Текст книги "Честная игра"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА XV

Но я вас все-таки любил;

И хоть страдали мы вдвоем —

Любовь была сильна и вдохновенна.

И пусть моя любовь

Отрадой служит вам,

Пусть песней с ваших уст слетает,

Пусть будет пищей вам, когда вы

голодны.

Тедди ходил взад и вперед по своей комнате на Шепарде-Маркет то закуривая папиросы, то бросая их недокуренными в камин. Он скверно выглядел, его прекрасная жизнерадостность поблекла.

Он без устали шагал, по комнате, потом вдруг внезапно подошел к окну, открыл его, облокотился на пыльный подоконник и стал глядеть на маленькую уличку.

В других окнах горел свет, внизу люди толкались по магазинам, издали доносился шум Пикадилли и, порою заглушая его мягкий рокот, гнусаво визжала шарманка: «Что буду я делать вдали от тебя?»

Тедди тоже тихонько напевал:

– «Что буду я делать вдали от тебя?..»

И между строфами он повторял с горьким смехом:

– О, я достаточно далек от нее, видит Бог!

Отойдя от окна в глубину комнаты, он смешал виски с содой и выпил, мрачно разглядывая открытки, засунутые вокруг зеркала над камином. Что бы ни случилось, он ходил лишь в те дома, где мог надеяться встретить Филиппу. Он знал, что она в городе – он видел ее днем в автомобиле! – и прежняя горечь, как волна, захлестнула его и мигом смела все те жалкие, ничтожные преграды, которые он возвел с таким трудом, все другие интересы и искусственное, надуманное увлечение Леонорой. Все это сразу куда-то исчезло, словно попавшая в водоворот щепка, и он бросился домой, в эти чересчур заставленные мебелью комнаты, темные и мрачные… Филь выглядела все так же… так очаровательно… словно… – (где-то в мозгу мелькнуло сравнение, но он не мог уловить его – мысли путались) – да… словно луч… вот именно… она всегда производила такое впечатление… всегда была такой…

Итак, она вернулась, и они вновь будут встречаться… Он вдруг почувствовал ужас и свою полную беспомощность – и все же страстно жаждал встречи.

«Филь, Филь!» – звала его душа.

– Мне было бы лучше уехать, – пробормотал он, – в Кению, к Майльсу.

Майльс снова ему писал: «Порви с этой губящей тебя женщиной, с этой Ланчестер. Где твой здравый смысл? Приезжай сюда, поохотишься на крупную дичь и сколотишь себе деньгу – тут это легко. Дай мне знать о себе…»

Да, хорошо Майльсу ругать его и проповедовать!.. Разве он знал бы о существовании Леоноры, если бы Филь не вышла замуж? А ведь она, Леонора-то, вела себя прилично по отношению к нему, слишком прилично.

Он тяжело вздохнул.

О, жизнь – сплошная путаница: вы любите кого-то, кто вас знать не желает, а кто-то другой любит вас, но для вас это пустой звук…

Какая дрянная, пошлая игра!

Лучше убраться… поехать к Майльсу. Это был единственный выход.

Уехать раньше, чем он снова увидит Филь… Он знал, что денег на дорогу даст ему отец; службу он мог бы бросить хоть завтра, а Ламингтон найдет дюжину парней лучше его, чтобы принять вместо него в свою фирму.

Что ж, попытаться?

Его глаза вспыхнули отвагой, лицо утратило свое безнадежное выражение, и весь он как-то преобразился.

– Клянусь Богом, я так и сделаю! – решительно сказал он вслух. – Я сегодня же дам телеграмму Майлсу и успею попасть на пароход, который уходит двадцатого.

Зазвонил телефон, и чей-то голос спросил:

– Можно вызвать мистера Мастерса?

Тедди, не веря своим ушам, прерывающимся голосом ответил:

– Филь!.. это я, Тедди.

Он услышал ее смех.

