Текст книги "Человек-Олень"
Автор книги: Оралхан Бокеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 35 страниц)
Первомайский праздник закончился, начинался второй великий праздник – День Победы. Раннее утро в ауле Чингизтай в этот день выдалось спокойное и тихое, но тихие окрестности вдруг всколыхнулись и разбушевались, как стреноженный стригунок. А причиной тому явился черноволосый мальчуган, галопом пролетевший по аулу на хворостине, поднявший за собой облако пыли. Он возбужденно нахлестывал своего скакуна и орал во все горло: «Немец идет! Немец идет!» Сообщение озорника ошарашило аульчан, хотя не все приняли его всерьез. Но старики разворчались: «У-у, непутевый, чтоб тебе пусто было. Того и гляди накличет беду на нашу голову». А некоторые из них и на самом деле испугались. А вдруг да действительно враг притаился где-нибудь поблизости за деревьями или в овраге? А потом возьмет да и захватит врасплох этот мирный аул в глубоком ущелье Алтая?
Так неожиданно случилось событие, взволновавшее аульчан, которые до сей поры и в глаза не видали немцев, за исключением, конечно, фронтовиков.
Но что там старики, какой с них спрос? И молодежь взбудоражилась. Слух о надвигающейся опасности обрастал всевозможными подробностями, и трудно было отделить правду от вымысла. А правда заключалась в том, что к аулу подступал не враг, а ехала девушка-немка, назначенная в колхоз агрономом. Но до этой простой истины аульчане докопались не сразу.
Чтобы узнать, действительно ли девушка дочь тех самых чудовищ, которые десять лет назад топтали нашу землю, старики решили вызвать отца Нурлана, фронтовика, повидавшего не только немцев, но и японцев на Дальнем Востоке, и финнов на Севере. С войны вернулись относительно целы и невредимы лишь он, Аким, бригадир Иса да еще несколько человек, но уж совсем инвалидов.
Здоровье у отца Нурлана в этот день было неважное, поднялась температура, трепала лихорадка, и он не вставал с постели. Тогда стали уговаривать взглянуть на девушку бригадира Ису, любившего покозырять немецкими словами, вроде «гут морген». Иса замахал руками и отказался наотрез: «Ничего я не знаю, и все тут». Тогда «люди попытались задеть его самолюбие: «Значит, все это вранье, что ты дошел до Берлина. А если уж на то пошло, то ты и не воевал вовсе». Тот на все это отвечал одно: «Да что она мне, родная, что ли? Откуда мне знать, что за человек эта немка? Все они, дьявол их побери, для меня на одно лицо. Волосы рыжие, глаза синие. Почем я знаю, кто она? Отвяжитесь вы от меня!»
В то время автобусы из района в аул не ходили. Раз или два в неделю совершала рейс машина Кожака, поэтому те, кому надо было в район, чаще всего могли рассчитывать только на крепость своих ног. И люди тащились пешком по большаку.
Весть о том, что агрономша идет к ним в аул пешком, а не едет на машине, тоже многих удивила.
Между тем она уже была где-то в километре от аула, около родника Куркиреме, и когда вышла из низины на пригорок, то вдруг увидела перед собой весь аул, высыпавший ей навстречу от мала до велика, от согбенных старцев с посохами в руках до ползающих младенцев. Естественно, она обрадовалась – мол, какие же это добрые, благородные люди, встречают ее всем аулом. Но по мере приближения, когда ей удалось разглядеть выражение лиц у людей, она побледнела и растерялась. Все же приветливо поздоровалась с людьми, но казахи стояли хмурые и неподвижные, косо и враждебно поглядывая на нее. Никто даже губами не пошевелил в ответ на ее приветствие. Все смотрели на нее, словно на чудовище, потом молча расступились, освободили дорогу.
