Текст книги "Честная игра"

Автор книги: Оливия Уэдсли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

– Есть ли у вас деньги? – и сам себе отвечал шепотом: – Да, сэр, да, сэр: три полных мешка!

Его рассудок блуждал в разных направлениях, бесцельно, лихорадочно, безумно, жутко.

Пришла сиделка из монастыря Святого Павла, аккуратно одетая, очень сдержанная, не очень располагающая. Она удобно устроилась и принесла Филиппе чай. Зейдлер вернулся с двумя молодыми ассистентами, и душная, голая комнатка превратилась в операционную.

Филиппа до последнего момента оставалась с Арчи, сидя теперь на его кровати, прижав его голову к своей груди, как это было в тот вечер, – так давно! – когда они впервые узнали, что любят друг друга.

«Было ли когда-нибудь время, когда жизнь была хороша, когда все текло спокойно и гладко, в полной гармонии? Было ли такое время?» – спрашивала себя Филиппа, с трудом спускаясь вниз в общий зал, напрягаясь, чтобы услышать звуки сверху.

Вошла мадам Дюкло, убого нарядная, очень любопытная, и ее сочувствие только растравило издерганные нервы Филиппы.

– Бедный мосье Лоринг, такой молодой, такой очаровательный, так любящий спорт… И, конечно, это очень плохо отражается на пансионе… Такая серьезная болезнь… можно из-за этого лишиться гостей… А затем, у меня к нему есть дельце… Он мне должен за две недели, и мадам должна понять!.. Ведь надо же жить!

– Я оплачу все счета, – быстро сказала Филиппа.

Она убежала от нее на лестницу и ждала там в надвигавшейся темноте.

Шаги над головой, твердые шаги, опять тишина, голоса, опять шаги… Наконец, появился Нилон.

Несмотря на то, что он был так поглощен только что происшедшим, он снова подумал, что никогда не видел такого прекрасного лица, как у этой женщины, которая ждала его с сообщением.

Он сделал рукой ободряющий жест:

– Операция прошла великолепно!..

Наука взяла верх над всем остальным в его мыслях:

– И Зейдлер был неподражаем!..

Он испустил глубокий вдох усталости и облегчения. В продолжение всей операции он с напряженным вниманием следил за работой Зейдлера.

– Сегодня ночью я сам останусь здесь.

Темные фигуры Зейдлера и его ассистентов показались на освещенном фоне открытых дверей.

Зейдлер погладил руку Филиппы, пробормотал несколько слов и пошел дальше.

– Я только схожу к себе на виллу, чтобы закусить и переодеться, и через полчаса буду здесь, – сказал ей Нилон.

Сиделка приводила в порядок после операции комнату Арчи.

Филиппа стояла у его кровати; вся краска сошла с его лица, выражавшего бесконечное спокойствие, и он похож был на спящего: голова повернута на бок, ресницы лежали вдоль щек, и весь он казался таким юным и беззащитным.

– Вы не должны здесь оставаться, мадам, – сказала шепотом сиделка. – Завтра можно будет, но сегодня вы должны уйти.

Филиппа вышла. Море дремало под звездным небом, по набережной мелькали взад и вперед автомобили, люди смеялись и болтали, и эхо их голосов и смеха носилось в тихом, прозрачном воздухе.

Филиппа сошла к берегу, о который лениво, почти бесшумно, ударялись волны; она нашла укромный уголок за ярко расцвеченными палатками и села, глядя перед собой, стараясь объять весь ужас этого дня, который явился только кульминационной точкой всех страданий Арчи.

Отчаяние и скорбь овладели ею; она поняла, что способствовала его болезни, потому что никогда не сознавала простейших явлений и в его, и в ее жизни; кто-то всегда заботился о ней, а она никогда даже и не задумывалась об этом.

Арчи в заботы о ней вкладывал все свои силы и средства, необходимые ему самому, чтобы жить, а она никогда об этом даже и не подумала, даже в голову ей это не приходило. И вот теперь он умирал потому, что любил ее так самоотверженно.

