Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)
Она поднялась навстречу мужу, но при взгляде на него ей пришлось собрать все свое мужество, чтобы не вскрикнуть. Он стоял, устремив на нее глаза, сжимая и разжимая руки, выражение его лица привело ее в ужас. Два раза он раскрывал было рот, но не издал ни звука; наконец он тряхнул головой, как будто желая высвободить ее, и ему удалось выговорить безжизненным голосом:
– Я почти поверил тебе… почти… но ты одурачила меня! Там… в моей комнате… мне стало стыдно… я упрекал себя за то, что неправильно осудил тебя… и вот…
Он сделал шаг вперед и поднял руку; Филиппа думала, что он хотел ее ударить. Лицо Джервеза искривилось в подобие улыбки.
– Прикоснуться к тебе? Ни за что! Если бы я это сделал, – он захлебнулся на этих словах, – то это было бы лишь для того, чтобы убить тебя… Но не стоит быть повешенным за тебя… за таких как ты… Ты… ты – развр…
– Нет, нет! – воскликнула вдруг Филиппа громким и ясным голосом. – Я не позволю тебе сказать этого! Не позволю!
С террасы их кто-то позвал. Леонора стояла в открытом окне, смертельно бледная, с дрожащими руками, бормоча:
– Кто-то… здесь внизу… застонал… упал… только что… Я не могла спать… встала. Я видела какого-то мужчину, выбежавшего из этой комнаты… Он оступился на террасе… Мне кажется, что я была в обмороке…
Джервез безжизненно ответил:
– Я спущусь вниз.
Филиппа вышла на террасу, игнорируя Леонору, и опустилась на колени на низком выступе крыши, стараясь пронизать взором окружающую мягкую темноту.
Показались люди с факелами, Маунтли, Джервез и Разерскилн. При тускло и неясно мерцавшем освещении Филиппа с трудом различила скорченную фигуру, увидела яркое красное пятно… часть одежды деревянного солдатика… Затем факел осветил спутанные волосы Маунтли, поднятый воротник его пальто, накинутого на пижаму… и Разерскилна… Вот они наклоняются, что-то поднимают…
Голос Разерскилна пронесся в редком воздухе:
– Умер на месте… бедняга… верно, сломал себе шейные позвонки…
Она услышала скрип гравия под ногами мужчин, медленно и тяжело ступавших со своей ношей; факелы теперь были опущены вниз, как попало, и напоминали рой светляков. Так казалось Филиппе, лихорадочно работавший мозг которой готов был ухватиться за всякую мысль. Тедди не умер… Этого не могло быть – он был только в обмороке, и все еще в этом нелепом мундире! Как будто можно умереть наряженным в такой костюм!
Она повернулась, чтобы уйти с террасы в дом, и увидела Леонору, стоявшую рядом с ней.
Обе женщины взглянули друг на друга, и Филиппа прошла в свою огромную комнату, где все окна и двери стояли настежь, а шелковые гардины надувались, как паруса на судне.
Огни были уже в коридоре, огни и сдержанные голоса и медленные шаги по каменному полу холла; шаги приближались и стали неровными, когда начался подъем по лестнице.
Филиппа ожидала у двери; зубы ее щелкали.
– Нет!.. Нет!.. – повторяла она еще и еще, не сознавая, что говорит.
Вот видны уже лица Джервеза, Разерскилна, Маунтли…
Теперь они на верхней площадке главной лестницы и поворачивают налево.
Филиппа различила яркий красно-синий мундир. Она ухватилась за дверь; руки ее так крепко сжали дерево, что оно врезалось ей в ладони.
И она увидела лицо Тедди, такое спокойное, молодое. Казалось, он спал, волосы его были едва смяты, упавший луч света позолотил их. Маленькая процессия прошла в его комнату и исчезла из вида.
Филиппа все еще стояла, ухватившись за дверь, губы ее шептали:
– Этого не могло быть!.. не может быть!..
Повернув голову, она заглянула в свою комнату и вошла в нее; дверь захлопнулась за ней.
– Этого не могло быть!.. Как могло это быть?..