Робко поглядывая на хмурых казахов, будто зайчонок, попавший в грубые руки охотника, она нерешительно спросила по-русски: «А где контора колхоза?» В ответ было угрюмое молчание. Колхозники стояли как туча, готовая разразиться дождем и градом, будто все вокруг заморозило, сковало льдом, несмотря на весну и яркое солнце. Девушка в растерянности закрыла лицо руками, готовая расплакаться от обиды. Из толпы выбежала мать Нурлана и закричала: «Ну чего уставились на бедняжку, как на змею? Она-то в чем виновата перед вами?» И схватив девушку за руку, повела ее в контору. Люди были недовольны Сандугаш, но стали расходиться, по-разному толкуя событие.
– Вот вражья дочь! Пусть убирается туда, откуда пришла!
– Немец есть немец. Это тебе не казах, опасаться надо.
– Думаете, власти не знают, кто она? Не германка она, наверное, а наша, советская немка.
Одна старуха с трясущейся головой сказала:
– Ох, не трогайте вы ее, а то герман снова откроет войну. Захватит наш аул и всех мужиков, что остались в живых, угробит.
Случай с агрономшей на Нурлана не произвел никакого впечатления, да он и не встречал ее, потому что каждый день сразу же после занятий уезжал в поле караулить вместо отца. В последнее время приподнятое, крылатое настроение оставило его. Он чувствовал в себе какое-то беспокойство, а иногда был вялый и сонный, будто дремал на ходу, как покойный Гриша-агай.
Нурлан неплохо пел, но, как ни уговаривали его директор школы и классная руководительница участвовать в праздничном концерте, он наотрез отказался. Не подействовали даже угрозы – мол, не выдадим тебе аттестат. Нурлан и сам не понимал, откуда у него такая строптивость, такое упрямство. Стоило кому-то сказать: сделай так, – он поступал наоборот.
То, что Нурлан отказался спеть песню в День Победы, вовсе не значило, что он не радовался празднику Просто парень был в каком-то странном состоянии, что-то беспокоило его, тянуло к уединению, к какой-то иной жизни, смысла которой он и сам еще не представлял ясно. От этого, наверное, и пусто было на душе.
Пойти бы пешком по белу свету, воображал он, найти свой остров, на который еще не ступала ничья нога, найти свою мечту и не удовлетворяться ни одной формой существования, что есть на земле.
Его снедала тоска по невиданному, опасному путешествию или подвигу. Сесть бы на коня да отправиться в поход спозаранку, с розовым рассветом, и вернуться через сто, а может быть, и через тысячу лет. Но, конечно, Нурлану не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал об этой его страсти…
Юношеский пыл настойчиво требовал удовлетворения. Сердце его рвалось в высоту и жаждало перемен, бури. Такое примерно душевное состояние было у Нурлана, и он находился весь в плену своих смутных, неясных чувств. Случалось, что на посевы, которые он охранял, не забредала докучливая скотина и не было надобности сидеть на неказистой лошадке отца, по прозванию Аккенсирик, но он колесил и колесил по полю, весь погруженный в мечты. И в голову не приходило, что можно сойти с коня и заняться каким-нибудь другим делом.
В тот день, когда приехала агрономша, он как раз сторожил поле и ничего не знал о происшествии. Только вечером, когда вернулся домой и сел пить чай, мать сказала ему:
– Девушка-агроном в аул приехала. Попросилась на квартиру к твоей Анне.
Нурлан промолчал. Новость мало его тронула.
– Она и на самом деле немка? – спросил отец.
– Конечно. Имя-то она свое называла, только я не запомнила, – сказала мать. – Не я бы, так досталось бедной.
– А ты пробовала с ней разговаривать? – спросил отец.
– Как я могу с ней говорить, когда она по-казахски ни слова не знает? Анна говорит, что девушка хорошая. Да вот и вспомнила, как ее зовут. Лиза, кажется.
– Не Лиза, а Луиза, наверное, – предположил отец.
Нурлан, который сначала без всякого интереса прислушивался к разговору, вдруг оживился, будто глухой, к которому стали возвращаться все звуки.
– Когда она приехала? – спросил он.
– Да после обеда, – ответила Сандугаш, которая уже мыла посуду.
– А что, если я схожу и погляжу на нее?
– Устал ведь за день-то на лошади, – возразила мать. – Нечего ходить, с утра тебе опять в поле. Сам видишь, отец не может сторожить. Лучше бы отдохнул да выспался.
