Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)
Он отрицал бы это, а между тем, это было так: мысль об исключительной опытности Филиппы, равно как и известная всему свету главная роль, которую она сыграла в трагедии, возбуждали величайший и тайный интерес в Арчи, привлекая его. Он был в том возрасте, когда опыт имеет опьяняющую привлекательность и когда неопытность готова купить посвящение за самую высокую цену. Он никогда не сознался бы также и в том, что вид Филиппы, шум, который окружал ее, как жену Вильмота, заинтриговали его.
Он знал только что был увлечен, и решил познакомиться с этой чарующей женщиной; он чувствовал лишь, что был готов, как он выражался, пойти на все, лишь бы добиться своего.
В этот же вечер он не стал дольше ждать и спросил Филиппу, не желает ли она танцевать.
Она поблагодарила его, но нет, ей как будто не хочется.
– О, постарайтесь захотеть! – умолял Арчи. – Пожалуйста!
Но она, улыбаясь, покачала головой. Разочарованно отходя прочь, он размышлял о том, что она ни капельки не казалась развязной. Все, кроме этого! Голос ее был восхитительный, но холодный!
И у нее были замечательные манеры – он почувствовал себя перед ней неловко.
Он прилежно танцевал с «девами» старой бригады, но продолжал поглядывать на Филиппу, рядом с которой уселся полковник Баррон («Проклятый юбочник!» – думал Арчи), видимо, приятно проводивший время, судя по галантности, с которой он вставлял монокль одной рукой, прижимая другую к сердцу как бы для того, чтобы усилить выражение сказанного.
«Будь он проклят», – подумал Арчи, бессознательно пользуясь леди Рэллин, как буфером между собой и острым локтем Форда. Тот улыбался одними губами, кляня все в душе, в то время как с трудом удерживался на ногах, танцуя с дамой, шея которой была унизана жемчугом, а руки покрыты браслетами от кисти до локтя; дама говорила языком Боуэри [17]17
Улица в Нью-Йорке (ред.).
[Закрыть]и казалась чрезвычайно довольна собой и всем, что ей принадлежало.
Возвращаясь из сада, где он курил, Арчи совершенно случайно встретился с Филиппой, медленно спускавшейся по широким каменным ступеням.
Он тотчас остановился.
– Даже если вы не хотите танцевать, можно с вами поговорить?
Она слегка засмеялась, и ее смех заставил Арчи неожиданно почувствовать себя смелым и счастливым.
– Недалеко отсюда есть скамейка, откуда чудесный вид; мы могли бы там выкурить по папиросе, – если вы не против?
Филиппа с секунду его рассматривала; у нее заныло сердце только потому, что его молодость и веселость напомнили ей Тедди.
И мысль о Тедди, даже такая мимолетная, придала мягкость ее голосу.
– Я хотела бы посмотреть этот вид.
Они пошли вместе; рука Арчи один раз мимолетно коснулась ее локтя, чтобы направить ее к белой полукруглой скамейке, которая, казалось, повисла над багряной красотой спящего моря.
Налево берег делал поворот; крутая дорога по временам ярко освещалась фарами автомобилей, вырывавшими из темноты поднимавшиеся кверху темные очертания стен замка, стоявшего на страже маленького городка.
Издали слышалось пение девушек; голоса их, смягченные расстоянием и мягкий ароматный воздух были полны той задумчивости, которую придает неясная музыка в темноте.
Ни Арчи, ни Филиппа не разговаривали до окончания песни. Затем Филиппа тихо сказала:
– Это прелестно!
– Это девушки, которые работают там, на фабриках, – сказал Арчи, чувствуя всю банальность своих слов, желая сказать что-нибудь особенное и сознавая, что все, что он делал, было обыденным.
Он неудержимо понесся вперед, потому что ему ужасно хотелось показаться «особенным».
– Я безумно хотел встретиться и познакомиться с вами, леди Вильмот!
Ему теперь стало видно ее; наклонившись вперед, он напряженно смотрел на Филиппу.
– Что мне сказать на это? – спросила Филиппа.
– Полагаю, что вам все говорят то же самое?
