Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА XIII
Самые сильные страсти нам дают иногда передышку, тщеславие нас волнует всегда.
Франсуа де Ларошфуко
Сэмми, веселый, элегантный, жизнерадостный и, как утверждала его жена, глупый Сэмми вернулся из строго деловой поездки в Париж на день раньше, чем его ожидали.
Он с удовольствием вступил в свой собственный, очень милый и очень уютный, дом и спросил у своей превосходной горничной:
– Где ваша хозяйка?
Слуги не любили Фелисити и обожали Сэмми, который знал, когда они бывали простужены, никогда не бывал невежлив и на деле интересовался их братьями и возлюбленными.
Элен «разрывало надвое», как она потом говорила кухарке.
– Как молния промелькнуло в голове: должна я или не должна? И решила пожалеть его. Так что я сказала: «Наверное, на пикнике, сэр, где-нибудь вниз по реке». Ну, а теперь что?
– Хорошо, а где же она? – спросила кухарка.
– Да обедает с этим де Куром, – ответила Элен, – у него на квартире.
– Откуда ты знаешь?
Элен села на край кухонного стола и оправила свой маленький батистовый фартучек.
– А вот как. У Альфа был район, который раньше был у приятеля, – это отодвигает нас на несколько месяцев назад, видишь ли! Это на Брэтон-стрит, район-то. Ну, у приятеля моего Альфа там есть еще приятель, швейцар в одном доме, который называется Викки Мэншен. Разговаривала я как-то с приятелем Альфа и вдруг вижу – наша Фелисити выскакивает из такси и шмыг в подъезд! Как раз это было около десяти часов вечера. Сам-то был на боксе или что-то в этом роде. Приятель Альфина приятеля, швейцар, вышел поболтать, а я и спрашиваю у него: «Скажите, пожалуйста, кто эта дамочка?» И он мне выкладывает всю историю. Этот де Кур таков, каким и выглядит, – ничего хорошего. А она и сейчас там.
– Но сегодня-то ты не видела, как она туда шла? – допытывалась кухарка.
– Нет, но Альф видел, а согласись, еще нет десяти минут, как он был тут.
– Ну, она получит свою порцию, – сказала кухарка.
– Я бы ужасно не хотела, чтобы он узнал, – заявила Элен, – ужасно не хотела бы.
– И я тоже, и я тоже, – согласилась кухарка без всякого, впрочем, сочувствия. – Все-таки чертовски хорошо, что мужья и жены не знают и половины того, что знаем мы!
Подслушивать не было в характере Сэмми; говоря правду, он серьезно изучал биржевую газету «Стандарт», и его внимание было далеко от всего, кроме котировок, когда голос Элен врезался в ход его мыслей.
Он прекрасно слышал весь конец разговора, совершенно не сознавая, что он подслушивает.
Когда кухарка внесла и свою лепту в сокровищницу мировой философии, он поднялся, вышел без шляпы на улицу, подозвал такси и дал адрес дома, о котором упоминала Элен.
Он позвонил к де Куру, оттолкнул востроглазого слугу, направился прямо к закрытой двери, открыл ее и запер за собой.
Фелисити и де Кур обедали, изысканно, роскошно.
Увидев Сэмми, Фелисити под своими румянами побледнела, как мел.
Она встала, попробовала заговорить, но смогла лишь беззвучно открыть и закрыть рот. Наконец, она пролепетала:
– Сэмми, клянусь, что, я никогда, никогда не поступала действительно дурно.
Он абсолютно игнорировал ее.
– Ну, вставайте и снимайте пиджак, – обратился он обычным, ровным голосом к де Куру и с этими словами скинул свой.
Де Кур, который не был трусом, а просто опытным сердцеедом, поднялся и сказал с легким акцентом:
– Не будем глупцами. Вам, может быть, неприятно, что вы находите вашу очаровательную жену обедающей здесь наедине со мной, но это не должно выводить вас из себя. Обед не является обязательно прелюдией!.. Он может быть и самоцелью.