Отец, который приготовился ложиться и стоял около постели, вступился за сына:
– Пусть сходит, если охота. Успеет еще выспаться.
– Нечего ему ходить, – отрезала мать. – Девушка никуда не убежит. Рядом ведь поселилась, соседка теперь наша. Да и что смотреть – ни рогов, ни хвоста у нее нет. Обыкновенная девушка, как наша Маруся, светловолосая, синеглазая. А волосы вот у нее красивые. Белые-пребелые, рассыпались по плечам, глаз нельзя отвести. Она тебя немного старше. Ей уж, наверное, больше двадцати.
«Волосы красивые, – подумал Нурлан, – белой пеной спадают на плечи». И ему захотелось увидеть ее.
3
На другой день Нурлан проснулся намного раньше обычного. Как будто кто-то толкнул его в бок. Он вздрогнул и вскочил с постели, оглядываясь по сторонам и сонно моргая. В соседней комнате безмятежно посапывали мать и отец, никого постороннего, глухая тишина. Отца всю ночь мучила старая рана, и он успокоился, забылся только под утро. На цыпочках, стараясь не шуметь, Нурлан выбрался на улицу. Небо было ясное. И глядя на это чистое, опрокинувшееся над землей небо, он почувствовал вдруг такую же ясность и безмятежность в душе С чувством радости он оседлал серого трехлетка и вскочил на него.
На востоке Алтай заметно посветлел. Величавые горы будто постепенно охватывал пожар. Всходившее солнце надевало на их вершины расшитые золотом тюбетейки, начиная с самых высоких и кончая теми, что пониже. Так казалось Нурлану.
От Бухтармы поднимался легкий парок и клубился ленивыми струями над водой, не в силах взлететь выше. Аул крепко спал. Даже жаворонок, трезвонивший где-то в вышине, не мог пробудить его.
Ночью выпала обильная роса на молоденькую травку, и за Нурланом тянулись темные следы. Воздух был свеж и прохладен. Легкий ветерок, вырвавшийся вдруг из ущелья, нисколько не нарушил утренней тишины, не обеспокоил природу, пока еще безмятежно дремлющую в первых лучах солнца. Нурлан окунулся в мягкий, как шелк, утренний бодрящий воздух. Аккенсирик, обглодав всю зелень около столбика, к которому был привязан, удрученно рыл копытом голую землю. Увидев Нурлана, конь всхрапнул, тихо заржал и вскинул голову.
Нурлан отвел его к броду, напоил, а потом неторопливо повел домой, где оседлал, и выехал в поле. Там уже были коровы – видно, пролежали всю ночь, пережевывая жвачку. При виде человека они неохотно стали подниматься со своих мест.
Солнце поднялось выше, подул ветерок, над клубом затрепетал красный флаг, напоминая людям о Дне Победы.
Девятого мая в школе занятий не было. Дети тоже готовились встретить праздник.
Аким считал оскорбительным для своего достоинства в такой день валяться в постели, будто издыхающий пес. Он встал пораньше и отправился в поле.
Председатель аульного Совета пригласил его вечером на торжественное собрание в клубе, велел приготовить речь и выступить. Аким начал было отказываться, мол, не я один был на фронте, но председатель насел на него: «Вы коммунист и не имеете права отказываться». Аким согласился выступить, но слова молодого председателя задели его, да и рана, постоянно ноющая, вконец измотала душу: «Ты на меня, пожалуйста, не покрикивай! Таких, как ты, я немало повидал на своем веку. Ты еще без штанов пешком под стол ходил, а я уже видел и японца, и финна, и в этом фашистском логове, в Берлине, побывал. Да если хочешь знать, я первый офицер из казахов. Понял ты, что я за человек? В тот, еще первый, призыв я сразу вступил в ряды армии. Кровь проливал ради Дня Победы, а ты хочешь все наоборот повернуть?»
