Текст книги "Честная игра"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Он всем корпусом повернулся к Филиппе.

– Думаю, что тебе уже хочется домой?

– Теперь? Так вдруг?

– Смилуйтесь! – вмешался, смеясь, Тедди.

Джервез почувствовал, что задыхается, он потрогал галстук, поправил воротничок и сказал немного глухо:

– Тогда давай танцевать, хорошо?

По крайней мере, танцуя, он держал ее в своих объятиях. Движение его успокоило, вдыхая аромат ее волос, ощущая гибкость и упругость ее тела, он старался избавиться от той волны ревности, которая грозила его захлестнуть.

Филиппа только что танцевала с человеком много моложе его; он наблюдал за ними, и это породило в нем почти невменяемое чувство горечи, ревности и подозрения.

Он слышал собственные слова:

– Тебе, верно, скучно после твоего последнего тура?

Филиппа, смеясь, сжала его руку:

– Ну, Тедди почти профессионал! А я нет.

– Все же тебе нравится с ним танцевать… Это было… вы оба выглядели так…

У Филиппы промелькнуло было в голове, что он взбешен тем, что она танцевала с Тедди, но она прогнала эту мысль как нелепую. Для чего же люди идут на танцы, если не для того, чтобы танцевать?

Ее молчание усилило подозрительность Джервеза… Она боится выдать себя… ага… Не так ли?

Филиппа, взглянув на него, решила, что он выглядит очень усталым и что вообще уже довольно поздно.

– Пойдем домой, милый! – сказала она.

У дверей их окликнул Тедди:

– Неужели уходите? Вот сони!

Филиппа рассмеялась.

Настроение Тедди, полное бессильной горечи, толкнуло его на дальнейшее.

– Не давайте себя утащить, Филь, – продолжал он смеясь, но глядя на Джервеза. – Уговорите лорда Вильмота вас оставить. Мы все вас проводим домой.

Кто-то в это время старался протолкнуться в их сторону; Джервез продвинул Филиппу вперед, и она, обернувшись, весело кинула назад: «Доброй ночи!»

За дверьми по крайней мере было немного больше воздуха, а дома даже прохладно; открытые окна, электрические вентиляторы, полумрак, легкое движение воздуха, тишина и покой…

Джервез зашел к Филиппе пожелать спокойной ночи.

Она уже спала, укрытая одной простыней. Она лежала в позе абсолютного покоя; небольшая кучка смятого шифона на полу указывала на то, что она прямо из платья проскользнула в кровать.

Она выглядела ребенком; казалось почти невероятным, что она была его женой.

Он прикрыл ее поверх простыни тонкой шелковой шалью и на цыпочках вышел из комнаты.

ГЛАВА IX

Это весна, которая не расцветет,

Но мы довольно жили, чтобы знать,

Что то, чем мы не обладали, – остается,

А то, что было нашим, то уйдет.

Сарра Тисдейл

На поляне, напоенной солнцем, пахнущей вереском, тишину которой нарушали лишь шум крыльев взлетающей птицы да жужжанье пчел, Филиппа поведала Джервезу о том, что подарит ему сына.

– Так как это должен быть мальчик, мы его назовем Робин-Джервез, у него будут золотые волосики, и он будет толстячком, золотой локон у него будет завиваться кольцами как раз на макушке головы! Теперь скажи, милый, что ты рад!

– Рад! – повторил Джервез, чувствуя, как безумно забилось его сердце; он ликовал, и от острой нежности болела душа… Его сын и ее, Филиппы… а ведь сама она выглядела иногда совсем ребенком.

Он ответил нетвердым голосом, положив руку ей на плечо:

– И нам теперь нужно будет очень следить за тобой…

– С какой стати? Ведь у Фелисити были Дэвид и Беби совершенно, ну совершенно просто! Почти совсем без каких-либо особенных хлопот.

Джервеза мало интересовало, что переживала в свое время Фелисити; она была из другого материала, чем его жена, более твердой породы во всяком случае.

