Текст книги "Югославская трагедия"
Автор книги: Орест Мальцев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)
16
«…Мы с Иованом медленно шли через лагерь, иногда прислушиваясь к тихим голосам в шалашах. Люди были возмущены и подавлены тем, что произошло днем. Имена Стояна и Станко произносились взволнованным шепотом. И казалось, что в этом шепоте, как в порывистых дуновениях ветра перед бурей, таится что-то грозное. «Почему не протестуют, почему терпят?» – думал я. Не нравилось мне и настроение Иована. Еще утром оживленный, бодрый, он снова пал духом. Опять будто нависла над ним опасность, опять он ждал, что верховые в овчинных шубах вот-вот приедут с новым решением военного трибунала – на этот раз по делу о его боговинской «самоинициативе». Я упрекал его в пассивности и предлагал написать обо всем Ранковичу.
– Это ни к чему не приведет, – безнадежно сказал он.
– Но почему? – допытывался я. – Почему? Ты говоришь, что Катнич бессилен, комиссар бригады Магдич тоже ничего не может изменить… Но ведь Ранкович – член Политбюро ЦК.
Я горячо убеждал Иована в том, что с перегибами нужно бороться, нельзя молчать и все сносить покорно. Он спорил со мной и даже пытался объяснить необходимость суровых мер тем, что армия еще плохо организована.
– Не до того сейчас Ранковичу, пойми, – говорил Иован. – Да и не захочет он разговаривать об этом, он доверяет своим подчиненным и уверен в их правоте. А, кроме того, поздно, и нам предстоит бой. Теперь уж делу не поможешь.
Тяжело было у меня на душе. Я воочию убедился, что Милетич не преувеличивал, рассказывая о страшных приговорах трибуналов, которые немедленно приводились в исполнение. Все во мне восставало против такого рода свирепой дисциплины, почти что террора, основанной не на сознательном понимании условий, способствующих достижению победы, а на страхе перед суровым наказанием.
Нервы у нас с Иованом были настолько взвинчены, что мы оба вздрогнули, когда где-то вдали ударил внезапный ружейный выстрел. В ответ прозвучала короткая пулеметная очередь. Цепочкой промчались по темному небу красно-зеленые шарики трассирующих пуль. Над окраиной города повис расплывчатый купол бледного в тумане ракетного света.
На серо-синем небе проступила узкая оранжевая полоска молодого месяца, округленная матовым сиянием. Над самой землей плыл косяк сизого тумана, за которым исчезал город, не стало видно далей, потерялось представление о просторе. Деревья как бы повисли во мгле.
Свою походную палатку Томаш Вучетин раскинул у опушки дубовой рощи. Отсюда Синь был хорошо виден днем: низкие каменные дома с крутыми крышами, тесно обступившие высокий костел и приземистый православный храм, похожий на кубышку, и дом градоправителя с круглой башней, на которой, как хищная птица, встряхивающая крыльями, трепыхался фашистский флаг.
Мы вошли в палатку Вучетина.
…Над раскладным столиком колебалось слабенькое пламя свечи. Хлесткие порывы ветра продавливали полотно палатки и, проникая внутрь, забивали огонек. Он порывисто метался из стороны в сторону, готовый ежеминутно погаснуть. Неровный свет коптилки освещал лишь Вучетина, расположившегося со своими топографическими картами на бревне за столиком. Казалось, что в палатке никого больше нет. Но я знал, что по темным углам сидели командиры и политкомиссары рот обоих батальонов; я слышал подле себя короткое покашливание Тодора Радовича, а напротив различал силуэт Кичи Янкова.
Шло военное совещание.
– Обычно мы действуем из засады, – говорил Вучетин, поглядывая на меня. – Спрячемся за деревьями или за камнями, притаимся, молчим и ждем неприятеля. В тех местах его ждем, где он не может использовать против нас ни танки, ни артиллерию. Подпустим к себе поближе и стреляем в упор, как у нас говорят, в усы и зубы, а потом бросаемся в рукопашную. Нам помогают горы, лес, непогода и тьма. Это самые надежные наши союзники… Почти все города мы отбивали в ночных боях. У нас уже выработались свои, довольно четкие оперативно-тактические принципы, правила и способы ведения народной войны. Наши бойцы энергичны, выносливы и решительны. У них хорошие военные способности. В этом не раз убеждались братья-русские, с которыми во многих войнах мы сражались плечом к плечу: и против турок, и против Наполеона, и против немцев, и если не сковать инициативы и воли наших бойцов, если не ослабить их энергии, то они способны изобрести маневр ловкий, быстрый, умелый и геройски его выполнить.