Молодой председатель, который еще только в позапрошлом году приехал в аул, рассердился, покраснел и не находя в ответ нужных слов, схватил свою печать и заорал: «Я тебя оштрафую!» Старый Аким и глазом не повел на это наивное заявление, сел на коня и уехал. «Ты, старик, скоро умрешь! – прокричал ему вслед председатель. – Не сегодня завтра рана тебя доконает. Тогда учти, горсти земли не брошу на твою могилу!» Аким от души рассмеялся и сказал: «Ты, наверное, думаешь, я только для того и ходил четыре года под пулями, чтобы ты мне бросил на могилу горсть земли? Как бы не так».
А Нурлан так и не смог за целый день увидеть свою новую соседку, девушку-агронома. Зайти просто, по-свойски, как, бывало, он заходил к Анне-апай, постеснялся. А девушка на улицу не показывалась. Весь день провыглядывал Нурлан из окошка, а когда наступили сумерки, вместе со всеми пошел в клуб, который занимал помещение бывшего кожевенного завода, принадлежавшего некогда баю Ережепу. Настелили досок, установили сцену, побелили стены – и получился добротный, просторный клуб. Давно планировали выстроить новое здание, но вот уже пять лет были одни только обещания. А построить было можно – у колхоза сбережений на это дело хватило бы, богатый был колхоз Ыытымак. Но то ли не радели по-настоящему за клуб, то ли времени не хватало, то ли рабочих рук недоставало, но дело это до сих пор не сдвинулось с места.
Нурлан вспомнил одно событие, связанное с установкой радио. Парни, что тянули провода, заявили вдруг: «Ваши дома стоят на отшибе. Мы не можем ставить столб ради Акима и Анны». Так и не поставили. Два месяца Нурлан ходил слушать радио к соседям, потом это ему надоело. Приволок с гор бревно, вырыл яму и сам установил столб между домом Анны и своим, натянул провода. И радио, похожее на диковинную черную тарелку, заговорило. На здание клуба тогда тоже повесили большое, как ведро, радио. Когда его включили и оно загремело во всю мощь, в ауле не осталось ни одной животины, все в диком страхе понеслись спасаться в горы. Много тогда скота потерялось.
И сегодня это белое ведро говорило без умолку. Нурлан ничего не мог разобрать, кроме одно слова – «победа». То ли оттого, что радио было включено на всю мощь, то ли потому, что эхо повторяло слова, речь получалась невнятной. Электричество тоже обещали провести в аул, но пока еще его не было. Все собрания в клубе проходили при свете керосиновой лампы.
В клубе, как всегда, стоял полумрак. Народу собралось много. Ребятишки забрались сюда еще днем и разлеглись на полу перед сценой, прильнули друг к дружке, будто ягнята. Кто-то из них прослышал, что после собрания будет кино. Вот они и заняли места пораньше, некоторые из них уже задремали.
На длинных скамейках, сколоченных из сосновых досок, чинно расселись люди аула, ведя между собой оживленный разговор. На сцене стоял стол, тоже сделанный из сосны, теперь он был накрыт красным сукном.
Нурлан постоял немного у порога, потом присоединился к молодежи, занимавшей всю заднюю стену.
Наконец в президиум прошли председатель колхоза, представитель из района и председатель аульного Совета. Все они были важные и церемонные, без улыбок. Председатель колхоза поздоровался с народом кивком головы и, отыскав глазами Акима, пригласил его пройти в президиум. Не ожидавший такой чести Аким было запротестовал, но глава аула настаивал:
– Аким-ага, пройдите в президиум. Это ваша победа, вы принесли ее, давайте, не стесняйтесь.
Аким неловко пробрался к столу, для него это был неслыханный почет, впервые в жизни его пригласили в президиум. Кто-то в зале недовольно пробормотал: «Подумаешь, старика какого-то посадили за стол, как будто он один завоевал нашу победу». Но на недовольного зашикали соседи, и наступила тишина.
Председатель встал и начал речь:
– Разрешите торжественное собрание, посвященное великому Дню Победы, когда немцы были окончательно разгромлены в своем логове, считать открытым!