При воспоминании о приеме, оказанном ей Гавершемами и Маунтли, и о том одиночестве, которое ее окружало в Париже, у Филиппы вырвался иронический смешок.
– Почему вы смеетесь? – тотчас же спросил Арчи.
– Я смеюсь над вашим прелестным, но довольно наивным комплиментом.
– Знаете ли, что вы разговариваете гораздо более по-взрослому, чем выглядите?
– Неужели?
Наступило молчание, которое Филиппа не прерывала из лени и которое Арчи стремился нарушить, сказав, вот так, совсем откровенно, безумно:
– Я хочу вам нравиться!
Он поймал себя на мысли:
«Почему люди не высказывают того, что хотят? Почему не выкинуть все это первоначальное жеманство при знакомстве друг с другом? Если вам, действительно, отчаянно хочется узнать кого-нибудь поближе, тогда надо сразу стать наполовину друзьями. Я хочу, ужасно хочу понравиться этой женщине. Она заставляет меня чувствовать то, что никогда еще никто не заставлял…»
Что, если бы он так и сказал ей это?
Он смотрел прямо на море, а затем повернулся к ней; в ту же минуту Филиппа тоже повернула свое лицо, и Арчи мог увидеть линию ее губ… И вид этой мягкой извилистой линии, казалось, ударил ему в голову, как мифический нектар, как будто элексир какого-то волшебного напитка разлился по его жилам.
Он наклонился к Филиппе так близко, что его охватил запах ее волос, и сказал нетвердо:
– Вы заставляете меня чувствовать то, что никто еще на свете меня не заставлял…
Едва он проговорил это, как почувствовал, что совершил непоправимую ошибку, и понял, что Филиппа встала и оставляет его одного.
Он бросился за ней и властно преградил ей путь.
– Вы не можете уйти так. Я… вы никогда не поймете… но я не предполагал… дерзости…
Его прервал тихий, ледяной голос Филиппы:
– Из-за… из-за некоторых фактов вы подумали то, что, я полагаю, могут думать люди вашего сорта, что мне можно все говорить и так обращаться со мной… Уйдите, пожалуйста, с дороги.
– Я не уйду… пока не объясню, – с отчаянием произнес Арчи.
– Никаких объяснений не надо.
Она мелькнула мимо него и исчезла за поворотом.
Он остался стоять, кляни себя, но все же с сознанием какой-то несправедливости, где-то в самой глубине души.
Он бросился вперед, очертя голову, думая, что с ней действительно можно так говорить, но, в конце концов, он не хотел оскорбить ее!
Как-никак, но ведь был же процесс!..
Он вернулся в зал, мысленно перебирая все известные ему афоризмы о разведенных женщинах, пытаясь защититься ими как щитом от натиска собственного идеализма, того немногого, что осталось в нем от прежних лет. В глубине души ему было стыдно.
Он танцевал весь остаток вечера. Филиппа не возвращалась в зал. Когда, наконец, оркестр перестал играть и Арчи освободился, он снова направился к белой полукруглой скамье. Приближался рассвет; густой фиолетовый цвет неба исчезал, пропуская сияние зари; слабый, колеблющийся предутренний ветерок коснулся его лица.
Спустя некоторое время он встал, вернулся к себе в комнату и лег в постель. Поднявшийся ветерок дул прямо на него, но он лежал с открытыми глазами, бесконечно взволнованный.
ГЛАВА IV
Возьми меня, сломай меня,
Истязай меня, убей меня…
Все для меня будет радостью,
Я горю радостью, чтобы все испытать.
Для меня мгновенье – вечность.
Арвия Мак-Кей
Филиппа, сидя в темноте у окна, думала:
«Мне кажется, что так будет продолжаться и далее. Мужчины и женщины будут говорить со мной о чем угодно; мужчины будут считать себя совершенно вправе обращаться со мной так, как поступил со мной сегодня вечером тот, и теперь все они будут считать меня доступной…»
А этот Арчи казался таким славным, таким веселым; казалось, что они так хорошо понимают друг друга.
Сначала ей нравилось смотреть на него; он казался ей таким симпатичным, а это было для нее чем-то большим, чем просто красивая наружность. Голос его был таким веселым и приятным… и, помимо всего, он принадлежал к тому типу мужчин, который больше всего ей нравится!