С тех пор Робин-Джервез неотступно следовал за ним: он сажал его на пони, учил обращаться с его первым ружьем… Сын… сын… в Фонтелоне…

Он поделился новостью с Биллем, и тот радостно воскликнул:

– Великолепно, клянусь Богом! Я так и думал, что уже пора быть новостям! Долли будет на седьмом небе!

И все так же радовались некоторое время, а потом перестали об этом думать.

Даже Филиппа.

У нее было превосходное здоровье, она была в восторге и чувствовала себя прекрасно. Она велела приготовить детскую комнату, кое-что накупила, а потом как будто потеряла к этому всякий интерес, по крайней мере, так казалось Джервезу.

Когда он услышал, что она как-то каталась верхом, с ним чуть не случился удар.

Филиппа смеялась и говорила:

– Фу, как глупо с твоей стороны так огорчаться! Но раз это тебя так волнует, я больше не буду.

Джервез боялся, что рождественские праздники ее чересчур утомят.

– Но мы должны пригласить знакомых! – плакала Филиппа. – Милый, остаться одним на Рождество! Ведь так никто никогда не делает! Гостей и елку, и немного веселья!

Конечно, она настояла на своем, и Фонтелон был полон гостей. К тому же на Рождество выпал снег, что ужасно обрадовало Филиппу, так как ни одна из ее собак еще не видела снега.

Она сама вывела их всех: и эльзасского щенка, и Джона – легавую собаку, и Джеймса, и Ричарда-Львиное-Сердце, который ворчал, когда упал в снег. Собаки отнеслись к снегу недоверчиво и были очень недовольны. Филиппа их подбадривала и смеялась.

– Ты простудишься, – предупреждал ее Джервез.

Филиппа выпрямилась, Ричард обхватил ее лапами, и она сказала:

– Дорогой, ты сейчас будешь как Харли-стрит, если ты не перестанешь! «Провинциал на Харли-стрит» – так назвал бы эту сцену тот новый писатель, который пишет про женщин и собак!

Джервез засмеялся.

– Все та же, – начал он, вынимая портсигар и следуя за ней.

– Все та же? – вспыхнула Филиппа. – Ты, верно, хотел сказать, что я выглядела очень мило, – не так ли?

Они сидели в будуаре Филиппы; на дворе сгущались жемчужные сумерки, какие обычно бывают, когда выпадает снег, в комнате вспыхивали и сияли языки пламени.

Филиппа лежала в большом кресле, подвернув одну ногу под себя, она вся сияла и была очаровательна в шерстяном: мальчишеский свитер с высоким закрученным воротником, короткая юбка, толстые полосатые чулки и ботинки на шнурках, ее муфта и шапочка лежали на стуле, щенок спал в своей корзинке.

Филиппа заказала специально для Джервеза чай, и серебро прибора поблескивало при ярких вспышках золотого огня, в воздухе носился аромат китайского чая, горящих дров, мороза и первых, очень слабо пахнущих нарциссов.

Джервез вытянулся, огляделся и почувствовал себя бесконечно счастливым – счастьем, которое далеко превосходило все его мечты до женитьбы. Здесь, в этом доме, который он делил с Филиппой, было настоящее счастье, здесь должна была осуществиться его самая пламенная мечта… И осуществлением ее он был обязан Филиппе! Он чувствовал, как в душе его подымалось чувство невыразимой благодарности в то время, как он слушал ее смех, глядел, как она дразнит щенка, который перевертывался на спинку и, умильно поглядывая, выпрашивал кусочек намазанного маслом гренка, а затем, бесконечно довольный, полз на свою подстилку.

– Разве он не очарователен? – лениво спросила Филиппа. – Я обожаю его забавную беспомощность.

Она глядела вверх, откинув голову на большую красную с розовым подушку.

