Текст книги "Честная игра"
Автор книги: Оливия Уэдсли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
ГЛАВА VIII
Ревность всегда рождается с любовью, но не всегда умирает вместе с нею.
Франсуа де Ларошфуко
Леонора вертела в руках визитную карточку Майльса. Это имя вызывало в ней какое-то странное, неприятное содрогание; ей казалось, что все, связанное с той историей, кончено, и она прилагала все усилия, чтобы вычеркнуть ее из своей памяти, – усилие, которое в значительной степени поддерживалось ее необычайно оживленным флиртом с атташе австрийского посольства.
Все же она полагала, что должна принять его.
– Просите капитана Мастерса, – сказала она молодому лакею и подошла к зеркалу, чтобы посмотреть на себя.
С легким вздохом удовольствия она улыбнулась своему отражению; тень улыбки еще оставалась в ее глазах, когда она повернулась приветствовать Майльса.
Он подождал, пока дверь закроется, и сказал:
– Миссис Ланчестер?
У него была неприятная наружность; в нем не было и следа очарования Тедди – совершенно другой человек!
Леонора встала, машинально пробормотав в ответ какую-то трафаретную фразу учтивости. Майльс резко сказал:
– Садитесь, пожалуйста.
Она бросила на него острый взгляд своих больших, прекрасных глаз и решила, что он очень невоспитан.
– Я пришел, – продолжал уверенно Майльс, – чтобы сказать вам правду и вынудить вас говорить правду.
Леонора побледнела под своими румянами.
– Я не имею понятия, о чем вы говорите, – сказала она немного резко.
– Вы скоро узнаете, – возразил он мрачно, вынул из кармана два письма, взглянул на одно из них, а другое положил обратно, постукивая худым коричневым пальцем по письму, которое он держал.
– Это, – сказал он сурово, – последнее письмо моего брата ко мне. Оно было написано в день его смерти.
Он остановился и, не спуская глаз с лица Леоноры, добавил:
– В этом письме он утверждает, что вы получили письмо от вашего мужа, где он угрожает вам разводом, и что он, Тедди, уговорился с вами уехать вместе в Кению. У Тедди, пожалуй, было много недостатков, но никогда он не был лгуном и никогда в жизни не сделал подлости. Сегодня утром я прочел официальный отчет о судебном процессе. Я заметил, что на суде вы после присяги утверждали в своем показании, что были уверены в преступной любви моего брата к леди Вильмот. Я явился сюда, чтобы назвать вас лгуньей и доказать это.
Он остановился, почти потеряв голос.
Она поднялась, подошла к нему с гордым видом и взглянула ему прямо в лицо.
– Как вы смеете? – воскликнула она вызывающе. – Если бы мой муж был здесь, он бы…
– Я постараюсь увидеться с вашим мужем, – сказал Майльс, наблюдая, как страх показался в ее глазах. – Если, – он сделал паузу, не сводя с Леоноры беспощадного взора, – если вы не скажете мне правду, я ее все равно добьюсь. Я хочу снять пятно с имени моего брата, в связи с разводом Вильмотов. Ну а теперь говорите. В ту ночь Тедди направлялся в вашу комнату? Отвечайте!
И неожиданно он схватил кисть ее руки и сжал ее, как в железных тисках.
– Отвечайте мне или, клянусь Богом, я заставлю вас говорить.
– Да, – прошептала Леонора.
Он освободил ее руку, пробормотав при этом что-то непонятное.
– А когда он был в комнате леди Вильмот, вы следили за ним. Ведь вы же признаете, что видели его входящим туда, а женщины вашего типа еще никогда не брезговали подслушиванием. Вы подсматривали за ним, пока он был там… Что там произошло?
Леонора злобно смотрела на него; она хотела, было, не отвечать, но заметила капельку крови на нижней губе Майльса, и это испугало и покорило ее.
Его голос звучал свирепо, угрожающе:
– Либо вы скажете мне всю правду, либо мы вместе с вами встретимся при вашем муже.
Она начала говорить медленно, запинаясь:
– Я… он… он стал на колени перед Филиппой, она плакала… и это все… Неожиданно появился Вильмот, и я убежала.