Казалось, что если он и не будет другом, то все же он такой, с которым может быть легко и радостно… Но теперь из этого ничего не выйдет – ни дружеских отношений, ни чего-либо другого.
И когда она ложилась спать, скользнув в прохладные простыни, на глазах у нее были слезы.
* * *
– Я держал себя неподобающим образом с леди Вильмот, – сказал Арчи Форду.
Он старался вспомнить все, что он говорил. Форд лежал на песке и курил, обволакивая себя дымом из трубки, и в ответ на слова Арчи лениво возразил:
– Я этого не вижу. Я не вижу никакого оскорбления в том, чтобы сказать женщине, что ты увлечен ею. В чем здесь оскорбление?
И он добавил:
– Совсем непохоже на то, чтобы леди Вильмот только что сошла со школьной скамьи. Брось! Леди Вильмот сама кое о чем имеет понятие. Разве она дала тебе резкий отпор?
– Во всяком случае, она не сделала этого так, чтобы я мог заметить, насколько я нравлюсь ей!
Форд повернулся.
– А ты в самом деле увлечен ею, Понго?
Он бросил долгий взгляд на своего друга. Выражение лица Арчи смутно напоминало того Арчи, которого он видел сразу после падения с аэроплана; сильно разбившийся молоденький летчик, этот самый «Понго», не хотел принимать тогда никакого соболезнования, считая помощь и совет оскорблением для себя.
Арчи не заметил этого долгого взгляда, продолжая смотреть на сверкающее море; наконец, он медленно произнес:
– Не знаю. Думаю, что да. Это случилось в первый же момент, как я ее увидел. Как бы то ни было, я чувствую себя ужасным дураком. У меня столько же шансов добиться ее, как, по пословице, снежному кому долго оставаться в аду. Она богата, а у меня ни гроша. Она…
– И так далее! – язвительно прервал его Фред. – Назови и другие общественные добродетели этой прекрасной леди, не забывая упомянуть ее вполне заслуженную на суде славу! Я полагал бы, что, помня это, тебе нечего тревожиться при сравнении ваших обоюдных достоинств! Боже мой! Арчи, – он привстал на локте, – неужели это тебя серьезно беспокоит? С какой стати?
Арчи кивнул головой.
– Я сам себе так говорил, и все же это меня ни в чем не убедило. Вот почему это меня так беспокоит. Ведь серьезно относиться к человеку возможно лишь тогда, когда то плохое, что ты можешь подумать о нем, ты сам ни во что не ставишь!
– Ну и продолжай себе беспокоиться! – резко возразил Форд. – Только не относись к этому делу серьезно.
Арчи поднялся и подтянулся, показывая каждый мускул своего крепкого, молодого, красивого тела.
– Так будет лучше! – сказал он уступчиво. – Я опять иду в воду.
Он поплыл к вышке, с которой ныряют, взобрался по лесенке и нырнул с верхней площадки. Ему нравилось чувствовать, как море увлекает его вглубь, и проявлять силу в борьбе с волнами; зной палящего солнца и приятное щекотание во всем теле доставляли ему большое удовольствие. На короткое время он забыл о Филиппе… И вдруг он увидел ее на вышке.
Он ясно осознал свои чувства в этот миг; его сердце трепетало, останавливалось и снова трепетало. Захваченный этим совершенно неожиданно захлестнувшим его ощущением, он подумал:
«Будь что будет! Если верить Форду, почему бы мне не добиться всего того, что я могу взять? Он бы так поступил – каждый мужчина поступил бы так же».
Иллюзорное и как бы робкое чувство прошлой ночи было разрушено грубым мировоззрением Форда. Он смотрел на Филиппу, силуэт которой вырисовывался на фоне синего неба и прозрачного моря. Она вынырнула; он с быстротой молнии нырнул вслед и, когда она выплыла, очутился рядом с ней и тотчас же сказал, протянув руку:
– Простите меня!