Ведь в этой самой комнате, у этой самой кушетки Тедди стоял на коленях всего несколько минут назад и шептал: «Я люблю тебя». Нет, он сказал: «Филь, взгляни на меня разок и скажи, что будешь помнить меня»…
Она сильно вздрогнула… Но был ли это его голос, голос Тедди? Нет, это птичка шевельнулась в плюще и чирикнула во сне. Филиппа упала перед кушеткой на колени, весь ужас горькой действительности охватил ее, увлекая все глубже и глубже в ледяную бездну.
Часть вторая
ГЛАВА I
Мы наиболее боимся того, что нам менее знакомо; нас не страшат бедность, разочарование, горести сердца и потери, но нас пугает одиночество.
Карл Гауптман
Леонора была занята мыслью, что надеть, – ни черное, ни белое не было ей к лицу. Она окончательно остановилась на прелестном матовом пурпуре и маленькой, очень нарядной черной шляпе. А какие перчатки – белые? бежевого цвета? Нет, светло-серые…
А вуаль?
Очень demodee [7]7
Устарело (франц.).
[Закрыть]и испортит весь шик, весь эффект. Вуали не надо.
Суд заседал или собирался, или как это называется, в такие невозможные часы!.. Приходилось быть там уже в десять часов, а вас могли вызвать только в три.
Так неделикатно…
Однако, она была готова, и Дикки суетился в холле… Слава Богу, ей удалось отговорить его присутствовать на заседании. Не потому, чтобы она хоть капельку боялась, но на суде делались иногда такие несносные намеки; и она слышала, что защитник Филиппы очень горячо взялся за это дело.
В то время, как «роллс» быстро катился по улицам, Дикки делал замечания относительно чудной погоды.
– Лето, наконец, наступило, – говорил он, высовываясь, чтобы посмотреть, как выглядит лето на мосту Ватерлоо. Жирные руки его покоились на жирных коленях; красное лицо было оживленно.
– Впрочем, сегодня не следовало бы так много об этом думать, – сказал он вдруг и коснулся руки Леоноры.
Она всегда чувствовала отвращение при его прикосновении; теперь она закрыла глаза и ничего не ответила. «Какое у нее сердце, – подумал Дикки, – и какая глубина чувства! Бедная моя девочка! Через что ей придется пройти сегодня! Какая проклятая, неприятная история!»
– Честное слово, ума не приложу, – выпалил Дикки уже в сотый раз, – как это Вильмот может вести такой процесс! Он, верно, сумасшедший. Да он и выглядит таким, во всяком случае.
Леонора открыла глаза.
– Я полагаю, что он хочет снова жениться и иметь наследника, – сказала она мягко.
– Это более похоже на его похороны, чем на свадьбу, – фыркнул Дикки. – Это какой-то ходячий скелет.
– Он сильно страдал, – вздохнула Леонора.
– А мне ее жаль, – не унимался Дикки. – Ведь она еще такой ребенок… Никогда не выходит ничего хорошего, когда старые женятся на молодых. Вильмоту следовало иметь больше здравого смысла – или терпимости.
Он мрачно стал смотреть в окно; они подъезжали к зданию суда.
Леонора не позволила ему проводить ее. Ей не хотелось, чтобы ее появление было испорчено видом Дикки; красный, потный и толстый, воплощенная вульгарность, он не отставал бы от нее с гордостью законного обладателя.
Итак, Дикки продолжал свой путь, пока не встретил около Кэннон-стрит Спендера и не окликнул его. Он тотчас же сообщил Спендеру, что завез свою супругу в суд… она, ведь, была в Фонтелоне, имении Вильмота, когда убился этот бедный малый и когда все это случилось…
– Я как раз говорил ей, – добавил он, – что не могу понять, как это Вильмот… Словом, мне кажется неприличным, чудовищным разводиться с женой из-за человека, которого уж нет в живых…
– Я того же мнения, – согласился Спендер, – а между тем… не знаю… ведь есть в этом вопросе и другая сторона. Скажите, что оставалось делать Вильмоту, раз он знал? Не мог же он все оставить по-старому. Понятно, что он не захотел больше видеть жену. Чертовски неловкое положение, как ни взгляни.
