Текст книги "Югославская трагедия"
Автор книги: Орест Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
2
«…На четвертый день быстрого марша мы с трудом перебрались еще через один обледенелый перевал в Радушских горах. Напрягая все силы, без мыслей, поглощенные одним лишь движением, дошли, наконец, до лесистых высот вблизи Горного Вакуфа.
Узкая тропа вилась среди камней, заваленных снегом по краю ущелья. Колонна растянулась длинной цепью. Кто-то оступился… Слабый крик потонул в шуме снежной лавины. Быстрые воды реки Волица увлекли тело бойца. Мы на минуту сгрудились у края обрыва. Снежная пыль холодом ударила в лица.
– Погиб человек, перестал страдать, – сказал кто-то.
Еще одно усилие, последнее, и мы повалились под деревья: пришли, выдержали.
Тут только Катнич объявил нам боевую задачу. Она оказалась гораздо скромнее и проще, чем мы предполагали. Мы должны были захватить городок Горный Вакуф и освободить раненых и больных партизан, оставленных в городской больнице недели две назад при внезапном отступлении из этого района частей 3-го корпуса.
Все были сильно утомлены. Батальон не мог сразу же приступить к выполнению боевой задачи. Расположились в лесу, у подножия горы Подови, каждый устраивался как умел. Бойцы чертыхались, кто-то жалобно бубнил: «Надо же так крутить? Проще было идти ночами по хорошей дороге через Ливно и Шуйица. Давно были б здесь, и авионы нас не засекли бы, и моего друга Станича не убило бы бомбой…»
На наше счастье, потеплело. Из долины поднялся густой туман и окутал лес тонкой водяной пылью. Бойцы разожгли малозаметные костры; у нас охотники Севера называют их «нодья». А от ветра поставили заслоны из веток. Все продрогли и насквозь промокли. Оледеневшие опанки из сыромятной кожи раскисли у огня, хоть выжимай из них воду. Мы разулись, сушили носки, портянки. Мокрая одежда, испаряя влагу, служила согревающим компрессом и многих спасала от костоболи – ревматизма.
Байо запел; послышались шутки, смех – все трудности, казалось, были забыты. Ружица Бркович и Айша, дуя на стынущие пальцы, готовили новый номер стенгазеты. Трофейной пишущей машинки у них уже не было – Катнич отослал ее в штаб бригады, и девушки писали чернильным карандашом. Заметки на этот раз выходили очень коротенькие. Одна из них называлась «Чем питаться в лесу». Бросалось в глаза четверостишие Петковского:
Немчура прикрылась сталью,
Но сквозь сталь мы бьем ее.
Нам прислал товарищ Сталин
Превосходное ружье!
А в разделе «На марше» был помещен мой стихотворный лозунг, тщательно выписанный по-русски:
Боец, следи за маскировкой,
Будь неприметен для врага,
Используй местность хитро, ловко,
Жизнь для победы сберегай!
Стенгазету вывесили на стволе бука под навесом из бересты, и вскоре снег перед нею плотно утоптали ноги читателей.
На ночь мы с Иованом устроились под сводом из снега, державшегося на еловых лапах. Поужинали остатками трофейных галет, съели по горстке семян, которые вытряхнули из еловых шишек, раскрывшихся от жара костра, и сразу же уснули, тесно прижавшись друг к другу.
Проснулся я от толчков. Открыв глаза, увидел перед собой Катнича.
– Доброе утро, – приветствовал он. – Эво, куда забрался! Сразу и не найдешь. – Он насмешливо огляделся и поворошил ногой бурую залежь сухой хвои, служившую для нас с Милетичем подстилкой.
– А неплохо устроился. Ну, как отдохнул?
– Спасибо, выспался, – коротко ответил я.
– А почему такой недовольный? – Катнич сунул в рот мундштук с сигаретой. – Тебе у нас, наверное, трудно? Ведь таких походов, на какие мы способны, пожалуй, не знает ваша армия да и вся военная история? Что, не согласен?.. А взгляни-ка сюда, друже. Что это такое?