Филиппа удивленно взглянула на него, сдвинув черные узкие брови. Кто бы мог быть этот человек, скорей похожий на изображение бога солнца, такой же загорелый, с такими же сверкающими голубыми глазами и с таким же ярким блеском волос?..
– Я тот, который вас вчера так огорчил и которого вы так безжалостно оттолкнули, – сказал Арчи, не выпуская ее руки. – Но вы простите меня? Я до тех пор буду просить, пока вы не простите.
Они оба рассмеялись и поплыли рядом.
– Вы не откажетесь танцевать со мной сегодня вечером? – была его последняя просьба.
Он пошел одеваться, чувствуя, что мир для него превратился в рай, а когда оделся – хорошо позавтракал и отправился гулять.
Ему нужно было остаться одному, обдумать все случившееся; он хотел избежать отталкивающего цинизма Форда. Он поднялся на холм, туда, где росли бархатистые серовато-зеленые оливковые деревья и где далеко впереди полоса тени указывала на близость маленького леса.
Когда он добрался до этого леса, он бросился на землю, сильно разгоряченный, но, тем не менее, довольный. Далеко внизу раскинулся Антиб с черепичными крышами вилл и с безобразными серыми и зелеными квадратами отелей, а среди них – сверкающее белизной и позолотой здание казино.
Под которой из этих крыш живет его белая и золотая девочка Филиппа?.. Это имя он узнал из газет.
Ему это имя решительно не нравилось. И, наверное, некоторые называли ее Филь.
Он не будет ее так называть! Так он решил! Он придумает ей другое имя!
Он лег спиной на горячую землю, заложив руки за голову.
Он ей, должно быть, немножко нравится… это было заметно по тому, как она смеялась… О, боже! Как она была хороша – дух захватывало!
У нее была своеобразная манера широко открывать глаза, сначала слегка улыбаясь со сжатыми губами, потом быстро раскрывая их… Он был уверен, что она божественно танцует… и она обещала танцевать с ним сегодня вечером. Он не мог припомнить во всей своей жизни такого напряженного и исключительного возбуждения из-за кого-либо или чего-либо, даже во время полетов.
Какова же на самом деле история ее жизни?
Ведь она защищалась при разводе, боролась, отрицала свою неверность.
Правда, ее муж предъявил довольно веские улики… Арчи почувствовал внезапный взрыв гнева при мысли, что ее допрашивали, оскорбляли… Адвокаты такие негодяи… Начинают допрашивать, выводить различные заключения, приставать… Он знает, он как-то слышал их.
Его представление о Филиппе нисколько не соответствовало ни тому, что он узнал о ней, ни известным ему фактам, ни ее прежней жизни. Филиппа замужем… Она так не походила на замужнюю женщину… Филиппа влюблена… преступно влюблена…
Арчи повернулся на горячей низкой траве и прижался лицом к земле…
Ему было невыносимо тяжело думать, что она так любила, ему ненавистна была эта мысль не с точки зрения морали, а только потому, что она целовала какого-то другого мужчину, который обнимал ее, лежа в ее объятиях.
Он чувствовал, что задыхается; он поднялся, чтобы дать горячей волне крови отхлынуть от лица и горла.
– Тысяча проклятий! – произнес он грубо, вслух.
* * *
«Мне не хочется идти так рано домой, я буду обедать как можно позже», – решила Филиппа. Ей опять хотелось танцевать, так хотелось, что она уговаривала себя, что это только танцы привлекают ее, но отнюдь не человек, похожий на бога солнца, который к тому же вполне искренно просил у нее прощения! И надо же, в конце концов, бывать в обществе! И сна довела себя до чрезмерно болезненной чувствительности за три последние ужасные месяца.
Доставая белые атласные туфли к своему белому шифоновому платью, отделанному серебром, она напевала песенку.
Помимо всего, здесь чудесное солнце и весело, а солнце всегда поднимает настроение.
Со временем жизнь наладится… В ней жила непобедимая надежда юности и твердая вера в чудо, которое должно совершиться, несмотря ни на что…
Войдя в ресторан, она мельком бросила взгляд на дальний столик, за которым обыкновенно обедали Арчи и Форд, но столик был свободен.