– Истощение от недоедания… – так сказал Зейдлер, глядя на нее суровыми глазами. – Такое крупное телосложение… жара… плохая пища…

Его глаза не обвинили ее открыто, но Филиппе в них чувствовался укор.

Она вспомнила, как однажды, вечером, когда сидела с Арчи во время обеда в маленьком ресторане, он сказал:

– Я должен быть более или менее на диете, дорогая, это необходимо для танцев.

Ему нужно было быть на диете!

И он с каждым днем терял свои силы, танцуя в эту жару, гуляя с ней, плавая с ней.

– Я поем, когда приду домой! – сказал он как-то раз, когда на пикнике она предложила ему что-то съесть, а он отказался. – Слишком жарко!

Все, что она могла теперь сказать, было:

– Я об этом никогда не знала!

А она думала, что любит его!

Ей никогда не приходило в голову, что мужчина может выказать благородство в таких прозаических вещах, как еда или счет от прачки!

Но в эту ночь эти прозаические вещи ущемили ее сердце больше, чем когда-либо любовная ссора.

Ее сердце болело и страдало при мысли, что Арчи нужна была любовь, а он никогда ее не получал. Что в том, что они жили в дешевых комнатах? Она тоже должна была танцевать, как и он, зарабатывать что-нибудь, наконец, продать что-нибудь…

Ее рука коснулась жемчуга. Теперь Арчи будет иметь все ему необходимое – завтра она продаст свой жемчуг.

Она медленно вернулась обратно. «Без перемен», – сказал Нилон, казавшийся добрым и непохожим на врача в рубашке с открытым воротом, фланелевых брюках и халате.

Филиппа с мольбой смотрела на него.

Он слегка кашлянул и сказал:

– Все будет хорошо, все будет хорошо!

Он совсем не был уверен, что это так будет, но всегда считал, что необходимо утешать и поддерживать надежду; по его мнению, будет вполне достаточно времени для отчаяния, когда все будет кончено…

Филиппа легла в постель, но не могла уснуть. А если Арчи умрет?.. Она не могла себе представить жизнь без него, и теперь она поняла, как сильно его любит, любит в нем что-то такое, за что она цеплялась, как маленький ребенок. Это не были ни его манеры, ни его веселость, ни отсутствие эгоизма и даже не его милая самоотверженная властность, которой он слегка бравировал, и, наконец, это не была его любовь к ней… Это было то, что она была ему так же необходима, как и он ей.

Однажды он сказал ей, крепко прижав свою руку к ее груди:

– Все лучшее, что есть во мне, это часть тебя. Вот почему я так люблю тебя.

Этой ночью, лежа в темноте и думая, что он может умереть, она поняла, что он говорил чистейшую правду. Если он умрет, то лучшая часть ее, наиболее жизненная, умрет вместе с ним.

Она погрузилась в тяжелую дремоту. В полусне ей мерещился только Арчи; она видела его улыбающимся ей, слышала его легкий смех, которым смеются влюбленные между поцелуями, приближая губы к губам возлюбленной, прижимаясь ими к завиткам волос, когда легкий горячий трепет исходит из каждого маленького корня; она видела его очень серьезным, она видела его разгоряченным от танцев, раздраженным тем, что ему жарко, слегка ругающимся; она чувствовала также, как он целовал ее за ухом, говоря:

– Мне кажется, что я целую лепестки цветов!

Она ощущала его поцелуи на своей шее и слышала, как он недовольно ворчал, когда ему мешали жемчуга… Он не мог спеть ни одной ноты, но однажды он разразился песней, и она хохотала над ним до слез – это было так смешно; а когда она дразнила его, говоря о его партнершах по танцам, он смотрел на нее, надув губы, стараясь не улыбнуться глазами, так похожий на недовольного мальчугана, которому делают выговор!

Ее душа и ум были полны воспоминаниями о нем, сверкающими, волнующими, нежными… Лежа, она без конца вспоминала и вспоминала, и знала, что если раньше этого не было, то теперь, наконец, ее душа всецело принадлежала ему.