– Скорее, я жду, – ответил Сэмми.
Де Кур был раздосадован. Он никогда серьезно не увлекался Фелисити: она была, на его вкус, слишком себялюбива и слишком холодна. Иметь подбитый глаз или расшибленное лицо из-за женщины, которая ему ничего не дала, казалось ему чертовски глупым.
Он это и сказал, но голос его звучал хрипло.
В ответ на это Сэмми, потеряв терпение и желая положить конец пустым разговорам, нанес ему сокрушительный удар, и загорелся бой.
Фелисити забилась в дальний угол. Она не кричала и не говорила, широко раскрытыми глазами она следила, как Сэмми разбил в кровь все лицо мосье Поля де Кура, вышиб две штуки из числа его превосходных зубов и, наконец, стал трясти его, словно крысу, и швырнул на пол.
Тогда лишь Сэмми надел свой пиджак и вспомнил про жену.
Его лицо тоже было разбито, губы слегка рассечены, и он несколько невнятно сказал:
– Ты готова? – и открыл перед ней дверь.
Они ехали домой в глубоком молчании и в молчании же поднялись в свою спальню.
Войдя, Сэмми запер дверь на ключ.
Он умыл лицо в ванной комнате Фелисити, а затем вернулся к жене.
– Я добьюсь правды, – сказал он ей. – Видишь ли, у нас двое детей. Так слушай же. Ты лгала мне или нет, когда говорила, что ничего действительно дурного не произошло? Подожди и выслушай меня еще минутку. Я добьюсь правды от этой свиньи, которую я только что отколотил; больше того – он мне скажет, не было ли у тебя чего еще с кем-нибудь: он на это способен! Скажи, честная ты жена или нет?
– Да, – отвечала Фелисити, – честная.
Он пристально глядел на нее, держась рукой за свой разбитый подбородок.
– И, – продолжала Фелисити взволнованно, – я люблю тебя, хотя, пожалуй, такие слова в эту минуту должны звучать безумием. Но это правда. Только, видишь ли, я принадлежу к натурам, которые все время нуждаются в стимуляции… и… ах, что толку, ведь ты никогда не поверишь, что мне вовсе не хотелось, чтобы меня целовали. Это было только ради интереса… увлечь кого-нибудь… Мы все таковы… большинство из нас, во всяком случае.
Сэм нагнулся к ней, взял ее за подбородок и строго взглянул ей в глаза.
– Я был так чертовски влюблен в тебя, – сказал он.
Он отнял руку и отошел к окну.
– Но я не сделала ничего дурного, – разрыдалась Фелисити.
– Нет, но ты все испакостила! Вот кто вы все, ты и тебе подобные, – пакостники. Вы пакостите жизнь, отклевывая от нее по кусочку; вы не можете оставить что-нибудь прекрасное в покое, вы стараетесь вырвать чужой кусок, чтобы попробовать, не понравится ли он вам, не интереснее ли он того, что у вас уже есть… Я считал тебя чудом… У нас есть дети… а ты смогла так поступить… надругалась над нашей любовью, давая возможность таким мерзавцам, как де Кур, смеяться над нею. Одно хорошо, что ему не скоро придется опять смеяться!
Его собственная презрительная улыбка увяла, он сделал неопределенный жест, потом толкнул дверь и, стоя на пороге, промолвил:
– Ну, что ж, нам придется пройти и сквозь это!
* * *
С настойчивостью мастифа и манерами бульдога Сэмми преследовал и, как он выражался, «укрощал» те несчастные существа, которые, по его мнению, были настолько глупы, чтобы увлекаться его женой.
То, что он обратил себя и Фелисити в посмешище, не трогало его ни капли; он был прекраснейший супруг, ныне абсолютно разочарованный, и ему было неважно, если это все знали. И если его методы были не совсем обычны, то, во всяком случае, они выказывали свою жизнеспособность в веке, когда снисходительный супруг начинает становиться общим правилом.