Он развернул передо мною скомканную стенгазету.
– Что означает этот твой лозунг: «Жизнь для победы сберегай!»? Подумай хорошенько. Если все мы начнем сберегать свою жизнь, то кто же тогда пойдет в опасный, может быть, смертельный бой? Кто не предпочтет «хитро», «ловко», как это у тебя написано, увильнуть от опасности? А? Твой лозунг политически дезориентирует бойцов. Переборщил, брат. Всегда так: сам не просмотришь, и получаются какие-то выверты. Что за поэтические вольности! А кстати, я позабыл тебя спросить… Детская доверчивость! Ты состоишь в партии?
– Да, я перешел Днепр коммунистом.
– Коммунистом? Так!.. Но ведь коммунисты, мой друг, в плен не сдаются. По крайней мере, у нас это не принято. Покажи-ка свой партбилет. Или у тебя его уже нет? – с ехидцей усмехаясь, Катнич смотрел на меня. – Ага, понимаю…
Оскорбительный намек подействовал на меня, как удар.
– Кандидатской карточки, – сказал я сдержанно, – я не успел получить. А комсомольский билет всегда со мной. Вот он.
Катнич с любопытством повертел в руках книжечку:
– Комсомольский… – Он помолчал, что-то торопливо обдумывая. – Ну, хорошо. Ты русский, и этим для меня все сказано. Но учти, что у нас есть еще ОЗНА… Не забывай, что ты был у немцев в плену. Я знаю, что ты храбр и предан нашей борьбе, и хочу, чтобы в этом еще раз убедились все. Намечается тут как раз одно дельце… Желаешь принять участие?
Он ушел, одарив меня улыбками и уверениями в своем искреннем братском отношении. А я чувствовал фальшь в его словах и недоумевал, почему он относится ко мне совсем не так, как Вучетин. В тяжелом раздумье отправился я в лес, чтобы собрать себе и Иовану на завтрак брусники.
Неожиданно Милетич нагнал меня. Он был чем-то сильно встревожен.
– Ты здесь? С тобой уже говорил Катнич?
– Да.
– Насчет задания?
Иован сшиб кулаком снеговую шапку с еловой ветки, давая выход накопившемуся раздражению.
– Почему именно ты? – тихо заговорил он. – Понимаешь, задание очень опасное и трудное. И, как мне кажется, довольно бессмысленное. Вучетин был против, но Катнич настоял на своем. Говорит, что нет другого выхода!
Иован взял меня под руку, и мы медленно пошли к лагерю…»
3
«…Горный Вакуф лежал в речной долине. Сверху, с горы, нам хорошо были видны его белые домики под черепичными крышами, узкие, кривые улицы, обсаженные высокими тополями, шпили церквей и белые минареты. У дороги подковками чернели сторожевые окопы, а с противоположной стороны городка крутым изломом вилась река Врбас.
Командование батальона решило захватить город, как обычно, ночью. Обстановка была нам не совсем ясна. От местных жителей еще по дороге Вучетин узнал, что в Вакуфе стоят четники и небольшая немецкая часть: доморощенные и пришлые фашисты уже окончательно объединились против нас.
Предполагалось послать в город диверсионную группу из солдат и офицера, хорошо знающих расположение улиц. Но, как я после узнал, Катнич сам назвал тех, на которых он надеялся, и в том числе меня.
Мы вчетвером сидели на склоне лесистой кручи в ожидании сумерек: Ружица Бркович, Айша Башич, Коце Петковский и я. Мы должны были проникнуть в город, минуя окопы и заставы, каким-нибудь способом вызвать панику и тем самым облегчить батальону ночное нападение на вражеский гарнизон. Я и Петковский оделись немецкими ефрейторами, а Ружица и Айша изображали собой местных девушек не слишком строгого поведения. На Айше была черная юбка и суконный зеленый жакет, украшенный по отвороту мелкими блестящими пуговицами, а Ружица надела ярко-синее пальто, повязав голову оранжевым в синюю клетку платком. Эту одежду девушки носили в своих торбицах и не раз пользовались ею, уходя в разведку. Мундиры же немецких ефрейторов мы с Петковским нашли среди трофейной одежды.
