Текст книги "Человек-Олень"
Автор книги: Оралхан Бокеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)
Жизнь в ауле Чингизтай шла своим чередом, особых изменений не было заметно. Бесконечная работа: сенокос, полив, прополка, забота о скоте. В общем, обычная аульная жизнь. Кто-то умирал, кто-то рождался, выходил замуж. Утихла буйная Бухтарма, вошла в свои берега, потом и вовсе обмелела. Так что ребятишки перебирались на остров, объедаясь там бояркой и черемухой, с восторгом наслаждались безмятежными днями мирной жизни. Кожак по-прежнему работал шофером, и нрав его мало переменился. Бригадир заготавливал сено, дел у него было невпроворот, и, как всегда, он любил приврать. Стоило собраться вокруг него людям, он тут же начинал свои побасенки, вроде этой: «Ох, и гнали мы немцев, почем зря гнали, тем и оглянуться некогда. У меня в руках снайперская винтовка, лежу в окопе, наблюдаю. Появится немец, а я его на мушку, раз – и готов. Валятся как снопы.
Как-то один немецкий солдат из окопа напротив кричит мне: «Эй! Иса! Ну-ка, давай посмотрим, какой ты есть стрелок. Попади в клинок, я сейчас саблю вытащу». А я ему говорю: «Давай поспорим». Он пообещал мне, ребята, если проиграет, губную гармошку, торбу махорки да колбасы. И вот, товарищи, этот вражеский солдат выставил, значит, саблю и направил ее острием в меня. Вы, может, мне не поверите, ваше дело, но расстояние между нами было что-то около двух или трех километров. Взял я винтовку, призвал на помощь дух своего деда Ербалана, прицелился и нажал курок. Только зазвякало что-то. И вдруг истошный вопль моего немца. Что ж вы думаете? Пуля отбила от лезвия кусочек, и этот кусочек попал прямо в левый глаз немцу. Ну уж не буду напраслину возводить на человека, мужик оказался что надо. Проспоренное отдал, выполнил свое обещание. Колбаса-то, правда, была свиная, так я отдал ее русским солдатам. Ну что это вы расселись?! За дело приниматься надо!»
Так обычно ловко заканчивал свои истории бригадир и тут же вскакивал с места, словно боялся, что кто-нибудь задаст коварный вопрос и посрамит его…
Как-то Нурлан возвращался с поля и недалеко от аула увидел полуторку Кожака, самого что-то не было видно. Нурлан объехал нагревшуюся на солнце машину, от которой сильно разило бензином и еще чем-то затхлым. Запах бензина Нурлан не выносил с детства, его всегда от него тошнило, и он отъехал подальше. Огляделся вокруг и увидел Кожака. Тот сидел на земле неподалеку, обняв руками телеграфный столб, сидел скорчившись и плакал. Сначала Нурлан не поверил своим собственным глазам. Такой жигит, высокий, как телеграфный столб, гордый и чванливый немного, сидит и рыдает, будто женщина. Все это не вязалось с характером Кожака. Пришпорив коня, Нурлан подъехал к нему и спросил:
– Кожак-ага, почему плачешь?
Тот, однако, не поднял даже головы. Тогда Нурлан слез с лошади, подошел к нему и тронул за плечо. Кожак стрельнул в него диковатым взглядом и рявкнул:
– Убирайся отсюда! И не трогай меня! Я с отцом разговариваю.
Кожак был пьян, язык у него заплетался. Нурлан чуть отступил назад. Кожак через какое-то время как будто взял себя в руки и встал. Вдруг он поднял огромный камень, бросил его в телеграфный столб и заорал во всю глотку:
– Алло! Алло! – Он опять бросил камнем в столб так, что провода жалобно загудели. – Вы слышите меня? Где мой отец? Он танкистом был. Что вы говорите? Ничего не слышно, говорите громче, черт бы вас побрал! Погиб, защищая родину? Ну а где же мои дяди? Двое их было, братья отца? А где брат моей матери? Найдите мне их, к черту, всех!
Тоже погибли? Но почему именно они погибли, а трепач Иса вернулся? Почему, спрашиваю я вас? Алло! Скоро я приеду к вам на своей полуторке, заберу прах отца… – Он еще разок-другой стукнул камнем по столбу и отшвырнул его с яростью. Провода качались, стонали, будто продолжали говорить с кем-то, сообщая невеселую весть, потому что звон был грустный и протяжный.