Она сильно опоздала и пока ела, все время слышала звуки танго, фокстротов и уанстепов. Кто-то рядом почти неслышно произнес:
– Кажется, это леди Вильмот? Да, я уверен, что она. Вероятно, она приехала прямо сюда. Ведь после ее процесса прошел только месяц.
Филиппе показалось, что эти слова ударили ее. Неужели только один месяц прошел после суда? Когда ей удавалось забыть об этом и она чувствовала себя счастливой, ей казалось, что это было так давно.
Она крепко стиснула руки под столом… Может быть, это было действительно признаком ее невиновности, что она могла иногда забывать?
Она поднялась из-за стола, прошла в зал, и Арчи немедленно очутился возле нее.
– Как вы долго не приходили! – сказал он. – Вы не откажетесь танцевать со мной сейчас же?
Она очутилась в его объятиях. Они молча танцевали. Арчи был много выше ее, хотя Филиппа была тоже высокого роста. Ей пришлось поднять голову, чтобы посмотреть ему прямо в глаза, которые были устремлены на нее; и когда глаза их встретились, его взгляд выражал отчасти робость, отчасти – нечто другое.
Что же было это другое?
Филиппа прервала молчание.
– Как хорошо вы танцуете!
– В самом деле? – отозвался Арчи, страстно желая сказать: «Вы прекрасны, я обожаю вас… Может быть, это безумие, но я вас обожаю… это так. Неужели вы этого не чувствуете? Неужели не чувствуете, как бьется мое сердце и рвется к вам?»
Он крепко сжал губы и, глубоко вздохнув, почувствовал запах духов, которыми была надушена Филиппа. Острое ощущение этого аромата овладело всем его существом. Он еще глубже вдохнул этот вскруживший ему голову запах, напоминавший запах фиалок, и сандалового дерева.
Он не мог смотреть, как поднималась и опускалась ее грудь; вид этой нежной белизны приводил его в трепет.
Он сам был поражен неожиданно вырвавшимися у него словами:
– Вы, конечно, знаете, что я здесь жиголо – платный танцор-профессионал? Я ужасно беден, но у меня есть кое-какие сбережения, и, как только буду в состоянии, я уеду в Мексику. У меня есть возможность получить там работу, хотя бы и с небольшими деньгами. До этого я был летчиком. Только у меня не было ни гроша, когда война закончилась, и я очутился здесь. Это все, что вам необходимо знать обо мне.
Филиппа встретилась опять с его молодым и ясным взглядом, который уже не выражал робости; теперь это был пристальный и сверкающий взгляд, и его смуглое лицо слегка побледнело.
– Ах, вы были летчиком? – сказала она. – В Беркшире, совсем близко от нашего дома, была большая авиационная школа.
– Неттлбед, – сказал он, обрадовавшись. – Я там и обучался.
– Вот как? А наше имение называлось Марч.
– Марч! – воскликнул Арчи, радостно рассмеявшись. – Как же, я бывал там; мы занимались там спортом, купались и пили чай. Но где же вы тогда были – я никогда не забыл бы вас, если бы хоть раз увидел.
– Наверное, я тогда была еще в пансионе, – сказала Филиппа.
– Какая вы молоденькая! Ну конечно, вы еще совсем маленькая. – Он крепче сжал ее в своих объятиях. – Пойдемте на террасу – там прохладней.
Они вышли на террасу, сели на белую полукруглую скамью и закурили папиросы.
– Встреча с вами так необычайна, – начал Арчи не совсем твердым голосом. – Ведь я бывал в доме ваших родителей.
Филиппа, пристально смотревшая на море, повернулась к нему и кивнула головой.
– Как тесен мир! Это звучит банально, но все же это так! Ужасно тесен… особенно… особенно, если вам… если…
– Если что? – спросил Арчи.
