Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц)
Оливия Уэдсли
Честная игра
Мы больше всего боимся того, что нам мало знакомо: нас не страшат бедность, разочарование, горести сердца и потери, но нас пугает одиночество.
Карл Гауптман
Часть первая
ГЛАВА I
Передо мною, вокруг меня – только мысль о тебе. Я не могу развеять ее, как я сдуваю пыль или отгоняю аромат яблок, принесенный из сада августовским дуновением.
Эта мысль звучит в моих ушах и волнует все мое существо.
Лизетта Вудворс
– Все дело вот в чем, – продолжал Вильмот, – не слишком ли я стар?
Его слова, очевидно, окончательно развеселили и обрадовали отца Филиппы.
– Мой дорогой друг, – воскликнул он, закуривая превосходную сигару, – не слишком ли вы стары? Слава Богу, вам еще далеко до старости.
Он наклонился вперед и похлопал Джервеза по плечу.
– Послушайте! Молодежь нашего века, эти славные малые от двадцати до тридцати, мне как-то непонятны. Война, а затем мир, застали их в период роста и привили им, я бы сказал, странные побеги. Посмотрите хотя бы на жизнь Фелисити! Уверяю вас, я познакомился с одним человеком, который на днях развелся в третий раз, а ему еще нет и тридцати четырех лет. Я был бы очень огорчен, если бы Филиппа вышла замуж за одного из этой банды. Вы, мой дорогой Джервез, представляетесь моей жене и мне идеальным мужем для Филиппы. Ей необходимы уравновешенная натура, честная и твердая рука. Этим я не хочу сказать, – и он сделал энергичный жест, как бы желая отстранить малейшее подозрение о наличии легкомысленности или непостоянства взглядов у его уже взрослой дочери, – что моя маленькая Филь принадлежит к этому роду легкомысленных, пустых существ, Боже упаси; но на нее не могли не повлиять сумасбродства – да, это подходящее слово! – Фелисити, и именно это я имею в виду, когда говорю, что Филиппе необходима твердая рука…
Под маленькими усиками Джервеза играла легкая улыбка.
– Да, – сказал он, не вполне соглашаясь с выводами Кардона, – хотя я должен признаться, что женюсь не только по этим соображениям.
Кардон разразился своим громким, веселым смехом:
– Надеюсь, что нет, надеюсь, что нет!..
Его красивые голубые глаза блеснули в сторону будущего столь желанного зятя, бывшего школьного товарища младшего брата.
«Ему, вероятно, от сорока до сорока семи лет, – думал Кардон. – У тонких людей возраст – обманчивая штука».
Кардон очень боялся, что талия его для современной моды недостаточно тонка, и поэтому был склонен считать «тонкими» всех мужчин, которые об этом даже никогда и не помышляли. Он задумчиво осмотрел Вильмота с головы до ног, когда тот с кем-то раскланивался: аскетической наружности… хотя не слишком… что-то орлиное во взоре… угловатый… нет, скорее нервный… вероятно… словом, очень подходящий муж для Филь.
Грудь Кардона поднялась, когда он с облегчением вздохнул. В наши дни – и такой брак!.. А охота в Барвике – лучшая во всей Шотландии, и место совсем не такое пыльное, как Гэмпшир… Надо только удивляться, что мог найти такой человек, как Вильмот, в таком существе, как Филь!..
Его глаза несколько затуманились, когда он вспомнил собственное сватовство. Ей-богу, Долли была очаровательна, да и сейчас еще… Ему никогда не нравились эти непостоянные молодые женщины; ему было неприятно на них смотреть. По виду совершенно бесполые, они могли бы с успехом сойти за мальчиков… и только!
Его собственные романтические воспоминания касались мягких форм, надушенных перчаток, взбитых волос, чистокровных лошадей… вообще всего породистого, так как он сам принадлежал к этому разряду… Он вспомнил, как его представили Дороти Мартингель… разговор с ее представительным отцом… предложение… свадьба в церкви Сент-Джорджа… Ей-богу, он сделал великолепный выбор! Он никогда никому не завидовал и до сих пор счастлив, как мальчишка… Двадцать восемь лет!