Кожак, который сидел, понуро опустив голову, кое-как встал и, пошатываясь на неверных ногах, заковылял к своей разбитой вконец, неухоженной машине. Как будто оборвалась у него призрачная надежда, которой он жил до сих пор. Достав рукоятку из кабины, он принялся отчаянно заводить машину, но мотор не заводился. Тогда он повернулся к остолбеневшему Нурлану и заорал:
– Эй ты, сын Акима, иди крути, а я на газ нажму!
Нурлан забросил поводья на сук дерева и тотчас подбежал к машине, крутанул пару раз, и полуторка завелась, вся затряслась, зарокотала, будто бес в нее вселился.
– Пошел вон! – рявкнул Кожак. – Давай сюда рукоятку и мотай с дороги! Я поехал за останками моего отца.
Машина с ходу рванула и унеслась в облаке пыли, мотаясь во все стороны и каким-то чудом удерживаясь на дороге.
Нурлан не любил Кожака, но на сей раз пожалел его. Кожак был сиротой. Никто из его родных не вернулся с войны. А мать утонула еще в сорок третьем, когда возила сено через Бухтарму, провалилась под лед…
Сам Кожак теперь жил у каких-то дальних родственников. Ему было уже двадцать пять лет, но он все еще ходил в холостяках. Многие девушки в свое время посматривали на него влюбленными глазами, но он на них не обращал внимания. Никогда ни с кем не откровенничал, дружбы не водил и не делал никаких попыток за кем-нибудь поухаживать, как другие парни. Да и вообще поговаривали, что он немного не в своем уме.
Если в клубе, случалось, показывали кино или затевали игры, он приходил и, растворив настежь дверь пристально, исподлобья оглядывал всех большими черными глазами будто отыскивал своего врага. Потом закрывал пинком дверь и уходил. Случалось, что Кожак бесследно пропадал из аула, но после долгих поисков его все-таки находили. Такая дикость и загадочность в поведении Кожака постепенно оттолкнули от него всех аульчан.
С детства он был озорником. Старшие помнили, как он отбирал у мальчишек асыки и бросал их в Бухтарму, мол, это помощь фронту. Когда мать унесло под лед и люди уже перестали искать ее, он один, говорят, всю реку издолбил топором и нашел все-таки утопленницу. Сам положил окоченевшее тело матери на сани и привез домой. Говорят, с того случая и попортилась у него кровь. Чингизтайцы предостерегали своих детей: «Не надоедайте вы ему, не выводите из себя, а то, чего доброго, пристукнет до смерти, какой с него спрос, с полоумного». Но не было еще такого случая, чтобы Кожак хватал кого-нибудь за ворот. Только ходил неприкаянный по аулу, как вожак, потерявший свое стадо.
Анна как-то говорила Нурлану, что Луиза спрашивала у нее, все ли в порядке с головой у этого парня. Тогда Анна объяснила, что к чему. Луиза вздохнула и расплакалась, пожалела Кожака. Сказала, что надо как-то парню помочь, защитить от одиночества, в которое он невольно попал. Только человек этот должен быть добрым, иначе не найдет общего языка с Кожаком. Мать Нурлана, которая была при разговоре, возразила:
– Ну как тут подступишься к человеку который взбрыкивает, точно горный козел?
А отец сказал на это:
– Агрономша правильно подметила, что человек, который сможет повлиять на парня, должен быть добрый. А есть ли хоть один человек в нашем ауле, что хоть раз бы поговорил с ним по-дружески?
Мать даже расстроилась после слов отца:
– Да разве у одного Кожака такое горе? Мало ли в нашем ауле вдов да сирот осталось после войны? Не бродил бы лучше по аулу, а женился бы да жил как все люди! О господи! Вот дела-то!
Анна-апай вздохнула и согласилась:
– И правда, если бы полюбил кого-нибудь, может, и избавился бы от своего недуга.
Мать вдруг встрепенулась:
– А что, Аннушка, милая, пожалуй, готовь свою немочку, а?