ГЛАВА XI

Я хотела б найти другое имя для любви,

Робкое, трепещущее, неопределенное,

Имя, за которое ни один полководец не

воевал,

Имя, неизвестное ни одному трубадуру.

И я нашла другое имя для любви.

Хоть это имя известно всем влюбленным,

Древнейшее имя, которое когда-либо

произносили смертные…

Другое имя для любви, это – Ты.

Элиза Бибеско

В тот день, когда Нилон сломал себе ногу, Филиппа подумала, что случилось самое худшее, что могло быть, и ей казалось, что уже нет больше несчастий, которые бы еще могли свалиться на нее.

Зейдлера вызвали телеграммой в Вену, там свирепствовала эпидемия гриппа. А теперь она лишилась и Нилона, от доброты и одобрения которого она зависела даже больше, чем сознавала.

Новый доктор был стар, устал и равнодушен. Он должен был работать за троих, и эта работа и жара, и все, с чем ему приходилось сталкиваться, раздражали его; все это, во всяком случае, отрывало его от вполне заслуженного отдыха. Он щупал пульс Арчи, измерял температуру, качал головой, вздыхал и протирал термометр.

– Необходимо поднять его настроение, – сказал он авторитетно. – Мне не нравится его апатия. Это плохой признак.

– Что я должна для этого сделать? – спросила Филиппа.

Доктор взглянул на нее: красива, но резка… Странная раса эти англичане! Полное отсутствие утонченности и оригинальности! У этой молодой женщины был властный вид, которого он не любил, но который, как он знал, был свойственен англосаксам… и вообще он был равнодушен ко всему этому и, кроме того, он измучен усталостью… изнуряющая жара, половина больных с укусами или с нарывами, а другая половина – больные гриппом… и все вместе жалуются, и все чего-то требуют…

– Выздоровление от некоторых болезней, – сказал он прямо, – зависит от крови, от удаления яда из организма, короче говоря – от совершенно естественных причин. Физически ваш муж оправился от очень серьезной операции; он молод, у него здоровый организм, он все еще великолепного телосложения, но он ко всему апатичен. Если хотите, у него это в крови, хотя это больше зависит от состояния духа. Ему нужно что-нибудь оживляющее; надо заставить его понять, что он хочет выздороветь. Может быть, большое потрясение, которое было еще до операции, задерживает его выздоровление. Это возможно. Во всяком случае, мадам, вы должны принять все меры к тому, чтобы возбудить в нем интерес к жизни.

С этим он ушел. Воздух был тяжел и неподвижен; надвигалась гроза, мрачно охватывая склоны холмов; лист не шелохнулся на томившихся деревьях… Арчи лежал на кровати с закрытыми глазами, с сжатыми губами, неподвижный и совершенно апатичный.

Прошло пять недель после операции, и рана почти зажила; у него не было жара, он давно перестал чувствовать боль – но он не поправлялся.

Нилон говорил: время… потрясение…

Нилон успокаивал, слишком успокаивал, а этот старик сказал ей правду; Филиппа это знала.

Она подошла, села на кровать и сказала очень нежно:

– Арчи!

Он открыл свои голубые глаза; их взгляд был пустой, отсутствующий.

Филиппа взяла его ослабевшие руки и прижала их к своей груди.

– Мой любимый, прошу тебя, постарайся слушать… ты должен выслушать меня… Доктор, тот старик, который только что ушел, сказал, что ты не поправишься, если ты не будешь стараться. А ты не стараешься. Ах, Арчи… нет, нет, не закрывай глаза… слушай, слушай меня.

Но он уже снова погрузился в неподвижную дремоту.

– Ведь я люблю тебя, люблю тебя… – умоляла его Филиппа, и слезы из ее глаз катились на его бледное лицо.

Она опустилась на пол, стала на колени, прижав его руку к своим глазам, все время повторяя шепотом:

– Я люблю тебя, люблю тебя!