Но люди смеялись, в особенности те, которые не увлекались Фелисити, и Фелисити, униженная, ожесточенная, с оскорбленным самолюбием, готова была уничтожить их. Но прежде всего она жаждала крови Сэмми.
В течение этих недель он превратился для нее в нечто вроде чудовища, чудовища, которое она презирала, ненавидела и в то же время чрезвычайно боялась.
– Неужели ты не можешь понять, неужели ты не знаешь, что такие вещи не делаются? – набросилась она на него однажды вечером, когда он с видимым удовольствием рассказал ей, как «комично» выглядит де Кур, весь еще в синяках и подтеках.
Он не давал себя сбить ядовитой ярости Фелисити, он был совсем как гончая, которая, освободившись от цепи, чувствует, сколько прелести в жизни, когда можно пользоваться свободой.
– Физиономия этой гнилушки, по-моему, служит хорошей рекламой для меня или, если тебе это больше нравится, предостережением для других! Они теперь знают, что случится, если я найду, что они льнут к тебе.
А после горьких возражений Фелисити он спокойно продолжал:
– Не делаются? Ты думаешь, что мы уже дошли до такого момента в нашем браке, когда, вместо того, чтобы поднять немного шума, муж должен сидеть и смотреть, как другой заигрывает с его женой? Может быть, иные это и могут, но я не таков. Ни за что на свете! Моя жена, – его взгляд остановился на ней, и он твердо взглянул ей в глаза, – моя жена будет моей женой… или… уйдет!
Он сделал небольшую паузу и добавил изменившимся голосом:
– Я буду выплачивать тебе содержание, но дети будут мои, если тебе действительно так хочется свободы.
У Фелисити было так же мало желания разводиться, как и у всякой средней женщины, и, как она правильно сказала, она была дура, но не неверная дура.
Фелисити знала, что Сэмми способен и имеет возможность обвинить ее, поэтому сердце болезненно сжалось от страха.
Разведенная, живущая на небольшие средства, ведущая дешевый и тусклый образ жизни в каком-нибудь небольшом отеле на Ривьере… старающаяся привлечь мужчин, пусть совершенно приличных и симпатичных мужчин, чтобы иметь с кем всюду бывать, и которые будут любить ее такой любовью, какую такого сорта женщины вызывают… И, по мере того, как она будет стариться, найдутся другие мужчины, постарше, различные мужчины-паразиты, легкомысленные, такие же деклассированные, как и она…
Сэм сидел верхом на позолоченном стуле «ампир», крепко упершись своими большими, хорошо сложенными ногами в прелестный Обюссоновский ковер, привезенный им в виде сюрприза только в этом году после мельком выраженного Фелисити желания иметь такой ковер. Одной рукой он вцепился в хрупкую позолоченную спинку, а в другой держал превосходную сигару. Он был, как всегда, приличен, безупречен и очень мил (у него было еще одно достоинство: он выглядел исключительно опрятным!). Он сидел и глядел на Фелисити глазами легавой собаки и сам не знал, что он к ней чувствует… Вот в этом-то и был весь ужас!.. Сколько лет он чувствовал себя – о, как он был тогда счастлив! – «по уши влюбленным» в нее, а потом появилось ощущение… Она, пожалуй, и не дошла до конца… нет, она этого не сделала… он признавал этот факт… это было действительно так, и он, как ни странно, знал это вполне достоверно!.. Но ее целовали эти смазливые лоботрясы, и она целовала их, ходила за ними в их уютные холостые квартиры, показывалась с ними… А потом он видел ее с детьми… и в нем сразу все опять менялось: жена есть жена… и она – мать его детей… О, жизнь – адски сложная штука!
Но дальше так продолжаться не могло. Фелисити, казалось, ненавидела его, ей это состояние надоело.