У нее не было намерения это сказать, но она быстро продолжала:
– Если все идет не так, как нужно. Если не хочешь встречаться с людьми, потому что они скверно относятся к тебе… Но никогда нельзя избежать встречи с некоторыми из них…
Какая-то внутренняя преграда, которая сдерживала Арчи, вдруг прорвалась в нем. Ничто не было так далеко от его мыслей минуту или две секунды тому назад, как то, что он сделал…
Он сидел, наклонившись вперед, не сводя глаз с Филиппы; неожиданно он схватил ее в объятия, быстрым движением приблизил ее лицо к своему и поцеловал ее в губы со страстью, которая ее оскорбила. Так же внезапно он отпустил ее; они смотрели друг на друга, оба бледные с горящими глазами, оба безмолвные, тяжело переводя дыхание.
Филиппа поднялась, и ее движение точно толкнуло его на последнее отчаянное усилие приблизиться к ней и умолять ее. Арчи упал на колени и, задыхаясь, страстно прижался к ней. При ясном свете луны, его высоко поднятое лицо даже в этот момент напомнило Филиппе ее прежнее сравнение его с богом солнца, и даже в эту минуту бушующего гнева что-то в повороте его головы, изгибе губ и изогнутости бровей тронуло ее.
Совершенно забыв об условностях, о своей любви, о себе, забыв обо всем на свете, он поднялся с земли, усеянной лепестками, взывая к ней…
– Вы не понимаете, вы не чувствуете, – прерывающимся голосом говорил он, и вдруг его голова очутилась на ее груди, и она почувствовала сквозь шифон своего платья его горячие губы и жар пылающего лица, прижимавшегося к ее груди. У нее на мгновение явилось странное и сильное желание приласкать его.
«Я, должно быть, с ума сошла!» – подумала она, решительно оттолкнув его.
– Это безумие… Вы не можете чувствовать… то, что вы говорили… Уходите, вы…
Он моментально вскочил, преграждая ей дорогу, с почти угрожающим видом.
– Да, это безумие, – воскликнул он горячо, – но, во всяком случае, это истинное безумие любви. Люди так любят – это бывает. Я вас так люблю. Я люблю вас, слышите? Не уходите… послушайте… Это не может оскорбить вас…
– Я не хочу слушать. Пустите меня, вы должны меня пустить…
Ей удалось проскользнуть сзади него, и она побежала по белым ступеням, которые казались ей бесконечными, и прошла в отель через боковую дверь. У себя в комнате она опустилась на кровать, прижимая холодные руки к горящим вискам. В глубоком удивлении она спрашивала себя: чувствует ли она гнев сейчас? Что же она, в таком случае, чувствует и что она чувствовала тогда? Во всяком случае, нечто совершенно не похожее ни на какое другое чувство, которое она когда-либо испытывала.
Все это было так безумно, почти невероятно, и, все же, это произошло.
Платный танцор, который сказал ей совершенно откровенно о своей бедности, просто обнял ее, поцеловал и, по-видимому, безумно влюбился в нее!
Она не знала, что она при этом чувствовала, но одно только воспоминание приносило с собой повторение того удивительного трепета, легкого, бесконечно приятного, немного пугающего, который охватил ее, когда Арчи целовал ее губы, целовал их так страстно.
Значит, это была страсть…
Она подошла к широко открытым окнам, защищенным тончайшей проволочной сеткой.
Ни разу в продолжение своего двухлетнего замужества она не испытывала подобного трепета… Ни разу…
Она только теперь это поняла, и это бесконечно отдалило от нее Джервеза и ту полосу ее жизни. Она разделась и постаралась уснуть, но снова и снова сладостный трепет пробегал по ее телу, и она прятала разгоряченное лицо в подушку, чтобы забыть его, не признаваться в нем.
Она заснула, когда было уже светло, и проснулась с чувством усталости и с синими кругами под глазами.
Чувство усталости победило робкий романтизм, а условности и укоренившиеся взгляды хорошо опекаемой юности и замужества снова захлестнули ее, подавив едва зародившиеся надежды и мечтания этой ночи.
«Это невозможно!» – мрачно думала Филиппа, вспоминая поцелуи в лунную ночь.
Она медленно встала, одеваясь бесконечно долго, как одеваются люди, когда их мучат тяжелые мысли.
Когда, наконец, она была одета, она старалась оттянуть время, чтобы не идти вниз, и сердилась, что сама поставила себя в такое положение, из-за которого ей приходилось испытывать все эти неприятности.