– Ах, Тедди? Как поживаете? Мы так давно не виделись! Знаете, со мной говорила Делия Гармонден. Ей очень хочется собрать немного денег для своего клуба молодых девушек, и она просит нас повторить наш танец 20-го этого месяца. Вы свободны? Согласны?

– Да, конечно. А что вы делаете сегодня вечером? Куда вы идете?

– У нас будут гости к обеду. Потом поедем к Альфристонам. Давайте встретимся там и поговорим о репетиции.

– Отлично. Знаете ли вы, Филь, как чудесно снова слышать ваш голос?

– И очень приятно слышать ваш, милый Тедди! Так что сегодня вечером, около половины двенадцатого? До свидания!

Он повесил трубку, подошел к кушетке и опустился на нее, обхватив руками голову.

Сегодня он увидит ее, сегодня… через четыре часа!

Ах, если бы можно было заснуть до того – четыре часа казались ему целой вечностью!

* * *

Новый закон о подоходном налоге поглотил все внимание Джервеза; он был лично сильно заинтересован в этом деле и считался авторитетом по некоторым вопросам, которые этот законопроект возбуждал.

Филиппа теперь мало видела своего мужа. Придя в этот день домой, чтобы переодеться к обеду, он объявил ей, что должен уехать на север ночным поездом: Харгрэв старался склонить в свою пользу округ Вестмарл, и ему необходимо съездить туда, чтобы поддержать его.

– Меня, наверное, не будет целую неделю, – сказал он ей.

– Ужасно холодно, – рассеянно отозвалась Филиппа; она была угнетена внезапным отъездом Джервеза и сама не понимала, почему. Он и раньше уезжал на несколько дней на охоту или на яхте, но это всегда было в праздничное время; сейчас же она была предоставлена самой себе.

Во время обеда, окидывая взором длинный ряд гостей, она встретилась глазами с Джервезом; он ей любовно улыбнулся – Филиппа покраснела и улыбнулась ему в ответ.

– Я буду чувствовать себя совершенно беспомощной, – сказала она ему потом, целуя его на прощанье.

С ним уходило что-то сильное, и она, действительно, почувствовала себя беспомощной, когда за ним закрылась дверь.

Потом она вспомнила о вечере у Альфристонов и о своем обещании Тедди.

Она опоздала, но Тедди ждал недалеко от дверей; он ее сразу встретил и сказал:

– Наконец-то!

Филиппа рассказала ему про внезапный отъезд Джервеза на север; Тедди скорчил веселую гримасу.

– Этого я не перенесу! Ведь это значит, что я вас буду немного больше видеть, Филь!

После этого он повадился ходить к ним в дом, бывая всюду, где бывала и Филиппа, а Филиппа смеялась, танцевала с ним, была непринужденно весела, не придавая особого значения его обожанию.

Ей недоставало Джервеза, его присутствия, его влияния, его незаметного, но превосходного управления делами и его заботы о ней самой; ей было даже странно, что она так чувствовала его отсутствие.

Он должен был вернуться 21-го, но ему удалось приехать 20-го, когда Филиппа уже уехала на вечер к Гармонденам. Освежившись, он, не спеша, переоделся и отправился туда же. Делия была его старым другом и встретила его с восторгом.

– Как вы вовремя, дорогой мой! Ваша очаровательная жена танцует следующим номером программы.

– Танцует? Филиппа? – переспросил Джервез, вставляя монокль и принимаясь изучать программу.

Делия Гармонден тронула его за руку.

– Какой прекрасный, художественный номер этот танец, и какой славный парень Тедди Мастерс, не правда ли? Мы все раньше думали, что он женится на Филиппе, но тут явились вы, как некий сказочный принц!

Она улыбнулась своей добродушной улыбкой и ушла.