– Не забавно ли, как мы все воспринимаем? – продолжала она. – Мне когда-то казалось, что ужасно неприятно иметь ребенка… что будешь страдать от того, что подурнела, и что время должно тянуться так ужасно-ужасно медленно… Словом, что иметь ребенка – это самая жестокая вещь в замужестве! А потом, когда я почувствовала, что у меня будет ребенок, ни одна из этих мыслей, о которых я сейчас говорила, мне и в голову не пришла. Все, о чем я думаю, это – о том времени, когда Робин будет уже здесь… Какой он будет забавный и милый, и как он будет расти! Еще пять месяцев, даже меньше… Он родится ранним летом и будет все это так любить. Лучшая пора, чтобы их иметь, как Гриффитс говорит про эльзасских щенков: «Выращивайте их на траве». Мы вырастим Робина на террасе, среди цветов… и он будет любить природу и весь пропитается ее весенними ароматами!

Она улыбнулась ему из-под длинных ресниц.

– Ты, верно, считаешь меня ужасно глупой, если меня занимают такого рода мысли? Мне кажется, что я действительно должна бы иметь более глубокие мысли, вроде тех, какие обычно высказывают в книгах героини – в фразах, испещренных словами: «священное», «прекрасное» и так далее. Но я чувствую, что Робин будет совсем как я, счастливый и – заурядный…

Вошел слуга, чтобы принять чайный прибор, и в открытую дверь донеслись звуки музыки и смеха.

Филиппа встала.

– Я должна идти танцевать. Не могу устоять перед звуками «Испании».

Она легко сбежала по широкой лестнице, и смотревшему ей вслед Джервезу стали ясны две вещи: что он безумно боится, чтобы она не поскользнулась, и что он так же безумно боится окончательно помешаться на вопросе о всякого рода опасностях, угрожающих Филиппе.

Все же когда несчастье действительно случилось, его при этом не было.

В Фонтелон собралась компания из соседних имений играть в хоккей на льду, но в последний момент одна из играющих выбыла.

– Я сыграю за нее, – заявила Филиппа.

Фелисити посмотрела на нее, хотела что-то возразить, но потом воздержалась. Не может же женщина отказаться от всех развлечений лишь потому, что ждет ребенка! Если бы все так поступали, было бы очень скучно жить!..

А потом, отбивать удары не так уж трудно, да и не надо много бегать…

До конца своей жизни Филиппа помнила этот день! Игра велась почти все время у ворот другой команды, а она как-то особенно воспринимала очарование окружающей природы. Снег все еще висел на соснах, окружавших озеро с восточной стороны, на западе высоко над террасами поднимался замок, сурово прекрасный, рельефно вырисовывавшийся темной массой на фоне яблочно-розового зимнего неба, и в то время, как бледное солнце все еще посылало свои лучи, на другой стороне неба засеребрился серп молодого месяца…

Филиппа почувствовала великую любовь к этому месту, которое было ее домом. Почему-то никогда раньше она не думала о Фонтелоне как о чем-то ей принадлежащем, а сейчас как будто образовалось новое кольцо, сковывавшее их вместе…

Кто-то крикнул, «враги» шли на нее, она видела мяч, неловко повернулась к нему, зацепила своей клюшкой за чью-то чужую, закружилась… а когда клюшки расцепились, потеряла равновесие.

Она старалась удержаться, но не могла; ее конек задел за конек другого игрока, тот повернулся и всей тяжестью упал на нее.

Фелисити в отчаянии склонилась над нею, Сэмми и один из игроков подняли ее и внесли в дом, Фелисити поднесла руку ко рту и крепко закусила меховую перчатку.

– Это его убьет! – бормотала она, глотая заливавшие глаза слезы. – О, бедный беби… бедная маленькая Филь… о, проклятье… проклятье…

Позже она украдкой проскользнула в комнату Филиппы. Филиппа лежала в постели, а доктор и сиделка склонились над нею; она уже пришла в сознание. Филиппа улыбнулась Фелисити и прерывающимся голосом сказала:

– Вот не повезло!..

Сиделка высказалась очень определенно: все обстояло так скверно, как только можно было себе представить. Леди Вильмот пролежит в кровати еще много недель. И зачем это ей нужно было участвовать в такой опасной игре?..