Он пробудился от своих трогательных воспоминаний и с чувством сказал Вильмоту:
– Ну, если вы будете наполовину так счастливы с Филь, как я был счастлив с ее матерью, вы не будете жалеть, дорогой мой!
Лицо Джервеза внезапно озарилось ясной улыбкой.
– Дороти и вы – прекрасная реклама для брака, – сказал он.
Они вышли с Пикадилли на Брук-стрит. Кардон открыл входную дверь американским ключом.
– Подымитесь наверх и поговорите с Долли, а я посмотрю, дома ли Филь.
Они вместе вошли в дом через холл с его стереотипными оленьими рогами, мраморным полом и круглым столом, на котором стояла обтянутая темно-синей юфтью полочка с телеграфным кодом, телефонной книжкой и красной адресной книгой. По стенам вдоль лестницы висело несколько литографий Бэка и одна – Морланда.
А маленькая гостиная миссис Кардон, которую она все еще называла будуаром, никогда не изменялась с того самого дня, когда Билль в первый раз после их медового месяца ввел ее в дом на Брук-стрит. В этой гостиной кое-что добавили, но никогда ничего не меняли, и она внушала чувство спокойного комфорта и старомодной женственности и говорила о многостороннем вкусе хозяйки.
Комната дышала очаровательной, нежной наивностью, начиная с перевязанной ленточкой китайской собачки на тоненьком лакированном стульчике и кончая се красивой элегантной хозяйкой, составляющей одно целое с экзотической обстановкой гостиной. Кардон наклонился и нежно поцеловал жену.
– Ну, вот и каш гость, дорогая, – сказал он, выпрямляясь, – и мы обо всем переговорили. Джервез поедет с нами завтра в Марч. Мы пробудем там несколько дней вчетвером, а затем я просил приехать Мэтью и Сильвестра поохотиться на куропаток. Быть может, и Фелисити с Сэмом тоже подъедут.
Джервез сел рядом с миссис Кардон и несколько сухо сказал:
– Я давно заметил, что Билль большой оптимист! Я себя чувствую очень неуверенным в… во всем, но так приятно знать, что вы и он поможете мне. – Он на минуту остановился и затем слегка улыбнулся: – Я говорил Биллю о моем возрасте. Видите ли, я на двадцать восемь лет старше Филиппы.
– Я думал, что вы должны были быть товарищем Седрика в девяносто втором году, – оживленно прервал его Билль, – а это было еще в девяносто первом. Но ошибка не так уж велика, не правда ли?
Джервез от души рассмеялся:
– Совершенно верно, Билль! – и опять обратился к миссис Кардон: – Что вы на это скажете, Долли?
Она рассмеялась, как смеялся ее муж, беззаботно и искренно.
– О, мой дорогой Джервез!.. Сорок семь! Но какое это может иметь значение?
– Вот это и я говорю, – подтвердил Билль с удовлетворением. – Я смеялся над ним, дорогая, – разве не так, Джервез? Хорошо, – продолжал он, поворачиваясь к маленькому искусно выложенному камину, в котором горели дрова, облитые какой-то эссенцией, чтобы цвет пламени был сине-зеленым, – а не сыграть ли нам роберок втроем, а?
– К сожалению… – начал Джервез, но Билль прервал его смехом:
– Ах, боже мой, я и забыл!
Он позвонил и спросил вошедшего лакея, дома ли мисс Филиппа. Оказалось, что нет, – она уехала в Уолтон-хиз играть в гольф. Билль и Джервез еще немного побеседовали. Джервез собрался уходить, заявив, что у него есть еще какие-то дела.
– К сожалению, мне пора, – сказал он, подымаясь.
Он вышел, унося с собой запах эссенции, фиалок, кедрового дерева, довольный смех Билля и мягкий счастливый голосок миссис Кардон. Холодный октябрьский воздух заставил его вздрогнуть. Он пошел скорее. Конечно, у него не было никакой определенной цели; он просто чувствовал, что не мог больше оставаться у Кардонов, и сейчас старался объяснить себе это чувство.