На Тедди эта «неделя свободы», как он говорил, оказала большое влияние. Целых семь дней он провел возле Филиппы, часто наедине с нею. Он незаметно изменился, изменились его манеры – он танцевал с блестящими глазами, и экстаз сквозил в каждом его движении и взгляде.

Это был его последний вечер, и ему хотелось использовать каждое его мгновение.

А затем Филиппа пригласила его в Фонтелон на Рождество… через каких-нибудь три недели…

Он ей как-то сказал:

– Филь, мне ужасно хотелось бы снова повидать Фонтелон – правда, это смело с моей стороны? Но не будьте строги со мной! А на Новый год я буду у Харренсов, в пяти милях от вас!

Филиппа рассмеялась и сказала:

– Конечно, вы должны приехать. Давайте проверим даты…

Их вызывали без конца. Джервез выждал, пока они три раза повторили танец; потом встал и пошел искать зеленую комнату.

В ней были Филиппа и Тедди, Леонора Ланчестер и Камуаз, которая должна была сейчас петь.

Когда вошел Джервез, Филиппа воскликнула:

– Джервез, дорогой, почему ты не телеграфировал?

Он поцеловал ее, удержал ее руку, кивнул остальным, заметив внезапную бледность Тедди, его страдающий вид…

«Будь он проклят!» – с горечью подумал Джервез. Он увел Филиппу переодеться.

– Ты простудишься, дорогая!

По дороге в ее комнату он внимательно наблюдал за нею. Она выглядела слегка усталой, но была полна интереса к его поездке, его новостям, и озабочена тем, как он себя чувствовал в пути.

– Чувствовала мое отсутствие? – спросил он ее, когда они уже были дома.

– Ну еще бы! Кексон на кого-то наехал, и мне пришлось объясняться с полицией… он не был виноват. В самом деле, ведь так трудно что-нибудь видеть в сгущающихся сумерках…

– Тебе не повезло, дорогая! Я постараюсь завтра все уладить. Но я надеялся, что я тебе нужен не только как лицо, умеющее хорошо объясняться с полицейскими.

– Ты же… ты сердишься на меня за что-нибудь? – серьезно спросила Филиппа. – Что-то в тебе изменилось… немного, как если бы ты стал более далеким…

– К чему ты клонишь? – подразнил ее Джервез, хотя в тоне его было мало веселья.

Потом он ее неожиданно обнял и начал целовать, сначала под настроением горькой обиды, а затем, как всегда, ее очарование разогнало его ревность, его полустрах, не оставив места ни для чего, кроме любви.

– Моя жена, – шептал он, прильнув устами к ее устам, – моя…

* * *

Секретарь Джервеза, стройный, сильный и в высшей степени симпатичный на вид молодой человек, принес ему список гостей, приглашенных на Рождество. Его взгляд упал прежде всего на имя Тедди Мастерса.

Полное единение вчера вечером прогнало отчасти мысли о Тедди, но теперь холодное ясное утро вернуло ему всю испытанную горечь. Значит, Филиппа все-таки успела пригласить Тедди.

Он прибавил одно или два имени и вернул список секретарю.

Среди приглашенных были Разерскилн и Кит… и Камилла с сыном и дочерью, и сестра Сэмми с мужем.

Джервез думал о прошлом Рождестве и его трагическом конце.

Он глядел из окна на сгущавшийся туман; уже не видно было деревьев и лишь призрачно маячили огни… Почти бессознательно чертя карандашом по бумаге, он дал волю своим мечтам, которые его уносили к единственному жгучему желанию его жизни – его тоске по сыну.

Он желал Филиппу, женился на ней, любил ее, гордился ею, но он не скрывал от себя правды: у них было мало общих интересов. И это не было виной ни Филиппы, ни его самого.

