Текст книги "Честная игра"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Он умолк и достал портсигар, и Филиппа видела, что его руки слегка дрожали.

Она взглянула на его склоненное, осунувшееся лицо; взор его был устремлен на огонек папиросы.

Обо всем, что он сказал, она и раньше думала и догадывалась, но все-таки, когда она услышала это от него, ее прежние мысли показались ей гадкими.

Она сказала холодно, боясь, что ей изменит голос:

– Не хочешь ли ты мне сказать, что ты… ты… что мы… что все кончено… что нет больше нашей… нашей любви?

Арчи прошел вперед к столу, оперся на него руками и взглянул ей прямо в глаза.

– Неужели ты не понимаешь, – сказал он, прерывисто дыша, – что всю жизнь я буду любить тебя? Но если мне достаточно твоей любви, иметь тебя, то будет ли это достаточно для тебя? Ты всегда была избалованной, такой, какой тебе и следовало быть, а я не могу дать тебе то, к чему ты привыкла. И я не имею права назвать тебя своей до тех пор, пока я не буду уверен, что смогу сделать тебя счастливой. Раньше я верил в это… но потом…

Он на мгновение остановился, а затем горячо продолжал:

– Маленькие, ничтожные пустяки все-таки имеют большое значение… И то, что я лишен возможности щедро раздавать чаевые, когда я бываю с тобой где-нибудь… что я вообще не могу с тобой где-либо бывать… что мне становится жутко, когда я думаю о стоимости твоих красивых платьев, не будучи в состоянии тратиться на них, как другие мужчины… Ты себе не представляешь, как меня все это подавляет!.. У тебя есть деньги, а у меня их нет…

Филиппа смотрела в его грустные и страдающие глаза, на скорбные складки рта, на пальцы, словно выточенные из слоновой кости, судорожно сжимавшие стол.

Она видела под этой напряженностью и страданием настоящую красоту его души, которая заставила его осуждать себя ради нее; она быстро поднялась со своего места, подбежала к дивану и начала лихорадочно шарить в кармане своего белого шелкового жакета. Она подошла близко к Арчи, держа в руках свой маленький бумажник, и открыла его. Там был единственный пятифранковый билет.

– Милый, – сказала она неуверенным голосом, ты совершенно неправ. У меня нет денег! Ты должен будешь добывать их для нас обоих! Ты мне дашь немного денег?

Арчи не в силах был произнести ни слова; его холодные, как лед, руки искали бумажник. Наконец, он его нашел, вынул из него все содержимое и дрожащими руками переложил в бумажник Филиппы.

Потом он поднял голову; в глазах его не было слез только потому, что он сдерживал их. И прошептал так тихо, что только возлюбленная могла разобрать его слова:

– О, возьми меня опять к себе!

ГЛАВА VI

Старости и молодости одинаково свойственна глупость.

Из Эбергардта

Жизнь имеет какое-то странное свойство выдвигать затруднения, которые, внезапно возникая, отодвигают намечаемые события на неопределенное время.

Свадьба Разерскилна с Камиллой три раза откладывалась по разным причинам.

Кит заболел воспалением легких и едва не умер.

Кит лежал в доме у Камиллы, и если бы Разерскилн еще не любил Камиллу, то полюбил бы ее за то время, что они провели у постели его больного сына.

Он видел тогда ее самоотверженную нежность, ее ангельское терпение, и в ту ночь, когда доктора думали, что Кит умрет, он цеплялся за руку Камиллы, как маленький ребенок.

Кит лежал на высоко взбитых подушках; теперь его маленькое, исхудавшее лицо казалось серым, а пальцы теребили одеяло.

Не спуская с него покрасневших, измученных глаз, Разерскилн слышал как Камилла молилась, совсем как маленькая девочка:

– Молю тебя, Господи, сделай так… сделай…

Прошел час. Камилла освободила свою руку и приготовила чай; теперь она выглядела иной – моложе и счастливее.

– Я верю, что Бог будет милостив к нам, – сказала она шепотом Разерскилну и улыбнулась.

Разерскилн обрадовался ее спокойствию, черпая в этом надежду.

И он услышал, как Камилла опять стала молиться за выздоровление Кита.

Было около часа ночи; в половине второго произошла неожиданная, чудесная перемена к лучшему. Кит шевельнулся, поднял свои отяжелевшие веки и как будто улыбнулся; дыхание его стало более свободным, цвет лица изменился, и он впал в глубокий сон.

Камилла, стоя рядом с Разерскилном, нежно потянула его за руку.