После этих слов у Нурлана потемнело в глазах, и он выбежал на улицу. До самой полуночи не возвращался домой. Сидел на берегу, прислушиваясь к течению Бухтармы, горько обиженный на мать за ее опрометчивые слова. Как знать, думал он, не будет ли им тесно в одном ауле с Кожаком? И он с горечью признал, что желает всем сердцем ухода Кожака из аула и даже его смерти…
7
Однажды Нурлан лежал на берегу Бухтармы и читал книгу. Вдруг что-то заставило его обернуться, и он увидел Луизу. На ней было легкое белое платье с открытыми плечами и воротом, и она походила в нем на белую бабочку Алтая. Когда Луиза подошла к нему, он смущенно вскочил. Она осторожно взяла книгу у него из рук, полистала страницы и, покачав головой, вернула. Книга была на казахском. Голубые глаза ее искрились от смеха.
– Пошли купаться, – предложила она. Нурлан хорошо понял ее слова и смутился. По тем временам не в обычаях аула было, чтобы девушки и парни купались вместе. Он промолчал. Луиза посмотрела на него и снова тронула за руку: – Ты что, не хочешь купаться? Пошли.
Он нехотя поплелся за ней. Берега заросли тальником и березняком. То и дело на гладкой поверхности воды расплывались круги – это рыба вылавливала мух и кузнечиков, неосторожно угодивших в реку. В лесу звенели комары, скрываясь в тени от палящего солнца.
Когда Луиза начала стаскивать с себя платье, Нурлан не выдержал и отвернулся.
– Нурлан, что же ты? – позвала она, готовая уже броситься в воду и поплыть. Нурлан взглянул на нее, и его будто током ударило, в горле пересохло – ни сглотнуть, ни плюнуть. Он даже подумал, что у него поднялась температура, бросило в жар. Только когда раздался плеск воды, он немного пришел в себя. Луиза плыла на тот берег, одна только голова торчала из воды. Когда она взмахивала рукой, прозрачные капельки срывались с кончиков пальцев.
Нурлан стоял весь потерянный и разбитый, будто только что выкосил гектар сена. Хотел было раздеться и тоже бултыхнуться в воду, но у него не было плавок, а своих неказистых трусов, которые мать сама ему сшила, он постеснялся. Он с опаской посмотрел в сторону аула, не заметил ли кто-нибудь их с Луизой, но там никого не было видно.
Девушка переплыла реку и уселась на песок, потом легла на спину, положив руки под голову. Нурлану даже почему-то показалось, уж не пьяна ли Луиза, уж очень странно, на его взгляд, она себя вела, у них в ауле такое не принято. Бог знает откуда взялась такая абсурдная мысль. Мало ли что не принято у них в ауле, свет велик.
Сверкая белым телом, как чайка, девушка все еще лежала на песчаной отмели. Как будто и дела ей нет до всего на свете, забыла про все. О чем она думала в эту минуту – о нем, о Нурлане, или о своем прошлом?
Луиза рассказывала Анне-апай, а та Нурлану, что отец ее погиб в Великую Отечественную войну, он был переводчиком. А мать и два старших брата живут на Волге. После окончания техникума ее направили на Алтай. Она знала этот край только по картинкам Рериха и очень жалела, что не бывала на Телецком озере, на Хатуни и Мараколе.
– Нурлан! – донеслось до него. – Ты почему не купаешься? Плыви сюда! Или боишься? Ну как тебе не стыдно!
Луиза встала и вошла в воду, переплыла реку и вышла на берег. С нее ручьями стекала вода, голубой купальник потемнел и еще больше подчеркивал белизну ее тела. Она распустила волосы и тряхнула головой. Нурлан не мог оторвать от нее взгляда.
– Я знаю, ты меня стесняешься, – сказала Луиза. – Я слыхала, что у вас парни и девушки никогда не купаются вместе. Ладно, я сейчас переоденусь, ты на меня не смотри. – Она подхватила свое платье и нырнула в заросли тальника.
Робкая и непонятная тоска овладела Нурланом. Он подумал, что так и умрет, не решившись признаться Луизе в любви. Ему казалось, что если он сделает это, то навсегда избавится от недуга, словно яд, разлившегося в его теле; что стоит Луизе только услышать от него слово «люблю», как она бросится к нему на шею и скажет: «Нурлан, я ведь тебя тоже люблю». Но почувствует ли эта девушка-весна, что единственное исцеление от его недуга, из-за которого он ворочается по ночам и не спит до самого рассвета, – она сама?