– Полагаю, что так, – согласился Дикки, глубоко вздохнув. Он не мог отделаться от мысли о бедной юной леди Вильмот… такой еще ребенок, как бы там ни было…
– Дает пищу газетам, дело-то, – заметил Спендер. Но Дикки нельзя было развеселить. Он мрачно ответил:
– Только подумать о всей этой шумихе вокруг такого ребенка!
– Довольно-таки опытный ребенок, судя по газетам, – усмехнулся Спендер.
Дикки не продолжал; он не мог объяснить даже самому себе, почему факт развода Вильмота с женой так его угнетал. Ведь развод, даже принимая во внимание столь ужасные обстоятельства, казался справедливым.
«Во всяком случае, это не мое дело, – говорил себе Дикки, но не мог не думать об этом процессе. – Может быть, это потому, что Нора тут тоже замешана, – решил он и вспомнил собственные подозрения. – Она относилась ко всему очень снисходительно и созналась, что сочувствовала им обоим… Но, конечно, ей и в голову не приходило, что здесь могло быть что-нибудь дурное».
Прошел газетчик, выкрикивая последние отчеты этого процесса.
– Я, верно, буду весь день покупать экстренные выпуски, – пробормотал Дикки, глядя на листок, опасаясь и вместе с тем желая прочесть все, что там было.
* * *
Зал суда был набит битком.
Рядом с Филиппой сидел Разерскилн. Он был несколько краснее обыкновенного; тонкие губы его были крепко сжаты.
Ничто не изменило его приверженности.
– Ты дурак, – сказал он Джервезу, как только узнал о его намерении развестись с Филиппой и о выставленных им основаниях.
– Я и теперь того же мнения, – подтвердил он за день до суда в ответ на замечание Джервеза. С нелестной откровенностью он высказал брату все, что думал о его поведении.
Филиппа была в это время у Камиллы Рейкс, которая взяла ее с собой в Лондон, а Разерскилн оставался с Джервезом в Фонтелоне.
Понятно, он знал, что «что-то неладно», но, по мнению Разерскилна, «неладное» между мужем и женой не должно было интересовать третьих лиц.
Сообщение Джервеза поразило его как громом, и он спросил в первую минуту:
– Ты с ума спятил?
Выражение почти безумного гнева на лице Джервеза в то время, как он отвечал отрицательно, неприятно поразило Разерскилна.
– Ты хочешь сказать, – медленно спросил он, – что разводишься с Филиппой и привлекаешь этого умершего беднягу как соответчика?
– То, что Мастерс умер, не устраняет факта неверности моей жены, – выпалил Джервез.
– А какие у тебя доказательства? Тебе понадобятся очень веские!
Он не скрыл презрения в тоне.
– Я застал Мастерса в комнате Филиппы в четыре часа утра, и миссис Ланчестер тоже видела его.
– Нора Ланчестер?
Разерскилн высказал свое мнение о Леоноре с большей силой, чем это допускала деликатность, и закончил словами:
– Вот что я о ней всегда думал!.. Неужели же ты собираешься развестись с Филь на основании слов такой женщины?
На него не произвело впечатления даже бешеное заявление Джервеза, что Филиппа ничего не отрицала.
Но он навестил Филиппу, принес ей коробку конфет и большой букет нарциссов и предложил покататься.
Наняв фаэтон у Смита, любовно держа вожжи и пуская лошадей еще и еще раз вокруг парка, он заговорил:
– Джервез мне все рассказал… Я знаю, что это вздор, Филь… Но он чертовски крепко стоит на своей точке зрения… Я задавал себе вопрос, как бы я мог помочь прежде всего тебе… а, в конечном итоге, и вам обоим?
Разерскилн не смотрел на Филиппу, а остановил свои светлые глаза на лоснящихся спинах великолепных рыжих лошадей, на их блестящих острых ушах.
– Я… я не буду бороться, – вымолвила, наконец, Филиппа, – и я не хочу больше видеть Джервеза… Он может делать, что хочет.