Он сухо спросил:
– Едем мы в Фонтелон в субботу?
– Ты – как хочешь, – холодно ответила Фелисити, – а я предпочитаю остаться здесь одна, отдохнуть и не ехать в гости, где каждый смеется надо мной, – прибавила она горько.
– Пойдем сегодня вечером в театр.
– Нет.
Сэмми задумался.
– Ты не хочешь ехать со мной, тебе неприятно оставаться здесь со мной, бывать где бы то ни было со мной… Доходит до того, что…
– Однако, не можешь же ты устроить мне сцену за то, что я остаюсь дома, чтобы никого не видеть!
– Нет, могу, если ты и меня не хочешь видеть, – констатировал Сэмми. Он утолил свой гнев, он «укротил» всех тех, кого желал, и чувствовал, что это пошло ему на пользу. А теперь он жаждал мира в своих четырех стенах, того покоя, который так необходим всякому, кто после охоты возвращается домой.
Но до мира было далеко, и, очевидно, не было даже и стремления к нему.
– Как ты можешь ожидать, что я куда-нибудь пойду, если каждый в городе знает, что ты сделал, и в какое невероятно глупое положение ты меня поставил? – внезапно напала на него Фелисити.
Глядя на нее, как бы наново изучая ее, Сэмми вдруг заметил, что она сильно похудела и что ее маленькое личико было страшно бледно, хотя она и была нарумянена… Впервые в нем зашевелилось сомнение… Может быть, он все-таки зашел слишком далеко?.. Женщина не выносит, когда над ней смеются, это для нее хуже болезни…
«Надо будет как следует пошевелить мозгами», – подумал он мрачно.
Он интуитивно чувствовал, что теперь было не время для подарков, что ни драгоценности, ни цветы, ни картины не могли бы залечить те раны, благодаря которым Фелисити выглядит такой худой, измученной и озлобленной.
Он внезапно поднялся, подошел и встал возле нее.
– Так что, тебе противно меня видеть?
У нее вырвался сдавленный вздох:
– Ах, перестань, уйди! Оставь меня одну. Ты же можешь, наконец, мне в этом уступить!
Он вышел и отправился прямо к Филиппе, которая – о чудо! – оказалась дома.
Он нагнулся и поцеловал ее с озабоченно-деловым видом. Он хотел изложить ей свой план, так сказать – «испробовать» его на Филиппе и находил его очень трудной задачей.
– Флип и я собираемся в Бразилию, – сразу приступил он к ней. – У меня там дела. Ты… гм… наверное, слышала, что у нас разыгрались, если можно так выразиться, несколько бурные события… Вот мне и пришла в голову эта мысль, так как Флип сейчас страшно настроена против меня. Мне кажется, что полная перемена обстановки, среди совершенно чужих людей… Считаешь ли ты мой план хорошим?
Филиппу сначала забавляли, потом злили, потом снова забавляли отношения Сэмми и Фелисити, а в последнее время она чувствовала, что они начинают приводить ее в отчаяние. Но теперь она протянула ему руку и серьезно сказала:
– Сэмми, дорогой мой, это – блестящая мысль!
– Серьезно? – воскликнул радостно и облегченно Сэмми.
– Да, но преподнеси ей это совершенно неожиданно: приготовь все и лишь тогда скажи ей.
– Чудесно! – горячо подхватил Сэмми. – Я так и сделаю. Дети могут поехать в Вемэс – Бланш присмотрит за ними. Незамужние сестры ведь на то и существуют, чтобы в случае нужды быть тетками – я всегда это говорил… Да, убрать ее сразу отсюда! В этом вся суть!
Он закурил папиросу и покачал несколько раз головой, прежде чем решился сказать:
– Гм, ты, верно, находишь, что я немного переборщил, а, Филь?
– Да, ты немного хватил через край, – согласилась Филиппа.