Вучетин откашлялся и помолчал, обводя командиров усталыми глазами.
– Сейчас скажет, что операция отменяется, – шепнул мне Милетич.
Я же чувствовал, что вовсе не к тому клонит Вучетин. Я понимал и настроение Иована. Смуглое открытое лицо Стояна Подказараца с ясными голубыми глазами и мне мерещилось поминутно. После случившегося самообладание Вучетина казалось поразительным.
Прислушавшись к тревожному гулу дубовой рощи, командир продолжал обдуманно и спокойно:
– Но мы, другови, еще не научились открыто сражаться за города. У нас не хватает стойкости, упорства в достижении цели и организованности. Нам недостает ясного понимания основных принципов современного боя. Еще не можем, как настоящая армия, воевать вне своих гор. Еще не в состоянии предпринять правильные крупные сражения, дальние походы и продолжительные действия. Сидеть на позициях, например, и упорно обороняться – для нас самое трудное. Чаще всего мы или кидаемся на неприятеля, или бежим от него. Я нарочно все это говорю, чтобы друг Загорянов знал наши достоинства и недостатки. Да он и сам видит, что мы еще не армия в полном значении этого слова. Мы пока еще «штетибразд» – так у нас называют молодого бычка, который идет вон из борозды, портит ее. А мы хотим научиться воевать по-советски, по-сталински: бить наверняка уменьем, а не по наитию, не на авось. Итак уж слишком много сил растратили в неравной и неорганизованной борьбе. И не только потому, что плохо вооружены, плохо экипированы и не умеем еще как следует воевать. Иногда, даже имея вооружение и при очень выгодной для себя оперативной и тактической обстановке, мы все-таки терпим поражение. Получается порой так, будто враг стоит у нас за плечами в то время, как мы разрабатываем ту или иную операцию…
Командиры молча переглянулись. Верховой порывистый гул рощи, вызывавший беспокойство, наполнил палатку, стал почти физически ощутимым.
Вучетин понизил голос:
– Только непрерывный приток народа в нашу армию и в партизанские отряды, только успехи Красной Армии, отвлекающей на себя полчища немцев и уничтожающей их, только наши леса и горы – вот что спасает наше движение от окончательного разгрома, а нас от уничтожения. Особенно много и часто мы теряем лучшие свои кадры – коммунистов, пролетариев. Пролетарская бригада, например, у меня на глазах постепенно перестает быть по своему составу пролетарской. Нам пора бы научиться беречь свои силы. Нам дорог каждый солдат – будущий строитель новой Югославии. Нужно научиться побеждать малой кровью… Имея в виду именно это, мы должны вдумчиво и подробно обсудить сейчас план операции… Вот вы и расскажите нам, друже Загорянов, – обратился ко мне Вучетин, – как действовал бы ваш командир, имея перед собой задачу – штурмовать Синь, где каждый дом из дикого камня с толстыми стенами может быть превращен в долговременную огневую точку. В городке стоит полк горно-стрелковой дивизии «Дубовый лист».
– В Сине полк? А у нас всего только два батальона, – глухо сказал кто-то в темном углу. – Да и нелегко будет поднять бойцов на такое дело после сегодняшнего. Тут нужно подумать.
– Верно! А, кроме того, по правилам старой тактики при наступлении на обороняющегося противника надо обладать тройным превосходством в силах, – добавил другой.
Наступило короткое молчание.
– Однако никто не разрешил нам отменить операцию! – вдруг сердито бросил Радович.
– Позвольте и мне сказать. – Кича Янков поднялся, опираясь на ящик.
Резкие складки у рта, оттененные зыбким светом свечи, придавали его лицу горькое выражение.