Разерскилн подумал с минуту и сказал:
– Да, но он хочет…
– Джим, он… ты не понимаешь. Все кончено. Я никогда не вернусь к Джервезу.
– Но пока он не был таким, Филь, ты ведь любила его тогда?
– Да. То есть, я думала, что любила. Он, видишь ли, был первым; и все тогда казалось таким важным и таким, как надо. Это, конечно, звучит глупо, но папа и мама были так довольны, Джервез был страшно популярен и такой добрый, забавный, милый… правда, он был таким тогда… И, Джим, честное слово, я была хорошей женой. Что же касается этого несчастного столкновения во время хоккея, то это была чистая случайность – ничего больше. У меня было особое утреннее приподнятое настроение; мне было так ужасно хорошо, и я была так счастлива – у меня и в мыслях не было нанести какой-нибудь вред. Но я думаю, что Джервез никогда мне этого вполне не простил.
– Я тоже думаю, что нет, – медленно сказал Разерскилн.
Он перевел лошадей на шаг с помощью целой системы тихих окриков и увещаний, которые составляют столь живую связь между любителями лошадей и лошадьми.
– Но тебе незачем мучиться из-за этого. Если ставить вопрос о прощении, то тебе приходится прощать в тысячу раз больше, чем Джервезу; ему прощать на самом деле нечего, а тебе – почти все. Во-первых – твой брак с ним. Ты не убедишь меня, что Джервез считал вашу жизнь счастливой, так же, как и твои родители. Все они должны были иметь больше здравого смысла. Легко поймать каждого ребенка со школьной скамьи, нарассказав ему басен: он поверит. Думают, что современные девушки все знают. Не верь этому, дорогая! Некоторые вещи даже современные девушки не могут знать – до свадьбы. Много чепухи говорят о молодежи, но наибольшая глупость изо всех – та, будто современную молодую девушку, идущую к венцу, уже ничему учить не приходится! Не верь, дорогая, и этому! Я никогда этому не верил. Потому что, никто не может научить всему тому, что нужно знать о замужестве. Это надо понять, чтобы выдержать, так мне кажется; а такое понимание достигается всей жизнью двух людей, любовью и терпением… Но еще прежде, чем стараться понять, надо чувствовать одинаково! А какое же может быть понимание между человеком возраста Джервеза и ребенком твоих лет? Он думает все время так, как его поколение, а ты – как твое; он ищет тихой пристани, в то время как ты только начинаешь жизнь! Это невозможно было согласовать. Если следовать законам природы, то нельзя особенно сильно ошибаться; а видала ли ты когда-нибудь, желал бы я знать, чтобы старому самцу удалось прельстить лучшую из стада? Никогда в жизни. И скотоводы скажут тебе то же: подобное с подобным – вот верное правило. Так оно и есть. Послушай меня, Филь, поверь, что я знаю, о чем говорю. Джервез разрывает с тобой не потому, что он безумно ревнив, а потому, что ты и он говорите на разных языках, и он это почувствовал. Я бы сказал, что в жизни каждого мужчины есть две женщины, на которых ему не следует жениться: это его первая любовь и последняя. Потому что с каждой из них он наглупит!
Он положил свою холодную жесткую руку на плечо Филиппы.
– Я бы хотел, чтобы ты была моя девочка, – сказал он, – ты могла бы быть ею – я только на два года моложе Джервеза. Я бы смотрел за тобой и выдал бы тебя замуж за мальчика твоих лет. А где Кардон, между прочим, а?
Филиппа покачала головой.
– Понятия не имею. Он написал мне ту единственную записку, которую я тебе показывала, в которой он отрекался от меня; с тех пор я его не видела и ничего о нем не слышала.
– Я бы хотел свернуть ему жирную шею. А твоя сестра Фелисити, где она?
Филиппа взглянула вниз на свои руки.