Она не слышала, как открылась дверь. Джервез остановился на пороге, в недоумении переводя взор от Филиппы к лежавшему на кровати Арчи, который немного открыл свои невидящие голубые глаза.

Джервез почувствовал щемящую боль, услышав ее нежный шепот, и ласково позвал:

– Филиппа!

Филиппа поднялась быстрым движением, которое он так хорошо помнил, и тогда только увидела его.

Она побледнела, секунду не двигалась, потом выпрямилась и положила руку Арчи на постель.

– Я писал, что приеду, – сказал Джервез.

– Я не получала вашего письма. – И, вспомнив, что у нее была пачка писем, которую она даже не распечатала, она добавила: – Видите, Арчи был так болен.

Джервез сделал слабый жест и спросил:

– Не выйдете ли вы со мной на несколько минут?

Филиппа неопределенно покачала головой.

– Мы не разбудим Арчи, если будем разговаривать… он теперь уже не так серьезно болен. Теперь опасность миновала.

– Понимаю, – ответил Джервез. Он слегка замялся, а затем продолжал: – Я объяснил все в своем письме… Я постараюсь сказать вам сейчас, как можно короче. Майль с Мастерс привез мне письмо своего брата; оно было написано в вечер его смерти и разъяснило все. Когда я прочел это письмо, я понял, что причинил вам такое зло, что нет надежды, чтобы вы меня простили. Но все же я надеюсь хоть немного исправить это зло. Я теперь сознаю также, что эти мысли не приходили мне в голову, когда я просил вас быть моей женой. Я вас очень любил… и думал, что я вам также небезразличен…

Он опять остановился, и в этот момент воспоминания витали над ними, как ангел с огненным мечом. Едва слышным голосом он добавил:

– Я пытался что-нибудь придумать… Вот мой план: если бы вы согласились вернуться ко мне будучи моей женой только номинально… то позже, когда ваше возвращение достигло бы своей цели – дать мне возможность доказать всему свету, какое невыразимое оскорбление и обиду я нанес вам… вы могли бы получить от меня свободу…

– О… нет… нет! – прошептала Филиппа, задыхаясь, и ее рука протянулась назад, как бы ища руку, за которую она могла бы ухватиться.

Джервез сказал:

– Но что же вы думаете делать? Как вы будете жить? Вы должны позволить мне…

– Я отослала обратно ваши деньги, потому что Арчи ни за что не хотел, чтобы я ими пользовалась, – начала поспешно Филиппа, тяжело переводя дыхание. – Джервез, это… это… я знаю, что это благородно с вашей стороны, что вы приехали сюда после всего, что произошло… Но этот суд… и все прочее… Впрочем, все это теперь больше не имеет для меня значения. Люди, которые поверили, что я была виновна, приняли грех на душу… Но теперь мне это безразлично! Если они могли поверить, то мне нечего с ними считаться. Когда Арчи поправится, мы с ним уедем отсюда… в Америку. Мы оба можем работать, чем-нибудь заняться…

– Но я должен что-нибудь сделать, – настойчиво промолвил Джервез. – Если вы не дадите мне этой возможности, я поговорю позже с мистером Лорингом.

– Это ничего не изменит, – сказала Филиппа почти вызывающе. – Понимаете, Арчи даже не будет слушать вас: он… он действительно любит меня…

Джервез весь подался вперед; эти последние слова обожгли его, как удар кнута, но он поспешно сказал:

– Вы меня не понимаете. Развод еще до сих пор не вошел в законную силу… Ради вас же я хочу, чтобы вы вернулись, не ради себя… тем более, что я у вас в неоплатном долгу. Я хочу восстановить ваши права… Вы будете свободны, я клянусь вам в этом… Филиппа, что бы вы сейчас ни чувствовали… ведь, было же время, когда вы… верили моей любви… А я…

– Она моя! – раздался голос Арчи.

Джервез сильно вздрогнул. Филиппа мгновенно повернулась к Арчи.