Майльс отошел от нее. Его лицо подергивалось. Он хотел что-то сказать, но повернулся и вышел из комнаты.
Леонора услышала, как хлопнула дверь: он ушел, слава Богу. И он не увидится с Диком… Он не такой, он этого не сделает; она уже совершенно не испытывала страха.
Она достала пуховку и слегка провела ею по лицу; затем подошла к телефону и позвонила Акселю Шецу.
В трубке послышался его вкрадчивый, с иностранным акцентом, голос:
– Хэлло!
– Аксель, это я!
И между ними начался разговор, полный игривого смеха. В его голосе чувствовалась теплота.
Леонора наконец повесила трубку.
Она считала, что англичане не умеют легко флиртовать, а иностранцы – просто прелесть!
И если бы Дик, в самом деле, поехал в Боливию, она бы прекрасно провела время.
* * *
Майльсу сказали, что лорда Вильмота нет в городе, и на вопрос, где он, сообщили, что он уехал в Фонтелон.
Майльс возвратился домой и сел возле Мегги, которая стала еще слабее, но была в полном сознании; она очень обрадовалась, увидя его, и все время держала его руку, пока не уснула.
Он спросил у сиделки, не опасно ли ему оставить ее до позднего вечера; та ответила, что, по ее мнению, это возможно.
Он поцеловал руку Мегги и тихо вышел, вызвал по телефону такси и поехал в Фонтелон.
Когда машина свернула на длинную аллею, Майльс почувствовал запах горящих листьев, и ему почудилось, что в этом едком аромате заключается настоящий дух английского осеннего вечера. Он наклонился вперед, чтобы разглядеть едва видневшийся дом, и ему пришла мысль, что Тедди видел его таким же, подъезжая к нему в тот зимний вечер почти год тому назад. Мысль, что Тедди мертв, казалась совершенно невероятной.
Эта мысль вертелась у него в голове, когда он встретился с Джервезом.
Они встречались и раньше в некоторых домах, но не знали друг друга достаточно близко.
Джервез увидел перед собой высокого молодого человека с очень решительным выражением глаз, а Майльс – человека с измученным лицом, какого, казалось, он никогда не встречал.
С минуту они в молчании глядели друг на друга. Потом Майльс сказал:
– Я приехал из Африки, чтобы видеть вас. Я получил это письмо четвертого числа прошлого месяца и уехал первым же пароходом. В январе я был в глубине страны, и моя почта затерялась.
Он вынул из кармана письмо Тедди, разгладил его и протянул Джервезу.
– Я приехал в Англию, чтобы привезти вам это.
Джервез молча взял письмо, надел очки, чтобы прочесть его; в то время, как он читал, Майльс наблюдал за ним и увидел, как на лице дрогнул мускул.
Апатия и тоска охватили его сердце. Он теперь вспомнил Джервеза: хороший был солдат! Его мысли бесцельно блуждали… Он подумал, что Тедди бывал в этой комнате, где сейчас сидел он… И, в конце концов, что бы он ни делал, Тедди не вернуть к жизни… С этой точки зрения все теперь было бесполезно.
Джервез заговорил: его слова вернули Майльса к горькой действительности.
– Я признаю, что это письмо доказывает, что ваш брат был влюблен в миссис Ланчестер, но я не знаю, какое отношение это известие имеет ко мне, капитан Мастерс!
– Я вам скажу, – коротко ответил Майльс. – Сегодня утром я видел миссис Ланчестер, она созналась, что дала ложные показания на суде. Мой брат шел на свидание к ней. Она следила за ним все время, пока он находился в комнате леди Вильмот, и она утверждает, что видела, как леди Вильмот плакала, а он старался ее утешить… Миссис Ланчестер наблюдала за ними все время, может быть, все те двадцать минут (как ей казалось), которые мой брат провел в комнате леди Вильмот.