Когда я узнал, кого Катнич назначил в нашу диверсионную группу, то с удивлением подумал: «Почему на такое опасное задание посылают двух санитарок, крайне необходимых в батальоне? Неужели в виде наказания, – потому, что обе девушки считаются «провинившимися»?» Ходили слухи о нарушении Айшей партизанской морали. Между тем было совершенно ясно, что отношения между нею и Петковоким чисты, и дружбу их питают лишь мечты о будущем. Иован как-то сказал мне, что у самого Коце дело не столько в нарушении морали, сколько в тех политических неточностях и ошибках, какие он постоянно допускает в своих стихах. А Ружица была «повинна» в «самовольничанье»: она так и не обрезала своих кос.
Я думал об этом и находил нечто общее, объединявшее нас четверых во мнении Катнича. Каждый из нас в какой-то мере был, с его точки зрения, нарушителем дисциплины.
Сидя подле меня, Ружица задумчиво заплетала кончик распустившейся косы.
– Почему вы не обрежете кос, как Айша? Трудно ведь с ними в походе, – обратился я к ней.
– Зачем? – пожала она плечами. – Я привыкла к ним. Они мне не мешают, а помогают. Вот пойдем в город, никто не примет за партизанку… Я не люблю, когда меня насильно заставляют что-нибудь делать. С детства ненавижу насилие. Наверное, потому, что отец всегда стремился подчинить меня своей власти. Он не хотел, чтобы я училась в школе, не пускал на собрания СКОЮ, [43]43
Союз коммунистической молодежи (омладины) Югославии.
[Закрыть]приказывал работать с утра до ночи на своей мельнице, а я не хотела жить так, как он заставлял, и ушла к партизанам. Они спросили: «Против кого ты хочешь бороться?». Я сказала: «Против всех нечестных, злых и грубых людей, против фашистов». И меня приняли в батальон.
– Айше жилось еще хуже, чем мне, – помолчав, продолжала Ружица. – Дома ее заставляли закутывать лицо яшмаком, носить ферендже; их даже в Турции давно не носят. В этой Боснии люди жили, совсем как нищая райя. [44]44
Райя – бесправная толпа.
[Закрыть]
Зеленоватые глаза девушки блестели сухо, зло. Она сминала в комки липкий снег и бросала снежки вниз. Но вдруг она улыбнулась прислушиваясь.
Петковский читал Айше стихи:
Если я погибну, мать моя Стоянка,
За меня отомстит Праматерь,
Праматерь наша – Россия.
Ждать недолго – пришел час расплаты,
Уже с Востока слышу гул великий…
– Хорошие стихи, – тихо сказала Ружица. – Если бы вы знали, – встрепенулась она, – как мы мечтаем побывать в вашей стране! Пешком пошли бы, если б разрешили. Мы понимаем: это счастье нужно заслужить, нужно много, много добра сделать, много пользы принести, бороться нужно…
Последние лучи солнца втянулись за седловину горы, в долине совсем смерклось. Наступала пора, когда прогулка двух ефрейторов с их подругами по живописным окрестностям города не должна была вызвать особых подозрений. Еще раз мы осмотрели гранаты и, поставив ударники на предохранительный взвод, спустились с кручи на дорогу, по которой горожане ходят в лес. Две пары на небольшом расстоянии друг от друга. Я с Ружицей впереди, Коце и Айша за нами.
Изображая оккупанта, бахвалящегося любовной удачей и вообще преуспевающего в делах, я вполголоса запел:
Риск был отчаянный, но другого способа проникнуть в город мы не нашли.
Из сторожевого окопа высунулись две фигуры, закутанные в серые балахоны. С коротким смешком один из часовых спросил:
– Како? Добри су наши девойки?
Четники! Это облегчало дело.
– Кое в чем даже получше наших, – ответил я по-немецки.