– Не лучше ли нам подождать нашего комиссара? Он задержался у Ранковича и, возможно, привезет какие-нибудь новые инструкции. Решать самим вопрос о штурме Синя в создавшихся условиях слишком сложно и ответственно. Я так считаю.
– Правильно, – поддержал Милетич своего командира роты и повернулся к Вучетину. – Нельзя не учитывать того, что произошло. Вы бы слышали, что говорят черногорцы! – Голос его сорвался от волнения.
– Что же они говорят? – медленно, с усмешкой спросил Вучетин.
– А вот говорят то, что сербы слишком уж завеличались, что они нарочно убивают черногорцев. Вот что говорят! – грубо отрезал Иован. – Вместе на Синь идти теперь нельзя.
– Скажи, Радович, – повысил Вучетин голос, – разве перед лицом неприятеля, накануне боя можно поссорить наших бойцов? Разве у наших людей не чиста совесть, что их можно запугать? Разве мы не дружные братья в одной семье югославских народов, что так легко можно вызвать у нас недоверие друг к Другу, рознь и вражду? Я против того, чтобы откладывать или отменять бой.
– Я согласен с тобой, – твердо ответил Радович.
Его поддержали другие командиры и политкомиссары.
– Наша совесть чиста!
– Нас не поссорят!
– И не запугают!
Во всех углах заговорили наперебой. Многие пододвинулись к Вучетину, окружили его, и оказалось, что в палатке очень тесно.
Кича Янков, видимо, больше не колеблясь в вопросе, как нам быть, подсел ко мне ближе и решительно сказал:
– Ну, раз так, друже Загорянов, мы тебя слушаем.
В его голосе звучало нетерпение, а в глазах разгорался огонек боевого азарта.
– Каковы данные разведки о противнике? – спросил я, чувствуя на себе подбадривающий взгляд Вучетина.
Радович подробно объяснил. От жителей он узнал, что немцы готовятся безмятежно встретить Новый год. Они чувствуют себя здесь полными хозяевами и стараются досыта нагуляться перед отъездом на Восточный фронт. Идти в дозор или на заставу для них – сущее наказание. Полк сильно потрепан и, очевидно, будет переформировываться. Конечно, он хорошо вооружен: есть станковые и ручные пулеметы, минометы, несколько горных орудий и один-два бронетранспортера, которые служат для пересылки почты и охраны офицеров в их поездках в Сплит или Книн. Немцы занимают в городе главным образом большие дома. Штаб полка размещается в доме с башней, что на площади. Сплошной линии полевой обороны нет. Удаленных от гарнизона застав немцы тоже не выставляют после того, как одну такую заставу партизаны уничтожили. Ограничиваются лишь небольшими заставами и дозорами непосредственного охранения и наблюдения. Наиболее бдительно охраняются окраины, к которым примыкают овраги, кукурузные поля. В самом городе ни баррикад, ни капониров. Кирпично-земляные бункера находятся только на выходах из города. Поле по сторонам шоссе, а на ночь и само шоссе минируются.
Я взглянул на карту.
– Нам важно тихо и внезапно проникнуть в центр города. Какой путь самый близкий?
– Вдоль шоссе.
– С этой стороны противник, очевидно, нас совсем не ждет. Но как быть с минами?
– У нас минеров нет, – сказал Радович. – Есть овцы и козы. Можно их погнать на мины.
– Узнаю тебя, друже. Ты предусмотрителен, – с улыбкой одобрил Вучетин.
– Овцы и козы не годятся. Это не средство современного боя, – возразил я. – Они только поднимут шум, разбудят немцев, сорвут операцию. Что собой представляет минное поле?
Указывая по карте, Радович объяснил мне, что глубина его не превышает десяти метров, передний край проходит в ста метрах от северной окраины; мины натяжного действия…
В моем мозгу уже созрело решение, пожалуй, наиболее правильное, какое можно было принять в данном случае. После всего услышанного от Вучетина и Радовича мне стало ясно, что на успех открытого боя рассчитывать нельзя. Я вспомнил бои, в которых мне приходилось участвовать со своей ротой, когда противник имел численный перевес. Вспомнил проверенную на опыте нашу сталинскую тактику: внезапность, стремительность удара.