– Джим, милый мой…

Он послушно стал на колени возле нее, преисполненный такого обожания и благодарности, что совсем не мог говорить.

Юный Тим был второй причиной, помешавшей их свадьбе; он получил назначение в Индию, и поэтому нужно было поспешить с его свадьбой.

– Давай устроим наши свадьбы вместе, – предложил Разерскилн.

– Ну, что ты, дорогой, – рассмеялась Камилла, – это будет нехорошо!

– А с моей точки зрения, это было бы прекрасно, – энергично возразил Разерскилн. – Ничего не может быть лучше!

В сентябре, накануне назначенного дня свадьбы, Разерскилн встретил Джервеза у входа в Сен-Джемский сквер, куда он и сам направлялся. В начале он остановился: свернуть в сторону или идти дальше? Он пошел навстречу брату, забыв о прошлом.

Джервез кивнул ему, едва улыбнувшись.

Разерскилн остановился и сказал:

– Хэлло! Как дела?..

Чертовски трудно вообще придумать, что сказать человеку в положении Джервеза!

– А ты как поживаешь? – спросил тот, на что Разерскилн ответил:

– Значит, ты не в Шотландии?

– Нет, я еду еще только десятого.

«А он здорово постарел, – решил про себя Разерскилн. – Впрочем, выглядит здоровым».

– Желаю тебе счастья, – сказал Джервез с более теплой нотой в голосе.

Разерскилн, слегка растроганный, ответил:

– Благодарю. Приходи завтра. Фарм-стрит, 12, ты знаешь, где. Я уверен, что Милли будет очень рада тебе.

Джервез не обещал, сказав, что охотно придет, если у него будет возможность. На этом они расстались. Разерскилн пошел в клуб, где с важным видом смотрел гравюры, принадлежавшие одному из членов этого клуба, а затем отправился к Камилле.

Он заметил, целуя ее:

– Ты выглядишь восхитительно, как летнее утро.

– Знаешь, ты – прямо прелесть, Джим! Я тебя совсем не ждала сейчас, – сказала Камилла, – а ты умница, ты так хорошо сделал, что пришел.

Разерскилн погладил свою гладко причесанную голову; этот жест он употреблял, чтобы скрыть свою радость.

За завтраком он сказал:

– Сегодня я встретил Джервеза… Знаешь, Милли, уж очень давно мы ничего не слышали о Филь…

– Конечно, мы должны ей написать, – сказала Камилла с упреком.

Они повенчались на следующий день; и не то, чтобы они забыли ей написать, а просто у них не было времени вспомнить об этом.

А позже они успокоились на том, что узнали от Маунтли, когда он случайно и весело упомянул о ней:

– Я видел Филь в Канах, она чудесно выглядит и, по-видимому, хорошо проводит время.

«Очевидно, с ней все благополучно, и нечего особенно беспокоиться о ней», – сказал себе Разерскилн. И его мысли всецело занял вопрос: сдать или не сдать дальний луг под пастбище?

Маунтли, который ездил на охоту в Дорсет, вернулся в город, чтобы захватить кой-какие необходимые вещи и составить программу своего времяпрепровождения на будущую неделю.

Стоял конец сентября; воздух становился прохладней и, казалось, был наполнен запахом белых и красных маргариток, когда врывался в открытые окна вагона; природа красовалась в полном своем величии, одетая в пурпур и золото, которые торжествующе пламенели на фоне мягкой синевы неба.

В клубе было пусто и после превосходного коктейля Маунтли решил ехать оттуда в более веселое место.

Выходя, он столкнулся с высоким, худым молодым человеком, который как раз в этот момент входил в клуб; оба пробормотали извинение, но, когда бронзовое лицо молодого человека попало в полосу света, Маунтли воскликнул:

– Майльс, неужели это ты?

Он повернулся и схватил его за руку.

– Ах, ты, разбойник – даже не сообщил мне о своем возвращении!

– Да я только сегодня днем приехал, – медленно, с едва заметным ирландским акцентом, сказал Майльс. – Я еще сам не верю, что вернулся.

– Ну, а я верю! – весело подхватил Маунтли. – И такой случай надо отпраздновать! Я никогда не был так рад видеть кого-либо, как тебя. Лондон похож на пустыню, если попадешь сюда в мертвый сезон.

Они пошли вместе, болтая и смеясь. Он и Майльс учились вместе в школе, были вместе на войне, и если Маунтли любил кого-нибудь немного больше, чем самого себя, то, наверное, только Майльса, которого, будучи мальчиком, он обожал, как героя, а когда он сделался старше, это обожание перешло в горячее и искреннее восхищение.