– Когда она писала… после того, как узнала, – она сообщила, что Сэм был болен и что они возвращаются домой, как только он достаточно окрепнет для переезда. Она добавила, что, по ее мнению, я дура; что она скрыла от Сэма, чтобы его не волновать, и что позже я смогу, если захочу, навестить ее! Но не теперь, потому что Сэм еще слишком болен, чтобы они могли принимать гостей.
– Она всегда мало стоила, – сказал Разерскилн с суровым презрением.
Филиппа беспокойно задвигалась, проводя большим и указательным пальцами вверх и вниз по своему жемчугу.
– О, Джим, кто же на свете захочет быть замешанным в некрасивую историю? Никто! И ты бы не захотел, но ты терпишь весь ужас огласки, стоишь за меня и показываешься со мной потому, что ты уж такой человек… Я полагаю, что природа создает некоторых мужчин совершенно бескорыстными – и ты один из них. Но я не стала бы тебя осуждать, если бы ты повернулся ко мне спиной. Тебе же надо подумать о Ките, и ты брат Джервеза.
– Лучшее, что Джервез когда-либо сделал для меня, это – что он сделал меня твоим братом, – язвительно сказал Разерскилн. – Факт! Знаешь, что он упал с лошади вчера?
– Даже если бы он убился, – мрачно сказала Филиппа, – это не спасло бы меня теперь. Ужасная огласка Теддиной смерти… и, к тому же, известие об этом потрясающем скандале… Мое дело было проиграно еще до его возбуждения в суде. Раз люди начинают бросать грязью в женщину, замужнюю женщину, то даже если она совершенно не виновата, следы останутся навсегда! И ты знаешь это.
Разерскилн отрицал, что он это знает.
– Не надо настраиваться так мрачно, – сказал он.
Они продолжали говорить, и разговор шел все о том же, не успокаивая и не обнадеживая.
– Тем, что я стою за Филь, я помогаю ей, знаете? – сказал потом Разерскилн Камилле.
Камилла посмотрела в его несколько холодные серые глаза сквозь слезы.
– Я не могу передать вам, Джим, – проговорила она с чувством, – каким хорошим я вас считаю! Я никогда не смогу вам это сказать!
Разерскилн вспыхнул, как мальчик; его глаза изменились, стали живыми и умоляющими.
Он вышел из дома Камиллы, покручивая коротенькие усы; ему надо было привести в порядок мысли, а он не был из тех, у кого мозги работают с быстротой молнии.
Этому всему со смертью Бриджет минуло тринадцать лет. С тех пор он не думал ни об одной женщине с любовью.
Камилла не была второй Бидди – под луною не бывает двух таких; но Камилла была такая тихая… можно было представить себе, как приходишь к ней домой… а это много значит для мужчины.
Она бы создала семью.
Он перестал крутить ус и поднял палку кверху, чтобы позвать таксомотор. Возможно, что она и не думает о нем, а он дурак, что отдался так своим мыслям… дурак!
Но на следующий день, не застав Филиппы, он пил чай вдвоем с Камиллой. Была ранняя весна; из гостиной Камиллы был виден сад, а за ним – Реджент-парк. Нарциссы белели в траве, а в комнате все вазы были наполнены ими, а также розовыми и голубыми гиацинтами; воздух был напоен сладким обещанием весны – факт, который Разерскилн комментировал словами:
– По этому признаку я надеваю свои «чеки».
– И они отлично выглядят, – согласилась Камилла, смеясь и думая, как элегантно, хотя и несколько старомодно, выглядел Джим в своем черном сюртуке, так хорошо сидящем на его худой фигуре, и широких брюках, которые он называл «чеками». На нем был также довольно старомодный воротничок, галстук в крапинку и шляпа на волосах песочного цвета, неизменно сдвинутая на затылок.
– Джимми, – вдруг спросила она, – а разве вы не соскучились по деревне?
Он печально кивнул:
– Все это скоро кончится, и я поеду домой.
И они снова вернулись к процессу.
Камилла заняла свою позицию на другой день после смерти Тедди; услышав о яростных обвинениях Джервеза, она пришла к Филиппе, и Филиппа открыла перед ней свое сердце.