Их присутствие заставляло его вспоминать прошлое. А именно: совместную учебу в школе, привычку называть друг друга уменьшительными именами… и вообще их общество разбивало его сосредоточенное романтическое настроение. Он не мог проанализировать своего теперешнего состояния. Он пытался уже и раньше дать себе во всем отчет, и все вместе взятое убедило его в том, что он безумно влюблен в Филиппу.
Эта любовь пугала его. Подобная страсть была вне схемы всех обычных явлений. В известном отношении ее власть была ему тягостна; и меньше всего ему хотелось питать такие чувства к девушке, почти ребенку.
Тогда он выхлопотал, чтобы его послали с особым поручением в Багдад. Но все его помыслы сосредоточились на одном; он чувствовал всю пагубность охватившего его безумия и все же вернулся несколько месяцев спустя только для того, чтобы убедиться, что его страсть, если это вообще было возможно, стала еще сильней. Он старался заглушить ее, но, вместе с тем, не мог отказаться от частых встреч с Кардонами, виделся с Филиппой так часто, как только мог, и жил их жизнью. Умышленно старался жить тем исключительно современным образом жизни, который Фелисити, старшая сестра Филиппы, считала, по-видимому, единственно правильным. Это убеждение, очевидно, разделяла и Филиппа.
Он стал таким же завсегдатаем ночных клубов, как и весь штат молодых людей вокруг Фелисити; купив себе гоночный автомобиль, он разъезжал по всей стране в погоне за удовольствиями так же неутомимо, как любой юнец, только что вышедший из Оксфорда.
Он прекрасно сознавал, что в значительной мере он обязан своей популярностью своему богатству.
«Флик заплатит!» – было излюбленным выражением его более молодых товарищей, считавших излишним какое-либо другое имя, кроме прозвища, и с одобрением относившихся к мастерской игре Джервеза в поло.
Но даже и дружеская фамильярность этой молодежи не приносила ему удовлетворения и нисколько не заглушала и не уменьшала силы его любви.
Совершенно внезапно, неделю тому назад, в посольстве, следя за Филиппой, танцевавшей с Тедди Мастерсом, он прозрел.
– Все равно ничто не поможет. Я больше не могу. Я должен попытать счастья.
В течение шумных летних месяцев он раза два задумывался над тем, как отнесется к этому Билль Кардон; и сила полученного наследства, и то, что Филиппа называла «одного поля ягода», заставили его пригласить Билля к завтраку, чтобы спросить, может ли он сделать предложение Филиппе.
Джервез принадлежал к прежнему типу людей. В нем были глубоко заложены старые принципы, старые обычаи, старое понятие о вежливости. Перед всем этим он преклонялся, и все это он любил. Война, изменившая весь мир, вызвавшая крушение старого поколения, повлияла на него только как на солдата; его собственные взгляды она не в силах была изменить.
Сорокасемилетнего мужчину, уже установившегося, испорченного жизнью и довольно снисходительного к самому себе, не так легко заставить изменить свой путь. Все, что войне удалось сделать с Джервезом, свелось к тому, что он превратился в несколько более замкнутого человека, решившего «зверски», если можно так выразиться, защищать свое добро.
По мнению Джервеза, в результате этих четырех ужасных лет все как-то заколебалось и пало: нравственность, классовые различия, честь. Одни только цены и налоги поднялись на неслыханную высоту!
Он ясно сознавал после своего последнего ранения, – он как раз начинал поправляться, когда подписали мир, – что ему надо жениться. Он хотел иметь сына, готового сражаться в будущей войне и продолжить достойным образом его род.
Лежа на спине на своей узкой койке в лазарете на Гросвенор-сквер, он глядел на пасмурное ноябрьское небо и вспоминал… Его глаза сузились, когда он вспомнил, что теперь бедный Эдуард убит под Ипром и Камилла свободна; Джервез устало заворочался на подушках: есть ли в мире что-либо более мертвое, чем умершее увлечение?
Но разве ему не было когда-то двадцать шесть – двадцать семь лет? И он верил, что если Камилла не выйдет за него замуж, он застрелится.