В корреспонденции, которую ей вручили, когда она выходила из комнаты, оказался ряд официальных документов, связанных с ее разводом.
Эти документы с потрясающей силой вернули ее к действительности.
Романтика!.. Случайные поцелуи!..
Нечего удивляться тому, что произошло, если вспомнить, что все знают ее прошлое!..
Она поднялась, твердо решив идти по намеченному ею пути. Она уедет отсюда, уедет подальше; она чувствовала, что обречена и что у нее нет никаких средств защитить себя.
Бегство было ее единственным спасением.
Она позвала горничную, чтобы та упаковала вещи, заказала автомобиль и велела шоферу ожидать ее у подъезда.
Она никого не видела, когда спускалась в лифте; и когда автомобиль мчал ее по дороге в Кан, она также не увидела ни того, кто напоминал ей бога солнца, ни других простых смертных. И с каждым километром условности все более и более теряли свое значение; а когда она остановилась в отеле «Мажестик», они стали совершенно ничтожными. Бесконечно тянувшееся время и пустота в холле и на террасе перед отелем вызывали в Филиппе гнетущее чувство тоски и одиночества.
Она пошла в город, над которым нависла летняя скука, купила книги и газеты и в старом номере «Таймса» прочла о помолвке Камиллы с Разерскилном.
Это было замечательно приятное известие, и она тотчас же поехала на телеграф, чтобы послать им поздравительную телеграмму; но как только автомобиль тронулся по направлению к отелю, ее снова охватила тоска.
Как бы то ни было, Камилла и Разерскилн были для нее потеряны; ничто так не отдаляет друзей, как их полное счастье.
Она была искренно рада, что они поженятся, но известие об их счастье еще более подчеркнуло ее одиночество. Она представила себе Джима таким торжественным и важным, словно юношу, идущего под венец… Милый, милый Джим, такой порядочный, не то, что современные молодые люди, такой славный, разумный и, вместе с тем, такой простой!
А Камилла нуждалась в надежной опоре, хотела преклоняться и любить всем своим существом. Идеальная жена.
В сумерки Филиппа думала о них, и эти мысли погружали ее в мрачную меланхолию усиливая сознание ее одиночества.
В громадном отеле, только наполовину открытом для немногочисленных летних гостей, сегодня вечером давался большой бал.
Филиппа одевалась на бал без всякого увлечения; когда же она сошла вниз и увидела деревья, увешанные электрическими лампочками, похожими на золотые, пурпурные и фиолетовые цветы, это вызвало в ней проблеск интереса.
Пел русский хор, и увлекательная красота мужских голосов взволновала ее.
Она грустно размышляла: что легче – переносить печаль в одиночестве или быть одинокой среди всей этой красоты? Она чувствовала, что красота музыки и лунного отражения в море еще больше подавляла ее душу.
Она усиленно старалась не думать об Арчи или же думать о нем с негодованием, но это ей плохо удавалось. Никогда ни одна женщина не сердится на мужчину всерьез за то, что он ее любит, даже тогда, когда его любовь не особенно почтительна; ведь впоследствии она будет такой – нужно только немного исправить в ней какую-то точку зрения.
Наконец, чтобы победить свою слабость, Филиппа умышленно начала бичевать себя:
«Мужчины считают меня теперь доступной, и так они смотрят на всех разведенных жен… И то же самое думает Арчи».
Это было в точности то, что он думал, почти то, что он сказал Форду.
Если бы Филиппа, поселившись в отеле, была замужем и находилась под покровительством семьи, он бы не так безумно влюбился в нее. Но она появилась как женщина, которая несмотря на свою молодость, уже была замешана в любовной трагедии; она еще носила на себе манящие следы этой трагедии, и он сказал себе: «А почему бы и нет? Если у нее имел успех тот бедный малый, который погиб, так почему бы и мне не попытаться?»
Ни один мужчина не выскажет этих мыслей открыто; но в его сознании они всегда отчетливы и ясны.
Когда они говорили о разводе Филиппы, Форд выразил весьма обычное мнение мужчины, сказав Арчи с легкой усмешкой:
– Полагаю, что она получила по заслугам!
Услышав это, Арчи загорелся гневом.