Арчи слегка приподнялся, теперь он лежал на подушках, и глаза его блестели на исхудавшем лице.

– Тупенни! – сказал он, с отчаянием схватив ее за руки, не отрывая глаз от Джервеза.

– Она моя! – Он перевел взгляд на Филиппу. – Скажи ему!

У нее не было большего желания, чем приласкать его растрепанную голову у себя на груди и сказать Арчи, что она любит его, любит безумно.

Она промолвила надломленным голосом:

– Ах, Джервез, разве вы не видите, не понимаете, что вам следует уйти?

Джервез глядел на них, на их молодость, на их бросающуюся в глаза бедность, на эти серые простыни, на полинявшую пижаму Арчи, на убогое батистовое платье Филиппы… бедность до крайности. А они уже забыли о нем, они смотрели друг на друга. Арчи улыбался… Филиппа положила его голову к себе на плечо, склоняясь над ним и что-то тихо нашептывая ему… И он, Джервез, был так же бессилен добиться ее, прикоснуться к ней, как если бы он был не здесь, а в Англии. Так мало он для нее значил!

Мысли проносились в его голове, выталкивая одна другую. Он чувствовал, что леденеет и что его душа застыла в нем. Все эти недели он, может быть, бессознательно рассчитывал на это свидание; помимо своей воли, он строил планы на будущее…

Но нет такого будущего, которое удержало бы Филиппу подле него.

Они оба забыли о нем.

Он сделал неопределенный жест прощания. Он не мог говорить…

Потом Разерскилн ему как-нибудь поможет…

Он услышал голос юноши, а потом слабый легкий смех, и тогда Филиппа вскочила, и Джервез увидел ее лицо. В голосе ее звучали восторг и торжество.

– Понимаете ли вы, понимаете ли, он начинает выздоравливать!

Слезы стояли в ее глазах; она заметно дрожала.

Джервез резко изменился в лице; он страшно покраснел, потом побледнел, как полотно. До этой минуты он не сознавал, какую он сделал ставку на эту встречу и как много он должен потерять.

Он испытывал чувство почти физической слабости, которая на самом деле была упадком духа.

Все его робкие планы, все хрупкие надежды сгорели, как сухие листья, в пламени этой взаимной любви, которую он сейчас видел и ощущал, как мучительную рану. Он сделал отчаянное усилие над своим голосом, чтобы попрощаться; ему удалось передать, что Разерскилн и Камилла будут здесь пятнадцатого.

Филиппа ему неопределенно улыбнулась, а затем снова Арчи заговорил слабым, но решительным голосом:

– Благодарю вас, мы сами устроимся, мы не хотим ничьей помощи…

Он с крайним напряжением поднял голову с плеча Филиппы.

– Лучше, лучше просить милостыню, – запинаясь, произнес он надломленным голосом, в котором звучал вызов, – чем что-нибудь принять от вас… Но я не дойду до этого… Мы поедем к моему другу, и я буду работать для него, чтобы заплатить ему…

Он отвернул голову от Джервеза под нежную защиту груди Филиппы; ее руки обвили его худые плечи.

Джервез взглянул на Филиппу в последний раз.

И в этот момент он подумал, как мало, как бесконечно мало многое представляет собой! Половина того, что он считал имеющим значение для других, для них ничего не составляла.

Когда Джервез вышел, багровый солнечный свет, предвестник надвигавшейся грозы, заливал море и землю. Единственным ясным воспоминанием Джервеза была склоненная головка Филиппы, золотистые волосы которой сияли, смешиваясь с волосами Арчи…

Наконец грянул гром, и солнце померкло, как догоревший факел, так же внезапно, так же окончательно.

* * *

Гром не испугал Арчи. Он поднял голову и улыбнулся Филиппе; его голос уже звучал яснее. Знаешь что, дорогая, – сказал он, – я почти здоров!

Филиппа воскликнула:

– Ах, Арчи, неужели это правда? Арчи, я так люблю тебя… так люблю!..