С тех пор как Луиза появилась в ауле, Нурлан переменился. Он и сам иногда не узнавал себя. Все ему представлялось в новом, живительном свете, в нем пробудились пылкость и любознательность. С удивлением, радостью и тоской он понял, что Луиза для него теперь – весь белый свет: ясное небо, и золотое солнце, и щедрое поле, и поющие птицы, и волнующееся море, и прекрасное детство.
Для него Луиза – это трепет бересты на березе в ветреный день и грустное томление, навеваемое песней. Эта песня растекается по телу, расслабляет суставы, пьянит, зовет в неведомое далекое путешествие, шепчет и внушает на ухо какую-то тайну.
А какие глаза у Луизы! Посмотрит она на него – и он, как лодка без весел и парусов, в этом море глубокой синевы, и загадочный шепот доносится к нему из этих глубин.
Нурлан понял, что смысл прекрасного он сможет постичь лишь благодаря Луизе…
Ее вызвали в районный центр. Через несколько дней должна была начаться уборка подсолнухов, пришла пора силосования.
Нурлан знал, что Анна-апай теперь одна, и повернул коня к ее дому. С тех пор как у нее поселилась Луиза, он не часто заглядывал к Анне. Крестная встретила его радушно и выставила не стол все, что могла.
Старушка, некогда сама помогавшая появиться ему на белый свет, а потом растившая и лелеявшая его, как родного сына, не могла не заметить в нем перемен и не раз задумывалась над их причиной. Хотелось поговорить с ним наедине, докопаться до истины.
Нурлан теперь вымахал в настоящего жигита. Не верилось, что пятнадцать лет назад он краснокожим младенцем лежал и гугукал в колыбельке. Теперь вон как вырос, ногами на земле стоит, а головой небеса подпирает. А ведь будто вчера Анна тряслась над этим мальчиком и переживала за него, как за родного сына. Что уж и говорить, Анна любила детей. Не раз она просила свою дочь Марусю, мол, отдай хоть одного из внуков, вон их сколько у тебя, выращу, воспитаю как надо. Но Марусина свекровь и близко не подпускала Анну к внукам. Даже запрещала им ходить в гости. А что в этом плохого? Из-за упрямства свекрови так и осталась Анна одна. Правда, внуки иногда тайком забегали к ней, но свекровь, узнав про это, грозила: «Если хоть раз еще переступите порог ее дома, ноги переломаю».
Анна думала, что для матери все дети как родные. Вон приехала к ней девушка-немка с Волги. Казалось бы, уж какое тут родство, а ведь ходит за ней, как за своей. Но она знала, что не сегодня, так завтра эта птичка упорхнет из ее дома, знала и переживала заранее. И зачем она только так привязалась к ней?
Поэтому очень обрадовалась старушка, когда на пороге появился Нурлан, ее крестный сын. Приелось ей одиночество, ох уж как приелось! Да и кому оно по душе?
– Нурлан, – ласково сказала Анна. – А ты ведь меняешься на глазах.
– Так ведь я расту, апа, – рассмеялся Нурлан.
– Возможно, что и так, сынок, не знаю, но не такой ты, как прежде. Замкнутый, нелюдимый. Будто затаил что-то в себе. И хочешь открыться, да не можешь. И у нас вот редко стал бывать. Что это с тобой, Нурлан?
– Я уж и сам сделал такое открытие, апа, – вздохнул Нурлан, – но боюсь, что перемены эти говорят не в мою пользу.
– Загадками стал говорить. Поумнел, значит.
– Не поумнел, а поглупел, кажется, – грустно признался Нурлан.
– Почему это? – испугалась добрая старушка.
– Не могу сказать тебе, апа. Жалею только, что поздновато родился на свет.
– Ну это пустяки. Лет через десять будешь еще сожалеть, что рановато появился.
– Но меня не интересует, что будет через десять лет, о чем я буду тогда сожалеть и чему радоваться. Меня настоящая моя жизнь интересует.
– Я, кажется, понимаю, – Анна погладила его по волосам. – Ты влюбился в кого-то. Скажи мне правду, ты ведь никогда ничего не скрывал от меня. Уж не девушку ли агронома ты любишь?