Часовые рассмеялись.
До окраины Горного Вакуфа оставалось еще шагов пятьдесят. Мы прошли это расстояние с таким же беспечным видом, готовые ко всему, но эти несколько минут показались мне вечностью. Миновали первые дома на главной улице. Из подъезда особняка вышел немец в высокой фуражке, видимо, офицер, с женщиной под руку и, склонившись к ней, пошел впереди нас. Следом за ним мы двинулись смелее.
Быстро темнело. На тротуары кое-где легли узкие полосы света, пробивавшегося сквозь спущенные жалюзи окон. У ярко освещенной вывески «Кафана и гостионица «Веселье» немец с женщиной остановились. Мы замедлили шаги. Он тихо убеждал ее в чем-то, потом вдруг распахнул дверь и почти насильно втащил внутрь. На улицу вырвались клокочущие звуки джаза.
– Будем действовать здесь, под музыку, – шепнул я своим спутникам.
Наискось от кафаны, на углу улицы, громоздились развалины большого дома. Бетонные конструкции перекрытий, стропила и доски, повисшие на обломках стен, придавали развалинам фантастический вид.
Выждав момент, когда вблизи никого из прохожих не оказалось, мы юркнули в провал двери.
Под ногами захрустела битая черепица. Мы прижались друг к другу. Насторожились. Было тихо. Только ветер шелестел оторванным куском обоев да поскрипывала люстра, раскачиваясь под уцелевшим потолком.
Осторожно пробрались по каменным ступенькам на второй этаж в комнату, заваленную кирпичами и обломками мебели. Тут сохранилась лишь одна стена, выходившая на улицу. На ней еще висел фотопортрет. Коце присмотрелся к нему при слабом вечернем свете.
– Девушка в подвенечном наряде, – проговорил он, схватив меня за руку. – Видишь? Сколько здесь разбито хороших надежд! Проклятые фашисты!
– Надежды вернутся, Коце, – тихо ответил я, прислушиваясь к бою часов на каком-то высоком здании.
Удары следовали, казалось, с бесконечно долгими промежутками. Вот шесть! Наконец, услышали седьмой, восьмой удар…
Ровно в девять надо начинать действовать. Нашего сигнала – последовательных взрывов двух гранат – ждали наблюдатели, выставленные на высоту 785, что в трехстах метрах южнее города. Из-за этой же горы, как было условлено, батальон, изготовившись, и должен был после сигнала, в разгар паники, стремительно ворваться в город. Одной роте поручалось энергично продвинуться к зданию больницы и занять ее раньше, чем фашисты успеют уничтожить раненых и больных партизан.
Девять! Гулкие удары, такие неспешные, отозвались у меня в сердце.
– Бросай ты первый гранату, – шепотом приказал я Коце.
Он яростно размахнулся. Граната, вылетев из оконного проема, ударила прямо в окно кафаны. Я бросил вторую гранату в другое окно. Один за другим грохнули взрывы. Раздались крики. Свет внутри помещения погас, на улице сразу помрачнело. Из дверей кафаны в панике выбегали гуляки. Промчался мотоцикл. Откуда-то выползла автомашина. Выпрыгнувший из кабины немец выстрелил в первого попавшегося ему на глаза бородача. Стрельба поднялась и на соседних улицах.
Послышались крики: «Партизаны в городе!»
Именно в это время, пока врагу еще не стала ясной причина, вызвавшая переполох, батальону и нужно было смело, решительно действовать. Вучетин отлично понимал, что успех ночной операции зависит от ее внезапности, что наступление и атака ночью производятся прямолинейно, без каких бы то ни было сложных маневров, а тем более без проволочек. И я непоколебимо верил, что нас не оставят в беде.
Однако проходили минуты за минутами, в темном небе уже повисли бледно-желтые купола ракетного света, медленно, точно звезды, выстроившиеся в ряд, поплыли трассирующие пули, а наших все не было.
– Я не понимаю, – шептала Айша, припав к окну, – почему они не идут?