Камилла не могла забыть ужаса, которое вызвало в ней заявление Джервеза, что он намерен привлечь умершего к делу о разводе, которое он хотел начать против жены.
Ей показалось, что она падает в обморок; черная мгла застлала ей глаза, но мгла рассеялась, и она увидела сквозь нее мертвенно-бледное, изможденное лицо Джервеза.
– Вы не можете совершить такой ужасный, низкий поступок, – крикнула она. Это было несколько месяцев тому назад; она уехала из Фонтелона через два дня после заявления Джервеза, захватив Филиппу с собой.
Для нее он был сумасшедший, лунатик, жертва собственной ужасной иллюзии; но она никогда не допускала возможности такого процесса.
Интересы Филиппы защищали ее поверенные; глава адвокатской конторы, человек еще молодой, но весьма опытный юрист, не скрыл от Камиллы всю серьезность положения Филиппы.
– Не забывайте показаний лорда Вильмота и миссис Ланчестер, – сказал он.
– Показания такой женщины! – протестовала Камилла.
Энгус Кэрд пожал плечами.
– Я опасаюсь за исход, – сказал он веско.
– Когда будет теперь суд, как вы думаете? – спросила Камилла Разерскилна в один весенний день.
– Через месяц, я полагаю.
В действительности процесс ускорили; он начался тотчас же после пасхальных каникул.
Разерскилн и Камилла явились в суд вместе с Филиппой. Разерскилн глядел прямо перед собой, словно совершенно незаинтересованное лицо; Камилла, бледная, с расширенными глазами, дрожала от справедливого негодования.
И Филиппа – тоже вся бледная, совсем еще дитя, если бы не выражение ее глаз.
Джервез, все еще слегка хромавший, даже не взглянул на нее. Зато она смотрела на него, будто что-то обдумывая. Неужели она когда-то действительно стояла у алтаря, слушая его уверения в любви и верности? Неужели она лежала в его объятиях, была его женой?.. Это казалось невероятным.
Разерскилн вскинул монокль и уставился на Джервеза, как будто он был выставлен на показ.
«Он сошел с ума, – думал он. – Сумасшедший или чертовски дурной человек – это почти одно и тоже!»
– Ты свободна, – сказал он Филиппе несколько часов спустя, ласково поддерживая ее за локоть. – Кончено, пойдем.
Все было кончено: вкрадчивая, слезливая ложь Леоноры, грозное обвинение Джервеза… Защита была очень прямолинейна, но неубедительна ввиду показаний свидетелей. Филиппа была признана виновной стороной; поверенные согласились между собой назначить ей содержание в три тысячи фунтов в год.
– Какая щедрость! – говорили в публике, восхищаясь Джервезом.
Дикки Ланчестер, ожидавший жену, чтобы отвезти домой, чуть не заплакал при виде Филиппы, одетой во все белое; фотографы щелкали справа и слева; она, казалось, не замечала их, идя рядом с Разерскилном к автомобилю.
– Чертовски гнусный поступок, я нахожу! – говорил Ланчестер Леоноре. – Боже мой! Все это было бесчеловечно… он не человек, этот Вильмот.
– Это было все слишком ужасно, – промолвила Леонора и несколько искусственно всхлипнула.
Дикки говорил позже своим друзьям в клубе:
– Моя маленькая женушка совсем раскисла. Ужасное положение для нее, ужасное – давать показания! Это чуть не разбило ее сердце… Мне выпала тяжелая доля привести ее в себя сегодня вечером… В общем, ужасная история, а?
Филиппа, возвратившись в дом Камиллы, стояла перед ней на коленях, прижавшись щекой к ее руке, и говорила:
– Ты видишь, мне надо ехать. Я должна, дорогая!
Камилла гладила ее короткие золотистые волосы, рассыпавшиеся по ее плечам…
– Поедем со мной в Линдхэрст… Я проведу там только конец недели, потом ты останешься одна… я не могу еще пока отпустить тебя далеко.
– Я не могу остаться, – прошептала Филиппа.
Камилла посоветовалась с Разерскилном.