Нурлан покраснел и кивнул головой. Крестная поцеловала его.
– Знала, жеребенок ты мой, знала это. Милый ты мой, вот она, твоя чистота, всегда говоришь правду. Смех твой искренний, и слезы непритворны. За это я всегда и любила тебя. Не умеешь ни соврать, ни притвориться влюбленным. Ой тяжко тебе будет, ой трудно будет В нашей жизни хоть немножко, а врать надо уметь. Боюсь, что ты набьешь немало шишек в своей жизни из-за правдивости и чистоты.
– Но в этом как раз вы виноваты, апа, – возразил Нурлан. Старуха изумилась и обрадовалась: «Ого, а ведь сынок Акима и Сандугаш рано повзрослел».
Анна помолчала, а потом сказала:
– Как сейчас помню, придешь, бывало, ко мне и говоришь: «Крестная, а я у тебя в чулане варенье съел» А сам и вытираешь рот моим фартуком. А вот теперь и от меня как будто отдаляешься. Любимый человек меняется на глазах. Жигитом стал. А мне твое детство нужнее, потому что ты для меня вечный ребенок.
– Ну а вы для меня вечная мать, – сказал Нурлан, и оба умолкли. Каждый думал о своем, а может быть, об одном и том же.
Небольшие голубые шторки на маленьких окнах, задернутые, чтобы не било солнце, проливали в комнату голубой, нежный свет Хоть на улице и стояла жара, в избе было прохладно. Пушистый серый кот, спавший на печи, вдруг потянулся и зевнул, потом прыгнул прямо к столу и замяукал.
Взгляд Нурлана неожиданно остановился на иконе в углу, по обеим сторонам которой стояли свечи. Он попробовал вообразить облик мусульманского аллаха, но не смог. До сих пор Нурлан не знал, действительно эта русская старушка, всегда желавшая всем людям добра, верила в бога или отдавала дань обычаю? Когда Анна встала, чтобы налить коту молока, он спросил:
– А вы в бога верите?
Анна коротко обронила:
– А ты про это не спрашивай, а я не скажу. Но думаю так, что раз уж ты человеком уродился, то надо во что-то верить.
«У каждого человека есть свой бог, – подумал Нурлан. – А мой идол, которому я буду отныне поклоняться, – это Луиза. Ее портрет я повешу у себя в углу».
Оба молчали некоторое время. Нурлан решил уйти, но Анна остановила его:
– Ты куда это вдруг заторопился? Не хотела я тебе говорить, причинять боль, но и не сказать не могу. Луиза старше тебя на четыре года. К тому же ей, кажется, нравится Кожак. Как-то она сказала про него: «Этого парня надо вернуть к жизни».
– Но ведь он не умер! – вскрикнул Нурлан дрожащим голосом и, не помня себя, выскочил за дверь. Сел на коня и поскакал в Черную степь. Глаза его налились кровью, слезы бежали по щекам. И горы, и небо, и лес – все перемешалось перед его затуманенным взором. Он беспощадно хлестал бедного Аккенсирика, испытывая сильное желание, чтобы тот споткнулся, а он бы упал с лошади, да так, чтобы не встать, чтобы земля под ним разверзлась и поглотила его. Потом бы, через тысячу лет, он снова вернулся. Но если уж его опять ожидает такая горечь, то лучше и не возвращаться.
– Это невозможно, это ложь, – бормотал он сквозь слезы, – не может Луиза любить шофера Кожака! Анна-апай нарочно сказала так, чтобы я забыл о ней. Все-таки я на четыре года моложе ее. Но при чем здесь Кожак? Этот вонючий, ненормальный Кожак? Разве он ровня Луизе? Она и смотреть-то на него не станет. Она меня любит. Всегда улыбается мне, вместе ягоды собирали. Я учил ее ездить на лошади. Даже купалась при мне, ничуть не стесняясь, потому что не считала меня за чужого. И в кино мы ходили вместе. А сколько малины я ей переносил. Ведь еще вчера просила меня спеть, за руку держала, говорила, что очень ей нравятся наши песни. А потом так на меня посмотрела, что умереть можно. Но и вздохнула ведь, сказала: «А ты очень похож на Кожака». Ага! Так вот в чем дело! Она всегда видела во мне Кожака.