– А вдруг что-нибудь случилось? Сколько у нас осталось гранат? Пробьемся ли? – тревожилась Ружица. – Вот и попали в ловушку.
– Ружа, спокойнее! – жестко прикрикнула на нее Айша.
– Я не боюсь, а только где же наши-то?
– Вучетин придет, – сказал я твердо, чувствуя, как все сильнее колотилось мое сердце.
Нам ничего не оставалось, как только ждать!
Между тем немцы, очевидно, догадались, что гранаты в кафану брошены из развалин. Внизу послышались их голоса. Под тяжелыми сапогами громко скрипела щебенка. Снопики света карманных фонарей шарили по обломкам стены, ползли вверх.
Я вспомнил тревожные слова Иована, с какими он провожал меня на задание, и невольно подумал: «Неужели он был прав, говоря, что нас послали сюда на верную смерть?».
Шаги раздавались уже на полуобвалившейся лестнице. Немцы, подталкивая друг друга, взбирались на второй этаж.
– Скорее за мной! – позвал я девушек и Коце. – Нужно уходить отсюда.
Соседней комнаты не было. Дверь открывалась в пустоту. Я спрыгнул и оказался на груде щебня. Положив несколько камней, дотянулся до уровня пола верхней комнаты и принял на руки Ружицу, а потом Айшу. В этот момент строчка пуль из автомата жикнула о каменные блоки. Петковский, стоявший в проеме двери, готовый спрыгнуть вслед за девушками, вдруг обернулся и бросил гранату.
Взметнулось пламя взрыва, и в свете его я увидел как Коце, державшийся одной рукой за притолоку, стал вяло оседать. Я подхватил его. Он был мертв. Видимо, гранату свою он метнул последним усилием воли и сознания.
Я положил бездыханное тело Коце к ногам Айши. Она припала к нему, забыв обо всем. А я выпрямился и швырнул оставшуюся гранату в бегущую толпу гитлеровцев.
Им было уже не до нас: с каждым мгновением нарастал шум приближавшегося боя.
– Что это? – прошептала Айша. Лицо ее заливали слезы.
– Это наши, – с торжеством ответила Ружица.
Батальон ворвался в Горный Вакуф. Но момент внезапности был упущен. Завязался жестокий бой».
4
«…Трепещущей огневой каймой густо пылали воткнутые в землю по краям большой братской могилы желтые свечи – печальные дары горожанок; каждая зажгла столько свечей, сколько погибло у нее родственников в этой войне.
– Мой сыне, мой сыне, мой сыне, – причитала старуха, с плачем целуя землю у могилы.
Сын старухи был убит где-то в другом краю. Но ее скорбь была скорбью всех матерей Югославии, потерявших своих детей, скорбью всего народа.
Она оплакивала и Коце Петковского, с тоской глядя на его юное лицо с прилипшей ко лбу светлой прядью волос, и Радислава Станкова, рука которого, сжатая в кулак, лежала на груди Байо – героя ночного штурма. Она оплакивала всех партизан – тех, кто был убит в ночном бою, и тех, кого фашисты замучили в больнице. Их жертвой стал и старый Живко, тот самый, что помог нам в Боговине.
Я бы не узнал деда в скелете, обтянутом черной кожей, видневшейся сквозь отрепья одежды, если бы мне не указал на него неожиданно оказавшийся рядом со мной на краю могилы Евгений Лаушек. Незабываемая, потрясающая встреча! Весь заросший, страшно худой, с дрожащими руками, перенесший ранения, голод и издевательства, Лаушек успел лишь сказать мне, что отряд Мусича, организовавшийся в Боговине, больше не существует, а сам Алекса исчез из Горного Вакуфа неизвестно куда.
– Трагедия… Потом все расскажу, – шепнул он мне.
Я не мог оторвать взгляда от могилы и едва понимал то, что говорил Блажо Катнич. Его заунывный голос звучал в тон плачевным тужбалицам [46]46
Похоронным песням.
[Закрыть]женщин.