– Уехать одной!.. Она не сознает этого, Джим, она не имеет ни малейшего понятия! Если бы она могла подождать месяц, другой, пока уляжется этот скандальный интерес…
– Я поговорю с ней, – сказал Разерскилн.
Он сказал:
– Знаешь, Филь, тебе надо немного посидеть тихо, а затем мы вместе придумаем какую-нибудь перемену – идет?
Филиппа стояла рядом с ним и взглянула ему в лицо.
– Джим, из любви к тебе и Камилле я готова почти на все. Неужели вы думаете, что я не сознаю, как много вы оба сделали для меня? Если Джервез, разведясь со мной, принес мне горе и стыд, то это помогло мне также убедиться в людской доброте, дало мне веру в бескорыстие, которой я прежде не знала. Но остаться я не могу, как бы вы меня не убеждали. Мне не для чего оставаться теперь; мне надо взять себя в руки, а я не могу этого сделать при… при сочувствии и любви ко мне. Видишь ли, мне надо продолжать жить, и лучше сразу постараться найти способ, как это сделать. Вот почему я и уезжаю! Ты всю жизнь скакал напрямик, никогда не уклонялся от прыжка через забор, не искал калитки или лазейки. Помоги же мне идти прямо. Помоги!
Он вернулся к Камилле.
– Ей лучше уехать, – сказал он просто.
Итак, в одно солнечное утро, оставив Лондон за собой, Филиппа ехала на поезде к пароходу.
Она привыкла уже возбуждать внимание и шепот, но ей еще надо было привыкнуть к тому, что некоторые знакомые перестали кланяться.
Молли Гавершем, которую она знала еще ребенком, застенчиво улыбнулась и поспешила пройти мимо; ее мать молча проплыла, глядя на Филиппу в упор. Мужчины бросали быстрые взгляды, а затем отворачивались и ухмылялись друг другу – все, за исключением одного. Это был один из старших служащих этой пароходной линии, который заботился о Филиппе, когда она еще ездила в Париж, в школу; он знал также всю ее семью и Джервеза. Он подошел, такой же вежливый и любезный, как всегда.
– У меня есть место для вас здесь, леди Вильмот!
Он устроил Филиппу, заказал ей чаю и поджаренный хлеб, подошел к ней позже на пароходе, помог ей в Кале и дружески простился с ней:
– Дайте мне знать, когда поедете обратно.
Из своего пустого купе Филиппа смотрела на мелькавший плоский французский пейзаж… и когда поезд промчался мимо солдатских могил в Вимере, у нее промелькнула горькая мысль: «Счастливцы!»
Они тоже были молоды и страдали. Теперь они покоятся; их страдания увенчаны славой, тогда как ее – покрыты позором.
Наконец она очутилась лицом к лицу с событиями последних месяцев и имела время, если хотела, все обдумать.
Но в уме ее как бы что-то бесцельно вертелось, ничего не решая. И вдруг неожиданно мелькнула мысль:
– Я не могу сосредоточиться потому, что для меня нет будущего; будущее ничего для меня не представляет.
Это была правда; ей некуда было ехать и не к кому, и не для кого было строить планы. Где были все ее друзья?..
Каким-то образом, понемногу, она растеряла их во время замужества… А если бы она их и не растеряла, то они, наверно, почувствовали бы то же самое, что Молли Гавершем, когда та, вся красная, осмелилась – именно осмелилась! – улыбнуться ей, но не посмела заговорить!
И Фелисити с Сэмом исчезли; они не хотели видеть ее, и она не нуждалась в них.
В этом году ей исполнится двадцать два года!
Двадцать два! А может случиться, что она доживет до глубокой старости!
– Premier service [8]8
Первый завтрак (франц.).
[Закрыть]! – прокричал голос проводника.
Филиппа встала и пошла в вагон-ресторан по качающимся, пыльным коридорам. Беглый взгляд показал ей, что там не было никого, чье лицо приняло бы рассеянное выражение при виде ее, и она облегченно вздохнула.
Но все-таки она поспешила позавтракать, опасаясь, что кто-нибудь может войти. А вернувшись в купе, с грустью спросила себя, к чему она спешила?