Лошадь под Нурланом вся покрылась пеной. Когда он пришел в себя, то увидел, что скачет посреди ярко-желтого подсолнухового поля. И в этот момент все головки подсолнухов показались ему улыбающимися лицами Луизы.
– Нет! – закричал он. – Луиза любит только меня! – Потом вдруг подумал: «Если бы всех хороших людей можно было сеять в землю, как семена, сколько бы их выросло, всем хватило бы». И он окинул взглядом поле.
Вся Черная степь была в подсолнухах, которые раскачивались на ветру и будто пели песню о великой любви…
8
Таких маленьких хозяйств, как аул Чингизтай, на земле много. Все они похожи друг на друга – везде жизнь, суета, борьба за существование. Но это голая истина без плоти и крови, на деле она проявляется в тысячах оттенков…
Давно закончилась война. Есть живые свидетели этой великой войны и в ауле Чингизтай. Это все те же Шакен и хромой Кусбек, Солтай, у которого руку отняли до самого плеча, это Хайдар с простреленным ухом, Хамит, у которого после контузии постоянно болит голова, отец Нурлана Аким.
Один бригадир в этом ауле более или менее благополучно вернулся домой. Да и тот был лгун необыкновенный, никто из односельчан толком не знал, на каком фронте он воевал. Послушать его, так на всех фронтах. Недавно он сочинил новую историю: «Я был в доме отца Луизы, в Германии. Верблюды у них интересные, не с двумя горбами, как у нас, а с тремя! И рожки у них маленькие, как у козлят. Посидели мы, поговорили, на прощанье я ему сказал, чтобы он свою Луизу, когда вырастет, в Казахстан отправил. Что и говорить, хороший человек, выполнил свое обещание. Ну что же вы, товарищи, сидите без дела? Пора за работу». – И быстро встал, как обычно, чтобы никто не смог уличить его во вранье.
Но кто-то успел сказать:
– Уважаемый, а мы слышали, что отец у девушки на войне погиб, против Гитлера воевал, да и сами они наши немцы, с Волги.
– Болтают, – невозмутимо возразил бригадир. – Ваш уважаемый бригадир никогда врать не будет. – После его слов все покатились со смеху…
Работы в колхозе шли неплохо план перевыполняли Из района и даже из области приезжало начальство, и все в один голос хвалили Луизины подсолнухи: «Если вовремя уберете поле и силосование пройдет на должной высоте, то можете зимовать спокойно».
Подсолнухи уродились на славу. В этом была немалая заслуга и Нурлана, день и ночь сторожившего поле, без устали сгонявшего скот Но Нурлану было сейчас не до почестей. После обидных слов Анны-апай в минарете прекрасного, так тщательно воздвигнутом им в своем воображении, появилась трещина. А не она ли, крестная, помогала ему возводить этот минарет? И как только она могла сказать такое о Луизе? Как у нее язык повернулся пожелать ей зла, связать имя Луизы с Кожаком?
Нет, твердил себе Нурлан, она должна любить только его одного. Но почему должна, он и сам не знал. Просто так ему хотелось. Ему и в голову не приходило, что Луиза может полюбить и стать женой другого человека. Это была не самонадеянность, а ревность слепого чувства. Он и сам не знал, с какого момента девушка, которая была старше на четыре года, превратилась в его собственность. А если бы он и правда надумал жениться как бы посмотрели на это родители? Что сказала бы мать одному богу известно. А отец наверняка был бы не против. Жаль только что одолела его проклятая болезнь. Все-таки судьба жестока. Как говорят, в одну сторону потянешь – вол надорвется, в другую – арба сломается. Одним словом, суета, жизнь с заплатами на заплатах…
Вчера Луиза приходила навестить больного отца. Он не мог заставить себя взглянуть на нее и ушел в соседнюю комнату. Отец с Луизой долго разговаривали. Он не мог разобрать слов отца, который что-то рассказывал, слышал только его бормотанье да шепот. Луиза внимательно слушала Акима, то смеялась, то печалилась. Нурлан пожалел, что ушел от них…
Отец в этот день был в хорошем настроении и ночью спал спокойно. Наутро мать сказала:
– У этой немки чары какие-то. Час проговорила – и Аким взбодрился, сразу себя лучше почувствовал.