Фелисити вышла, ненавидя всех сиделок в мире за их самодовольную деловитость, за их ужасающую правоту во всем.

Все гостившие в доме были угнетены, каждый смутно чувствовал себя виновным, бесконечно огорченным. Все понимали, что было бы тактичнее всего исчезнуть прежде, чем вернется домой Джервез, уехавший на этот день в город.

Сэмми сказал Фелисити:

– Мы должны остаться. Нечего и думать об отъезде. Бедняга Джервез!

– По-моему, бедняжка Филь! – ответила Фелисити, подавляя гнев. – Но мужчинам всегда кажется, что все симпатии должны быть на их стороне в подобном случае – в каждом случае, если на то пошло. Очень жаль, что в природе не происходит так, как один поэт однажды предложил: муж и жена должны рожать по очереди, и чтобы муж первый рожал. Тогда у обоих были бы одинаковые права…

Дом быстро опустел. Джервез встретил Дениса Кроули как раз у главных ворот. Машины остановились.

– Хэлло! – весело крикнул Джервез. Он был доволен, что возвращается и жаждал увидеть Филиппу, вокруг все было чудесно, он снова был дома.

– Хэлло! – смущенно ответил молодой Кроули.

– Что-нибудь случилось с вашим автомобилем? – любезно спросил Джервез. – Диксон, мой главный шофер, прекрасный механик… – неприятность с автомобилем могла быть единственной причиной, что гость уезжает куда-то один за полчаса до обеда…

– Нет… не то, благодарю вас… не в этом дело, – мямлил Кроули. – Дело в том… это… Филь… ей не совсем хорошо…

Он увидел при свете фонарей, что лицо Джервеза как бы стянулось – это была единственная мысль, пришедшая в голову Кроули.

– Вы простите меня, если я поеду, – сказал Джервез, и большой «роллс» покатился вперед.

Джервез сидел, согнувшись и крепко стиснув кулаки, он выскочил из машины прежде, чем она остановилась, и помчался по лестнице, перескакивая сразу через несколько ступеней.

Дверь в комнату Филиппы была открыта. Ей впрыснули морфий, и она как будто уснула.

Доктор Коллин сидел у ее кровати; подняв голову, он увидел Джервеза и моментально встал.

Когда они очутились в роскошной галерее рядом с комнатой, Джервез спросил:

– Ну, рассказывайте. Что случилось?

Лицо доктора Коллина судорожно искривилось. Он сам был охотником, прекрасным игроком в теннис, вообще любил все виды спорта.

– Хоккей на льду! – ответил он мягко. – Безумие, конечно! Неловкое падение, и случилось худшее… Боюсь, что леди Вильмот придется порядочно страдать некоторое время. Я постараюсь, по мере возможности, облегчить ее боль. Правда, она очень молода… Это говорит в ее пользу.

– Это говорит в ее пользу, – машинально повторил Джервез.

– Теперь, когда вы тут, я пойду, – сказал доктор Коллин. – Сейчас я больше не нужен. Через час здесь будет другая сиделка. Вы всегда можете вызвать меня по телефону – от меня к вам всего двенадцать минут.

Он хотел бы быть более человечным, он сочувствовал Джервезу, но голос того, его лицо заставили его замолчать.

– Пока, спокойной ночи! – сказал он и пошел вниз.

Когда он завел мотор, сел в автомобиль и поехал к своему уютному домику, к своим двум маленьким мальчикам и их очаровательной молодой матери, то произнес вслух:

– Ох уж эти пожилые мужья, которые жаждут иметь наследника!.. Почему, черт возьми, они об этом раньше не заботятся?

* * *

«Хоккей на льду! – твердил про себя Джервез. – Хоккей на льду!»

К нему подошел Сэмми.

– Слушайте, Джервез, я страшно огорчен…

Джервез повернулся к нему, и столько ярости было в его голосе, что Сэмми отшатнулся.

– Почему, черт возьми, вы ее не остановили? – едва выговорил он, задыхаясь. – Ведь ваша жена имела детей… У вас должно же было где-то в голове сохраниться хоть немного здравого смысла…

– Все это произошло в мгновение ока, – виновато ответил бедный Сэмми.

Джервез отвернулся и оставил его одного, он не мог стоять и наблюдать, как мысль бродит в голове у Сэмми, пока тот найдет силы и уменье облечь ее в слова.

А ведь ему еще надо было обдумать все происшедшее и взглянуть правде прямо в глаза раньше, чем он увидит Филиппу.

Он прошел в свою комнату, а оттуда, по маленькой скрытой лестнице, через потайной ход – на верхнюю террасу замка.

Воздух резал, как острием ножа, небо блестело серебром, а камни звенели при каждом его шаге.

Он подошел к балюстраде, прислонился к крайнему зубцу и крепко ухватился за него, пока края его не врезались ему в руку.

Хоккей на льду!

Он потерял сына потому, что жене его захотелось играть в хоккей!

Он не замечал ни холода, ни резкого ветра, свистевшего сквозь балюстраду террасы. Все, что он знал, все, что мог чувствовать, было ощущение ужасной пустоты и пламенный, не уступавший этому ощущению в силе гнев.

ГЛАВА X

Нельзя отвечать за свою храбрость, не испытав никогда опасности.

Стендаль

В конце второго дня Филиппа захотела видеть Джервеза. Только что закончился особенно сильный приступ болей, и ее лицо заострилось, побледнело, а глаза казались огромными; единственно не потерявшими цвет были ресницы и брови, и даже золото ее волос потускнело от страданий.

Джервез пришел и склонился над ней, Филиппа сказала:

– Я… я ужасно огорчена!

Он не мог говорить, он чувствовал одновременно и прежнюю горечь, и что-то вроде горестной нежности… Она выглядела такой жалкой и больной.

– Бедная детка, – прошептал он, держа ее за руку.

– Все уехали?

– Да.

Она закрыла глаза; болел каждый нерв, каждый мускул тела.

Все еще не открывая глаз, она шептала:

– Я просила их сказать мамочке, чтобы она не приезжала… пока. После, когда я совсем поправлюсь…

Она открыла глаза:

– А мне долго придется лежать… пока я поправлюсь?

– Тебе придется очень беречь себя и…

– Ты хочешь сказать, что долго?

Она устало повернула голову на подушке.

– Как давно это было?

– Что, дорогая?

– Когда все это произошло?

Ее рука вдруг сжала его руку.

– О, Джервез!.. Робин… я все думаю и думаю о нем…

Слезы наполнили ее глаза и медленно стекали по щекам.

– Не надо плакать, дорогая!

– Я так мечтала… потихоньку… в душе… я даже тебе не говорила… Ах, я хотела бы умереть…

– Дорогая, не надо так… Ты должна стараться быть сильной…

– Дайте мне Робина… моего мальчика… Я так устала страдать, все время так ужасно страдать… Ах, если бы я только знала…

Сиделка тронула Джервеза за руку:

– Я боюсь, что леди Вильмот чересчур расстраивается. Это не годится.

Джервез наклонился и поцеловал Филиппу. Она пыталась еще что-то сказать, и он остановился в ожидании, но Филиппа сделала лишь судорожный, жалкий жест.

– Лучше уходите, – угрюмо сказала сиделка.

Филиппа повернула лицо к подушке, и Джервез, переведя взгляд с сиделки на нее, увидел стекавшую по ее подбородку тоненькую струйку крови, а затем она обхватила подушку руками и, закрыв глаза и стиснув зубы, беспомощно зарыдала.

У Джервеза пересохло во рту, он сознавал только, что рука сиделки выталкивает его. Он подчинился немому приказу и оставил комнату, но когда закрывал дверь, он услышал душераздирающий, горестный стон. Он ждал снаружи, не в силах уйти, раздался еще стон, затем мягкий голос сиделки, легкий звук ее шагов и наконец голос Филиппы:

– Как хорошо… как хорошо… сейчас, когда прошла боль!

* * *

– Пустая, глупая молодежь! – сказал Билль Кардон, выслушав Фелисити, и его лицо покраснело от гнева. – Не знаю, как я это расскажу твоей матери – она будет ужасно удручена!

– Не думаю, чтобы Филь и Джервез приветствовали это событие, – протянула Фелисити.

Она никогда особенно не любила отца; если он и относился снисходительно к своим детям, то это была снисходительность слабости. Девиз: «Все что угодно за спокойную жизнь, пока это не стоит денег!» – принимается во многих домах почему-то за привязанность к семье. Но Фелисити никогда не заблуждалась на этот счет, и ее еще в юные годы высказанное мнение, что «папка хорош, пока его гладят по шерстке», если и было для нее немного ранним, то, во всяком случае, было метким.

«Билль не создан быть отцом, – был один из ее последних афоризмов, – и лишь то, что мы обе уже замужем, мирит его с нашим существованием».

Но зато обе, она и Филиппа, любили, по-настоящему любили мать, которая, может быть, была слаба, глупа, иногда немного надоедлива, но зато была нежна, сочувствовала малейшему их горю и когда бы они не приезжали, принимала их с распростертыми объятиями.

– Я пойду наверх к маме, – сказала Фелисити и вышла раньше, чем Билль успел придумать причину, почему бы ей этого не делать.

Миссис Кардон редко бывала совершенно одета до завтрака, она вставала в девять, а затем приводила себя в порядок понемногу. Она любила возиться в своей большой спальне, которая сообщалась с ее будуаром, отвечать на телефонные звонки, обсуждать все нужное с кухаркой, выбирать по объявлениям шляпу, в промежутках «делать» свое лицо. В половине двенадцатого она слегка закусывала, обычно с Биллем (если только он не катался верхом), бисквитами и стаканом вина, которое он специально выбирал для нее, а затем принималась завивать волосы, так как ни одна завивка у нее не держалась долго.

Но к завтраку она обычно появлялась хорошенькая, розовая, напудренная, надушенная, в каком-нибудь прелестном платье, как нарядная куколка.

Фелисити нагрянула к ней в половине двенадцатого, после того, как она подкрепилась, но прежде, чем началось причесывание.

– Это ты, дорогая? Как мило! – радостно сказала миссис Кардон, думая, когда Фелисити ее целовала, о фиалках и маленьких детях.

– Я приехала… мы приехали в четверг вечером, – сказала Фелисити, закуривая папиросу.

– А как поживает малютка Филь и дорогой Джервез? Знаешь, Фелисити, мне иногда кажется просто неприличным называть его по имени. Не могу объяснить почему, но это так.

Фелисити беспокойно заерзала на стуле и рассеянно промолвила:

– О, у него все в порядке… но я, – она взглянула на мать, – я как раз ужасно огорчена за него.

– Огорчена, дорогая? Как странно!

– Ты не так ответила, – сказала Фелисити, и на ее лице промелькнул призрак улыбки. – Ты должна была спросить: «Почему?»

– Хорошо. Почему?

Фелисити подошла к матери и опустилась на колени возле нее.

– Мама, очень скверные новости… Бедняжка Филь… мы все играли в хоккей на льду, ты знаешь?… и она упала. Конечно, мы были невероятные безумцы, что вообще позволили Филь даже ходить по льду… Но мне кажется, что никто из нас не думал… И… и… теперь все пропало… Филь…

Миссис Кардон встала.

– Сейчас же, я должна сейчас же туда ехать, дорогая! Да, я должна. Я нужна Филь… Она очень страдает, очень? Кто ее лечит? Я должна взять с собой доктора Бентли, он знает ее с самого рождения. О, моя дорогая, бедная…

– Джервез просил, чтобы пока никто не приезжал, – перебила ее Фелисити, – он об этом говорил Сэмми…

– Джервез? – с силой воскликнула миссис Кардон. – Что представляет собой Джервез в такое время? Само собой, я еду!