Раздались оглушительные аплодисменты. Переждав их, председатель дал слово представителю райкома партии товарищу Бекбау Карасартову, а сам с удовлетворением сел на место, будто выполнил с честью самое важное дело своей жизни. На трибуну поднялся представитель из района. Это был полный, среднего роста мужчина, с гладко зачесанными назад волосами. Он сначала неторопливо расстегнул свой китель, вынул из кармана бумагу, протер очки, надел их привычным движением, положил бумагу в карман и сказал, несколько рассеянно оглядывая зал:
– Товарищи! Мы воевали не с немцами, как сказал тут товарищ председатель, а с немецкими захватчиками, с фашизмом и с их фюрером Гитлером.
В это время скрипнула дверь клуба, нарушив напряженную тишину в зале, и все, начиная с представителя на трибуне, подверженные естественной человеческой слабости – любопытству, уставились на дверь. На пороге стояла девушка-агроном. На голове у нее была косынка и она почти ничем не отличалась от аульных девчат. Нурлан поэтому спросил у шофера Кожака, который стоял рядом и жевал серу, кто это такая, что за девушка. Кожак тут же оживился и, смачно сплюнув, как верблюд, на пол, прогудел басом: «Вертихвостка из немцев, вражье семя!» Между тем все как будто забыли и о представителе из райкома, и о торжественном собрании, и о празднике и во все глаза смотрели на девушку Стояло неловкое, затянувшееся молчание, и чем бы оно кончилось, неизвестно. Поняв это председатель колхоза постучал карандашом по столу.
– Продолжим, товарищи – Потом учтиво обратился к девушке по-русски: – Проходите, пожалуйста, садитесь. Эй, кто-нибудь из жигитов, уступите место!
Но все молчали, и никто не подумал уступать место. Девушка смутилась и тихо сказала:
– Ничего, я могу постоять.
Эта неожиданная сцена и поведение аульных жигитов не очень, видимо, понравились представителю из района. Он осуждающе, пристально окинул взглядом зал и продолжил свой доклад:
– Товарищи! Вот уже десять лет, как мы разгромили немецко-фашистских захватчиков, и наступило утро свободы! – Сидящие в зале опять повернулись в сторону Луизы – Победа досталась нам нелегко, товарищи! Погибло более двадцати миллионов людей Тысячи женщин остались вдовами, тысячи детей сиротами. Были разрушены города и села Украины, Белоруссии, России…
В это время из задних рядов раздался крик:
– Почему мы терпим эту агрономшу?! Она ведь немка. Вон сколько нашего люду истребили, поубивали всех, разрушили все. А теперь мы позволяем ей разгуливать по нашему аулу. Да пусть она хоть божья дочь будет. Отца ее в душу…
Народ расшумелся. Отовсюду послышались крики:
– Пусть освободит клуб!
– Ишь, зенки вылупила, бесстыжая!
– И не совестно ей!
Первым во все горло заорал Кожак, стоявший рядом с Нурланом. Нурлану показалось, что это он один прокричал все обидные слова. Он отошел подальше от шофера и опустил глаза, а когда еще раз взглянул на дверь, девушки там уже не было.
Кино было интересное, про войну. Советские солдаты гнали захватчиков, громили и уничтожали фашистов, одерживали победы в рукопашных схватках. В кинолентах тех лет вид у немецких солдат был жалок – обросшие щетиной, потерявшие человеческий облик существа.
После кино начались игры. Нурлан не принял в них участия, домой идти тоже не хотелось, и он долго стоял, прислонившись к забору. Глянул на небо, усыпанное звездами, и вздохнул. В воздухе ощущалось прохладное веяние весны.
Из клуба доносился шум, будто гудел пчелиный рой в улье. Нурлану надоело бесцельно стоять возле забора, и он решил проехаться до поля, но лошади во дворе не оказалось – наверное, отец сам уехал на ней.
Как и зачем Нурлан подошел к дому Анны-апай, он и сам не заметил. Будто какая-то неподвластная сила привела его сюда. Опомнился он только у самого порога, стал думать: войти или не входить. Сердце сильно колотилось в груди. Он постоял еще с минуту, чтобы успокоиться, и открыл дверь. Анны-апай в комнате не было, он заглянул во вторую. Девушка ничком лежала на постели и рыдала. Анна-апай утешала ее, ласково гладя по голове. Они и не заметили его. Он на цыпочках выскользнул из дома. На сердце было так тяжело, что он чуть не застонал от боли, то ли физической, то ли душевной. Будто сотни коней галопом пронеслись по его груди. В каком-то забытьи он пришел к одинокому тополю на берегу реки.