Если бы у них были дети, их жизнь наладилась бы; а раз его стремление к равновесию было бы удовлетворено – он чувствовал, что мог бы с должным достоинством вести себя ради сына, для которого надо было бы работать, чего-то добиваться… И тогда он навсегда избавился бы от этой унизительной ревности. Даже сейчас, сидя здесь в этих густых, туманных сумерках, он чувствовал, как давит грудь, и сердце бьется быстрей при воспоминании о Тедди. Ему было стыдно за себя, но стыд не уменьшал его ревности.

С полуподавленным восклицанием он встал, зажег все огни, взял книгу, которая его очень интересовала, и решительно принялся за чтение.

ГЛАВА XVI

Меня страшит, что я тону,

Но страхи есть сильней…

И я боюсь, идя ко дну,

Издать хотя бы звук…

Луиза Тоунсенд-Николль

На Рождество все еще было зелено; погода стояла мягкая, почти осенняя, но, несмотря на это, в воздухе чувствовалось что-то таинственное, возбуждающее, волнующее и приятное.

В большом холле возвышалось двадцатипятифутовое дерево, и огромные букеты вечно-зеленых остролиста и барвинка украшали глубокие амбразуры и поблескивали на каменных стенах.

Филиппа воспринимала этот праздник чисто по-детски, окружала себя таинственностью и прятала приготовленные подарки. Нервы ее были напряжены; она растрогалась почти до слез, слушая благовест колоколов в Сочельник и рождественское славословие, пропетое детьми во дворе.

– Меня бросает в жар каждый раз, как открывается дверь, – признавалась она с сияющими от радости глазами.

– Какая вы счастливая или, вернее, впечатлительная! – улыбнулась ей в ответ Леонора.

Леонора не была приглашена Филиппой, но поехала к ней и откровенно и очаровательно напросилась сама в гости на Рождество.

– Дикки придется остаться еще в Америке, и… хотя это кажется ужасно назойливым!.. но, маленькая Филь, я уверена, что вы сказали бы прямо, если б это было неудобно… Одним словом, не разрешите ли вы мне приехать к вам на Рождество? Это было бы такое доброе дело с вашей стороны! Все мои родственники разъехались, а все те, кого я знаю и кто действительно мил, как Марджи Фэн, Портеры, Маунтли и Тедди, все с восторгом твердят, что едут в этот восхитительный Фонтелон, и спрашивают, не еду ли и я…

– Конечно, приезжайте, – ответила Филиппа, – мы будем очень рады. Если вы не захотите ехать в автомобиле, то есть очень удобный поезд, в два с чем-то…

Леонора в тот же вечер сообщила Тедди, что Филиппа пригласила ее на Рождество, на что он ответил:

– Вот славно! – надеясь, что интонация голоса его не выдала.

В действительности, он готов был задушить ее за то, что она посягнула на эти немногие благословенные дни.

«Сказать ли ей, что я уеду на Новый год?» – спросил он себя снова и решил не говорить. У него уже было окончательно решено ехать к брату в Кению.

Побыть в последний раз с Филиппой – а там он сумеет порвать со всем этим и начать новую жизнь.

Он сознавал, что следовало бы сказать об этом Леоноре, хотя бы из-за меблировки квартиры… Он глубоко вздохнул; ему так опротивели его маленькие, неуютные комнаты…

– У тебя должен быть приличный адрес, дорогой мой, – говорила ему Леонора, для которой достоинство человека в значительной степени зависело от его местожительства и состояния. Лично для Тедди адрес не имел значения, но его страшно баловали, и сам он был слишком беспечен, чтобы решительно протестовать.

Все это и так должно было скоро кончиться.

И Тедди решил, что даже присутствие Леоноры в Фонтелоне не помешает ему наслаждаться в полной мере каждой минутой времени, воспоминания о котором, как он говорил себе, будет единственное, что у него останется и чем он будет жить в Африке в течение пяти лет.

– Ты, конечно, поедешь со мной? – спросила его Леонора, и Тедди ответил: – Конечно!

Главное было ехать в Фонтелон, а с кем – не все ли равно?

