!

– Так вот, друзья, – продолжал Янков, когда Катнич исчез. – Новости хороши, ничего не скажешь. Но нельзя уповать только на союзников. Помните, как мы радовались, когда они высадились в Сицилии, а потом на юге Италии? Все ожидали перемены в войне. Говорили: через месяц-два будет освобождена Югославия, англо-американцы скоро придут к нам! И что же оказалось? Они вот уже целый год топчутся в Италии и только теперь взяли Рим. А Красная Армия за этот год прошла с боями больше полутора тысяч километров и находится уже у границ Румынии. Ждать настоящей помощи надо не от второго фронта, а от русских. – Кича остановил на мне ласковый взгляд. – И скоро, друзья, скоро! Очень жаль, между прочим, что в такие решающие дни мы оторваны от верховного штаба, даже не можем рассчитывать на связь с ним. Он остался в Дрваре, а мы пойдем дальше, в Сербию. Напрасно вообще мы ушли в сорок первом году из Сербии в Западную Боснию. От рабочего класса ушли!

– А верно! Почему мы ушли тогда из Сербии? – задумчиво спросил один из командиров, пропуская табачный дым сквозь отвислые усы. – Нас предали четники, но мы могли вернуться и отомстить. Почему мы не отомстили? Оставили сербский народ на произвол четников!

– Надеялись, что второй фронт откроется на побережье, в Далмации, – с затаенной ухмылкой сказал комиссар второй роты, погладив на висках седеющие волосы. – Выходит, ошиблись. Он открылся вон где, во Франции! Представляете, какая в Дрваре сейчас происходит перетасовка? Верховный штаб, конечно, переедет сюда, поближе к нам!

– Так оно и будет, – убежденно подтвердил Милетич. – Поближе к нам и к болгарским партизанам. Ведь рядом с Сербией, на планинах Центральных Балкан, тоже, наверное, идет борьба. В Болгарии, говорят, есть партизанские отряды. Хорошо было бы с ними связаться.

– Давно пора! – сердито бросил Кича, хмуря лоб. – Но едва ли, братцы, штаб переедет из Дрвара в Сербию. Тут мало наших войск. А то, что здесь много рабочих, горняков и крестьян, которые нас поддержат, – это у нас, к сожалению, считают несущественным.

– Притом же в Дрваре, конечно, безопаснее и удобнее. Там база, – подчеркнул седоватый комиссар, поняв, что Янков разделяет его иронию. – Так что же ты предлагаешь, друже?

– Не оседать тут, а готовиться к походу, к боям, – решительно ответил Янков. – Пока что нужно немедленно найти Перучицу. Он должен был идти вслед за нами с остальными батальонами. Посмотрим, что он скажет. Друже Корчагин, ты поедешь на поиски, как испытанный курьер. А все остальные, – Кича поднялся, – за учебу! Я составил программу занятий, прошу вас в точности ее выполнять. Для того я вас и позвал сюда. За учебу, друзья! – с силой повторил Кича. – Нам нужно воспользоваться отдыхом и многое наверстать. Мы не должны краснеть при встрече с Красной Армией, – добавил он с улыбкой, смягчившей строгое выражение его глаз.

Он отдал нам еще несколько распоряжений по охране лагеря, и все поспешили на митинг.

Обычно молчаливый, замкнутый в себе и даже как-будто робкий, Кича Янков вдруг раскрыл перед нами в этот день свой настоящий характер. Совсем не властный, а скорее мягкий, но как бы исподволь подчиняющий себе. Я невольно подумал: «Откуда у него, такого скромного на вид человека, столько обаятельной внутренней силы?»