Она не вышла за него замуж, она вышла за Эдуарда Рейкса… Джервез ясно видел его перед собой: веселое, несколько резкое лицо с еврейским носом и умным высоким челом, обрамленным рыжей шевелюрой… Да, старина Эдди не был красавец, но все же ничего себе… Рыжий австрийский еврей, большой финансист и добрый солдат, и патриот своей новой родины, когда в этом появилась нужда…
Нет, он не женился на Камилле и не застрелился… Щепетильность удержала его от того, чтобы после ее выхода замуж стать ее любовником, когда Рейкс так увлекался какой-то продавщицей, а Камилла была так несчастна… Любовь удерживала его от этого шага – он, в известном смысле, слишком любил ее.
Парадоксально, но верно. Глупая идеалистическая черта… нечто необъяснимое… Он продолжал любить ее долгие годы, неудовлетворенный этой платонической любовью, часто виделся с ней, но почти всегда в кругу ее семьи… среди всюду поспевавших хорошеньких девочек и мальчиков, присутствие которых было неизбежно… Трудно было любить женщину, которая была такой прекрасной матерью!
Он был склонен считать, что она создана для материнства. Конечно, глупо было истощать свои лучшие силы и мучить ее… И, тем не менее, хотя ему самому часто становилось невмоготу, и он приходил в глубокое отчаяние, когда видел ее, все же он никогда не мог достаточно насладиться ее бледной миловидностью, не мог не волноваться при одной мысли о ней… Великий боже, это было около двадцати лет тому назад…
На улице зажглись фонари, освещая своим мерцающим светом комнату; до него доносились слабые звуки отдаленного ликования, отголоски единодушных приветственных кликов… На дворе накрапывал дождь… И все же, когда вошла розовенькая, хорошенькая, но вполне опытная сиделка, чтобы зажечь свет, Джервез попросил оставить его в темноте.
– Но вы должны радоваться и веселиться, лорд Вильмот! – запротестовала она. – Послушайте только! – она открыла окна, и слабые отголоски превратились в один сплошной могучий гул. – О, можете ли вы поверить этому… – воскликнула она. – Ведь мир, мир…
Она ушла, и Джервез остался со своими колеблющимися мыслями и колеблющимся светом в комнате.
А в Иоганнесбурге… ни Ванда, ни он не чувствовали друг к другу идеалистической любви; это была любовь современная, свободная, не накладывавшая никаких уз, и, вместе с тем, чрезвычайно примитивная.
И все же Ванда отказалась выйти за него замуж.
– О, Флик, мой дорогой, любимый, – говорила она, – вам не так уж хочется жениться на мне – так же, как не хочется навсегда остаться здесь! А если мы поженимся, это будет наиболее подходящим местом для нас. Я не принадлежу к тем людям, которые свободно дышат в Лондоне. Африка мне больше подходит. Этого времени мы не забудем: львы и любовь, и смех. Пусть все останется так. Я знаю, что ваша честь – ревнивое божество, а я свободу понимаю так, а не иначе. Я не хочу и, в некотором отношении, я даже не могу…
Он предполагал вернуться… Лондон был для него еще пустыннее, чем африканская пустыня; он часто думал о Ванде.
Но война была объявлена, и они разъехались в разные стороны: Ванда уехала в Конго, а он – во Францию. И Ванда после войны не возвратилась.
Он закрыл глаза, чтобы не видеть даже мягких сумерек… Так много, так ужасно много кончилось для него в этот пасмурный полдень. Бесконечная тоска овладела им. Он спасся; но что пользы в том, что он здесь? Что пользы в безопасности, в уверенности, что он не разделит участь других? Его брат, двое кузенов, молоденький племянник… А сколько друзей!.. И вот перемирие…
Лучше было бы опять пойти на фронт и больше не возвращаться…
С глубоким вздохом он стряхнул с себя тяжелые воспоминания. Он жил «для этого», как неопределенно выражалась окружавшая Филиппу молодежь, когда говорила о какой-нибудь своей цели.
Действительно, «для этого», потому что завтра он поедет в Марч. Во всяком случае, – думал он со слабой улыбкой, – его решение принято; по крайней мере, он знает, на ком он хочет жениться.