Джервез поднялся и сказал с принуждением:
– Женщина, которая солжет в одном случае, солжет и в другом. Боюсь, что не могу согласиться с этим…
– Вы не только не можете, но и не хотите, – крикнул Майльс. Он также поднялся, и они очутились лицом к лицу. – Тедди любил вашу жену, – продолжал он сдавленным голосом, – но он думал жениться на этой женщине, к чему его обязывала честь. Его в такой же степени обязывала честь, как и нечто другое, не менее для него важное: его любовь к Филь… Я это утверждаю, потому что слишком хорошо его знал. То и другое вынуждало его вести эту игру в вашем доме. Я готов поклясться, что он был вынужден так поступить, и, если вы отказываетесь верить, то только потому, что вы не хотите этому верить – я в этом убежден. Поэтому, если вы не признаете, что он был в высшей степени порядочный человек и был невиновен, я намерен просить о пересмотре дела. Я обращусь в следующую инстанцию. Я что-нибудь предприму. Тедди не должен быть опозорен и оклеветан. Его честь – моя честь. Я готов бороться за это. Боже мой! Неужели, прочтя это письмо и услышав, что миссис Ланчестер призналась, вы осмелитесь смотреть мне в глаза и говорить, что вы продолжаете верить, что Тедди вероломно пользовался вашим гостеприимством? Вы не смеете, говорю вам, вы не смеете… Неужели вы думаете, что он лгал бы мне в этом письме о своей любви к Филиппе, если бы он бесчестно поступал в отношении нее? Писать мне в том же письме, что он вынужден жениться на миссис Ланчестер, когда она будет свободна? Он писал мне о Филь, чтобы объяснить все остальное, старался заставить меня поверить…
Краска сошла с его лица, он побледнел, когда увидел железную неумолимость Джервеза.
– Тедди умер, а вы живете, – продолжал он почти шепотом. – Он был очень молод. И он считал, что сердце его разбито, жизнь его кончена, потому что вы женились на Филиппе. Вы отняли у него все при жизни, а теперь отнимаете все после смерти! Так оно выходит! Ваше первое преступление против него было невольным, второе же вы совершили сознательно!
Он наклонился вперед, с бледным возбужденным лицом.
– Я обвиняю вас, – закончил он горячо, но тихо. – Я не верю, что вы все еще думаете, что ваша жена была вам неверна. Вы не могли, читая это письмо не почувствовать, что она была верна вам… О, если бы это письмо попало в мои руки раньше, я не допустил бы этого процесса. Я потребую пересмотра дела, чего бы мне это ни стоило. Пусть будет война между нами, это будет мое последнее усилие дать Тедди ответ. Ответ, который вы лишаете меня возможности дать ему мирным путем. Я думал, что мне удастся убедить вас… Мне это не удалось; тогда я буду говорить его мертвыми устами, бороться с вами его мертвыми руками. И если вы можете в этом упорствовать, если вы еще можете отказать ему в единственном, что ему еще принадлежит, – в его чести, – то вы бессердечны и бездушны, и я буду клеймить вас и докажу, кто вы такой…
Он остановился, измученный аргументами, сдерживаемый только своей оскорбленной гордостью и чувством обиды при мысли о жестокой несправедливости в отношении своего младшего брата.
Что-то в его посеревшем лице, в посадке головы напомнило Джервезу спокойные, юношеские черты Тедди.
– Вы могли угрожать женщине, могли втоптать ее в грязь, – снова начал Майльс, заикаясь от волнения, – но я ни перед чем не остановлюсь. Я привлеку вас к суду, я выставлю против вас эту Ланчестер… ее мужа… Клянусь, я опозорю ваше имя, как вы опозорили имя моего брата, его, который всегда шел прямым путем – и когда любил безрассудно, и когда вовсе не любил, готовый всегда расплачиваться за это! И вот его, человека благородного, вы забрасываете грязью даже в могиле!.. Его гроб вы пачкаете грязью своих мерзких измышлений!.. Вы…
Он вдруг оборвал свою речь и прижал руку ко рту. Даже если бы от этого зависела его жизнь, он не в силах был бы продолжать. Никогда до сих пор он не испытывал такого гнева, такой бурной, разрушительной ярости… И вдруг его гнев исчез; он почувствовал страшную слабость и ужаснулся самого себя.
С невероятным усилием он овладел собой, машинально сделал прощальный жест и вышел из комнаты, из этого дома, на прохладный воздух.