Он говорил о жертвах, принесенных минувшей ночью на алтарь свободы… «Тридцать два убитых, тридцать два, – вертелось у меня в голове. – А в Сине, где вражеский гарнизон был почти втрое сильнее, мы потеряли всего лишь двадцать человек убитыми». Сознание не хотело с этим мириться. Катнич говорил о «мученическом кресте народа», о героях, каких не знала еще Спарта».
– Это мы, – возглашал он, – наша партия воспитала таких юнаков, зажгла в их сердцах огонь протеста и борьбы. Это мы научили их, «как надо говорить с бессмертьем, умереть, так умереть со славой». [47]47
Петр Негош. Из «Горного венца».
[Закрыть]Мы – это эхо народа!
Когда Катнич кончил говорить и поднес к глазам клетчатый платок, раздался сильный голос Томаша Вучетина. Он звучал, как гулкий набат после грустного поминального трезвона:
– Мы отомстим, другови! Мы отомстим врагу за те тысячи и тысячи могил, которые разбросаны по всей нашей исстрадавшейся земле, земле тружеников, земле героев. Мы добьемся своего, другови, добьемся, несмотря на тяжелые поражения, потому что мы верим и знаем, что советские люди придут, помогут нам в нашей неравной борьбе с врагом.
При этих словах стоявшая напротив меня Айша выпрямилась, и сухие, скорбные глаза ее загорелись.
– Месть! – клятвенно прошептала она. – Месть!
Кончились речи. Ружица взмахнула рукой. Наскоро организованный ею батальонный хор запел «Да будет им слава».
Женщины и старики бросали в могилу маленькие хлебцы, бумажные динары, горсти земли и снега.
Последний залп, последнее «прости»…
Мы с Милетичем медленно возвращались в роту.
Я все думал о Коце, о юном поэте, мечтателе-пастухе, влюбленном в счастливое будущее своей прекрасной родины. Я не видел Македонии, но от Коце знал, что она похожа на наш Кавказ. Там все разнообразно и красочно: города и села с пестрыми домами, крестьяне в цветных тканых одеждах; замечательные песни, мелодии и былины лучшие на Балканах! Дремучие буковые леса, в горах озера – Охридское, Преспанское, Дойранское, глубокие и ясные, как огромные глаза земли. Рыбу в них ловят, как в старину, – острогами и с помощью птиц, прилетающих с севера. Это просто: птицам подрезают крылья и пускают их на воду, они и гонят рыбу к берегу прямо в тростяные невода. Интересно и красиво, но Коце никогда не завидовал рыбакам; они очень бедно живут в камышовых свайных домиках над водой – совсем по-первобытному. И крестьянин, хоть и живописно одет, но угрюм и вечно согнут над ралом – деревянной сохой. Еще тяжелее живется шахтерам в Злетовских горах. А в общем вся Македония – это страна мук, невзгод и горести, разодранная на части между тремя государствами; здесь иностранцы распоряжаются на рудниках, где добываются хром, свинец и марганец; здесь тысячи батраков и безземельных крестьян…
Коце часто задумывался над печальной судьбой своей родины и мечтал о ее лучшем будущем. Глядя на бурный Вардар, он мечтал о железных мостах, переброшенных через реки, о гидростанциях, которые ярким светом озарят горные села, о крестьянских задругах – колхозах, о тракторах на полях – о жизни, как в Советском Союзе…
Бывало, слушая Коце, я чувствовал в его словах тревогу и неуверенность в будущем, и мне приходили на память иные рассказы, рассказы моего друга Джамиля о его родине, об Азербайджане… О том, как шумная, своевольная Кура, перегороженная плотиной в ущелье Боз-Даг, скоро разольется морем возле Мингечаура и оросит пустынные степи, оживит их зеленью полей и садов, и там появятся животные и птицы, возникнут села. О том, как в Верхний Дашкесан дерзновенно перебросятся через пропасти стальные арки и ажурные виадуки шоссейной дороги. О том, как черные длинноносые качалки, низко кланяясь, выкачивают нефть из морского дна; о цветниках, разбитых перед многоэтажными домами рабочих в Новых Сураханах; о флотилиях рыболовецких шаланд, наполненных розовыми осетрами; о заповедниках, над которыми реет птичий пух; о горных лесах Карабаха, погруженных в зеленый сумрак; о чайных плантациях, хлопковых полях и мандаринно-лимонных рощах – о стране вечных огней, Азербайджане, счастливейшем уголке земли, где мирно, деятельно и согласно живут двадцать шесть разных народностей, вместе со всем Союзом Советских Социалистических Республик смело строящих коммунизм…
Как далеко еще до этого Македонии и всей Югославии! Но прав Вучетин: «Сава, Драва, Дрина, Прут – все в одну реку текут…»
Мы шли молча. Милетич тоже напряженно думал о чем-то своем.