Как-никак, в вагоне-ресторане были люди, а в этой запертой коробке было так уныло. Она принялась за самое неблагодарное времяпрепровождение: вспоминать по датам прошедший год.
Год тому назад она была в Сомерсете с Джервезом – или они как раз собирались туда ехать? Трудно восстанавливать дни, проведенные в довольстве и покое! Не отправились ли они с Джервезом в мае? И теперь тоже был май…
Это одиночество было действительно ужасно; как будто что-то окончательно застигло ее, какая-то ужасная мгла, которая отделила ее навсегда от всех остальных.
«Не надо настраиваться так мрачно!»
Это сказал Джим, милый, дорогой Джим! Он был потерян для нее, потерян в той любви, в которой он еще сам не был уверен, но которую он чувствовал к Камилле, одинаково потерянной в нем, но сознающей свою потерянность.
Они поженятся, устроятся и будут совершенно счастливы; и Кит сможет поступить в гвардию, а Тим, старший сын Камиллы, уже военный, будет присматривать за ним. Это будет счастливое, настоящее супружество.
– Вы снова выйдете замуж, – сказал кто-то Филиппе, и чувство отвращения охватило ее.
Выйти вторично замуж? Ни за что! Во всяком случае, она была свободна сейчас, могла делать, что хотела.
Где-нибудь на свете должен же быть дом для нее, место, где ей захочется жить.
Сейчас она намеревалась поехать на юг Франции, найти какой-нибудь маленький городок на Ривьере и на время обосноваться там.
Камилла посоветовала ей поехать в Валескюр, где у ее сестры есть вилла; сестра была бы очень рада…
Но Филиппа не хотела ехать на виллу Каскад; она поедет, если мадам де Ко напишет и пригласит ее…
Все в конце концов свыкаются с разводом; некоторые женщины не обращают на это внимание, а мужчинам, конечно, все равно…
Жизнь неизменно идет вперед. И надо свыкнуться с ее нормальным ходом. Ужасны только первые недели или месяцы непосредственно после случившегося…
А вот Париж, где она впервые совсем одна, даже без горничной, без всего, что напоминало бы Лондон и то, что там осталось.
Затем отель «Ритц», с этим крошечным въездом в виде полукруга, из которого так трудно выезжать в автомобиле… и тот же швейцар при входе в Вандом, та же голубая комната с серебром и шелковыми голубыми одеялами и занавесями, с тиканьем раззолоченных часов на стене.
Филиппа чувствовала, что в этом караван-сарае должен быть кто-нибудь, кого она знает… А что, если сразу стать лицом к лицу с жизнью?.. Теперь же… за обедом?..
Она надела серебристое платье с темно-красной бархатной розой сбоку. Глядя на себя в высокое зеркало, она увидела отражение матового золота, серебра и слоновой кости и поняла, какой бледной она стала.
С минуту она колебалась… Нет, она не будет румяниться.
Она пошла по длинному коридору, заставленному по обыкновению бесчисленными сундуками с ярлыками, свидетельствующими о том, нужны или не нужны они в пути, великолепными ярлыками великолепных отелей, которым покровительствуют великолепные американцы.
Метрдотель поклонился и отвел Филиппе очень хороший столик.
– Миледи обедает одна?
– Да.
Гавершемы вошли, показав профиль, как только они заметили Филиппу.
За ними появился высокий брюнет и остановился на пороге, рассеянно улыбаясь в ответ на почтительное замечание старшего официанта.
Маунтли! Вот удача!
Маунтли, который был таким добрым!
Филиппа смотрела на него во все глаза; затаенная улыбка готовилась сделаться настоящей.
Его темные беспечные глаза оглядывали комнату, и рука поглаживала маленькие усы. Наконец, его глаза встретились с глазами Филиппы; он двинулся по направлению к ней.
– Хэлло-о! Как поживаете? Здесь проездом? Я тоже… в Биарриц, на поло.
И, не меняя своей стереотипной улыбки, он уже прошел дальше, к столу Гавершемов.