– Поезжайте обратно, – сказал он мрачно шоферу, – прямо в Лондон…
ГЛАВА IX
Тот, кто приходит при свете свечи,
Если должен был придти раньше,
Наталкивается на закрытую дверь
И должен уйти в темноту ночи.
Лизетта Вудворс
Камилла и Разерскилн сидели в кругу своей семьи, под кедровым деревом, на поляне, перед домом, который первый муж Камиллы выстроил для нее и который очень нравился Разерскилну.
Он не знал Рейкса, но в душе считал, что тот был благоразумным человеком, особенно в отношении создания здоровых условий для жизни. А Дорсет он считал прекрасной местностью.
Тим и Кит только что закончили трудную партию в теннис и подходили к столу, сравнивая преимущества чаепития и хорошего душа, и обсуждали, что раньше сделать.
Кит, верный своему возрасту, был за чай.
– Дайте мне целое море чаю, – сказал он, аппетитно уничтожая горячие пироги с земляничным вареньем.
Когда он съел все имевшееся на столе, он удовлетворенно вздохнул и выразил желание пойти поплавать.
– Что ты, милый, сейчас же после чаю? – с беспокойством сказала Камилла. – Это нехорошо для пищеварения.
– Это на меня не действует, – сказал весело Кит. – В крайнем случае меня немного вытошнит, этим дело и кончится!
Он ушел, шутя и споря с Тимом на тему о приличиях, вежливости и своем собственном пищеварении. А Разерскилн, затягиваясь сигарой и философствуя на самые разнообразные житейские темы, улыбнулся Камилле.
Она улыбнулась в ответ, слегка покраснела и взяла вязаный шарф, который является характерным для всех хороших и преданных помещичьих жен и который обыкновенно отмечает сезоны; начинают его вязать около Троицы и кончают к последнему дню охотничьего сезона.
Разерскилн глядел на нее, а мысли его приятно вертелись вокруг вопроса о дренаже.
Он был замечательно счастливый человек, который сознавал это; благодаря этому сознанию, он превратился в еще более доброе существо.
Он вдруг сказал:
– Какое удовольствие подумать, Камилла, что у нас впереди еще целых три прекрасных дня! Никакие гости не могут заменить радости мирного пребывания в кругу своей семьи!
Камилла собиралась ответить что-то очень приятное, в том же духе, но вдруг увидела, что лицо Разерскилна приняло напряженно «гостеприимное» выражение, которое так хорошо известно каждой жене.
Он пробормотал тихо, но достаточно ясно, чтобы она услышала:
– Господи боже мой, это Джервез! – Он поднялся и пошел к нему навстречу.
– Надеюсь, вы не откажете мне в ночлеге? – устало промолвил Джервез. – Я должен поговорить с Джимом кое о чем очень важном.
Камилла поздоровалась, стараясь подчеркнуть свое гостеприимство каждым жестом, каждым словом, и ушла в дом.
– Ты немного похудел, – заметил Разерскилн, испытующе. – Ты не болен?
И действительно Джервез выглядел ужасно.
«Совершенно раскис и развинтился после суда, – подумал Разерскилн и мысленно добавил: – Так ему и надо!»
– Я здоров.
– Ты по поводу учреждения майората? – благодушно начал Разерскилн.
– Нет.
– О-го!
Разерскилн задумался. Перед его глазами встали его обязанности хозяина, и он бросил осторожный взгляд на Джервеза… тот как будто не обнаруживал нетерпения… но все же!.. С геройским самопожертвованием он поднялся.
– Я хочу показать тебе свои новые конюшни…
Джервез кивнул головой. Минуя широкие лужайки, цветники и огороды, они вместе прошли в конюшни.
Разерскилн блаженствовал, поглаживая своего любимого коня, который положил голову ему на плечо. Худой коричневой рукой он ласкал его бархатистые ноздри, а другой искал у себя в кармане яблоко. Найдя, он протянул его коню и смотрел, как он, после некоторого раздумья, взял его, сморщив свои мягкие губы. Затем Разерскилн сказал спокойным и задушевным голосом:
– Выкладывай, что у тебя на душе. В чем дело? Что бы это ни было, оно не так страшно, как сперва кажется…
– Нет, оно хуже, – ответил мрачно Джервез и рассказал Разерскилну о посещении Майльса.