А Филиппа вырвала из его жизни всякие другие интересы, которые у него были в прошлом и настоящем. Он впервые увидел ее, насколько он мог вспомнить, с Биллем на сборном пункте перед охотой.
Стоял один из тех дней, когда небо кажется перламутровым, все окутано золотистой дымкой и напоено ароматом, и воздух тихий, тихий…
Ее можно было принять за мальчика; такая же небрежная поза, а ее сапоги, – как она сообщила впоследствии, – были точной копией сапог Корна…
– Майор Корн дал мне свои для фасона, – сообщила она, взглянув на него серьезными глазами, желая, чтобы он хорошенько почувствовал всю важность этого сообщения.
В это февральское утро все и началось – Джервез окликнул Билля, а Билль представил Филиппу: «Моя младшая». Глаза Филиппы под твердыми полями шляпы все время встречались с глазами Джервеза; она улыбалась ему открытой улыбкой, и он как-то странно ощутил эту милую улыбку и пристальный взгляд темных глаз. Только несколько месяцев спустя он убедился, что глаза у Филиппы не были темные; в действительности они были цвета янтаря, но их оттеняли черные ресницы, и оттого они казались темнее.
Может быть, поэтому она одно время так любила янтарь; но затем она изменила ему и стала предпочитать нефрит. Джервез узнал об этом и подарил ей на Рождество нефритовое ожерелье.
Билль Кардон немного поворчал, показал подарок жене и бросил ей выразительный взгляд. Филиппа воскликнула: «О, восхитительно!» и беззаботно обвила им свою красивую белую шею, а, может быть, даже и просто швырнула его на свой туалетный столик, как будто бы это были простые стеклышки.
Ей нравился Джервез. Она восторгалась его верховой ездой, его удивительной игрой в поло. Она тогда как раз была в большом волнении по поводу «одного дела» с Тедди Мастерсом, двадцатидвухлетним молодым человеком, побывавшим один год на войне и до сих пор украшавшим армию его величества. И он должен был в ней оставаться, пока его не выгонят из-за недостатка средств или из-за его проклятой беспечности.
Тедди был блондин, – гибкий, живой, умный и исключительно обаятельный, – качества, которые разделяла с ним Филиппа; они вместе резвились, смеялись и вообще очень ладили друг с другом. Тедди постоянно бывал «без гроша», и они спокойно говорили о рабочем доме и банкротстве, как будто бы они обсуждали события бегового дня или вкус какого-нибудь блюда; у них абсолютно отсутствовало понятие о ценности денег, и их никогда не покидало чувство юмора.
Решимость охватила было Джервеза, когда он увидел однажды Филиппу и Тедди, выехавших вместе па прогулку верхом на великолепных лошадях. Их вид как бы хлестнул его по нервам; он безумно ревновал и завидовал молодости Тедди, взрывам его веселого смеха и ответному смеху Филиппы.
Он остался в Англии еще месяц, борясь со своим чувством, надеясь на что-то и, вместе с тем, боясь разрушить это что-то. Он старался высмеивать свою уверенность в том, что любит Филиппу. Наконец им овладела страшная депрессия, он покинул Англию и отправился путешествовать.
Но, спустя несколько месяцев, он вернулся, бешеным темпом проехав всю Европу, находя каждый экспресс слишком медленным и проклиная вообще медлительность железнодорожного сообщения. Ему не терпелось достигнуть Англии, Лондона, увидеть Филиппу.
И, как нарочно, он не застал ее в Англии. Она была в Швеции, и ему пришлось ждать ее целых две недели.
Наконец Джервез увидел ее – стройную, такую холодную и вместе с тем обворожительную, в один из самых жарких дней раннего лета; она была в бледно-зеленом платье и мягкой шляпе с повязанной вокруг лентой.
Ее лицо озарилось очаровательной улыбкой, когда она воскликнула:
– О, вы здесь? Как чудно! Я не знала, что вы уже вернулись.
Джервезу хотелось крикнуть:
– Я приехал только для того, чтобы видеть вас.