– Нельзя же взломать дверной замок жемчужной булавкой для галстука! А как только брак становится, скажем, неустойчивым, это значит, что нечто запирается от одной половины. Я должен был пройти через все это. И уж вовсе не ради собственного удовольствия, Филь… или очень мало, поверь мне. Нет, я это сделал потому, что люблю Фелисити. Если любовь нехороша – вся целиком – то на что мне часть ее? Понимаешь? Вот как я люблю, Филь. Всегда любил. Всегда буду.
Вошел Джервез и потащил Сэмми выпить.
Сэмми всегда было легко говорить с Джервезом, он и теперь сказал открыто, как дитя:
– Эта чистка, которую я устроил… все это было немного круто… и Фелисити тяжело это переживает. Правда, я этому не удивляюсь. Так что, мы уезжаем в Бразилию, но только она еще об этом ничего не знает. Филь считает, что это прекрасная идея.
– Скажите, когда, – ответил Джервез, слегка улыбаясь и протягивая Сэмми бокал. – Мне кажется, что надо восхищаться вашей смелостью, Сэмми! Или это было неведение?
– Думаю, что дал пищу языкам, – великодушно согласился Сэмми. – Но нельзя сделать яичницу, не разбив яйца. А мне наплевать, чьи яйца туда попали, лишь бы моя яичница была хороша! И она будет такой. На что брак, если он делает вас несчастным? Мы скоро будем счастливы, и даже очень. Если вы никогда не топнете как следует ногой, то ваша жена вам наступит на нее – вы понимаете, что я хочу сказать? Ничего хорошего не получается, если вы женаты, а поступаете, как если бы вы были помолвлены. Я начал плохо, но собираюсь кончить хорошо…
Когда он ушел, Джервез вдруг подумал: «Я-то начал хорошо… но как будет дальше?»
Казалось, что Филиппа вдруг снова стала ему далекой.
«Или я живу в таком состоянии, что просто ищу разногласий?» – задал он себе вопрос.
В тот же вечер он неожиданно спросил ее:
– Счастлива?
Вместо ответа, она подняла свое лицо для поцелуя и улыбнулась. Это тоже был ответ, звучавший вполне счастливо, но он оставил Джервеза неудовлеворенным.
Он был несказанно рад уехать из города в Фонтелон, где он и Филиппа должны были провести несколько дней до приезда гостей.
За это время он снова завоюет Филиппу, Филиппу ранней весны, Филиппу замкнутых, очаровательных недель блужданий.
Но в первый же день злой приступ ишиаса приковал его к комнате, к вящему его гневу и унижению.
Это была его первая болезнь со времени женитьбы, и впервые Филиппа вообще имела какое-то отношение к больным. Дома мать никому не позволяла ухаживать за отцом и, как это ни странно, сама ни разу не была больна до той трагической поездки в Фонтелон, когда она простудилась.
Джервез с раздражением сознавал, что выглядит худым и серым, в особенности его раздражала болезнь в такие золотые дни, но ему все не становилось легче.
Филиппа сидела с ним, читала ему, была искренно огорчена за него и так же искренно скучала в этой больничной атмосфере.
– Не отказать ли приглашенным? – спросила она.
– О, я не сомневаюсь, что вы все прекрасно обойдетесь без меня, – нелюбезно пробормотал Джервез. – Нет, нет, пусть приедут – это тебя развлечет, – прибавил он быстро.
Ее почти весь день не было дома – играла где-то в теннис, – и вернулась она как раз к обеду, который должны были подать в комнате у Джервеза.
Она выглядела поразительно хорошо.
«Проклятый ишиас», – подумал Джервез и продолжил героические усилия, чтобы не выглядеть таким инвалидом и быть веселее.
В пятницу прибыли первые гости – Джервез слышал, как подъезжали автомобили.
Он несколько часов не видел Филиппы, но, зато, к его удивлению и искреннему удовольствию, в дверь просунулась голова Разерскилна.