Разерскилн слушал молча; Руфус слегка заржал, тряхнул своей красивой головой и мягко фыркнул. Джервез продолжал говорить тихо, упавшим голосом, устремив печальные глаза на Разерскилна.
Когда он кончил, воцарилась тишина, которая нарушалась лишь голосами деревенской жизни: ржаньем лошади, веселым девичьим пением, скрипом телеги.
Разерскилн, наконец, сказал:
– Я всегда знал, что Филь правдива. Я говорил тебе.
Он снял с плеча голову Руфуса и, как бы прощаясь с ним, погладил его ноздри и повернулся к Джервезу:
– Не хочешь ли пойти к реке?
Они вышли в рощу, где пахло грибами и прелыми листьями.
На полдороге Разерскилн остановился.
– Хочешь знать мое мнение?
– Да.
– С самого начала у вас не было данных быть счастливыми. Неравный брак – вот что было скверно. Самое худшее, что может быть в неравном браке, это – неравенство в возрасте. Все другие неравенства можно сгладить: воспитание, вкусы, национальность, но только не возраст. Именно это всегда тебя угнетало. Возраст был причиной твоей ревности и ее беззаботности. И если бы у вас были дети… потом… через год, через пять лет… все равно разразилась бы какая-нибудь катастрофа. Этот юноша был очень порядочный, и я никогда не верил, что Мастерс был виновен перед тобой. Филь и он не были такими, они бы считали измену в браке не только ошибкой, но и мерзостью… Ведь многих же молодых людей толкает к этому не страсть, а прихоть… а также какое-то глупое желание показать себя. Они поступают, как дети, как школьники, а не как мужчины и женщины, как мы это понимаем. В наши дни могут совершаться большие дела, но не бывает больших романов. Я убежден, безусловно убежден, что у тебя не было никаких причин для развода. Я совершенно не сомневаюсь, что между Мастерсом и Филиппой были чистые и ясные отношения. Он любил ее, быть может, слишком сильно, но он был честен, а Филь была тебе верной женой, и Мастерс пал жертвой именно своей романтической любви, своей рыцарской честности. Большинство современных молодых людей – бездушные эгоисты. Филь и Мастерс не были такими – их, пожалуй, мог бы понять только кто-нибудь из их среды… И помоги, Господи, всякому из другой среды понять их…
Он перевел дух, а затем добавил, положив на минуту свою руку на руку Джервеза:
– Я боюсь, ничто из того, что я сказал, не поможет тебе; во всяком случае, я ничего не вижу такого, что ты мог бы сделать.
Джервез встретился с ним взглядом.
– О, нет, – сказал он спокойно, – кое-что я могу сделать. Одно я уже сделал – я написал Майльсу Мастерсу. Что же касается остального, я… Филиппа должна получить возможность вернуться, но быть моей женой только номинально. Потом она может решить, что делать дальше.
– Снова все это разворотить? – сказал Разерскилн, чувствуя при этом, как оборвалось его сердце, в чем он потом признался Камилле.
Джервез кивнул головой.
– Что я могу сделать, кроме этого?
Разерскилн откровенно признался:
– Ничего.
Он не видел никаких способов избежать неминуемой огласки, но ни он, ни Джервез не могли найти другого решения этого вопроса.
Он вспомнил с грустным чувством свое первое пророчество о женитьбе Джервеза на Филиппе:
– Ничего хорошего из этого не выйдет!
«Человеку есть над чем призадуматься», – решил он, когда выявил свой дар пророчества.
Ему мучительно хотелось знать, о чем думал Джервез; быть может, он напрасно был так откровенен…
Впрочем, Разерскилну нечего было печалиться по этому поводу: Джервез забыл его слова, и мысли его вновь вернулись к безысходности его положения.
Он теперь так же был уверен в невиновности Филиппы, как в ту зиму убеждал себя, что она виновна.
Никакой анализ его умственного состояния в то время, никакая попытка к оправданию не могли спасти его теперь от сознания, что он причинил ей невероятное зло.