С этого момента он начал конкурировать с окружавшей ее толпой; он также устраивал вечера, посещал излюбленные Филиппой увеселения, предоставил в ее распоряжение автомобиль и верховую лошадь, приглашал всех на конец недели в Фонтелон. Филиппа влюбилась в Фонтелон, и это только еще более возвысило ее в глазах Джервеза.
После обеда, в первый же день своего приезда, стоя с ним на террасе, она невольно простерла руку и воскликнула:
– О, как чудно, как невероятно чудно!
И глубоко вздохнула.
Внизу, до самых границ Вильтшира, простирался парк, прорезанный дорогой, приблизительно в полмили, обсаженной вязами; воздух был напоен ароматом гвоздики и сирени, кругом, казалось, чувствовался терпкий вкус буксовых шпалер, накалившихся за целый день под лучами горячего солнца.
Лиловатая дымка окутывала отдаленные холмы, а озеро напоминало брошенную на землю розу.
Они стояли рядом. Кто-то позвал их из дома и вслед за тем раздались звуки фокстрота.
– Послушайте! – сказала Филиппа и рассмеялась.
Они начали танцевать на террасе. Джервез всем своим существом ощущал близость юной и свежей Филиппы, ее пышные золотистые волосы как раз под своим подбородком, легкий запах ее духов и то, как безумно он был в нее влюблен.
– Я обожаю ваш дом, – сказала она, внезапно подымая на него свои глаза. – Я думаю, я никогда не видела ничего более прекрасного.
Он заставил себя говорить с ней в шутливом тоне…
– Да, большой зал служил монастырской трапезной во времена Эдуарда VI, а в замке живут привидения. Но вы должны при лунном свете посмотреть внутренние монастырские переходы, а также домики с их крохотными, окруженными стеной садиками, где жило высшее духовенство…
Он повел Филиппу во всему дому. Она притихла; ее лицо, освещенное луной, казалось выточенным из слоновой кости, а глаза – неизмеримо глубокими и темными.
На следующий день они продолжали осматривать местность. Для Джервеза это были изумительные переживания, пока, наконец, Фелисити не протелефонировала, не могут ли они приехать. «Они» – это были она и ее двое партнеров, гостивших в то время в Хесбери для практики в поло.
Одним из этих партнеров был Тедди. Он увлек с собою Филиппу, заявив ей, что все это он подстроил нарочно, чтобы увидеть ее.
После завтрака теннис, после тенниса купанье, после купанья беспечная просьба Фелисити: «О, пожалуйста, Флик, оставьте нас у себя еще немного. Будьте таким ангелом!»
Опять теннис, купанье и танцы до двух часов утра, и масса планов на следующий день…
Во всяком случае, – рассуждал Джервез, – сегодня или завтра всему наступит конец. Он думал, что Филиппа любит его, или, вернее, он умолял судьбу, чтобы это было» так. Но если… если она ему завтра откажет… при этой мысли его охватывал такой ужас, что он ясно понимал – без нее не может быть жизни… Он не был в состоянии рассуждать: он просто чувствовал, что в Филиппе заключен весь смысл, его существования…
Джервез вдруг увидел, что он внимательно разглядывает витрину какого-то магазина, и сообразил, что он уже в Барнсе. До сих пор он шел, не разбирая дороги. Только сейчас он обратил внимание на зажженные фонари, похожие в сгущавшихся сумерках на цветы подсолнечника, увидел толпу вокруг себя и услышал, как башенные часы пробили шесть. Он вспомнил, что должен быть на одном званом обеде, а потом ехать на танцы в клуб, так как слышал, что Филиппа предполагает там быть.
Он нанял такси и поехал на Бельгров-сквер. Когда он вошел в дом, вестибюль поразил его своей мрачностью. Если бы Филиппа… она бы все переделала… ведь она имела право… Подымаясь по лестнице, несмотря на наличие лифта (единственное нововведение в доме), он заглядывал в различные комнаты. Гостиная была хороша, но слишком уж неуютна, меньшие комнаты имели тоже мрачный вид… Весь дом следовало бы осветить и сделать более приветливым.
В спальне камердинер достал для него из шифоньерки свежую крахмальную сорочку. Все было готово для переодевания.
Время тянулось бесконечно; казалось, скучному холостяцкому обеду в клубе не будет конца.