Бухтарма по сравнению со вчерашним днем разлилась еще шире, и Нурлан понял, что скоро ему придется распроститься с любимым тополем, который стоял на самом обрыве, – корни его уже полоскала мутная вода.
Все Нурланово детство прошло под этим тополем. Стоило ему обидеться на мать или на отца, он убегал сюда, на берег реки. Тополь ему напоминал Анну-апай, казалось, что он такой же добрый, ласковый, простодушный… Потом перед его глазами встала плачущая, лежащая ничком на постели девушка, и ему стало жалко ее. Может быть, и не жалко, он вспомнил, как кто-то сказал: «Немцы тоже не жалели нас». Просто Нурлан подумал о девушке.
Сколько раз и его Анна-апай утешала, брала на руки, гладила своей доброй рукой по голове. Его вдруг охватила ревность. Если бы не эта немка, сидел бы он сейчас у своей крестной, ел бы горячий борщ, только что вынутый из печи, с теплым, свежим хлебом. Сидел бы и наслаждался уютом крохотной квартирки, и Анна-апай долго рассказывала бы ему про Волгу, запела бы песню, протяжную и длинную, о великой реке. А он, зачарованный ее рассказом и песней, заснул бы сладко на русской печке, вдыхая знакомый запах шубы Гриши-агая.
С тех пор как умер Гриша-агай, Анна уже не веселилась так, как прежде, не шутила и рассказов долгих уже не вела. Все больше она вздыхала, молча думала о чем-то и таяла на глазах. И выглядела она уже не так, как раньше, согнулась, как будто стала ниже ростом, взгляд потух, глаза начали слезиться. Сколько раз она звала Нурлана, чтобы тот вдел нитку в иголку, ничего уже не видела сама.
Анна, ее рассказы, отношение к жизни всегда изумляли Нурлана. Даже в доме у нее стоял совершенно другой запах. И тогда, кажется, ему пришла мысль, что, как бы ни были похожи на земле люди своими характерами, внешностью, привычками, они разные по запаху. Стоило ему поесть борща у Анны-апай и переночевать у нее, как на другой день ребята чувствовали это и дразнили его: «От тебя русским духом несет». Но для самого Нурлана не было ничего слаще духа, который стоял в избе у Анны-апай, и не было на свете человека добрее и красивее, чем эта русская старушка, заменившая ему мать. Он и сам удивлялся, до чего же крепко любит эту маленькую, голубоглазую, светловолосую старушку, любит с детской непосредственностью и чистотой.
Когда он был еще совсем маленьким, грудным, мать уходившая с утра на уборку хлеба, оставляла его на попечении русской соседки. Проголодавшийся мальчик начинал плакать, и Анна-апай, у которой ребенок умер, едва родившись, кормила его грудью. Обласканный добрыми, заботливыми руками и сытый, мальчик засыпал. Как знать, может быть, Анна кормила его еще лучше, чем даже родная мать. Может быть, новорожденные не различают материнскую грудь и материнскую любовь, и все младенцы и матери на земле ничем не отличаются друг от друга, даже запахом…
Нурлан, продолжавший сидеть на берегу норовистой, широко разлившейся Бухтармы, вспомнил рассказ своего отца о русских соседях.
Григорий и Анна приехали на Алтай давно, совсем еще молодые, в тысяча девятьсот десятом году. Григорий сначала работал писарем у волостного Абдикарима, потом выучился казахскому языку и стал переводчиком. Вместе с местными казахами он и Анна с радостью встретили новую власть, Чингизтай стал их второй родиной. Здесь они выстроили себе дом.
Конечно, не все казахи относились к ним с открытой душой, некоторые даже гнали их с порога: «Нечего вам тут делать, нищие бродяги, уходите!» В первые годы бывало и такое, что поджигали их сарай, или баню, или стог сена. Но русские были терпеливы. Несмотря ни на какие происшествия, Григорий твердо стоял на своем и не хотел никуда отсюда уезжать.