Слова Разерскилна только усилили это убеждение и снова вызвали в нем потрясающее сознание, что в лучшие времена их совместной жизни он мог бы добиться ее любви.
Это ему не удалось, и он никогда не знал, как этого добиться. В первые месяцы их брака он старался сдержать себя; он никогда не был вполне самим собою, никогда не чувствовал, что может быть естественным, несмотря на совершенную беззаботность Филиппы, счастливую беззаботность, вытекавшую из полного отсутствия самоанализа… Но Филиппа была так молода, что сама молодость делала ее покорной… он же, напротив, чувствовал себя скованным условностями и добился сдержанности путем мучительного размышления.
С ужасом он понял, что ждал от Филиппы страсти в ответ на свои сдержанные чувства или, в лучшем случае, – на снисходительную любовь!
Его сердце болезненно сжалось при мысли о крушении их жизней…
ГЛАВА X
Для того, кого я любила,
Я была самой прекрасной,
Потому что я та, которая его возродила,
Радость очага при свете ночи,
Тайна, в которой витают два духа.
Я странно далека – как небо,
И странно близка – как трава.
Амори Хейр
Вы можете быть безумно романтичны, вы можете быть влюблены с головы до ног и считать, что любовь – единственное и самое важное в мире, но, к несчастью, жизнь построена на денежном фундаменте, и, чтобы жить и любить, нужно иметь деньги.
Арчи был очень подавлен; каждый вечер сидел он у себя в спальне и пересчитывал свои капиталы, определяя в своем измученном уме назначение каждого франка и моля судьбу, чтобы Филиппе не вздумалось вдруг пообедать в Казино или чтобы не пришлось нанять такси. Сбережения, которые он отложил на поездку в Америку, давно растаяли. В самые тяжелые минуты ему приходила мысль телеграфировать Форду с просьбой о займе, но ему всегда удавалось побороть эту слабость. Ему казалось, что Филиппа этого не знает; он решил, что будет просить милостыню, но не даст ей почувствовать свое безденежье.
Он начал усердно ухаживать за своими дамами и принимал приглашения на бесплатные завтраки и обеды.
Сделалось страшно жарко, солнце пекло, как раскаленная медь, и зной чувствовался даже в душные ночи.
Женщины, которые стремились похудеть, веселились, несмотря на жару, и танцевали с самозабвением мучениц, а Арчи для них был только средством для достижения этой цели.
Он похудел, и если бы не так загорел, Филиппа подумала бы, что он болен. Она всегда видела его оживленным, его голубые глаза всегда блестели, он казался веселым, и действительно был вполне счастлив.
Проведенные с нею часы и ее любовь к нему были для него каким-то божественным наркотиком, уносившим все заботы и усталость, и он в течение нескольких коротких часов находился как бы в глубоком очаровании. Лежа на душистой траве, Филиппа прохладными пальцами перебирала его волосы; глаза его были закрыты, и он их открывал, чтобы взглянуть в ее красивое лицо; он испытывал чувство беспредельного умиротворения.
Он сознательно никогда не анализировал этого спокойствия души, даже не удивлялся ему; он, который раньше сгорал от чувства обожания, теперь, как маленький мальчик, лежал и слушал чарующий голос Филиппы, говорившей обо всем, что они сделают, когда их мечты осуществятся.
А в бухте скользили яхты миллионеров, напоминая громадных серебряных птиц в своем бесшумном полете.
Филиппа согласилась переселиться осенью в Америку; сперва, как только войдет в законную силу постановление о разводе, они поженятся, а потом уедут в Америку.
– И в этой сказочной стране ты сделаешься большим человеком, милый, и добудешь мне кучу денег!
– Конечно, так оно и будет. А что ты – моя дорогая детка, так это уж есть и сейчас, – ответил поглупевший от счастья Арчи.
Когда Филиппа заметила, что на нем нет его запонок, он сказал, что потерял одну, и появился на другой день в скромных перламутровых запонках, которые он тщательно старался скрывать.