Наконец Джервез вырвался оттуда и поехал в «Конду». Он, стал высматривать Филиппу, но ее там не было. Он выбрал столик напротив двери и закурил сигару. Девушки, дамы, молодые люди входили и выходили, джаз-банд играл не переставая… Много народу уходило и приходило, и, наконец, появились Филиппа и Фелисити с мужем Сэмом Фэном и его сестрой, очень красивой молодой дамой, которую все называли Scrap [1]1
Крошка (англ.).
[Закрыть].
Филиппа, не заметив Джервеза, прямо направилась к столику возле самой двери; кто-то ее окликнул, и она остановилась там, разговаривая и смеясь. Какой-то смуглый юноша подал ей огонь для папироски.
Джервез стал издали изучать ее… В сотый раз он спрашивал себя, почему она выглядит такой молоденькой? Кажется ли это ему или она действительно так невероятно молода? Теперь почти все девушки и даже маленькие девочки выглядят старше своих лет; можно подумать, что они делают все возможное, чтобы выглядеть взрослыми, и шестнадцатилетние похожи на двадцатипятилетних… Быть может, достигнув этого возраста, они стараются об обратном?..
Филиппа была стройной до худобы и выглядела выше, чем была на самом деле, вероятно, благодаря своей длинной шее и маленькой коротко остриженной золотистой головке. Даже на таком далеком расстоянии бросался в глаза контраст между ее темными ресницами и светлыми волосами. Джервез должен был признать, что, несмотря на крайнюю современность (которую он так не любил!) всего внешнего облика Филиппы, ее очень короткого платья, почти бесцветных чулок и тонко обрисованного губной помадой прекрасного рта, она была обаятельна. В ее голосе звучали очаровательные нотки, холодные и, вместе с тем, нежные, и особенно чистые. Это был голос существа счастливого и уверенного в себе.
Она вдруг быстро повернула голову, очевидно, почувствовав чей-то пристальный взгляд. Ее глаза встретились с глазами Джервеза, и ее прекрасное лицо озарила изумительная, чарующая, милая улыбка.
Он подошел к ней, и она сказала:
– О, Джервез, вы знаете, я почувствовала, будто что-то пронизывает меня, как бывает, когда кто-то смотрит на вас в церкви или в другом месте. И это оказались вы!
– Хотите танцевать? – спросил Джервез.
– Давайте. Я с Сэмом и Фелисити. Где их стол? Ах, вон там.
Джервез крепко обнял ее, и они танцевали одно время молча. Филиппа прервала молчание:
– Папа сказал мне, что вы едете с нами в Марч. Мы рано туда поедем. Я люблю деревню в это время года и жажду увидеть опять собак и почувствовать запах горящих смолистых дров. Конечно, можно и в городе топить камин дровами, но не знаю почему, здесь дрова пахнут иначе. Вероятно, вам приходилось в деревне возвращаться домой в осенний вечер, и вдруг дымок от горящих дров заставлял вас вздрогнуть и оживиться? Так, во всяком случае, он действует на меня: как только я почую этот запах, мне кажется, что вот-вот я должна вспомнить что-то очень хорошее, желанное. Но мне никогда не удается вспомнить.
– Все разлетается как дым, не правда ли? – подразнил ее ласково Джервез.
Она засмеялась:
– Это в собственном смысле или в переносном?
– Скорее – в переносном, потому что нет ничего менее неопределенного, чем собственное значение слов.
После своих сегодняшних волнений Джервез чувствовал себя странно успокоенным. Они немного помолчали. Вдруг он сказал:
– Я страшно рад, что еду завтра.
И Филиппа ответила ему немного рассеянно:
– Я тоже.
Музыка прекратилась, и он подвел ее к столику Сэма. Сэм поднялся и сердечно поздоровался с Джервезом:
– А, и вы здесь? Великолепно! – и сел.