– Посмотрите, кто пришел, Джордж! – восторженно обратился он к старому лакею. – Я так рад. В честь твоего приезда я угощу тебя шикарным обедом, и мы выпьем старого коньяку – я ведь так рад видеть тебя!

– Ну, и чудак же ты! – сказал Майльс своим приятным голосом, но улыбнулся, и лицо его при этом показалось менее усталым.

– Ну, как там у вас, в Африке? Как поживают львы, кофе и прочая дребедень? И почему ты вернулся? Ты писал мне, что у тебя нет надежды приехать раньше 1927 года?

– Мне необходимо было приехать, – сказал Майльс. – Дело в том, что, вообще, сейчас плохое время для всех, но у нас на ферме не хватает рабочих рук, и мне только теперь удалось наладить хозяйство. Затем, мне непременно нужно было побывать у губернатора, а он был в Индии, и мне пришлось немало поездить, чтобы добраться до него. Наконец, меня привело сюда одно не столь важное, сколь печальное обстоятельство: старая Мегги Кэн, наша бывшая няня, – ты помнишь ее, Тэффи? Она тебя еще здорово отколотила, когда ты украл грушу у Тедди, помнишь, в Хэссоке? – Так вот, она больна, бедная старушка, и я боюсь, что должен буду задержаться здесь и погостить немного дома…

«Он вернулся из-за какого-нибудь неприятного дела, – подумал про себя Маунтли. – Держу пари на пять фунтов, что здесь не все благополучно».

Вслух же он сказал:

– Как бы то ни было, ты можешь приехать на недельку в Марстон, в будущий четверг?

Майльс кивнул головой.

– Благодарю. Мне бы очень этого хотелось. Мое дело меня здесь долго не задержит.

Майльс очень похудел, лицо его сделалось угрюмым и суровым… наверное, он болен.

– Ты был болен? – спросил Маунтли.

– Нет. Но климат все-таки дает себя знать; иногда у меня бывала лихорадка, но все же я чувствовал себя довольно хорошо.

– Ты очень осунулся, – откровенно сказал Маунтли.

Майльс ел мало и умеренно пил. После того, как он выпил коньяку, на чем Маунтли настаивал чуть ли не со слезами на глазах, они направились на Пикадилли.

– Все по-новому? – спросил Майльс, и в голосе его чувствовалось приятное удивление.

– Смотри-ка, Девоншир-Гауз перенесли как раз на середину Грин-Парка! Удивляюсь, как это не передвинули собор Святого Павла на Роунд-Понд или что-нибудь в этом роде, просто из желания все сделать по-новому!

– Пока еще нет. Пойдем, ты посмотришь на красу и гордость твоей страны, на площадь Пикадилли! Взгляни на эти электрические рекламы! Куда там несчастной Америке!

– Мне кажется, будто я лунатик, – тихо сказал Майльс.

Они стояли, смотрели, слушали – Майльс, выглядевший несовременным в своем старомодном костюме, и Маунтли, как всегда одетый по последней моде.

Вдруг Майльс повернулся.

– Это было больше, чем мило с твоей стороны, Тэффи, оказать мне такой прекрасный прием. А сейчас мне нужно идти. Я обещал заглянуть домой около девяти часов, а теперь уже половина десятого. Ты мне позвонишь, и мы условимся насчет четверга. Спокойной ночи!

Майльс взял такси и уехал, а Маунтли в раздумьи глядел вслед удалявшейся машине.

– С ним что-то неладно, – решил он, догадываясь, что его лучшего друга постигло горе, которое тот тщательно старается скрыть под наружным спокойствием.

О да, старина Майльс очень изменился. Ведь, он был одним из самых веселых людей до того, как уехал в Кению, а теперь в его глазах что-то мрачное. В нем нет жизни.

«Если бы меня спросили, – рассуждал с самим собой Маунтли, – как хотел бы Майльс отпраздновать свой первый вечер возвращения из Африки, у меня на этот счет были бы два ответа, и оба правильны. Праздновать и праздновать! Так поступил бы тот славный парень, которым он когда-то был. Но не теперешний Майльс! Он чем-то угнетен, и очень глубоко».

Нахмурив брови, Маунтли старался разгадать, что могло так изменить Майльса?

«Тедди? Неужели – Тедди? До сих пор? Ведь, он, несчастный мальчик, погиб почти год тому назад».