– Филь мне позвонила, сказала, что ты расклеился и пригласила меня приехать погостить. Кит тоже здесь со мной.
Он вошел, сел и указал Джервезу три различных средства от ишиаса, из которых он сам не испробовал ни одного.
Джервез подумал, как мило было со стороны Филь послать за стариной Джимом… Его сердце согрелось, он вдруг почувствовал себя счастливым.
– Не знал, что ты и Филь – такие друзья, – сказал он.
Разерскилн уселся поудобнее.
– Не знаю, как и почему, но мы очень привязались друг к другу, – отозвался он и хотел было добавить: «Ведь я мог бы быть ее дядей», – но вовремя вспомнил, с кем говорит.
– Она красива и хороший человек, – продолжал он немного неожиданно. – Это довольно редкая комбинация в нынешнее время. Обычно принято думать, что одно из этих достоинств исключает другое! Но у Филь это не так – она прямодушный, славный ребенок – прежде всего.
Филиппа быстро вошла, подбежала к Разерскилну и поцеловала его.
– Вы ангел, что приехали! – и, обращаясь к Джервезу: – Милый, ты доволен?
– Очень. А Джим только и делает, что поет тебе дифирамбы.
– Сколько строф? – пошутила Филиппа.
– Уйма, и все длинные! – ответил ей в тон Разерскилн.
Вошел Кит, длинноногий, как породистый щенок, он выглядел поразительно ловким и живым. «Настоящий Вильмот», – подумал Джервез.
– Как насчет партии в бридж? – предложил, наконец, Кит. – Что пользы терять золотое время?
Его отец сказал:
– Он прекрасный игрок. Давайте.
Искусство Кита было очевидно, но самым удивительным было то, что в школе не разрешали игру в бридж.
– Так, по крайней мере, говорят, – признался Кит.
– Вся семья в сборе! – сказала Филиппа, улыбаясь Джервезу. – Мы должны ознаменовать это специальным коктейлем!
Кит обнаружил столько же уменья пить коктейли, сколько и играть в бридж – все на глазах у отца, которому он любовно подмигнул.
– Смотри, будешь под мухой, – сказал ему отец. – Хорошее дело, нечего сказать!
Они еще долго оставались все вместе. Филиппа полулежала в большом кресле у открытого окна, любуясь закатом. Кит читал, а Джервез и Разерскилн курили.
– Что ты читаешь? – спросил Джервез, и Кит, не поднимая головы, ответил:
– Нашу книгу.
Это был старый дневник одного из Вильмотов XVI столетия.
Сквозь полуопущенные веки Джервез наблюдал то, что было так очевидно: его взгляд перебросился прямо с опущенной светлой головы Кита на золотистую головку Филиппы, четко вырисовывавшуюся на фоне лилово-розового неба.
ГЛАВА XIV
Родник и океан, и тень и тростник, Ничто не свободно, ничто не избежит.
Сарра Тисдейл
– Мы едем завтра в Бразилию, – сказал Сэмми, поправляя одним пальцем воротничок. – Я не сказал тебе этого раньше, так как думал… гм… что ты будешь волноваться, подымешь бучу… Бланш приедет завтра за детьми, а мы…
– Я не поеду, – заявила Фелисити, сузив глаза и дрожа от ярости.
– Могу побиться о заклад, что ты поедешь, – спокойно ответил Сэмми.
– Если… если даже… что бы я ни сделала или ни чувствовала? – задыхалась Фелисити. – Ты просто с этим не стал бы считаться?
– Да, не очень, – отвечал он.
Фелисити протянула руки, нащупала кровать и бросилась поперек нее, рыдая как дитя, так же беспомощно и жалобно.
Сэмми отошел от окна и, подойдя к кровати, нагнулся было над Фелисити, но сейчас же почти с отчаянием снова засунул руки в карманы… Он не доверял ей… не доверял себе… Когда барьер будет сломан… он станет таким же, как прежде… и она тоже… Но в данный момент…
Он медленно направился к двери, открыл ее, вышел и хлопнул ею.