Сэм очень напоминал «Портоса» из бессмертного произведения Бэрри; у него были глаза сенбернара, глубоко сидящие, слегка грустные, пытливые и даже немного налитые кровью, как после охоты на крупную дичь. Он обладал всеми достоинствами хорошей собаки. «Верен до стеснительности», – как часто говорила о нем Фелисити. Он просил только разрешения находиться возле своей обожаемой и слушаться ее малейшего жеста; у него были хорошие манеры, и он любил комфорт. Ему подошло бы такое имя, как «Фидо», «Трей» или «Принц», но – какая ирония судьбы! – при крещении ему дали имя Сент-Клэр, которое Фелисити сразу переделала в Сэмми.
Сэм был во всех отношениях хороший человек и хороший делец. Как только он увидел Фелисити Кардон, он сразу влюбился в нее. Фелисити была старше Филиппы на семь лет и в свои восемнадцать лет была так пышно развита, как это довольно часто встречалось во время войны, и способна была с такой же основательностью разбить жизнь некоторых мужчин, как шрапнель или ядовитые газы. Сэм был тогда богат, и, кроме того, у него была военная форма и выправка, придававшие его добродушной медлительности кажущуюся живость, а всему его внешнему облику – изящество и выразительность.
Фелисити, несомненно, сделала хорошую партию и даже была несколько лет довольна; но война кончилась уже давно, жизнь вошла в свою колею, и Сэм стал тем, чем он был на самом деле, часто до слез раздражая свою жену. У них были два маленьких сына, веснушчатые, спокойные крепыши, совсем в духе Сэма. Он не мог не гордиться своими малышами. Поэтому, когда ими, бывало, восхищались в клубе, он приучил себя говорить: «Да, вовсе не такие уж плохие ребята». Но обычно он не выдерживал напряжения, которого ему стоило его притворство, а вынимал из кармана кожаную папочку и с явным самодовольством показывал серию портретов сыновей, начиная с шестимесячного возраста.
Сэм очень любил Джервеза. Он был много моложе его, и в его любви к нему таилось обожание, которое молодежь испытывает к героям. Джервез был таким, каким хотел бы быть Сэм. Он часто наблюдал, как натягивается на плечах Джервеза тонкая шелковая рубашка, когда тот взмахивал молотком в поло, а в Крикет-клубе Сэм, бывало, искренно восхищался его игрой «без всякого напряжения», в то время как он сам уже задыхался, багровел и обливался потом.
Сэм любезно предложил Джервезу рюмку коньяку и спросил:
– Едете в Марч, не правда ли?
– Да.
– Мы тоже. В субботу. Старик рассчитывает, что мы покончим с куропатками. Вы видели новое ружье у Ригби? Великолепное, прямо изумительное.
Когда Сэм говорил о ружьях, он даже впадал в лирический тон. И сейчас он как раз собирался пуститься в дальнейшее описание, когда Фелисити прервала его:
– Сэмми, мне хочется потанцевать.
– С удовольствием, дорогая!
Когда они отошли на довольно большое расстояние, Фелисити сказала:
– Послушай, я хотела тебе рассказать, но как-то все не удавалось… По поводу Джервеза и Филь. Мама звонила мне за несколько минут до нашего отъезда. Джервез едет в Марч с определенной целью.
Сэм в этот момент с трудом лавировал между танцующими.
– Знаю. Он говорил мне. Стрелять куропаток.
Фелисити слегка ущипнула его за руку.
– Да нет же, я же сказала, что это из-за Филь. Он хочет жениться на ней. Подумай только, Сэмми, так много денег, и Фонтелон, и вообще…
Сэмми в ответ только кивнул. Некоторое время они танцевали молча. Затем он тихо сказал:
– Хорошо, но ему уже много за сорок, а Филь ведь только восемнадцать…
– Девятнадцать, – поправила Фелисити. – И потом, какое это имеет значение, Сэмми? Только, ради бога, не болтай об этом и не настраивай Филь против, а то ты все испортишь.
– Я думал, что она увлекается Тедди Мастерсом? – продолжал Сэм упрямо.
– Ах, это же ребячество и больше ничего.
– Что ж! Надеюсь, они будут счастливы! – сказал Сэм, но в голосе его не слышалось особого воодушевления; он был взволнован, и ему было не по себе. Он представлял себе Джервеза в самых различных ролях, но никогда не думал о нем как о муже Филь.