Обстановка представлялась в следующем виде. Моральный дух немцев явно невысокий. Их отправляли на убой в Россию. В канун Нового года немцы, конечно, напьются, подгуляют и будут не в состоянии быстро ориентироваться, привести себя в боевую готовность.
Мой план операции по захвату Синя и уничтожению немецкого полка был таков:
– Черногорский батальон, – говорил я, водя указкой по карте, – занимает северо-восточные склоны горы Висока, которая господствует над окружающей местностью, и, обеспечивая себя справа со стороны урочища Муша, наносит внезапный удар по деревне Будимир и в направлении католического костела в городе. Одна рота батальона ставится в засаду на случай прорыва немцев по оврагу через водяную мельницу на деревню Павич. Шумадийский батальон скрытно развертывается на рубеже Сухач – Цурлине и, обеспечивая себя слева со стороны Милонович, наносит удар с северо-востока по центру города, используя для этого проходы в минном поле вдоль шоссе Синь – Врлик.
Устройство проходов я брал на себя. Пригодилась мне вторая моя военная профессия минера, которую я со своей ротой изучал по дороге к Днепру.
– Минометы батальона, – продолжал я, – действуют непосредственно со своими ротами. Коце Петковский с противотанковым ружьем следует с основной ударной группой шумадийцев на случай появления на шоссе бронетранспортера или броневика противника.
Проникнув в город, каждый взвод штурмует свой, заранее определенный объект. Политкомиссары рот немедленно связываются с жителями, которые нам, конечно, помогут. Если же немцы все-таки успеют кое-где занять оборону в домах, то нужно такие опорные пункты блокировать, атаковать со всех сторон и сразу же пустить в ход гранаты. В крайнем случае подорвать или поджечь здания. Действовать смело, решительно.
Когда я кончил, кто-то проговорил с гордостью:
– Вот это да! Это видна Красная Армия!
Я чувствовал большой подъем сил и энергии и был счастлив, что могу принести в этом бою пользу партизанам.
Мой план был принят военным совещанием. И Вучетин с Радовичем тут же приступили к составлению боевого приказа».
17
«…Ночью землю сковала ледяная корка. Дул сильный ветер. Он выметал из оврагов сухой снег и с шуршанием гнал его по мерзлому полю. В полнейшей тьме ничего не было видно даже в трех шагах.
Я полз медленно, осторожно обшаривая каждый бугорок замерзшей земли, пока мои пальцы, нывшие от холода, не натыкались на проволочку. Перерезав ее ножницами, я дотягивался до мины и выкручивал взрыватель. Так обезвреживал мину за миной. К счастью, они были установлены совсем не густо, в правильном шахматном порядке. Это облегчало поиски.
За мной бесшумно крался командир взвода Байо с несколькими бойцами.
Через два часа напряженной работы был сделан проход в минном поле по левой обочине шоссе в ширину до пяти метров.
Покончив с минами, мы залегли в кювете, у шлагбаума. Послышались звуки губной гармошки. Это шел патрульный. Дойдя до места, где мы лежали, он повернул назад. Байо вонзил ему в спину нож. Немец упал с хриплым стоном.
Подползли к бункеру. Солдат в нем беспокойно завозился, и это было последним его движением…
Путь в город с северо-восточной стороны был открыт.
Я вернулся к Вучетину и доложил ему об этом.
– Друже! – только и сказал он, крепко обняв меня.
В седой, редеющей мгле, тщательно придерживаясь левой обочины шоссе Врлик – Синь, двигалась рота за ротой. Шли молча, не открывая огня.
Гарнизон Синя, понадеявшийся на свое минное поле, на заставы, выдвинутые в опасных направлениях, и заграждения, устроенные перед оврагами, был застигнут врасплох. Сигналы тревоги – вой сирены, резкие свистки и громкие крики часовых – запоздали. Ворвавшись в город, партизаны сразу устремились к большим зданиям, окружили их. Начался штурм. В окна полетели гранаты, а вслед за ними в дома вламывались бойцы и бились с врагом по излюбленной своей манере – прса у прса – врукопашную. У каждого взвода был свой, определенный, заранее намеченный объект. Гарнизон оказался разобщенным на части и никакого организованного сопротивления уже не мог оказать.