Было около пяти часов, когда автомобиль свернул в высокие, красивые железные ворота. Домик привратника был весь освещен; свет падал из дверей и из быстро промелькнувших окон. Когда же за поворотом аллеи показался большой дом, то даже у Леоноры вырвалось невольно:

– Как красиво!

Свечи горели в бесчисленных окнах; великолепное здание вырисовывалось на мягком, темном небосклоне; настежь открытые широкие двери заливали мощеный двор целыми потоками золотых лучей.

Чай был сервирован в холле, у одного из огромных каминов, где весело пылали пятифутовые поленья, издавая чудесный запах.

Филиппа в шотландском джерси, коротенькой юбочке и высоких сапогах делала вид, что разливает чай; все стояли и сидели вокруг нее, разговаривая, смеясь и куря, передавая друг другу чай и кладя себе печенье, варенье и куски рождественского пирога. Все выглядели счастливыми. В середине зала стояла елка, мягко поблескивая серебряными, золотыми и цветными украшениями; воздух был напоен разогретым пряным запахом хвои, смешанным с густым ароматом китайского чая, цветов и духов.

– А, вот великолепно! – воскликнула Филиппа при входе Леоноры и Тедди. – Вот и вы! Джервез, голубчик, миссис Ланчестер и Тедди приехали, теперь мы все в сборе. Тедди, как насчет мороза? Он должен быть.

– Не всегда бывает то, что должно, – быстро ответил Тедди, идя прямо к Филиппе и восторженно улыбаясь ей сверху вниз. – На дворе слякоть, смесь осени и весны.

– Но на Рождество должен быть снег. Это так полагается, – заявила Филиппа.

– Мне кажется, что и без того есть все, что полагается, и все прекрасно, – ответил Тедди.

Он оставался при ней, пока было возможно, не обращая никакого внимания на взгляды Леоноры, которые когда-то так терзали его.

Ничто, казалось, не имело теперь значения; через неделю в это время он будет спешно укладываться в городе. Это будет его последняя ночь. По секрету он сказал об этом Филиппе.

– Мне не хотелось бы, чтоб об этом говорили уже теперь, – сказал он.

Филиппе было жалко, что он уезжает, и она так и сказала ему:

– Мне жаль и, вместе с тем, я рада. Что может молодой человек делать в Англии? Ничего. А это – отважное предприятие, это – настоящее дело. Вообразите себе день в Африке (это звучит комично, но мне не до шуток!) – я хочу сказать, возьмите день в Кении. Там или будет труд, или охота, или какое-нибудь напряжение, игра мускулов, что-нибудь жизненное… И сравните это с будничным днем в Лондоне!.. Забота о туалете, катанье, обычный завтрак, почти всегда с теми же людьми; в четыре часа закрывается биржа, не так ли? А затем вы свободны, и надо снова одеваться, танцевать или праздно проводить время. У нас свободы нет никакой, тогда как там…

Тедди одобрительно кивнул; он так любил в ней этот живой энтузиазм. Он уже стал бодрее смотреть на жизнь в Кении.

– У вас все выходит лучше… вы всему придаете красоту, – сказал он отрывисто.

Филиппа на секунду была сбита с толку.

– Все это так интересно, – промолвила она с некоторым смущением.

Но Тедди не спускал с нее глаз, в которых светилось открытое, несомненное обожание.

– Филь, – сказал он с чувством, – вы, конечно, не могли не знать…

Филиппа слегка отвернулась; слова Тедди и глубокая искренность, звучавшая в его голосе, не возбудили в ней любви, но сердце ее дрогнуло от неподдельной нежности к нему. Затем она снова обернулась к нему и коснулась на секунду его руки.

– Тедди… я… мне очень жаль… и я польщена, и это меня очень огорчает… И… и, пожалуйста, будемте счастливы.

Он улыбнулся ей милой обезоруживающей улыбкой, совершенно его преобразившей; на мгновение из скучающего светского человека с легким отпечатком рассеянной жизни и душевного утомления на очень красивом лице – он превратился в пылкого, бескорыстного поклонника.