В его собственной комнате, которую он в последнее время занимал, царил такой хаос, который бывает только при отъезде. На каждом стуле валялись груды чего-нибудь, кровать тонула под массой одежды; его слуга, по-видимому, вывалил сюда все, что у него когда-либо было.
Внимание Сэмми приковала забавная маленькая коробочка на туалетном столике, и он взял ее в руки. Он получил ее в подарок от Фелисити в то время, когда они еще были только помолвлены. На внутренней стороне крышки ее кудрявым почерком было выгравировано: «Сэмми – от ЕПЛ».
«Его Первой Любви!»
Восемь лет тому назад… А теперь вот до чего они дошли!..
Он схватил коробочку, сунул ее себе в карман и почти выбежал из дома.
Он знал, что если бы он остался, он пошел бы утешать Фелисити.
* * *
– Да ты послушай! – смеясь, сказала Филиппа. – Ну, подойди же, Джервез, пожалуйста!
Они уже с месяц отдыхали в Шотландии, и прошло целых три месяца, как Сэмми привел в исполнение то, что Филиппа называла «великим трюком в духе Петрушки»; а это было с тех пор первое письмо от Фелисити.
– Нет, это прямо невероятно! – продолжала Филиппа. – Слушай:
«Дорогая Беби, большое спасибо за твое письмо и за все присланное… Я всегда считала Алису настоящим крючком… она ставит мне тридцать три фунта за этот белый костюм, который она называет «жоржет», а я уверяю тебя, что…»
Филиппа прервала чтение.
– Ах, нет, это не то место, которое я хотела тебе прочесть… Вот оно! Ну, слушай:
«Здесь очаровательно, это – идеальное место для второго медового месяца! Сэм купил мне чудную лошадь, и мы ежедневно ездим верхом – утром и вечером, когда спадает жара. Я думаю, что он тут «делает деньги» и, конечно, пользуется большой популярностью. Мы еще долго не вернемся домой. Собираемся побывать в Нью-Йорке, а потом – в Японии и Китае. Сэм шлет вам обоим сердечный привет, и я тоже. Я думаю, что вы уже слышали, что детки выедут нам навстречу в Америку – это, конечно, затея Сэма; его родные тоже поедут…»
Филиппа откинулась на подушки и хохотала.
– Сэм! Сэм! Сэм! Новое божество! Популярность! Обожание! Второй медовый месяц… А если вспомнить…
– Я очень рад, – отвечал Джервез, покачиваясь на высоком резном стуле. – Сэм всегда был славным парнем.
– А Фелисити разве нет?
– Я ее считаю черствой.
– Странно, не правда ли? – сказала Филиппа, – как мало мы, в сущности, знаем наших близких! Фелисити была в школе, когда я была дома, а когда она вернулась домой, уехала я. Так что я с ней очень мало встречалась. Почему ты думаешь, что она черствая?
– Наверно, интуиция! – он вынул портсигар. – Ты разрешишь? – закурил папиросу и продолжал довольно медленно: – Да вообще вся эта история и та роль, которую бедный Сэмми в ней разыграл и…
– Неужели ты действительно думаешь?.. – спросила Филиппа, широко раскрыв глаза.
– Я нахожу, что Сэм очень доверчив, – сухо отвечал Джервез.
– Неужели ты бы не поверил Фелисити на слово?
– Думаю, что если бы любил ее, то поверил. Но одно дело признать какой-нибудь факт по этой причине, и совсем иное дело жить, имея всегда этот факт в виду, после того, как великодушное настроение, заставившее простить, миновало.
Он взглянул на Филиппу и рассмеялся.
– Я напугал тебя или ты сердита, или и то и другое?
Он нагнулся и поцеловал ее.