Становилось все жарче; ночью в своей маленькой комнате он чувствовал, что задыхается, и лежал с открытыми глазами, обливаясь потом при мысли, что в комнате Филиппы, которая находилась так близко, в соседней вилле, было так же жарко, как и в его.
Но Филиппа не терялась, обедала в скромных ресторанах, была всецело поглощена любовью и не знала никаких тревог. Она отдала свою жизнь на попечение Арчи и считала, что он чудесно управляет ею и что он чудесный и веселый товарищ и, по ее мнению, глубокий мыслитель. И действительно не было ни одной темы, на которую они не набрасывались бы с одинаковой живостью и интересом.
Они были счастливы, более того, счастливы тем подлинным счастьем, которое ни о чем не спрашивает, ни над чем не задумывается просто потому, что оно является частью жизни двух людей. Они проводили божественные дни то в море, то в маленьком лесу на склоне холма, где они завтракали колбасой, пирожками, винными ягодами и холодным кофе.
Арчи впервые почувствовал боль за одним из этих завтраков и подозрительно взглянул на колбасу, половина которой осталась у него на тарелке; затем подозрение его пало на винные ягоды.
Трое суток он переносил эту боль, не говоря об этом Филиппе и, больше того, продолжая танцевать.
По ночам он испытывал смутный страх. Он никогда раньше не болел; ушибы от падения с аэроплана не были похожи на болезнь; но эта боль, сгибавшая его пополам и доводившая его почти до обморока, была ужасна.
Испытывая эту боль, он чувствовал унижение и ужас. Если он не сможет танцевать, то чем он и Филиппа будут жить?
Он схватился за подоконник, около которого в это время стоял, чтобы удержаться, когда эта мысль пришла ему в голову.
– Что я буду делать, что я буду делать? – неслышно шептал он.
Перегнувшись вперед, он мог видеть освещенный квадрат окна Филиппы, резко выделявшийся в темноте ночи.
Она еще не спала.
Было бы невыразимым блаженством, если бы при появлении приступов боли она была с ним и он мог бы держать ее руки.
Но об этом нельзя было думать.
Некоторое время он тщетно пытался добраться до постели; когда ему это, наконец, удалось, он лег, обессиленный и страдающий.
Конечно, ему было не по средствам позвать доктора к себе, он сам должен пойти в город к доктору Нилону.
Наконец, он заснул, а когда проснулся, боль исчезла, и, если не считать того, что он чувствовал себя совершенно разбитым, он был здоров.
Одевшись, он свистнул Филиппе, и они вместе пошли выпить кофе в маленький ресторанчик у самого моря.
Потом Арчи поехал в Кан в очень тряском трамвае, и боль снова появилась. Он благодарил судьбу, когда, наконец, очутился в клинике доктора Нилона.
Бледный молодой человек, с весьма равнодушным видом, лениво вышел и, держа дверь полуоткрытой, сказал:
– Мосье доктор на отдыхе, в доме своей тещи, вилла «Плезир», Juan-les-Pins.
А Арчи как раз только оттуда приехал!
Он снова сел в трамвай и поблагодарил провидение, что не встретил Филиппу, потому что ему пришлось добираться до виллы «Плезир» ползком.
На этот раз он застал доктора Нилона; он играл в теннис и вышел к Арчи с ракеткой в руке и в теннисной рубашке, с открытой шеей, бодрый, улыбающийся и очень красивый.
Но его улыбка сразу исчезла, и под короткими черными усами губы его крепко сжались, когда он исследовал Арчи мягкими и опытными руками.
– Я отвезу вас обратно в своем автомобиле, – сказал он.
– Но вы знаете, что я не могу лечь в кровать, – сказал ему Арчи, – никак не могу!
– Посмотрим, – уступчиво сказал Нилон.
Он привез Арчи домой и заставил его лечь в постель, потом сел на край кровати и спросил:
– Ну, а у вас есть здесь друзья?
– Есть леди Вильмот… мы с ней помолвлены… но я не хочу ее тревожить. У меня ведь нет ничего серьезного?
– Как вам сказать? Есть некоторое расстройство… Я хочу сделать более тщательное исследование…
Он знал Арчи всего несколько месяцев, и тот ему очень нравился.
– А эта леди Вильмот – где она живет?