Отец на это заметил:
– Жаль, что сын наш годами не вышел, а то какую бы невесту в дом привел, лучше и не придумаешь. Хорошая девушка.
Мать рассердилась:
– Брось ты глупости говорить! Как бы мы разговаривали друг с другом? Скажешь ей одно, а поймет другое. Только бы и мычали, как коровы. О господи!
Отец рассмеялся:
– Ну это не беда. Я или Анна были бы при вас переводчиками. Дело не в языке и не в обычае, а в сердце. А у нее сердце доброе. Ну я, конечно, шучу. Нурлан наш еще мальчик совсем.
– И тем не менее сын твой заглядывается на эту девушку. Не знаю, чего он хочет. Она ведь ему как старшая сестра.
Нурлан несколько раз порывался написать Луизе письмо, но писать по-русски не умел Он даже хотел попросить кого-нибудь, даже подумал о сыне председателя, который учился в русской школе в райцентре, но побоялся, как бы тот не разболтал ребятам Поднимут потом на смех.
Теперь у него был враг – Кожак. Два дня назад он уехал в район ремонтировать машину.
Нурлан каждый день ходил к реке, тренировался, укреплял свое тело и мышцы. А вдруг да когда ему придется сцепиться с Кожаком. Не ходить же битым. Знал, что если они сойдутся, то сил у него на Кожака хватит. Только вот опыта в подобных делах было маловато. К схватке Нурлан готовился тщательно, с большим старанием, которое отличало его во всем, что бы он ни делал. Самое интересное, что он стал ревновать Луизу даже к отцу после того разговора, когда сидел в соседней комнате.
Стояла жара. С весны дождя не выпало ни капли, и Нурлану очень хотелось, чтобы пошел ливень. Впрочем, дождя ждал не только он, а и подсолнуховое поле, лес, луга, вся природа. Отец очень беспокоился о сенокосе. Как-то он сказал Нурлану:
– Сынок, сам знаешь, для коровы и наших козочек на зиму сено надо запасти. А ты видишь, сам я ни на что уже не годен, с постели не встаю. Сходи покоси сена в Бозтале.
Нурлан охотно согласился и тут же уехал на своем Аккенсирике. Луг был прекрасен. От тальника падали тени, но еще изумительнее было журчание родников, от которых веяло приятной прохладой. Эти ручьи всегда прекрасны, истоки их в горах Алтая, покрытых вечными льдами. Текут они размашисто, сильно, делая сотни прихотливых поворотов. Зачерпнешь студеной родниковой воды, напьешься – и как будто на сто лет набрался сил и кровь сильнее струится по жилам.
С последними днями лета все в природе как будто отяжелело, что-то давило на плечи и спину, властно пригибало к земле. Сильно несло спелой смородиной и шиповником, негромко пели птицы, отдавая дань быстро промелькнувшему лету. Песни их коротки и отчетливы. Березы, тополя, черемуха, выбросившие весной почки и приготовившиеся, казалось бы, жить вечность, теперь желтели, слиняла зеленая листва. Но не только деревья потеряли свой цвет, трава на лугу тоже утратила упругость, отдавала пылью, от которой все время хочется чихать.
Нурлан наточил косу, поплевал на ладони и принялся косить. Коса со свистом врезалась в траву, и та послушно ложилась под ноги ровными рядами. За Нурланом оставалась колючая стерня. Через час он сполоснул лицо в роднике, выпил ашымала, приготовленного матерью из кислого молока, и снова принялся за косьбу. До обеда он успел выкосить довольно большую площадку. Он продолжал косить, а мысли его были далеко от этого занятия.
Минарет прекрасного, созданный в воображении, тронула трещина, но сейчас, кажется, она пропала. Забылась и обида на Анну-апай. Сердце его, похоже, образумилось, бьется ровно, не взбрыкивает по каждому пустяку. Рассудок постепенно вытеснял слепые чувства. Когда он узнал, что осенью его должны призвать в армию, то сначала огорчился, даже похудел и осунулся, самолюбие не позволяло ему забыть Луизу. Но потом он понял, что все это легкомыслие, ребячество.