Рота Янкова, стремглав прорвавшись к центральной площади города, атаковала трехэтажный дом с башней, где размещался штаб. Но даже и этот дом немцы не успели превратить в опорный пункт. Мы с хода заняли первый этаж, загнав наверх уцелевшую охрану. В окнах вспыхивал свет, мелькали фигуры полуодетых офицеров, только что шумно отпраздновавших встречу Нового года.
На верхний этаж нам не сразу удалось попасть. На лестничной площадке засел пулеметчик и, как ошалелый, строчил вдоль марша лестницы. Не выпуская знамени, Джуро Филиппович отнес вниз троих раненых; два бойца были убиты.
Ко мне, пригибаясь, держа наготове раздобытую уже где-то винтовку, подкрался Васко Христич:
– Я с тобой буду, можно? Разрешаешь? С тобой не страшно.
– Что же делать? – вслух раздумывал наш взводный Байо, прижавшись к перилам и посматривая наверх.
Новая пулеметная очередь заглушила его голос. Клубы едкой известковой пыли наполнили лестничную клетку. С шумом сыпалась штукатурка. Пулеметчик все строчил.
– Как же его взять?! – недоумевали бойцы.
– Со двора через окно! – подсказал кто-то.
Это была верная мысль.
– А влезть как?
– По дереву! – сообразил Байо. – Там, на дворе, деревья у самой стены.
Один из бойцов сбежал вниз. Сучья старых кленов достигали крыши. Взобравшись на дерево, росшее почти напротив окон лестничной клетки, боец выждал, когда вспышки стреляющего пулемета осветили гитлеровца, лежавшего на площадке, и выстрелил два раза. Пулемет замолчал.
Бойцы с ножами в руках кинулись с лестницы в коридор. Немцы шарахнулись обратно в комнаты, из которых их выгнали взрывы гранат, летевших с улицы. Завязались последние рукопашные схватки.
– Хенде хох! – послышался торжествующий голос Кичи Янкова.
Джуро Филиппович, громыхая сапогами, помчался по винтовой лестнице в башню, мы с Васко за ним.
Флаг с черной свастикой и золотым дубовым листом Джуро разодрал, растоптал ногами и водрузил на его место наше скромное знамя, ярко заалевшее в свете зари.
– Победа! Победа! – загремел над площадью голос Филипповича.
Бойцы, еще стрелявшие внизу, поднимали головы и кричали «ура».
На какой-то миг мне представилось, будто бы я снова в своем взводе, среди товарищей, что я вместе с ними уже пришел сюда, почти к самому Адриатическому морю, к последнему, быть может, рубежу на пути к миру.
Непередаваемое ощущение победы!
Васко, радостно махавший шапкой, вдруг дернул меня за рукав и вскрикнул испуганно:
– Гляди!
Из-за ограды костела выезжал бронетранспортер, желтый, видимо, бывший роммелевский, из Африки. За ним вплотную шли немецкие солдаты, стреляя по сторонам из автоматов.
Площадь начала пустеть. Партизаны пятились, ища укрытия во дворах и переулках.
И только братья Станковы остались в конце улицы с минометом. Вучетин, выглянув из подъезда дома, скомандовал им:
– Пуцай!
Радислав опустил в ствол мину и пригнулся. Раздался звонкий выхлоп. Мина с шипением вырвалась и понеслась, за ней другая. Бледно-желтые взметы огней прыснули далеко позади группы немцев. Томислав быстро сделал поправку на прицеле, круче подняв ствол.
А Коце Петковский, примостившись за тумбой, стрелял из своего ПТР по машине.
И Васко, ободрившись, прильнул к винтовке; зажмурив глаза, нажал на спуск. Отдачей его слегка откинуло. Он растерялся, умоляюще взглянул на меня. Это был его первый выстрел. Я крикнул ему:
– Молодец! Убил фашиста. Видишь, вон лежит! Стреляй еще скорей, а то убегут!
Он снова припал к винтовке.
Ряды вражеских автоматчиков редели. По ним били из окон, из-за углов и подъездов домов.