– Все хорошо, моя дорогая, любовь моя прекрасная, – сказал он заглушенным голосом. – Все хорошо, теперь и всегда. Осуждайте меня за признание, только не считайте нечестным. Клянусь вам, я не хотел этого говорить. Но вся жизнь моя в том, чтобы любить вас, Филь! Не забывайте этого, прошу вас, никогда.

Он опомнился в западном флигеле дома. Под окнами проходила великолепная терраса; он вышел и присел ненадолго на низком выступе крыши, у стены. Было не холодно, воздух был скорее мягкий и влажный; где-то раздавался благовест.

Почему-то он чувствовал огромное облегчение от того, что признался Филь, и признался именно так. Тяжесть, казалось, спала у него с сердца. Он поднял голову и стал смотреть на звездное небо. Уже много лет у него на сердце не бывало ощущения такого ясного и чистого счастья.

Чей-то голос проговорил:

– Ага!

Это Леонора вышла на террасу и направлялась к нему.

– Где твоя комната?

– Здесь – вот она, впереди.

– А моя на четыре комнаты дальше.

Тедди встал.

– В… вероятно, уже поздно. Вы изменились.

– И вы также… мне кажется. – В ее голосе звучали и смех, и угроза. Она схватила его за руку.

– Тедди, голубчик…

– Это очень людное место, – быстро сказал он.

– Я стараюсь вам растолковать, что на четыре комнаты дальше не будет людно… во всяком случае.

Где-то прозвучал удар гонга; высвободившись, Тедди старался смеяться и быть естественным, а затем побежал к себе.

Спеша скорее принять ванну и одеться, он все же успел сказать себе то, что говорили до него тысячи молодых людей в его положении:

– Боже мой, зачем я встретился с нею!

Зачем вообще он затеял эту любовную историю? Он давно должен был порвать с Леонорой, но был слишком слаб.

– Подлец и трус, – сказал он самому себе с горечью.

Но в обществе все были так радостно настроены, Филь во главе стола выглядела божественно, вся розовая, со светящимися глазами… А затем елка, подарки всем, ему трубка, как раз такая, какие он любил, кусок чудесного мыла, всякие забавные безделушки… и музыка, музыка все время. В конце концов, ведь это было Рождество; и поэтому стоит ли думать о том, чего не изменишь?

Все пошли спать, смертельно усталые. У дверей обменивались искренними пожеланиями доброй ночи, и этим было все сказано.

* * *

В первый день Рождества погода была великолепная, солнечная, весенняя. Состоялся чудесный футбольный матч, затеянный отчасти ради шутки, отчасти для серьезного спорта. После полудня пришла огромная почта; в шесть часов должен был быть «чай» для всей деревни, с танцами.

Тедди удалось остаться наедине с Филиппой по дороге на этот матч, и было решено, что он будет помогать ей за «чаем».

Не получив ответственного поста, он ушел играть в мяч с Маунтли, веселым брюнетом лет тридцати, приводившим в отчаяние всех матерей, так как представлял хорошую партию, но в то же время был совершенно неуловим.

Они играли в мяч до изнеможения и выглядели, и чувствовали себя совсем по-летнему, когда расстались, чтобы принять ванну и отдохнуть.

Тедди только вышел из ванны, как получил записку.

Записка была от Леоноры:

«Пожалуйста, приходите в западную галерею, через полчаса. Мне необходимо вас видеть».

Он грубо выругался. Она ему смертельно надоела, и он выглядел мрачным, когда вышел из комнаты и направился в галерею, не успев даже хорошенько отдохнуть.

Леонора уже шла ему навстречу.

– Мне очень жаль отвлекать тебя от твоих развлечений, но мне необходимо что-то показать тебе.

И она подала ему письмо.