В то же время приезд Григория и Анны в Чингизтай был большим событием для местных жителей. Григорий научил людей плотницким работам, рубить дома, мять кожу. До их приезда в Чингизтае не было ни одной бани, теперь они стали появляться одна за другой. «Казахская степь широка, – говорил Нурлану отец. – Для кого она только не стала второй родиной: и для беглеца, и для изгнанника. Всякий находил здесь пристанище и кров. Но широта степи не стала бедой для казаха, он потянулся к знаниям, к искусству, всему обучился, многое постиг. Я не раз спрашивал у Гриши, не скучает ли он по родной земле, по родному краю. Он обычно задумчиво ковырял батогом землю, потом вздыхал и отвечал мне на это так, что, мол, есть у вас, у казахов, пословица: «Мужчина привыкает к родной земле, а собака живет там, где кормят». Родная земля там, где человек находит свое счастье, свою радость…» Нурлан сидел на обрыве под тополем и смотрел на оба дома, свой и Анны-апай. И тут и там еще не гасили свет, окна слабо мерцали. Если смотреть отсюда, от реки, то оба дома похожи на крепко сжатый кулак, а свет в окнах – будто перстни на пальцах переливаются и горят дорогими камнями.
Вечер в клубе, кажется, не закончился: там все еще ярко горел свет и оттуда доносился невнятный шум.
Неподалеку зловеще темнела гора; невидимая во тьме, она казалась даже ниже и приземистее. У Нурлана появилось желание взобраться на эту гору, на самый крутой ее откос, и сорвать с неба звездочку. Ему казалось, что сделать это сейчас очень просто, только протяни руку – и все. «Интересно, почему люди любят звезды, от которых ни тепла, ни света? – подумал Нурлан. – Наверное, потому, что они недосягаемы, до них не дотянешься. И мы не ценим то, что под рукой, рядом». Человек по своей природе всегда хотел добыть недосягаемое, всегда любил то, что далеко от него, как несбыточная мечта, всегда преследовал такие цели, которых не добиться, и покорно шел на поводу у мечты, как несмышленый жеребенок.
Отец, кажется, вернулся с поля. Послышался цокот копыт и затих. Снова установилась мягкая, обволакивающая тишина. С реки потянуло сыростью, промозглостью, как из погреба. Ночью Бухтарма всегда шумит сильнее. Не останавливаясь ни на одно мгновение, бешено несет она свои воды, будто хочет доказать кому-то, что вечно ее движение, что никогда она не иссякнет и не высохнет. И шум ее бурливого течения напоминал Нурлану звон серебряных шолп на груди красавицы горы Алтай…
Спать Нурлан лег поздно, и утром мать едва добудилась его:
– Отец всю ночь промучился. Как бы скотина не забрела на поле. Сходил бы посмотрел.
– Ладно, – пробормотал Нурлан, сладко потягиваясь.
Аккенсирик, привязанный в лесу, как всегда, ждал его с нетерпением. Нурлан еще не проснулся до конца и пошел было к реке, чтобы сполоснуть лицо холодной водой, но вдруг остановился в изумлении. На берегу сидела ослепительно белая девушка, длинные ее волосы были рассыпаны по спине. «Уж не русалка ли это?» – невольно подумал Нурлан и остановился. Девушка услышала шаги, обернулась и, увидев остолбеневшего парня, рассмеялась. Нурлан застыл на месте, будто его ноги приросли к земле. Невозможно было смотреть на эту красавицу, расчесывающую волосы. Она вся так и светилась, будто белая кора березы на ярком полуденном солнце, золотые волосы переливались на свету, как утренняя роса. Наваждение, да и только!