Хоть он и не знал, как к нему относится Луиза, но ее ласковые взгляды и поведение оставляли какую-то надежду. А может быть, он даже и нравится ей. Но и его чувства к Луизе были сложные. Свою Анну-апай он любил чисто и беззаветно, от всего сердца. Будет ли он так любить Луизу? Кто его знает. Вон и война, говорят, жестокая была. Он не видел, но слышал, что там убивали и кровь лилась рекой, люди зверели, становились беспощадными. Про все это он слышал, но не видел собственными глазами. А в этом большая разница.
Как-то бригадир ударил мать Нурлана камчой по голове – и со лба ее побежала кровь. Это Нурлан запомнил навсегда. И в его воображении война – это кровь, струящаяся по лицу матери. С того раза Нурлан до смерти боялся крови, ее алого цвета. Даже когда резали птицу или скотину, занятие обычное для аульчан, он убегал со двора. А когда кто-то ему сказал, что мясники даже пьют теплую кровь животных, его вырвало…
Нурлан лежал на охапке травы, и его воображение вызывало причудливые картины. Он снова подумал о дожде. Обязательно должен хлынуть ливень, чтобы не увядала вся эта красота, этот зеленый расписной ковер, устилающий землю. Дождь обновит ее, оживит, зашлепает каплями по жухлой листве. И тогда… он возьмет Луизу за руку и уведет ее по тропинке. Долго они будут бежать под дождем, потом остановятся и станут ловить капли ладонями и смеяться, наконец укроются в Бозтале. Он обнимет ее, промокшую и дрожащую, согреет своим теплом и услышит никогда не слышанный им запах прекрасных золотых волос женщины, спелых, как пшеничный колос, и пахнущих, наверное, хлебом.
Как тогда на реке, ничуть не робея перед ним, она стянет прилипшее к телу платье, выжмет его и повесит сушить. Они обнимутся, поцелуются и просидят до самой темноты. Он разведет большой огонь. Луиза погладит его мокрые волосы и скажет: «Я тебя люблю». Обязательно скажет…
Нурлан, как наяву, видел себя и ее, полураздетых, у костра, у журчащего родника. Они обнялись бы и зачали в любви новую жизнь, родился бы потом человек новой народности. И стерлись бы в людской памяти два понятия «черный» и «белый», а может, и уравнялись бы навеки…
Нурлан лежал на охапке скошенного сена, покусывал стебелек пырея и глядел в бездонное синее небо. Он чувствовал себя в эти минуты совершенно счастливым человеком. Потом вдруг вообразил, что солнце на небе – это подсолнух, кто-то сорвал его в поле и забросил туда, теперь гуляет по синему небу и не может спуститься обратно на землю. Или же подсолнухи – это дети солнца, от него они берут силу и тепло. А ведь скоро снесут головы этим «детям солнца», скосят на силос.
Нурлан вспомнил вдруг о матери, о том далеком теперь времени, когда отца призвали на фронт и она осталась одна, с плачем прижимая Нурлана к себе. Скоро родилась сестренка. Мать укладывала ее в зыбку и отправлялась на работу в пекарню. Сестренка Шолпан все время плакала, может быть, хотела есть или болел живот. Пятилетний Нурлан уставал качать колыбель и начинал плакать вместе с сестренкой. Накричавшись до посинения, девочка уставала и засыпала.
Сколько раз Нурлан, боясь, что девочка умерла, бегал к матери. И днем и ночью мать пекла хлеб колхозникам, возилась с огнем и даже не заметила, как подступили схватки. Может, поэтому Шолпан и родилась рыжей.
Он помнил, что мать долго не проработала в пекарне, ее оттуда выгнали. Бедная женщина, чтобы кормить детей, частенько тайком приносила домой хлеб. Теперь они совсем лишились хлеба. Нурлан поэтому заметно осунулся и похудел, как былинка. Однажды Сандугаш, которая собирала на колхозном поле колоски, принесла домой горсть пшеницы, утаила в сапоге. Едва она успела поджарить зерно на сковородке и дать Нурлану, как во дворе послышался крик бригадира Кажи. Она набросила на Нурлана мужнину телогрейку, и тут ввалился с камчой в руке бригадир. Вытаращил глаза да как заорет: «Колоски воруешь!» Мать в ответ: «Украла, так найди».