Позади раздались шаги. Я обернулся. Нас догонял Мачек.
– Какую великолепную речь произнес Катнич! – сказал он. – Замечательный агитатор!
– Да, уж не упустит случая блеснуть красноречием! – насупился Иован.
– Хорошо он сказал о партии: «Мы – это эхо народа!».
– Еще бы! – язвительно усмехнулся Иован. – Именно «мы». «Мы победили, мы организовали, мы воспитали, научили…». А где это «мы» было вчера? Ты знаешь, браге? – с возмущением повернулся он ко мне. – Было без десяти девять, а Катничу вдруг вздумалось провести с бойцами беседу о том, как нужно действовать в ночных условиях. И впрямь, пора бы уж действовать, а он все говорил. Пока кончил, взвились ракеты. Представляешь? Если бы Байо со своим взводом первым не ворвался в город, мы и вовсе бы опоздали.
– Вот это мило! – заметил Мачек. – В том, что вы говорите, друже Корчагин, я что-то не чувствую уважения к нашей партии.
В голосе его послышалась угроза.
Милетич в досаде прикусил губу.
– Извините, – буркнул он. – Нам сюда.
Он потянул меня в переулок и с облегчением вздохнул, когда мы остались одни.
– Произнес великолепную речь! Скажи, пожалуйста!.. Прости, брате, я сейчас зол на всех, – Иован пытался закурить.
В последнее время я часто видел его с папиросой. Раньше он не курил. Пальцы его дрожали, и спички гасли, задуваемые ветром, который, будто в трубе, свистел между домами в узкой улочке.
Катнич с Вучетиным были на площади, куда бойцы сносили трофеи. Здесь уже сновал интендант батальона Ракич, учитывая военное имущество, брошенное немецко-четническим гарнизоном при бегстве из города.
– Эво, бродяги! – воскликнул Катнич, когда мы с Иованом подошли. – Друже, – он взялся за пуговицу моей шинели, – поздравляю тебя с успехом. Я знал, что ты оправдаешь наше доверие. Все кончилось хорошо. Видишь, сколько у нас трофеев? Я же говорил, что мы здесь разживемся! А то тащили бы сюда всякое барахло из Синя! Как-никак, а я редко ошибаюсь.
– Вы назначены водником [48]48
Командиром взвода.
[Закрыть]вместо Байо, – сказал Вучетин, пожимая мне руку.
– Да, да, – подтвердил Катнич. – Будешь водником, я одобряю. Ты у нас далеко пойдешь, дружище. По этому случаю не заглянуть ли нам в кафану, выпить чашку кофе?
Пошли по центральной улице. Я едва брел. Сильное нервное напряжение, испытанное в течение этих суток, давало о себе знать.
Катнич шел медленно, гордо поглядывая по сторонам. Жители, почтительно расступаясь, провожали его восхищенными взглядами, уверенные, что это он руководил ночной операцией партизан.
– Здесь где-то. – Катнич поднял голову, рассматривая вывеску. – Ну да, вот оно, «Веселье». Но что-то я не узнаю. Темно и пусто, стекла выбиты. Ну, конечно, я так и знал. Всегда достается этим кафанам. У города без них кислый вид. Черт знает что! У нас торжество, радость, а тут как в морге.