Она опять рассмеялась, затем поманила Нурлана. Но тот не мог ни двинуть рукой, ни пошевелиться, ни убежать, стоял как истукан. Тогда девушка сама подошла к нему и что-то сказала. Он не понял. Она снова заговорила и звонко рассмеялась, потянула его за руку. Нурлан молчал. Ему казалось, что стоит пошевелиться или раскрыть рот, перевести дыхание, и эта красота и дивное волшебство исчезнут. Когда он наконец собрался с духом, пришел в себя, золотоволосая девушка была уже далеко. Даже Аккенсирик тревожно стриг ушами и смотрел в ее сторону. Только когда Нурлан дернул за узду и громко крикнул «чу-у!», конь лениво поплелся за ним. А русалка как будто не шла, а плыла по воздуху. Вот она в ста шагах от него, плывет в прозрачном воздухе и не тает, реальное и в то же время сказочное существо. Через какое-то время она вошла в дом Анны-апай и скрылась, исчезла…
На глаза Нурлана навернулись слезы. Странное было у него состояние в эту минуту. Будто он попал под ливень, но вот тучи рассеялись, выглянуло солнце, озаряя все вокруг животворным светом. Никогда он не чувствовал себя таким бодрым и счастливым. Будто свалился с плеч неимоверной тяжести груз, который давил на него с прошлого года. Он запрыгал, закружился на месте, как горный козел. Непонятные ему тоска, грусть, печаль, туманные мечты, застывшие в сердце, вдруг растаяли, и он очистился, освободился от всего. Живительный ливень смыл с его души все сомнения и колебания. Он мечтал о ком-то, искал кого-то, некое загадочное, прекрасное существо, – и вот, кажется, нашел.
Господи, он нашел, но кто она?! Этого он не знал. Но теперь уже не о ком ему думать и мечтать, встречать рассвет вместе с птицами. Он был рад тому, что встретил человека, образ которого давно сложился в его воображении. Но ему и в голову не приходило, что свою мечту которую он, как нежный, трепетный цветок, выращивал в своей душе, потерял теперь навсегда, убил ее.
Торопливо оседлав Аккенсирика, он полоснул его плеткой по крутым бокам и полетел как вихрь вперед. Раньше он всегда жалел бедного Аккенсирика, никогда не стегал камчой и не заставлял без нужды скакать, выбиваться из сил. А сейчас он не думал о коне и гнал его безжалостно, гнал, пока слезу не вышибло из глаз. Но чем быстрее он ехал, тем быстрее удалялся горизонт. И не было никаких сил догнать его. Домой Нурлан вернулся поздно вечером. Кроме младшей сестренки, которой нынче исполнилось десять лет, дома никого не было. Отец и мать ушли в гости. Сестренка, разложив перед собой тетради и книжки, готовила уроки. Она очень обрадовалась, когда пришел брат, одной ей было скучно.
– Ты где это ходишь? – спросила она. – Папа с мамой беспокоились. Думали, уж не сбросила ли тебя лошадь. Вон суп, наливай себе, а потом садись за уроки, а то нахватаешь двоек и не закончишь десятый класс. Стыдно ведь будет, а?
Она высказала все это, как взрослая, тщательно выговаривая каждое слово. Так бывало всегда. Нурлан устал от ее назиданий. Он поцеловал сестренку и с удовольствием принялся за суп.
– Анна-апай приходила, – сказала сестренка. – Тебя спрашивала. Почему, говорит, не заходишь. А знаешь, у Анны-апай такая красавица живет, уж такая красавица, немка. Сегодня она пригласила меня, конфету дала.
Нурлан рассмеялся, ничего не сказал. Сестренка обиделась.
– Молчишь, – проворчала она. – И я тогда молчать буду. И ничего тебе рассказывать больше не стану.
В доме наступила тишина. Слабый свет лампы скудно освещал убогую комнатку, деревянный сундук в углу да печь-тандыр у дверей. Огромная тень от сестренки пошевелилась на стене, и вдруг Нурлан заметил, что она плачет.
– Что с тобой, Шолпан, что с тобой? – встревожился он, подошел к ней и погладил по волосам. Сестренка прижалась к нему и разрыдалась.
– Никто на меня внимания не обращает. Мама только и знает, что по дому заставляет убираться, отец болеет все время, а ты дома совсем не бываешь. Мама говорит, наш единственный сын все время где-то шатается, не спит по ночам, как бы не заболел.