– В доме рядом, – сказал Арчи, – но, пожалуйста, доктор, не говорите ей.
Нилон дал ему снотворное и условился навестить после обеда.
Около пяти часов он вернулся вместе со знаменитым хирургом Зейдлером и застал Арчи с высокой температурой, в бреду, и стоявшую на коленях у его кровати красивейшую женщину, какую он когда-либо видел.
Она крепко держала руки Арчи, а он, не переставая, бормотал о расходах, о цене цветов и конфет, о том, как ужасно быть жиголо, о стрельбе в кого-то, и все время голова его металась по подушке и на его лице был тот яркий румянец, который производит обманчивое впечатление здоровья, а на самом деле являются таким грозным признаком.
– Что же с ним такое? – спросила Филиппа Нилона.
– Он очень серьезно болен, – сказал тот прямо. – К тому же он истощен недоеданием. Прекрасный молодой человек и, ручаюсь вам, атлетического сложения и большой силы, но он слишком много танцевал и, наверное, очень часто чувствовал себя плохо…
Арчи открыл глаза и, увидев Филиппу, улыбнулся ей. На миг его сознание прояснилось, и он сказал:
– Радость моя, не волнуйся, я очень скоро буду совершенно здоров.
Макс Зейдлер обратился к Нилону:
– Это должно быть сделано сегодня же вечером, как можно скорее. Скажите ей, чтоб она вызвала по телефону сиделку.
– Но… но… я… Арчи, – заикаясь, в отчаянии говорила Филиппа, полная ужаса и любви, которые как мечом терзали ее сердце.
Арчи ужасно болен, Арчи, этот веселый, вечно бодрый Арчи, который так наивно гордился своей силой.
– О, меня ничто не сломит!
А теперь он лежал в бреду, не сознавая ее присутствия, он, который однажды сказал:
– Я чувствую тебя, дорогая, прежде чем ты входишь в комнату… Один только шелест твоего платья (а чему там было шелестеть?) заставляет биться мое сердце.
Его лицо пугало своими багрово-красными пятнами на щеках, своим полуоткрытым ртом и жалкими, остекленевшими глазами.
У Зейдлера не было ни малейшего сомнения в том, что Филиппа была женой Арчи. Он ласково давал ей ясные и точные указания, и она молча слушала его, кивая головой, не произнося ни слова.
Нилон подождал, пока старший доктор ушел; он был еще молодым человеком, добрым, с грустными глазами, с юмором в складках рта. Он обожал свою жену, а она сбежала с его лучшим другом; его сердце, все еще чувствительное, скорбело за Арчи и Филиппу, которые казались почти детьми.
– Мужайтесь, мадам! – сказал он мягко.
Когда он ушел, Филиппа встала на колени у кровати Арчи. Она впервые была у него в комнате, и убожество этой комнаты сжало ее сердце; это была самая дешевая комната в пансионе, потому что Арчи подымался все выше, по мере того, как у него таяли деньги, пока он, наконец, не очутился под самой крышей. У него была железная, покрашенная белой краской кровать, но краска сошла; на стене висело на гвозде маленькое четырехугольное зеркальце. Единственным красочным пятном был шарф летчика воздушного флота, переброшенный через спинку стула.
– Милый, любимый мой! – шептала ему Филиппа, припав щекой к его горячей, сухой руке и прижимая ее к губам.
Он не слышал ее и продолжал бормотать о деньгах, только о деньгах. Вдруг его голос зазвучал громче, и он произнес совсем ясно:
– Я не знаю, что делать, – и, повернув голову, хрипло добавил: – Любовь так дорого стоит, но не говорите Тупенни [20]20
«Два пенни» (англ.).
[Закрыть], никогда не говорите ей об этом.
Его глаза снова закрылись, и он еще раз унесся в ту недосягаемую страну, где ум бродит одиноко, страдает одиноко, и куда даже любовь не может проникнуть.
Время от времени раздавалось: «Тупенни!» – нелепая кличка, которую он ей дал. Филиппа слушала его бред с чувством глубокого отчаяния. Один раз Арчи заговорил о Маунтли, потом о цветах и подарках и вдруг закричал:
