Текст книги "Честная игра"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА II

Жизнь – это красные маки во ржи,

Любовь придет в свое время!

Лезвие серпа времени остро, годы летят.

Жизнь – это красные маки во ржи.

Красные маки смелых мечтаний полны,

Но связаны злою судьбой!

Жизнь – это красные маки во ржи.

Любовь придет в свое время!

Дж. Р. Морланд

В сквере, в Антибе, Арчи увидел Форда; Форд его не видел, да так и не увидел бы, если бы этого не захотел сам Арчи. Форд пил пиво со льдом под белым с красным тентом пивной, на площади Этуаль.

– Пусть будет так, – решил Арчи, перешел залитую солнцем площадь, взял стул, уселся и сказал Форду: – Хэлло! – на что тот поднял голову и ответил тем же.

– Кончай и идем, – предложил Арчи. – Нам нужен моцион. Надо настроиться к вечеру. Сегодня как раз вечер-гала. Эта новая орда воображает, что выдумала что-то веселое, возбуждающее… Черт подери, эта женщина из Вены чуть не сломала мне руку! Сказала, что она пошутила. Я хотел, было, ответить: «Да, вижу, но вам надо бы похудеть сперва на целую тонну!» Ты только представь себе, Джосс, на минуту, что было бы, если бы высказать хоть раз всем этим людям всю правду, откровенно и чистосердечно!

Форд сардонически улыбнулся.

– Ты сможешь это сделать, когда скопишь довольно денег, чтобы уехать в Мексику и работать там, как лошадь, на каком-нибудь ранчо. У меня более скромная цель, но, зная хорошо свой Париж, я скажу, что это – последнее, что я предложил бы той публике, которую хотел бы видеть в своем кабаре на Монмартре, если, впрочем, я когда-либо буду иметь его.

Арчи засмеялся, откинулся на зеленом стуле и зевнул, показав при этом все свои великолепные зубы:

– Я готов скорее умереть с голоду на улице, чем толстеть и отъедаться – или что ты там еще собираешься делать? – в твоем кабаре. Если только мне удастся вырваться из этого жаркого, и перенаселенного местечка, этой «гордости Ривьеры», то я отправился бы туда, где есть простор, где вставал и ложился бы в приличные часы и зарабатывал бы свой хлеб в поте лица.

– Ты его здесь и так зарабатываешь, – протянул Форд.

– Да, но я подразумеваю честный труд, а не танцы… Это будет в конце этого года, дружище, если мне хоть немного повезет!

Подкативший автомобиль остановился на противоположной стороне площади.

– Леди Рэллин, – сказал Арчи. – Скорее наутек.

– Утекать не для чего, – спокойно возразил Форд. – Мери избавит меня от расхода на обратное такси. Пойдем, Арчи, не будь дураком!

– Ничего с собой не поделаешь! – сказал Арчи, мотнув головой. – Ну, пока, до встречи на пляже через полчаса.

Он быстро пошел вперед, но обернулся, очутившись в тени платанов, раскинувшихся подобно зонтику над его головой.

Форд входил в эту минуту в огромный автомобиль; перед Арчи, мелькнуло розовое, сияющее улыбкой, слишком напудренное лицо леди Рэллин. Арчи пошел дальше, выбирая тенистые стороны мощеных улиц.

Как Форд мог!

Как будто с них обоих не было довольно общества этих богатых, престарелых, болтливых женщин по вечерам, чтобы еще связываться с ними днем.

– Ты упускаешь не одну сотню, отказываясь от завтраков, – заметил ему однажды лениво Форд.

– Мне иногда необходим чистый воздух, – возразил Арчи. И вот он дышал «чистым воздухом» в эту минуту, медленно шагая в своих белых башмаках с резиновыми подошвами, с папиросой в зубах, низко надвинув шляпу на голубые глаза и засунув руки в карманы.

Продолжительное купанье, долгое ныряние – и он снова в своей комнате за чтением. Остается еще четыре-пять часов свободы до того, как идти в бальную залу и снова стать наймитом. Стоя за красным с белым жалюзи, он перелистывает странички записной книжки с приглашениями на танцы. Номер девять – леди Рэллин… Не так уж плоха, если бы не была такая огромная! Она, во всяком случае, умеет танцевать и платит прилично… Номер десять – синьора Дуранте. Тяжела в работе и чертовски лукавая. Леди Рэллин в некотором роде лучше, более смелая; с нею, но крайней мере, знаешь, как держать себя, а Арчи, как все мужчины, предпочитал откровенную грубость тонким намекам.

Почему – черт их побери! – женщины известного типа вечно думают, что мужчины любят неприличные анекдоты и что профессиональные танцоры – специалисты по этой части? И почему все женщины, которым уже за сорок, неизменно называют его «очаровательным мальчиком»? Видит бог, что он не чувствует ни малейшего желания «вернуть им той же монетой», как сказал бы Форд, и назвать их «деткой»!..

– Но это следует делать, – цинично просвещал его Форд, – они это любят больше всего! Еще не было женщины, стремящейся похудеть, которая не мечтала бы услышать, что она прелестна! Немало крупных кредиток положил я в карман благодаря этому знанию. Чем крупнее, тем миниатюрнее! Факт! Назови семипудовую махину «деткой», и она тебя озолотит!

– Но всему же есть предел, дружище, – начал, было, Арчи.

– Тщеславию толстой женщины нет предела, – спокойно возразил Форд, – равно как, если хочешь, нет предела тщеславию каждой женщины, которой уже за сорок и которая достаточно богата, чтобы покупать лесть. Впрочем, они нашего брата иначе и не кормят; «придите пообедать» понимается так: «придите говорить мне, что я очаровательна, и поухаживайте за мной». Есть такой же скверный тип стареющего мужчины. Он готов заплатить что угодно, чтобы показываться каким-нибудь молокососом, не потому, чтобы он был сильно увлечен, а просто ему хочется показать, что молодежь еще увлекается им самим. Я всегда скажу, Арчи, что профессиональный танцор кое-что смыслит в жизни!

Продолжая свой путь, Арчи вынужден был согласиться с последними словами Джосса.

Три года танцев в отеле довольно основательно исчерпали его запас идеализма.

«Был ли этот запас когда-либо велик?» – спрашивал он себя, продолжая свою прогулку.

Перед войной он был еще слишком юн, а война, конечно, не была теплицей и не воспитала в нем подобного духа.

Женщины на войне!

Мысли его перескакивали от Истчера до Вогезы, от Парижа до Лондона и побережья. Жизнь летчика была, пожалуй, одной из самых опасных; одно падение – и для тебя, в большинстве случаев, все было кончено. Во многих отношениях это было нечто новое – не то, что стрелять и посылать снаряды вместе с другими. Ты шел один, один и управлял машиной, и если тебе удавалось проскользнуть, нечего было опасаться промаха соседа.

Но зато – боже мой! – это была жизнь!

Он поднимался в воздух при любых условиях, и каждый раз у него бывал один великий момент.

И скверные минуты тоже.

Видеть, как медленно убивали, кололи до смерти штыками славного немецкого летчика, который чудом спасся после ужасного падения!.. Были и скучные обыденные моменты… скверные тоже. И ждать приходилось, ждать, ждать… А холод? Лицо страшно распухнет, глаза – одно страдание, руки – отморожены…

Потом – перемирие и нищета.

Некоторые из сверхсрочных получили работу, как испытатели или заместители заболевших летчиков… Но в ожидании случайного заработка надо было иметь хоть немного денег; у него денег не было, и все его лучшие друзья, молодцы и герои, находились тоже в таком же положении или только-только принимались за какое-нибудь дело.

Главное, у него не было ни родственников, ни невесты, ни матери.

Если бы он умер с голода, никто бы его не оплакивал!

Он застрял в Ницце, где поправлялся после падения; у него была работа в отеле, но отель прогорел. Другая работа – на этот раз уже в банке – фюить!

А затем мелкие, случайные заработки и, наконец, предложение сделаться gigolo [9]9
  Жиголо – платный танцор (франц.).


[Закрыть]в одном из больших отелей, где служил в администрации его товарищ. Славный, веселый парень, баск.

– Ты хорошо выглядишь, Арчи, и умеешь танцевать… Женщины будут тебя обожать!

Он хорошо выглядел, умел танцевать, и женщины его обожали.

Он взялся за это дело, потому что опустился почти на дно, дошел до крайнего предела. И вот, к удивлению, дело пошло; за первый год он отложил сто фунтов, а в этом году – уже вторую сотню. Правда, был небольшой перерыв, когда он вывихнул себе ногу.

Сделавшись жиголо, приходилось заботиться о каждом волоске своих усов! Лицо и ноги составляли все его состояние; надо было их беречь.

Форда это наполняло горечью; он тоже был летчиком, получил Croix de querre [10]10
  Французский военный орден (ред.).


[Закрыть]и пальмовую ветвь… Он не мог просто смотреть на жизнь, относиться к игре, как к игре. Ему нужны были деньги, он любил деньги.

– Мне нужно много денег, – говорил он горячо, – я не хочу отставать от всех этих скотов, этих разодетых тунеядцев, которые никогда не заработали ни гроша, но которые осматривают вас с ног до головы и говорят: «Ах, черт, эти жиголо – настоящие паразиты!», а они сами даже не умеют прилично ротозейничать, не говоря уж о работе. В их глазах мы представляем что-то в роде бастарда [11]11
  Незаконнорожденного (ред.).


[Закрыть], нечто среднее между слугой и плохим артистом из варьете!

– Какое тебе дело? – лениво спрашивал Арчи.

– Большое. И сам проклинаю себя за это.

Забавно, что он действительно принимал все близко к сердцу, ужасно близко; у него был зуб против всех мужчин на Ривьере. Он приходил в комнату Арчи по окончании танцев, садился на окно и проклинал людей, которых встретил в этот вечер, а Арчи слушал, слушал, поворачивался, наконец, на другой бок и крепко засыпал. Но Форд был его единственным другом, единственным приятелем-мужчиной, так же, как Перри Вэль – единственной женщиной, которая ему нравилась.

– Перри – сокращенное от Периль [12]12
  Игра слов: «peril» по-французски значит – «опасность» (прим. перев.).


[Закрыть], – объясняла она всегда и обычно прибавляла: – Следите за тактом, голубчик, – или же какую-нибудь другую, такую же глупую, шутку.

Форд очень мало говорил о Перри, и это не раз заставляло Арчи задуматься.

Они оба знали ее историю, лучшую ее часть, и обоим становилось с нею легче на душе.

Они все трое могли разговаривать; Перри была единственной женщиной, для которой «мальчики», как она их называла, любили устраивать пикники и которую они любили вывозить.

Арчи пришло в голову, что он не может теперь зайти к Перри, и он ускорил шаг.

Вилла Перри была лимонного цвета с красной крышей, повсюду стояли корзины цветов. По правде сказать, вилла скорее была похожа на кафе, но Перри находила, что она выглядит привлекательной и что это и было ее целью – замечание, которое, по-видимому, не требовало ответа.

Арчи застал Руперта в саду. Руперту было семь лет; это был лучший товарищ Арчи, нежный, прелестный худенький мальчик с копной светлых волос, живыми глазами и болезненным личиком.

– Пойдем купаться, – предложил Арчи. – Клянусь, что буду держать тебя.

– Тогда бы я очень хотел пойти, – благодарно отозвался Руперт.

– А где мама?

– Причесывается.

– Он мог бы сказать: красится, – раздался веселый голос Перри.

Она вышла на один из комичных маленьких балкончиков, которые выступали вокруг всего дома, и помахала Арчи рукой, в то время как другой рукой энергично закручивала в узел золотисто-рыжие волосы.

– Входите и приведите Руперта; теперь слишком жарко для него.

Взявшись за руки, Арчи и Руперт вошли в дом.

– Хотите что-нибудь выпить? – спросил Руперт.

– Нет, благодарю.

Вошла Перри.

– Вот и вы! А где Джосс?

– Купается в «золоченой» роскоши.

– Что это такое: «виноватая» роскошь [13]13
  Мальчику послышалось прилагательное guilty, означающее по-английски виноватый, вместо gilded – золоченая (прим. перев.).


[Закрыть]? – спросил Руперт.

Перри расхохоталась; она смеялась много, и у нее была способность выглядеть тогда веселой и счастливой.

– То, в чем мама живет! – воскликнула она, открыто подмигивая Арчи, который разразился громким хохотом.

– Что это? – мрачно спросил Форд, появляясь внезапно в дверях. – Что-нибудь хорошее, или так себе?

– Очень хорошее! – быстро ответила Перри. – Чай, мальчики, или что?

– «Что» в виде пива, пожалуйста, – сказал Форд. А Арчи добавил:

– Чаю две чашки, для Руперта и меня.

Он поднялся с шезлонга.

– Мы сами заварим чай.

Когда их голоса раздались из кухни, Форд спросил Перри:

– В чем дело?

– Как вы узнали, что что-то случилось?

Форд мог бы сказать ей, что и она сама иногда угадывала наполовину, но он сказал только:

– Не знаю. Вероятно, уж такая интуитивная натура. Ну, выкладывайте.

– Это из-за Руперта. Доктор сказал, что такая жара вредна для него.

Форд соображал.

– Разве вы не можете уехать?

– Как же я могу?

Она смотрела на него прелестными, ясными глазами, и губы ее слегка дрогнули.

– Пьер никогда не уедет отсюда, а если он не уедет, то и я не могу.

Форд что-то пробормотал, и Перри, хорошо знавшая этот признак, поспешно добавила:

– Он… он не такой дурной, право. Все мужчины эгоисты, во всяком случае, все, которых я встречала. Пьер еще лучше других.

Пьер вошел, едва она окончила говорить. Он был такой же блестящий, как его автомобиль, остановившийся у небольших ворот, моложавый, очень элегантный, типичный единственный сын. Перри была его увлечением после войны.

Он был другом ее молодого мужа и помогал Перри после его смерти, а затем влюбился в нее.

Пьер пространно объяснил Перри, почему он не мог жениться на ней: супружество его не привлекало, хотя сама Перри была очаровательна. Перри долго и напрасно старалась найти работу и боролась, не желая сдаваться Пьеру; затем они сошлись, но Пьер очень скоро охладел к своей новой и красивой подруге и не очень заботился скрывать этот факт.

По временам на Перри нападал ужас, тот ужас, который охватывает разум в первые часы ночи, когда мирской шум затихает и испуганное сердце бьется в унисон со страшными мыслями, появляющимися одна за – другой в усталом, измученном мозгу.

Ривьера, преимущественно, является тем местом, где становятся лицом к лицу с совершившимися фактами жизни; к ней рано или поздно прибегают многие из хорошеньких женщин, богатых мужчин, любовников, молодоженов, женатых и скучающих, неженатых и авантюристов, мужественных и неудачников, счастливцев и трусов – все, потерпевшие крушение и выброшенные за борт из этого нарядного мирка, недостаточно, однако, смелые, чтобы выдержать жизнь, как она есть, и кончающие ее обыкновенно самыми жалким образом.

Перри никогда не претендовала на геройство, но у нее было одно прелестное качество: она была неисправимо честна сама с собой и добра к другим.

Теперь она несколько нервно оправляла легкие оборки своего хорошенького белого платья, разглаживая края, обшитые шелком кораллового Цвета. У нее было странное чувство стыда в присутствии этого человека, который некогда любил ее и которого она, как ей казалось, любила, и того другого, который никогда не сказал ей ни одного особенно ласкового слова, но кого она любила, глубоко любила.

Про себя Пьер думал:

«Можно многое сделать на лишние двадцать тысяч франков в год и на все то, что расходится по мелочам… Человек должен же когда-нибудь жениться. Правда, мои родители были удивительно добры в этом отношении!»

Было приятно также думать об ожидающем его теплом семейном уюте, если он согласится жениться на девушке, которую для него выбрала мать.

Кроме того, он никогда не давал Перри понять, что намерен жениться на ней. Он ставил это себе в заслугу, и это чувство было настолько приятно, что побудило его пригласить Перри на этот вечер.

Раз он собирался ее бросить, а «чему быть, того не миновать», то ему было скорей приятно доставить ей маленькое развлечение.

Тем более, что его расходы в этом направлении скоро прекратятся… Alors! [14]14
  Итак! (франц.).


[Закрыть]

Он условился, что Перри встретит его в Казино в половине десятого, выпил стакан прохладительного, произнес, разговаривая с Фордом, целый монолог, так как Форд отвечал односложно, простился со всеми вежливо, но небрежно, и уехал.

Форд следил за его уходом из-под насупленных черных бровей.

– Прибавляется в весе, – фыркнул он сердито. В его голосе было все презрение двадцатишестилетнего к тридцатисемилетнему, который не заботился о физических упражнениях и несколько раздобрел. Перри следила за тем, как черные брови немного раздвинулись; с коротким вздохом Форд стал искать свой портсигар, нашел его и закурил.

– Есть один плюс, – сказал он угрюмо. – Раз вы будете обедать в Казино вечером, то мы сможем потанцевать.

Лицо Перри тотчас же просияло от живой радости.

– Это будет чудесно! Как дела, Джослин?

Одной Перри Форд откликался на свое имя, которое ненавидел.

– Ничего себе, – отвечал он. – У меня есть пара старых гусынь, которые дадут верных двести за вечер. Это не так уж плохо. Одна из них – выкрашенная хною брюнетка. Вы ее видели катающейся в большом «рено»; она француженка и адски богата. Другая – маленькая англичанка, с лицом как пирожок; ее муж – фабрикант фетровых шляп или что-то в этом роде. В нее вделано до семи крупных солитеров, на голове у нее болтается пара райских птиц, а ноги она подымает, как машина для штампования.

– А что стало с русской графиней?

– Уехала и осталась должна в отеле, как говорил мне Марко, целую кучу денег. Мне, однако, она платила очень прилично.

– Еще бы, – сказала Перри с легким вздохом; в памяти ее живо мелькнули ярко-рыжие волосы, белое лицо и рот цвета герани.

– Танцевать она, однако, умела, – задумчиво заметил Форд. – Черт возьми, Перри, если бы вы только знали, что это значит обнять кого-нибудь, кто не выгибается над рукой, не упирается на нее или не извивается, но просто позволяет себя направить; кто танцует на своих ногах, а не на ваших; не задыхается и не захлебывается, не смотрит вам в глаза и не говорит вам: «Какой вы сильный и ловкий!»

Он вдруг выпрямился на своем стуле и выпалил:

– Боже, как я ненавижу старость, которая маскируется! Старость жеманную, лукавую, мазаную. Если мне когда-либо удастся вырваться отсюда, я ни за что не стану танцевать ни с кем старше моих лет. Клянусь – не буду! С меня довольно на всю жизнь.

«Проклятая сентиментальность стареющих женщин, их бледные руки с набухшими, в виде шишек, венами, их брови, подкрашенные карандашом, так что вы не видите, где под карандашом уже ничего нет; их зубы, чуть не выскакивающие на вас или напоминающие витрину золотых дел мастера… и это… это… в божественную ночь, один воздух которой уже вдохновение… и вся боль вашей души растет, когда у вас нет времени остаться одному!»

– О, конечно, – продолжал он, – вы можете сказать, что не надо быть непременно профессиональным танцором; ведь, всегда говорят высокопарным слогом о том, что лучше копать землю, работать с киркой на мостовой или взмахивать веслом. Я верю вам… несомненно, это так, но в настоящее время больше земледельцев и владеющих заступом и гребцов, чем свободной земли или лодок! Многие из нас вернулись с войны не настолько годные для работы и гребли, как прежде. Многие были ранены или отравлены газами, им пришлось остаться под этим проклятым вечным солнцем, где обрабатывать французскую почву вправе лишь земледельцы-французы и где я однажды просил работы каменщика – ведь я не хуже другого сумел бы накладывать кирпич на кирпич. Мне ответили, что предпочтение отдается каменщикам-французам! Поэтому, когда у меня осталось лишь одно, что пустить в оборот, я и пустил его. Я умею танцевать и я ловок. Но мне жаль, Перри, что на меня напала такая хандра. Простите меня. Это бывает со мной иногда. Это напало на меня, когда я наблюдал за уходящим Пьером, богатым, жирным, праздным и… и обладающим еще кое-чем.

– Я понимаю, – мягко сказала Перри и, нагнувшись в своем кресле, слегка коснулась руки Форда, – я хорошо понимаю.

Форд повернул голову и улыбнулся ей, и его улыбка преобразила все его лицо. Оно утратило выражение надутой злости и зависти и сделалось вдруг таким обезоруживающе мальчишеским и поразительно красивым.

Пробормотав: «Я скотина, что надоедаю вам!», Форд потрепал Перри по руке и встал, приглаживая свои густые волосы и затягивая и без того прекрасно и туго завязанный шелковый галстук.

Он любил, когда Перри поступала, как сейчас; ему доставляло странное счастье узнавать по ее голосу, что она понимала его и сочувствовала ему, и в то же время ее нежность причиняла боль.

– Мне пора, – сказал он и позвал Арчи, который вошел вместе с Рупертом; обоим было жарко, и оба выглядели веселыми и грязными.

– Пойдемте, мы собираемся купаться. Возьмите ваш палантин и жакетку, Перри! Мы боролись с Рупертом.

«Странно, – думала Перри, ища свою купальную шапочку и роясь в не очень-то аккуратных ящиках, – странно, как человек любит… или… наоборот. Арчи счастливый малый – с ним легко, а Джослин был бы истый черт, а между тем…»

Она перестала думать и стояла, выпрямившись, глядя на море, но увидя преобразившееся лицо Форда, молодой блеск его глаз и привлекательность его улыбки, сказала громко и с легким вздохом:

– Какая это странная вещь – жизнь!

ГЛАВА III

Тот, кто мудр, не станет обрывать едва распустившийся вишневый цвет.

Китайская пословица

– Сегодня твоя очередь с новенькими, – сказал Форд.

Они были в спальне Арчи, и Арчи причесывался двумя старыми щетками черного дерева.

Форду, который сидел на кровати и смотрел на него, вдруг пришло в голову, что у Арчи сложение настоящего коринфянина; у него была пропорциональная фигура с узкими бедрами и, вместе с тем, широкими плечами, что так типично для хорошего спортсмена, так же, как стройные лодыжки и узкие ступни, характерные для бегуна.

Форд знал, что и сам недурен, но сознавал, что у него была просто красивая наружность определенного типа и больше ничего, тогда как у Арчи была та красота, которой, как полагал Форд, должны были обладать атлеты прежних дней; у Арчи и волосы росли, как следует, а его несколько твердые серо-голубые глаза с короткими черными ресницами и черными бровями составляли резкую противоположность со светлыми волосами…

– А ты видал кого-нибудь нового? – неожиданно спросил Арчи.

– Мне кажется, видел одну блондинку, то есть только ее спину.

– Отлично!

Они сошли вместе вниз, где их приветствовал Марко, метрдотель.

– Леди Вильмот приехала, та, из Лондона.

– Ну и что же? – спросил Форд.

– Та самая леди Вильмот.

– Мы слышали, – кратко ответил Форд; он ненавидел спокойную любезность Марко так же, как и всякого другого.

Арчи круто повернулся.

– Форд, Марко имеет в виду ту женщину, о которой было столько шума. Мужчина убился, убегая из ее комнаты, а муж с ней только что развелся. Которая она, Марко?

Темные глаза Марко обвели большую, белую с позолотой, комнату.

– С минуту назад она была здесь. Высокая, очень светлая блондинка, blonde cendree, ravissante! [15]15
  Пепельная блондинка, восхитительная! (франц.).


[Закрыть]

– Она и должна быть такой, – неудержимо вырвалось у Арчи.

– Ага… вон там!.. – и Марко возбужденно указал направо. – Она выходит из сада.

Молодая женщина медленно шла через высокие стеклянные двери между рядами розовых и пунцовых цветов по обе стороны входа; высокая, стройная женщина с золотистыми волосами. На ней было светлое платье, и она очень высоко держала голову.

– Вот она! – воскликнул Марко.

– Какая-нибудь любительница сильных ощущений! – промолвил Форд в своей обычной медленной, скучающей манере.

Арчи с минуту ничего не говорил, но когда Форд снова протянул:

– Так вот она, эта знаменитая леди Вильмот! – он сказал:

– Она выглядит чертовски молодой – для всего, что с ней случилось.

Он глядел на Филиппу каждый раз, как кружился мимо нее в танце.

Она сидела одна на маленьком диванчике с золоченой спинкой. Уже было двое претендентов на знакомство с ней, которых она прежде не встречала. Один из них – полковник Баррон, мужчина лет пятидесяти, очень любезный и веселый; другая – миссис Дэвис, с великолепными жемчугами и той поразительной развязностью, которая ужасна, потому что у обыкновенного вежливого человека нет оружия, чтобы бороться с ней.

Полковник Баррон сказал с добродушной любезностью:

– Я знал вашего отца много лет тому назад, дорогая леди Вильмот! Надеюсь, это дает мне право представиться вам, не правда ли?

Миссис Дэвис сказала:

– А! Леди Вильмот! Вы меня забыли? Какая вы нехорошая! Я настаиваю на том, чтобы вы меня вспомнили! Наш первый бал с шалями у Клеридж!.. Теперь мы можем быть друзьями.

Филиппа с облегчением заметила, что ее новых друзей не было в бальном зале. Она смотрела на танцующих; было еще рано, и молодежи было мало, но зато там было два молодых человека, оба поразительно красивых, которые танцевали с женщинами гораздо старше их; и один из них все время смотрел на нее.

Один раз их глаза встретились; его взгляд был довольно смелый, открыто любующийся, с затаенной улыбкой. Филиппа сначала отворачивалась, потом слегка рассердилась; ее щеки окрасились прелестным слабым румянцем, но она решительно смотрела в сторону, когда молодой человек приблизился в следующий раз. Затем появились Гавершемы, и смутное чувство интереса Филиппы было поглощено сознанием усталости и своего несчастья.

Она посидела еще немного, а затем встала и ушла.

Она старалась уверить себя, что действительно устала – ведь она приехала только днем, и в первый день следовало лечь пораньше. Но в ее спальне был слышен оркестр; она представляла себе танцующих и среди них молодого человека с веселым взглядом. Во всяком случае, он танцевал хорошо!

Она разделась и села у окна, слушая ту же музыку, которую слышала сотни раз.

Жизнь здесь может наладиться, если она действительно познакомится с людьми. Это было божественное место по красоте природы. Море в эту ночь выглядело как темное зеркало, звезды были золотые, и воздух был напоен ароматом мимозы. Может быть, ее ожидало здесь какое-нибудь приключение – ведь она впервые была совершенно одна.

* * *

Миссис Дэвис налетела на Филиппу, сидевшую в шезлонге.

– Дорогая леди Вильмот, вы выглядите, как раннее утро. Я отправлюсь пешком в Juan-les-Pins, пока еще не жарко… Пожалуйста, пойдемте со мной.

Широкая дорога, по которой они шли, была бы чудесной, если бы не бешено проносящиеся автомобили.

Когда они, наконец, проехали и можно было говорить, миссис Дэвис умудрилась окликнуть и представить Филиппе трех своих знакомых, людей очень элегантных и слишком экспансивных.

«По-видимому, я перезнакомлюсь с массой людей», – подумала Филиппа, а вслух она сказала:

– Наверное, вы здесь всех знаете?

– Всех, кто не borne [16]16
  Ограничен (франц.).


[Закрыть]! – заявила миссис Дэвис. – Это единственное, чего я не выношу. Я всегда говорю: пусть каждый делает, что он или она хочет, и предоставит остальным делать, что они хотят. Не проводите времени в строгой критике! Живите сами и не мешайте жить другим, или любите, если это вам больше нравится, и не мешайте другим любить!

Филиппа несколько сконфуженно улыбнулась в ответ.

– Если бы нам дано было знать все тайное в жизни каждого, – продолжала загадочно миссис Дэвис, – то я полагаю, что все нуждались бы в снисхождении.

В одном из больших магазинов миссис Дэвис поссорилась с хозяином из-за счета, а Филиппа купила сладостей из очаровательных банок и почувствовала себя не такой одинокой, как накануне, потому что солнце светило ярко, а она была еще так молода.

Проходя по скверу, они встретили обоих молодых людей из танцевального зала. Филиппа сразу узнала их, они шли с дамой, которая вела за руку маленького мальчика.

– Это жиголо отеля, – тотчас сказала миссис Дэвис, – а молодая женщина – содержанка одного очаровательного француза, некоего мосье Дюпона (он один из парижских Дюпонов – легковые автомобили). Трудно предположить, чтобы это был его ребенок – французы так осторожны.

Филиппа приняла эти объяснения без комментариев. Несколько позже она спросила:

– Эти двое молодых людей – танцоры отеля?

– Да. Нечто среднее между авантюристами и шантажистами, вот кто они. Женщины сходят по ним с ума, теряют головы, а затем платят, чтобы заткнуть им рот. Ужасно!.. Это два очень подозрительных типа, мне кажется. Их содержат две женщины в отеле. Первый – отвратительный, невоспитанный щенок, так я считаю. Другой, Арчи, или как там его (все они – Арчи, Родди или Бобби, русские или что-нибудь в этом роде), еще не так плох, и манеры у него лучше. Дерут они невероятно!

Филиппа задумчиво следила за тем, как Арчи «или как там его» поднял маленького мальчика к себе на плечо. Какова бы ни была его нравственность, у Арчи, по-видимому, было доброе сердце!

Миссис Дэвис предложила вернуться в автомобиле и предоставила Филиппе расплачиваться. Когда они вместе вошли в холл, швейцар вежливо обратился к миссис Дэвис. Она остановилась. Филиппа прошла дальше и на пути к лифту слышала громко звучавший в ответ сердитый голос миссис Дэвис.

Филиппе вспомнился афоризм ее отца:

«Редко женщина, живущая одна в отеле, может быть в чем-нибудь полезна!»

Она пришла к заключению, что Билль, хотя и не обладал добротой, но хорошо разбирался в жизни.

* * *

– Мне кажется, что я готов увлечься, – заявил Арчи, оглядываясь вслед Филиппе.

– Она прелестна, действительно, прелестна! – воскликнула Перри.

– И она – леди Вильмот, – медленно сказал Форд, – если это говорит что-нибудь вашей невинности, Перри!

– Вы хотите сказать, что это та самая, с которой была эта ужасная история? Какой-то мужчина убился из-за нее, и муж развелся с ней из-за мертвеца? Эта девочка, Джослин? Вы, вероятно, ошибаетесь. Как ужасно!

– Это увеличивает интерес, я полагаю, – сказал Арчи и засмеялся.

– О, нет, это почти как мадам Штейнгейль… это… это ужасно… она выглядит такой молоденькой, Арчи…

– Таково уж теперь молодое поколение, – пояснил Арчи. – Кроме того, она, конечно, не так молода, как кажется.

Он думал и думал о Филиппе с тех пор, как встретился с ней. Однажды ночью, в такое время, когда Арчи редко шевелил мозгами, он вдруг проснулся и совершенно неожиданно «увидел» Филиппу… Восстановил в памяти с поразительной ясностью ее образ на диванчике с золоченой спинкой, на котором она выглядела как бы сделанной из золота и слоновой кости.

Он лежал с открытыми глазами, думая о необычайных вещах.

Вокруг Филиппы был тот ужасный шум гласности, который всегда окружает любовь; и Арчи должен был против воли сознаться, что этот шум служил для него приманкой.

Ему хотелось познакомиться с женщиной, из-за которой погиб другой человек.

Он заснул, думая об этом, и вот теперь, несмотря на напускное равнодушие, эта встреча неожиданно взволновала его таким же странным образом, как его ночное видение.

* * *

Далеко выплыв под лучами солнца, разрезая руками ласкающие волны, он несколько смущенно спрашивал себя: что должна была чувствовать такая женщина, как леди Вильмот?

И чувствовали ли такие женщины что-нибудь? Но она должна была чувствовать – потому что такая любовь, как та, которую она внушила, не может оставить женщину равнодушной.

Арчи был глубоко заинтригован.

Она была как-то особенно прелестна, держалась строго, и у нее, несмотря на все, был вид настоящей леди.

Подумать, что она прошла через весь этот ужас, – и видеть ее теперь! Она выглядела ребенком в своем голубом кисейном утреннем туалете и шляпе с опущенными полями.

И она была женой Вильмота, царила в его доме…

Он постарается познакомиться с ней, он должен это сделать.

Со времени войны в его жизни здесь ничего не было в этом роде – ничего подобного! Эти старые женщины с их подарками, золотыми портсигарами, кольцами, катанием в автомобилях – были ему противны. А здесь была молодость, привлекательность и страшная опытность, а последняя значила так много.