Вдруг бронетранспортер вздрогнул и, резко крутнувшись, пошел вкось, уткнулся в каменный забор. Я увидел, как дверь кабинки распахнулась, из нее вывалился мертвый водитель, затем выскочил какой-то коротышка-солдат в смятой шинели и больших, грузных сапогах, с толстым портфелем подмышкой, и стал карабкаться через забор. Я выстрелил в него, но промахнулся. Немец скрылся в саду.
Автоматчики, лишившись броневого движущегося прикрытия, кое-как отстреливаясь, гурьбой бросились в ближайшую улицу, где партизан не было. Улица выходила к глубокому оврагу, поросшему кустарником…
– А догонять не будем? – спросил Васко, высовываясь в амбразуру башни почти по пояс. – Смотри, куда бегут. В овраг!
– Далеко не убегут!
Я знал, что по обеим сторонам оврага сидела в засаде рота под командованием Радовича».
18
«…Из окон больших домов свисали белые простыни. По улицам, гремя постромками, бродили мохнатые толстоногие лошади. Интенданты расхватывали их, впрягали в фуры, что-то на них уже грузили. Возле легких горных орудий с нарисованными на щитах дубовыми листьями разгорался опор.
– Наши пушки! – кричали бойцы из роты Янкова.
Но черногорцы, усевшись на стволах и лафетах, оспаривали трофеи.
– Пополам, – рассудил Петковский. – Братья все делят пополам. – Он крутил рукоятки поворотного и подъемного механизмов, открывал и закрывал затвор, тянул за стопор курка. Артиллерия была его страстью, как и все, что имело отношение к технике.
– А стрелять научишься? – спросил подошедший Вучетин.
– Учусь… Зарядить? Снарядов вон сколько! Готово! Беглым огнем!
– Отставить! – улыбнулся Вучетин. – Будешь командовать батареей, еще настреляешься.
Командир деловито оглядел орудия:
– Три Радовичу, три нам. Никто не в обиде. Теперь мы настоящая регулярная часть. Не только по названию, но и по вооружению.
– Вот что значит драться вместе! – шумели черногорцы.
– Правильно! Не растопыренными пальцами, а кулаком! По-советски!.. Слышите?
Со стороны оврага донесся залп, там поднялась беспорядочная перестрелка, потом все стихло.
Вучетин крепко пожал мне руку.
– Ну вот и все. Как было задумано…
– А куда теперь? – спрашивали бойцы.
Успех вызвал у бойцов желание немедленно идти дальше.
– На Сплит! – настаивал Милетич. – К синю-морю.
Он был охвачен боевым задором.
– На Сплит! На Сплит! – повторял он, словно безудержной смелостью хотел искупить вчерашнее отчаяние и нерешительность. – Отсюда прямая дорога. Тридцать шесть километров!
Это было заманчиво – помочь далматинским партизанам в их упорной, давно уже длившейся с переменным успехом борьбе за портовый город Сплит, за крупные острова, расположенные против Сплита. Перервать вражеские коммуникации в прибрежной полосе, выйти к морю…
Но пока надо было собрать трофеи и решить, куда отправить пленных. Их гнали отовсюду. Черногорцы привели из оврага целую колонну. Горные стрелки едва брели, подняв воротники шинелей и зеленых курток, спрятав в рукава кисти рук. Шли они хмурые, поглядывая исподлобья по сторонам. Впереди в солдатской шинели в больших сапогах топал тот самый немец-коротышка, по которому я стрелял, когда он лез через забор. Радович сам выволок его из оврага.
– Важная птица, – сказал он Вучетину. – Вот его портфель.
В толстом портфеле – за ним-то Радович, собственно, и охотился – оказались разные документы, исписанные тетради, карты, какие-то письма и железный крест на клочке от мундира.
Во всем этом еще предстояло разобраться. Вучетин попросил Радовича взять на себя обязанность начальника гарнизона, выставить на дорогах полевые заставы, обеспечить охрану телеграфа, телефона и других важных зданий. А Корчагину ввиду отсутствия Катнича он приказал устроить в городе митинг с участием населения.
– Пройдемтесь немножко. – Вучетин взял меня за локоть. – Я слишком устал… И, кроме того, хочу с вами поговорить.
Мы пошли по улице.
– Узнаёте? – спросил я.