– Мне кажется, что еще никогда не было двух натур более несхожих, чем ты и Фелисити. Идем – я чувствую, что мне необходимо движение. И нас, верно, уже давно ждут. Ты пойдешь, не правда ли? Ну, так идем же…
Позже, на стрельбище, когда все мужчины уже ушли с поля, а ее более близкие друзья либо ушли с ними, либо были заняты своими личными делами, она думала о том поверхностном, но в то же время ядовитом суждении, которое высказал Джервез о Фелисити… Джервез сам, пожалуй, был довольно черствым, если поразмыслить о кое-каких фактах!.. Этот не будет вторым Сэмом, с брильянтами, лошадьми и прогулками по океану!..
Внезапно она рассмеялась. Все это было так нелепо, ведь и она не была Фелисити. Она подбодрила Кроуна, крепкого пони, несколькими легкими ударами и забыла про критику, про неверность и про ту легкую обиду, которую она почувствовала от поведения Джервеза. Она думала о таком странном явлении: почему, даже если вы не принимаете горячего участия в ком-либо из ваших близких, вам все-таки неприятна самая легкая критика его, как бы она ни была справедлива?
Ну, а если они к тому же еще вам дороги… Она, например, все еще не выносила, чтобы, упоминая при ней имя отца, выражали сожаление по поводу его отношения к ней, бывшего действительно верхом несправедливости.
Пробираясь по каменистой тропинке в степь, она была поражена, как, в сущности, она стала одинока! Фелисити уехала… Билль с ней во вражде… мать умерла… Оставался один Джервез… Но муж почему-то не казался таким близким, как родные…
Шумя крыльями, поднялась вспугнутая птица почти из-под самых копыт пони и улетела, испуская крики досады. Вокруг царил голубой покой – покой обширных степей, такой обволакивающий и все же таящий в себе какую-то скрытую смутную угрозу.
– Я бы хотела, чтобы что-нибудь случилось! – произнесла Филиппа вслух под гнетом ужасной тоски. Казалось, что она вдруг поняла, как все и вся в мире однообразно и некуда бежать от этого однообразия. Жизнь будет идти все так же, отмечаемая лишь заседаниями в Палате, окончанием сессий, некоторыми событиями в имении, приобретшими святость обычая, ружейной охотой в одном сезоне, охотой с гончими в другом… У Фелисити было больше разнообразия, однако и ей надоело… Но она вырвалась…
Впрочем, было очень мало шансов, что Джервез разрешит ей поездку в Бразилию… По совести говоря, не было вообще никаких шансов в отношениях Джервеза и ее.
Она вдруг вспомнила о пьесе «Вторая госпожа» Тенкерей, которую Джервез повел ее смотреть в какой-то пригородный театр потому, что там играла миссис Патрик Кемпбелл, а она была, как все говорили, одной из истинно великих актрис.
Филиппа была потрясена, захвачена ее гениальной игрой; и вот сейчас, сегодня, сидя под ясными лучами солнца, она вспомнила произнесенное совершеннейшим голосом, каждое слово которого звонкими каплями падало в тишину, описание будничной, однообразной жизни в имении, которое давала Паула Тенкерей: «Утром вы пишете в магазины, после обеда у вас чай, вечером вы обедаете, играете партию-другую в карты, а потом – доброй ночи!.. доброй ночи!.. доброй ночи!»
Вот какова, в коротких словах, жизнь в каждом имении, а также и здесь, в Фонтелоне.
Все-таки, что же могло произойти?
Филиппа не знала; она лишь чувствовала, что жизнь должна была пойти иным темпом, более живо… Сейчас же она тянулась перед ней бесконечная, спокойная, притупляющая.
Случайно гости в доме были все друзья Джервеза, ее же знакомые должны были прибыть лишь в конце недели.
А до тех пор будет еще немного охоты, еще немного бриджа и любезных разговоров. А потом: доброй ночи!.. доброй ночи!.. доброй ночи!..