– У тебя мерзкая точка зрения! – воскликнул он. – Откуда ты знаешь, что все это правда и что леди Вильмот виновна?
– Я ничего не знаю, – возразил Форд так же горячо, – я только считаюсь с решением суда и руковожусь здравым смыслом! Бьюсь об заклад, что немного разведенных женщин получают развод, не заслужив его! Вот мужчины, – это совершенно другое дело. Веришь ли ты, что леди Вильмот невиновна? Конечно, не веришь: ты ведь не так глуп.
Этот разговор произошел до того, как Арчи пошел к себе. Он настолько был взволнован, что не мог уснуть, и, лежа с открытыми глазами, ругал Форда, самого себя и все на свете, тем не менее испытывая сильнейший душевный подъем.
Он проснулся, взвинченный и как-то необычайно счастливый, и хотел было направиться вниз, как в его комнату влетел Форд с радостным выражением лица, сияющими глазами и полным возбуждения голосом.
– Арчи! Я не знаю, что со мною делается… я чувствую, что схожу с ума!.. То, что ты сейчас увидишь, – правда! Я телеграфировал и получил ответ. Читай – вот…
Он протянул Арчи бумагу, в которой значилось, что умерший в Канаде родственник Форда завещал ему пять тысяч фунтов стерлингов. Письмо было от одной лондонской адвокатской конторы, которая сообщала ему о необходимости немедленно поехать в Канаду.
Когда Арчи, так же обрадованный, как и он сам, вернул ему письмо, он сказал:
– Я должен уехать сегодня же – с Перри.
– Что-о-о? – удивленно спросил Арчи.
– С Перри. Я всегда ее любил. Я скажу этой скотине Пьеру… Она меня тоже любит. Я думал, ты знаешь об этом!
Через секунду он уже исчез, и Арчи слышал его легкие шаги по коридору. Он поспешил вслед за ним и встретил Марко, который тотчас же окликнул его, чтобы поговорить, и рассказал ему между прочим что Филиппа уехала.
– Уехала? – переспросил он.
– Увы, да. В Кан. Может быть, – в Лондон. Я не знаю.
Арчи сразу забыл о Форде – так потрясло его это известие. Она уехала из-за него, не сказав даже ни единого слова.
Круто повернувшись, он вышел на залитую солнцем и кишевшую людьми террасу, где над маленькими столиками пестрели яркие зонтики.
Сидевшие за столиками пили коньяк со льдом, оранж, лимонад, ели пирожные. Большинство отдыхающих было в купальных костюмах и мохнатых купальных халатах.
Несколько знакомых поздоровались с Арчи; он их даже не заметил и быстро прошел в самый конец террасы, подозвал автомобиль и велел шоферу ехать в Кан.
Но в Кане не было и следа Филиппы; он ничего не мог узнать о ней и на вокзале. Тогда он возвратился обратно и остановился у виллы, где Перри встретила его радостными криками, а Руперт обхватил его и потащил в дом.
Много позже Арчи, возвращаясь с Фордом, сказал:
– Леди Вильмот уехала.
Форд равнодушно отнесся к этому известию.
– Неужели? Надеюсь, что этот дурак в отеле оставит нам комнаты. Ему надо только хорошо дать на чай.
– К сожалению, тебе придется обождать немного, потому что Перри не будет готова к этому времени.
– О, теперь меня это не трогает! – с жаром промолвил Форд. – В четверг мы, во всяком случае, зарегистрируем наш брак в консульстве. Я считаю, что все идет хорошо и скоро, если принять во внимание, что я только сегодня узнал об этом наследстве!
– Неужели ты так хочешь на ней жениться, что настолько спешишь со свадьбой?
– Как бы я ни спешил, это не может быть слишком скоро для меня. Ведь я люблю ее, чудак-человек!
* * *
Они поженились, как Форд и стремился, и устроили завтрак для четырех: Руперта, Перри, Форда и Арчи. Арчи надел единственный свой нарядный синий шевиотовый костюм прекрасного покроя, а Форд расфрантился и блистал великолепием, «будучи теперь, как никогда раньше, человеком со средствами!»