Навстречу нам Васко Христич вел группу пленных. Он и важничал и немного смущался. На нем была уже трофейная тужурка с четырьмя большими карманами, доходившая ему чуть ли не до колен, а на ногах вместо опорок большие кожаные бутсы. Длинные рукава тужурки Васко закатал, и странно было видеть в его тонких детских руках тяжелую винтовку, которую он с трудом держал наперевес.
– Неужели это Васко? А ну-ка, поди сюда.
Повелительным жестом остановив пленных, Васко подошел к командиру и вытянулся на цыпочках, чтобы казаться повыше. С опасением он смотрел на Вучетина: вдруг отберет оружие и отошлет домой.
Но Вучетин, порывисто притянув его к себе, поцеловал в лоб. Васко конфузливо шмыгнул носом и, заморгав длинными ресницами, покосился по сторонам: не уронил ли командир его воинского достоинства?
– Жалко, что тут нету четников, – вызывающе сказал он. – Я бы им еще не то показал! Они мою мать зарезали…
И, козырнув, Васко погнал пленных к сборному пункту.
– У меня был такой же сын, – задумчиво произнес Вучетин, с грустной улыбкой глядя ему вслед.
Во дворах уже горели костры, пламя лизало крутые бока походных котлов. Наш интендант Ракич щедро раздавал поварам припасы из немецких кладовых. Черногорцы и шумадийцы вперемешку сидели вокруг костров в ожидании завтрака. Их боевое воодушевление еще не остыло. У всех столько впечатлений! Слушать некогда, каждому хочется рассказать: как он убил троих, догнал пятерых. У одного из костров с жаром пели песенку, сложенную еще в первый год борьбы:
Заострим косы, пшеница созрела…
Заострим косы, вперед!
Мимо нас пробежали Ружица Бркович и Айша Башич с охапками бинтов и пакетами разных лекарств из немецкой санчасти. Важно прошествовал Кумануди, обвешанный трофеями: артиллерийский планшет, фляжка в ременной оправе, бинокль, фотоаппарат.
– Эй, бонбон! Ты, это самое, еще седло на себя повесь! – кричал ему вслед Джуро.
Но Кумануди не отзывался. Размахивая ложкой, он уже спешил к котлу.
Созывая народ, восторженно, гулко зазвучал барабан. Парень в фетровой шляпе с красной лентой на тулье так грохал в барабан кулаками, что в ушах гудело. Из ближайшего села Обровац подоспели музыканты. Старый, с длинными седыми волосами скрипач с увлечением водил смычком, весело подмигивая цимбалисту, и тот с неистовством обрушивал свои палочки на металлические пластинки. А цыган в зеленых штанах и меховой безрукавке извлекал из ивовой дудки пронзительно пискливые звуки.
Люди взялись за руки, сделали два маленьких шажка влево, а один вправо; подвигаясь влево, все быстрее и быстрее засеменили ногами, слегка подпрыгивая, приседая и раскачиваясь, криками «Хай, хай!» понукая друг друга.
– Коло, коло, [38]38
Хоровод.
[Закрыть]– вскричал Милетич. – В честь взаимной любви и доверия!
Круг расширялся, вовлекая в себя всех без разбора – и бойцов, и жителей, молодых и старых; Иован – коловоджа, ведущий коло – выделывал самые замысловатые фигуры: то смешное антраша, то невероятные пируэты, то чуть ли не распластывался по земле, то взлетал высоко, испуская возгласы: «Га-га! А-ах! И-ха!». Он скакал так легко и непринужденно, будто сама земля подбрасывала его. Все дружно, единодушно напевали одно и то же:
Ой, Сталине, друже, друже,
Ой, Сталине, друже, друже.
Невозможно было устоять при такой музыке, при такой пляске и при таком припеве.
Меня схватил за руку Васко и потащил за собой в круг. Я плясал с упоением, позабыв все тревоги, гордясь тем, что имя Сталина – любимейшее на Балканах.
Круг продолжал расширяться по площади, жался к стенам домов и оград.
– Такой хоровод – на месте не устоишь, а я не могу плясать! Пройдемтесь немного, – снова обратился ко мне Вучетин, когда я вышел из круга».