Письмо было от мужа, кратко сообщавшего, что у него есть основание считать, что она его обманывает, и что он предполагает заняться этим делом по приезде домой через месяц.

Читая и перечитывая написанные на машинке слова, Тедди думал: «Не мог же он диктовать это?.. Но кто бы подумал, что он сам умеет выстукивать?»

Он встречался с Ланчестером всего два раза, и каждый раз с горечью и отвращением. Каков бы он ни был, он не принадлежал к разряду молодых людей типа «ручных собачек»; ему противно было пользоваться гостеприимством Ланчестера, есть его хлеб-соль, и он так и сказал об этом Леоноре, решительно отказавшись бывать у них в доме.

– Но было бы приличнее, если бы ты бывал, – настаивала Леонора.

– Мне дела нет до этого, – ответил Тедди. – Я знаю, что я чувствую, и этого с меня довольно.

И вот удар разразился, да еще в самое Рождество, в доме Филь, в этом божественном месте. Он бессознательно провел языком по сухим губам.

Где-то в мозгу упорно вертелись слова: «Выхода нет, нет выхода!»

Да, выхода не было, это правда.

Складывая письмо, он взял руку Леоноры, крепко пожал ее и тихо промолвил:

– Хорошо… но мы же не будем ссориться, не правда ли? Я все избегал тебе говорить, но теперь скажу. Майльс все устроил, чтобы мне ехать к нему. Теперь мы поедем вместе, не правда ли?

Несмотря на все опасения и гнев, у Леоноры промелькнуло нежное чувство. Она была немного тронута; она никак не ожидала такой шаблонной развязки. Она все еще надеялась, что вывернется… ведь она умела справляться с Диком, когда он был дома… и показала письмо Тедди, только чтобы заставить его прийти в себя… С нее было довольно этой истории с Филиппой. Тедди принадлежал ей, Леоноре, он был нужен ей, и она хотела сохранить его для себя. И теперь особенно он был «ее», когда уезжал в Африку, в какое-то забытое место, да еще так скоро.

И, слегка прижавшись к нему, она спросила:

– Значит, ты действительно меня любишь?.. О, дорогой мой…

– Я буду беречь тебя, – стойко ответил Тедди, между тем как его сердце замирало от ужаса. Ему придется жениться на ней… и там, в Кении, он никогда не будет свободен…

Вслух он сказал:

– Никакой скандал тебя не коснется… мы уже будем в Кении, когда это разразится. Я сейчас же напишу Майльсу.

– Поддержи меня немного не только тогда, но и теперь, – прошептала Леонора. – Ты мне так нужен…

Тедди еще раз провел влажным языком по губам.

– Клянусь, что я тебя не покину, – сказал он.

* * *

Вернувшись к себе, Леонора вздохнула. Тедди был ненадежен, ох, ненадежен! Она тихо засмеялась: она и теперь льстила себе! Она уже почти потеряла его… но теперь он вернулся к ней, и нечего было опасаться невнимания с его стороны в течение последних дней ее пребывания в Фонтелоне.

Сидя перед зеркалом, она принялась рассматривать положение со всех сторон. Что если ей не удастся загладить все перед Диком, что если она поедет в Кению?

По вульгарному, но образному выражению Дика, она «засолила про запас» за время своего замужества, по крайней мере, пятьдесят тысяч, и, кроме того, у нее были драгоценности… а Тедди был молод, и она была страшно увлечена им… и он, конечно, женится на ней. Жизнь с Диком была, во всяком случае, довольно непривлекательна… Как жена Тедди, она будет счастливее. А кто теперь обращает внимание на развод? Она все это обдумает не спеша. Тедди нуждался в хорошей встряске – и он получил ее!

* * *

Тедди тоже сидел, задумавшись.

Майльс никогда не простит ему, так же как отец, а Филь поверит самому худшему…

А он только что был действительно счастлив!

Он вдруг опустил голову на ручку кресла.