Маунтли перестал думать об этом; он ничего не мог сделать, если бы даже и проник в эту тайну, и, глубоко вздохнув, направился в посольство.

– Мне сейчас необходимо хорошо выпить и хорошо посмеяться, – решил он.

ГЛАВА VII

Смоет ли одна слеза воспоминания

Другую холодную слезу?

Один ли шрам зарубцует другой?

Одиночество даст ли приют одиночеству,

И есть ли в этом забвенье?

Леонора Спейер

Лежа в своей комнате, в верхнем этаже одного из домов на Виктория-род, Мегги прислушивалась: не слышно ли шума останавливающегося автомобиля или быстрых легких шагов, которые она, без сомнения, сразу бы узнала.

Все лампы в ее комнате горели; она любила видеть «все», по ее выражению, а «все» в данном случае означало фотографии мальчиков, начиная с их раннего детского возраста до последней моментальной фотографии Майльса, присланной им из Кении несколько недель тому назад.

Когда Майльс вышел из автомобиля, он бросил взгляд на окно Мегги… Окно было освещено; значит, старушка еще не спала.

Он на цыпочках поднялся по лестнице, и сиделка встретила его на площадке.

– Наконец-то вы пришли, капитан Мастерс! Миссис Кэн так ждала вашего возвращения.

Майльс вошел в маленькую квадратную комнату. С тех пор, как он мог вспомнить что-нибудь, он помнил красную с черным коробку, которая всегда стояла на маленьком столике у кровати Мегги, где бы они не находились. В ней неизменно было разное печенье; она особенно любила печенье, осыпанное кофе с сахаром, а Тедди любил легкое печенье.

Мегги лежала, обложенная подушками; тут же, на кровати, была ее Библия.

– Сиделка мне читала, – сказала она Майльсу, – она очень милая и добрая, но никто из них не умеет приготовить крепкий чай.

– Может быть, ты сейчас выпьешь чаю? – спросил Майльс.

– Я не говорю, что я бы не выпила, мой дорогой!

Майльс ловко взялся за приготовление чая; по указанию Мегги, он дал ему настояться, положил много сахару и подал ей душистый, почти черный чай.

– Вот теперь вкусно, – похвалила Мегги. – Тедди тоже любил выпить чашку чая как можно крепче! И когда он приходил поздно домой, он, бывало, заходил ко мне в комнату, чтобы выпить чаю, который я для него готовила, и говорил: «Немного того, что вам нравится, доставляет большое удовольствие».

Его приезд немного облегчил боль в сердце Мегги, но только немного; день и ночь она горевала о Тедди, своем дорогом мальчике; каждое утро и каждый вечер до тех пор, пока она не слегла, она сама убирала его комнату. В его ящиках все было в образцовом порядке и хорошо починенное.

– Даже те фуфайки, которые я много раз чинила, – говорила она Майльсу, – потому что, как ты знаешь, он не любил тратиться на фуфайки. «Рубашки мне необходимы, – говорил он, – так как что сказали бы люди, если бы на мне не было рубашки, – это было бы нехорошо!» Ты же знаешь, как он любил побаловаться, пошутить! «А моих фуфаек, – смеялся он, – никто не видит, Нанни, а если бы люди имели удовольствие видеть их, они бы всплеснули руками и сказали: Боже, какая штопка!» И сколько раз я предупреждала его: «А что, если с тобой что-нибудь случится и на тебе будет фуфайка, где остался только кусочек той шерсти, из которой она была сделана?» Вот что я ему говорила.

Она всплеснула сморщенными руками, упавшими на подушки.

– А когда настал тот день, он был одет, как игрушечный солдатик, мой милый мальчик, как в тот день, когда он получил медаль; и ему было всего только двадцать лет.

Майльс обнял ее покрытые шалью плечи.

– Не надо об этом думать, Нанни, – сказал он мягко. – Старайся не думать. Когда ты расстраиваешься, тебе становится хуже.

– Мне все равно, – всхлипывала Мегги, – чем раньше это кончится, тем скорее я буду со своим дорогим мальчиком, которого я нянчила со дня рождения. А он, опозоренный, лежит в могиле, и нет никого, кто бы защитил его. Меня не хотели пустить к нему, мистер Майльс! Но я их хорошенько отчитала, и тогда пришел этот молодой мистер Маунтли и сказал, что меня должны впустить, и я вошла. Я всегда считала его ветрогоном, пустышкой, но я никогда не забуду его доброты ко мне… «Войдите, миссис Кэн, – сказал он, – я позабочусь, чтобы вам не мешали, и вы можете приходить и уходить, когда вам угодно. Если вы не имеете на это права, то кто же его имеет?»