Он был раздосадован, занялся осмотром повреждений, нанесенных кафане осколками гранат, и не заметил, как мы оставили его одного.
В помещении гимназии, где расположилась рота Янкова, нас с Иованом уже поджидал пропахший йодоформом, с перебинтованным левым плечом Евгений Лаушек. Айша позаботилась о нем. Он чувствовал себя лучше и смог в ответ на наши нетерпеливые вопросы рассказать о судьбе боговинских отрядов.
Когда мы расстались с ним в то утро после победы в Боговине, итальянцы и сербы направились к узкоколейке, проложенной между Петровацем и Пожаревацем, и на большом протяжении пути разобрали рельсы. После этого напали на Майданпек, разгромили там эсэсовцев, взорвали рудник. Слава об отрядах, сербское и итальянском имени Гарибальди, разнеслась по всему Хомолью. Отовсюду к ним шли новые бойцы. Перешел из бригады в отряд и горняк Неделько, он стал комиссаром у Мусича. Отряды крепли, пополнялись свежими силами. Все, казалось, шло хорошо. Но в один прекрасный день, накануне задуманной атаки на самый Бор, из штаба бригады с Черного Верха прискакал с группой конных, вооруженных автоматами, представитель ОЗНА. Он обвинил Неделько в дезертирстве и приговорил его к расстрелу. Мусич и Колачионе также были привлечены к ответственности за самочинные действия. Отряды были разобщены. Гарибальдийцы остались в подчинении Поповича, а отряд Мусича был срочно отправлен в Боснию на помощь частям 3-го корпуса, и здесь, в Горном Вакуфе, он попал в окружение. Лаушек видел Мусича в последний раз, когда тот плыл через Врбас, а по нему стреляли четники.
Красивый гибкий голос чеха звучал приглушенно, устало. Продолговатые карие глаза его на костлявом, осунувшемся лице постепенно смыкались. На полуслове он вдруг закрыл их и, уткнувшись лицом в мое плечо, истомленный болью ран и успокоенный встречей с нами, задремал.
Тут же, на полу, в углу класса, как убитые, уснули и мы с Милетичем.
Проснулся я, наверное, уже за полночь. На белой стене неподвижно чернела тень, отброшенная от переплета оконной рамы неярким, пепельным светом луны. Мелькало еще что-то зыбкое, мятущееся, – я догадался, что это очертания веток тополя, раскачивавшихся за окном.
Я сразу понял, где я. В сознание туго входила мысль о Лаушеке, о Неделько, о Мусиче: что за страшная, неумолимо жестокая, не знающая ни снисхождения, ни справедливости сила преследует моих друзей? Подле меня прерывисто дышал и бессвязно бормотал во сне Лаушек. Мне захотелось прижать его к себе, обнять, укрыть шинелью…
Иован, лежавший с другой стороны, тоже завозился.
– Ты не спишь, брате? – глухо опросил он.
– Нет, не спится…
Милетич приподнялся прислушиваясь. Раздавался храп бойцов, с улицы доносились окрики часовых. Ощущение покоя и безопасности, однако, и у меня и у Иована было непрочным, зыбким, как тень ветвей на белой стене.
Побратим придвинулся ко мне вплотную.
– Опять, кажется, начинается непонятное. Как в прошлом году, когда мы здесь все чуть не погибли… Ужасная то была зима. Я расскажу тебе о ней, чтобы ты все знал… – Иован еще больше понизил голос. – Есть у нас такой паразит – метиль, червь. Он заводится в печени овцы, если она поест сочной травы на лугу сразу же после половодья. Три месяца овца не хворает, даже жиреет, а потом начинает чахнуть и скоро издыхает. Что-то похожее на это происходит с нами. Какой-то метиль точит и точит изнутри организм нашего войска, с виду такой крепкий, здоровый организм.
«Правильно», – подумал я, слушая Иована. Мне тоже в последнее время все чаще стала приходить в голову мысль, что не все благополучно в партизанской армии».