Билль проводил ее туда, одолжив у Фелисити для этого автомобиль, а также захватив с собой шофера, как он объяснил, чтобы быть свободным в дороге и заботиться о матери.

В пути было очень холодно, опять морозило, и ветер колол ледяными иглами.

Миссис Кардон, забыв обо всем в заботе о Филиппе, потребовала, когда пошел снег, опустить окно, чтобы легче указывать шоферу дорогу.

Она поспешила в комнату Филиппы, даже не повидавшись с Джервезом, и крикнула при входе:

– Вот и мама, моя дорогая!

Филиппа прильнула к ней, положив ей голову на грудь и облегчив себя, наконец, всю: свое горе, боль, усталость, слабость. А миссис Кардон, сидя кое-как на краю кровати, обхватила свою дочь руками и, тихонько укачивая ее, шептала:

– Ну, ну, успокойся, моя родная. Все наладится… Главное, чтобы ты не волновалась и выздоравливала… Теперь, когда твоя мать с тобой, все будет хорошо.

Филиппа съела из рук матери кусок хлеба и выпила глоток молока, все еще прильнув к ней, и даже разок улыбнулась.

Когда миссис Кардон ушла наконец к себе, она чувствовала себя очень утомленной и вообще как-то странно. Билль лежал, вытянувшись на софе, которую он близко придвинул к огню, и крепко спал.

Она вошла на цыпочках, чтобы не разбудить его, но он внезапно проснулся и, ворча, повернулся на другой бок, потом увидел ее и сел.

– Вот и ты, наконец! Я был с Джервезом. Клянусь Богом, Долли, этот парень принял меня прямо-таки холодно! Как будто мы тащились по этой ужасной дороге, чтобы видеть наше дитя только развлечения ради!

– Он просто волнуется, дорогой, – успокаивающе сказала миссис Кардон. – Вспомни, сколько он пережил!

– А мы разве нет? – обиженно спросил Билль. – В конце концов, как бы это ни казалось незначительным, но ведь тем, что у него Филь, он обязан нам! Мне кажется, мы с ней были знакомы немного раньше, чем он.

Он с размаха спустил ноги на пол.

– Так что я пошел сюда и немного отдохнул.

– Очень разумно, мой дорогой, – отозвалась миссис Кардон. – Скажи, не правда ли, здесь холодно?

– Холодно? – переспросил Билль. – Я чуть не спекся. Вот гляди…

Он встал, подошел к ней, шлепая туфлями, и взял ее за руку.

– Но ты же простудилась, клянусь Богом! Бедная маленькая женщина! Нет, нет! Ни слова! Ты будешь делать все, что я скажу!

Он отвел ее к дивану, закутал, потом позвонил и, когда вошла прислуга, сказал:

– Я попросил бы немного коньяку и горячего бульона, и как можно скорее.

Он сел возле миссис Кардон и начал растирать ей ноги своими теплыми руками.

– Ножки у тебя, как у девочки, – говорил он любовно, а миссис Кардон смеялась и отвечала:

– Ну, это преувеличение, родной!

– В чувствах, пожалуй, но зрение у меня прекрасное, – галантно протестовал Билль.

Когда принесли коньяк, он налил по порядочной рюмке ей и себе и чокнулся с ней.

– За твое здоровье! Никогда не было и не будет тебе подобной, моя дорогая!

Затем миссис Кардон уснула, а Билль оделся и потихоньку вышел обедать с Джервезом, которого он, ложась вечером спать, называл про себя противным надутым глупцом.

Наутро миссис Кардон решила попросить доктора Коллина послушать ее, так как она кашляла.

К вечеру воспаление легких было в полном разгаре, а через два дня она умерла, чувствуя себя абсолютно счастливой, держа Билля за руку.

А еще утром Билль, с искаженным от страха и страданий лицом, сказал хриплым голосом:

– Если она умрет, если Долли умрет, то это вина Филь, и, клянусь Богом, пока я жив, я говорить с ней не буду.

И он сдержал свое обещание.