Майльс с благодарностью подумал о Маунтли.

Мегги становилось легче на душе, когда она говорила; она предавалась воспоминаниям, путая дни детства Тедди с последними днями его жизни.

– Он всегда любил, чтобы все было как следует. А как он суетился, когда одевался на этот бал! Уверяю тебя, совсем так же, как когда он хотел надеть твои шотландские носки и коротенькую шотландскую юбочку и патронташ, а его заставляли надеть шелковую рубашечку и бархатные штанишки, и он кричал до тех пор, пока не посинел из-за того, что ему не давали кинжала за пояс! Но, наконец, он ушел в сопровождении этой дряни, которая говорила против него на суде и которая никогда не оставляла его в покое; ее звали миссис Ланчестер. Она писала ему ежедневно и дарила ему такие вещи, которые ни одна порядочная женщина не стала бы дарить молодому человеку, – халаты, такие тонкие, что их можно было пропустить сквозь кольцо, шелковые носовые платки с его меткой, вышитой на каждом из них; ужас, как трудно было их стирать, чтобы не оборвать рубчиков… Она всегда преследовала его. А он, я могу поклясться в этом, никогда за ней не бегал. Он любил миссис Филиппу, он сильно ее любил и никогда не сделал бы ей зла. И действительно не сделал, и я даже на смертном одре поклялась бы в этом. Этот брак был несчастливым; лорд Вильмот годился ей в отцы и с самого начала был ревнив, как все старики. И, в конце концов, его ревность убила моего мальчика. Он и сейчас стоит перед моими глазами как тогда, когда уходил в своем темно-синем пальто, за которое он заплатил девятнадцать фунтов – грех так дорого платить, – так я и сказала Тедди, а он только рассмеялся и сказал: «Ну, что ж, я ведь не платил за него, дорогая! „Гленерон и Вильямс" будут счастливы, если увидят половину половины этих денег, да и то после дождичка в четверг!» Всегда с шутками, над которыми он сам смеялся даже тогда, когда был готов покончить с собой. А теперь он мертв… и он вернулся из Франции и…

Она опять заплакала, схватившись за руку Майльса, а Майльс через ее голову смотрел на фотографию Тедди в форме подпоручика, в фуражке набекрень, с детским ртом и очень серьезными глазами…

Трудно было поверить, что его уже нет в живых. Казалось, будто только вчера еще он махал рукой отъезжавшему Майльсу, смеялся над «коралловыми берегами Африки», а Мегги, оплакивавшая отъезд Майльса, бранила его за это.

В последний раз, когда он видел Тедди, тот был в синем костюме и стоял к нему спиной, нежно обнимая одной рукой Мегги, когда он уводил ее с платформы, «чтоб она не утопила поезд в слезах и чтобы он не сошел с рельс!»

И прежде чем увести ее, став за спиной Мегги, он пропел: «Я приму ее обратно, если она захочет вернуться!..»

И не было воспоминания о нем, которое не было бы веселым и счастливым.

«О, Тедди, Тедди, – с грустью думал Майльс, – какой жестокий каприз судьбы заставил тебя принести в жертву свою юность?.. И такую бессмысленную жертву…»

Майльс сидел у кровати Мегги, держа ее руку в своей. Больная задремала. Он с нежностью смотрел на нее; ее лицо под оборками старомодного чепца, который завязывался на подбородке, казалось совсем исхудавшим, почти прозрачным; ее измученный вид надрывал сердце.

– Я должен был бы приехать раньше, – тоскливо сказал он себе.

Он был далеко от своего дома, в глубине страны, когда случайно узнал о смерти Тедди. Потом у него самого была тяжелая лихорадка, а когда он добрался до Кении, заболел Вильсон и едва не умер. Его корреспонденция посылалась ему вслед, но где-то застряла в пути, и он не получил ни писем, которые объясняли все, ни телеграмму отца из Индии, ни писем из дому в течение долгих семи месяцев. Как только он получил свою запоздавшую корреспонденцию, он отправился с первым же пароходом в Европу.

Завтра он должен увидеть Вильмота и эту самую Ланчестер… Нет, сначала Ланчестер.

Это было омерзительное, противное дело, но оно должно быть сделано…

Мегги слегка застонала, он наклонился над ней и приподнял ее выше на подушки. И когда он сделал это, какая-то ленточка выглянула из-под подушки и что-то сверкнуло и скользнуло ему прямо в руки. Это была военная медаль Тедди.